Она никогда не верила в разные там знаки Зодиака и гороскопы. «Очередное развлечение бездельников, приют шарлатанов», - думалось ей. А вот, поди ж ты...
Галка Святкина, бывшая одноклассница, в конце концов, сманившая ее работать в библиотеку, страстно увлекалась всеми этими лунными календарями и звездными предначертаниями. Галка и сказала однажды:
- А ты - Близнецы – воздушный знак. Непостоянный, переменчивый, колеблющийся воздух. Ветер.
Она подумала: «А ведь это - правда. Мне иногда самой кажется, что меня нет. Я становлюсь аурой других людей, пропитываюсь ими. Ветер же сам по себе – что он есть? Дует с юга – будет теплым, с моря – влажным, из леса – станет пахнуть хвоей. А как выделить – саму себя? Понять - что есть я?»
В то время она еще не могла собрать себя в одно целое. Когда читальный зал был пуст, Галка иногда гладила ее по голове, как ребенка. И спрашивала:
-Ты точно не болеешь?
-Да вроде...
Она замолкала, и непонятно было, что должно идти после этого «вроде». Да? Нет?
Она клала голову на стопку потрепанных томов – книги в библиотеке были все старые, еще времен ее детства – на новые нынче деньги выделяли скупо. И закрывала глаза.
Ей часто вспоминался теперь храм – вернее, одна из служб. Чаще всего она не достаивала службы до конца: от духоты и запаха ладана дышалось трудно, и уже через полчаса она спешила выйти на воздух.
Но в тот раз приехал епископ. И – откуда был хор, что пел во время Литургии? Приехал ли он вместе с Владыкой? Она стояла час за часом в жарко натопленном храме, не ощущая не плечах тяжелого пальто. Это были ангельские голоса. Закроешь глаза – и в раю. Голоса поднимают, несут с собою в такую высь, что невозможно осознать.
Когда все кончилось, она открыла тяжелую дверь. Шагнула на улицу. Из полутьмы – где лишь огоньки свечей, и легкий синеватый дым, и еще звучат пение, поднебесное, другим уже не слышимое, но ей...
Она шагнула на улицу – в серый февральский день, в шум троллейбусов. И было больно.
Будто ее с той самой высоты - бросили на землю.
Их троих воспитывал Дед. Он многого не успел в своей жизни. В тридцать восьмом его посадили. Институтский друг, всем хороший парень, если бы – не сириец, пришел к деду на свадьбу, принес молодой колечко с бирюзой.
Через три недели Деду предъявили статью – шпионаж. Связь с иностранной разведкой. Дали десять лет, которые он «от звонка до звонка» отсидел в лагерях Западной Сибири.
Уже после смерти Сталина дед жадно наверстывал упущенное. О загранице тогда не мечталось. Но прибалтийские дюны, где море выбрасывает на берег кусочки янтаря. Но горы Кавказа, которые создал Демон во время любви к Тамаре.
И всю жизнь Дед жалел о том, что мог, но не успел. Не походил по узким улочкам Бухары, не видел, как встает солнце над Дальним Востоком.
Всех своих потомков он вырастил с этим микробом странствий в крови.
Дочь его, Ольга, закончив политехнический, уехала в Новороссийск – море, корабли. Но корабли плыли мимо. Она работала на заводе, инженером, глядела на море в окно.
Замуж вышла за слесаря того же завода. Высокий парень, который так красиво умел ухаживать, на проверку оказался пьяницей. И за годы семейной жизни спивался все больше. Потом возымел последнюю надежду – уехать в Сибирь, работать вахтовым методом. Тяжелая работа, суровый климат, как верил он, отобьют его от водки.
Уехал и пропал. Куда только ни посылала Ольга запросы – Сибирь большая и муж исчез в ней бесследно.
Остались двенадцатилетняя Наташа, десятилетний Борька, и Марина – семи лет.
Дед сказал:
- Будешь биться с ними как рыба об лед. Давай их нам. Встанешь на ноги – заберешь.
И увез на Волгу, в места Стеньки Разина, в тихий белый дом с большим садом, где они и выросли. Мать каждый месяц присылала деньги, раза три-четыре в году приезжала, летом забирала их на каникулы в Новороссийск.
А в остальное время рядом были дед с бабушкой.
Бабушка – красавица в прошлом, коса, уложенная венком на голове, бездна стихов, певучий украинский говор - умерла неожиданно. Прилегла на диван, сказала:
-Что-то у меня перебой за перебоем. Тридцать капель мне...
И не договорила.
До сих пор живут в доме ее вещи – перламутровая пудреница, вышивки без числа, в углу шкафа на плечиках висят ее платья, сладко и тяжело пахнущие духами «Красная Москва».
Дед пережил бабушку ровно на пять лет.
За хозяйку в семье осталась Наташа.
Наташей близкие гордились. Рослая, сильная – тело казалось жестким от кованых мышц.. Волосы цвета воронового крыла собраны в хвост. В дворовых играх Наташа всегда была первая. Как дрессированный слушался ее мячик. Ни разу не сбилась она, прыгая через скакалку. Она могла своровать понравившегося щенка, на спор переплывала Волгу. Ну, у кого еще была такая сестра?
Шагнув в совершеннолетие, Наташа ни одного лета не проводила дома. В турклубе «Румб» она была своей. Возвращалась из странствий с неприподъемным рюкзаком – и рассказами.
- Эльбрус, Эльбрус... Совсем простая гора. Мы решили подниматься ночью, будильник завели на два часа. Встали – луна светит, аж глазам больно... Чаю вскипятили. Пока провозились – ба, уже четвертый час...
Идем и не верим, что сейчас на Эльбрусе будем. Адреналин! И вокруг такое обалденное небо, предрассветное... Аж комок к горлу подступает. Решили идти на западную вершину. Рассвет, мы идем вместе с солнцем.
И вот плато вершинное кончилось, а впереди – только невысокий холм. Я не верю, представляете - это вершина! Сверху мужик какой-то спускается.
-Привет, - говорит, - Поздравляю с вершиной!
А когда поднялась – не представляете... На небе ни облачка. Все облака – ниже. Я стою одна выше облаков. Целых две минуты стояла. Потом вижу – снизу народ поднимается. Потоком. Альпинисты, туристы дикие... Группами, в одиночку – всякие. Наши, иностранцы... Немцы, австрийцы, из Англии тоже. Кто здоровается, кто молчит. А я - как после прыжка с парашютом.
С парашютом Наташка, к слову, тоже прыгала, и не один раз. А успокоилась ее мятежная душа – морем. Живет сейчас в Новороссийске, организует для туристов погружения. Дайвер – профессионал.
Наташка, сколько ее ни вспоминай – всегда брала жизнь, как быка за рога и повертывала ее по-своему.
Борька был лентяй и хулиган. Настолько, что даже в благополучное советское время его хотели исключить из школы. Во всяком случае, умоляли перевестись в другую, по соседству.
- Ровинский, чем в нашу тринадцатую, тебе лучше в одиннадцатую - ближе!
- Нет, - говорил Борька, - Я измерял. Та школа от моего дома на пятьдесят шагов дальше.
Его шутки показались бы теперь невинными, но тогда он попортил немало крови учителям. Только он мог заманить из частного сектора козу, и привязать ее в вестибюле школы. Коза с наслаждением отдыхала от жары на прохладном кафельном полу. А девчонки визжали, потому что на пути к выходу через нее надо было переступать, а коза просыпаться не хотела. Только Борька во время школьной дискотеки, мог вставить в магнитофон кассету с блатной музыкой и спрятать ключ от радиорубки.
У него было двое неразлучных приятелей – Колян и Васька, и, пускаясь в различные авантюры, он говорил им:
-Зайцы мои, за мной!
Статус Марины в семье был – «тихая, домашняя девочка». Короче, ни то, ни се. Уроки она делала добросовестно, даже слишком, засиживаясь, порой до глубокой ночи – настолько не давалась ей математика и другие точные науки.
И когда пришла пора выбирать специальность, она выбирала «от противного». Чтобы ничего точного - филфак. Литература. «Вначале было Слово...».
Учиться ей понравилось. Были интересные преподаватели. Сергей Рязанов. Читал у них лекции. Наташка - в мужском варианте. Ни грамма не похож на доктора наук. Такой большой, бородатый. Путешественник. Он входил в аудиторию, присаживался на край стола, будто экономил силы. Иногда и вправду просил:
-Народ, пожалейте меня. Дайте поберечь горло. Мне сегодня еще читать заочникам - от пророка Мафусаила - до наших дней.
Иногда мог обронить в рассказе:
-Я тогда вернулся с Памира...Тянь-Шаня...
Говорили, что время от времени он разводится с женами. И каждой оставляет все, что было нажито за годы, месяцы или дни, проведенные вместе. Уходит в свитере грубой вязки, с рюкзаком за спиной.
В выпускную весну она полюбила садиться на трамвай – и ехать до конечной остановки. Залитый солнцем вагон, веселые звонки, убегающий за спину город. Она доезжала до Рыночной площади, где рынка на самом деле не было, а только трамвайное кольцо и много маленьких магазинчиков.
Дальше начинался частный сектор, деревенские улицы. В ларьке она брала полбулки черного хлеба, и шла, медленно отламывая корку.
Какое это было счастье – после полугода зимы, наледи или снежной каши под ногами – шершавая твердь асфальта, делающая шаг – таким упругим. Как упоителен был воздух – прохладный и теплый одновременно, пахнущий простором и дальней водой – океаном? И сквозь слежавшуюся листву – маленькие солнышки мать-и-мачехи. Сколько их было – ни счесть – целая вселенная, закручивающаяся золотыми спиралями.
А ветер весной совсем другой – легкий. Никогда больше не бывает такого легкого ветра, еле уловимого в своей нежности - как в апреле. Вы замечали?
Борька водил девушек. Это значило, что примерно раз в две недели у него ночевала очередная красавица. Марина привыкла к этому настолько, что еду варила с запасом – и Борька, и его подружки были прожорливы. Денег у них водилось немного – Марина училась, Борька окончил техникум, работал в строительном тресте. В холодильнике обычно мыши повеситься было не на чем. Марина варила картошку, солила мойву. В то время мелкую рыбешку люди в магазине брали для котов. Но если не выпендриваться, то горячая картошка с укропом, и нежная, чуть наперченная, пахнущая лавровым листом мойва – милое дело...
За стол садились втроем. Очередная девица говорила с Мариной уважительно, видела в ней хозяйку.
Потом Борька женился.
Когда Аля пришла к ним в первый раз, она показалась Марине - тяжелой, монументальной. Не торопясь, села на стул, облокотилась о стол налитым локтем - стало ясно – такую с места не сдвинешь.
И Борька подтвердил:
-Мы с Алей заявление в ЗАГС подали.
Марина уступила молодым свою комнату – бывшую их с Наташкой детскую, и перебралась в самую маленькую комнатушку. Ход в нее был отдельно, из коридорчика- «предбанника». Окно в сад, тахта, письменный стол, шкаф и книжные полки. И один метр свободного пространства между всем этим, чтобы повернуться. А зачем Марине больше, если разобраться?
Остальной дом Аля тут же погрузила в хаос ремонта. Она говорила: «Я так вижу».
-В ванной положим синюю плитку. Я так вижу.
-В кухне, я так вижу, надо заменить гарнитур.
Войдя к себе, Марина долго оттирала тапочки от известки. И в ванне теперь по вечерам не полежишь...
Окончательно она поняла новое положение вещей, зайдя на кухню, где Аля жарила котлеты. Запах....Только и схватить с тарелки, обжигаясь, вон ту поджаристую...
Аля обернулась к ней:
-Тебе надо готовить? Подожди немного, у меня скоро конфорка освободится.
С тех пор у Марины было чувство, что она пользуется чужим домом, чужим уютом. «Як наймычка», - сказала бы бабушка.
Надо было, наверное, заняться разменом – заиметь свой угол, чтобы жить в нем «не клятой, не мятой» - опять же бабушкино выражение. Но больно было отдавать в чужие руки дом, в котором они все выросли.
Марина окончила университет, в то время когда прежний строй шел на дно, как тонущий корабль. Какое-то время страна еще держалась на плаву – по инерции. Марина устроилась в многотиражку заводской газеты. Они с Борькой встречались в столовой. Это было единственное место, где они могли поговорить.
Марина заметила, что Борька стал ворчать. Брезгливо вертел в руках вилки – плохо моют, жирные. Тефтели сделаны непонятно из чего. Борщ – тем более. Огурцы нарезали толсто, не угрызешь.
Общения не получалось. Марина торопливо ела. Борька ворчал. Она поспешно глотала кофе и уходила с облегчением. Борька провожал ее глазами. Ему нужно было поворчать, как собаке от тоски – повыть.
А потом их строительный трест развалился как карточный домик. На отдельные карты – подразделения. Борька от этого не потерял – как был мастером так и остался. А вот газета закрылась. Высокие слова о почетной профессии строителя стали никому не нужны. Все были заняты выживанием.
Позвонила Люба Савченко – из городской газеты.
-Есть место пресс-секретаря на ГЭС. Пойдешь?
Это было блатное место, просто так туда бы не взяли. Люба договорилась о собеседовании. Марину приняли, потому что когда-то тот самый трест, что распался, строил эту самую ГЭС.
В начале ей все понравилось. Здание сталинской постройки. Снаружи серое, простое. Зайдешь внутрь – все огромное, величественное. Чувствуешь себя как Гулливер в стране великанов. Бесконечный машинный зал, турбины. Человек – мошка против них. Много прохладного гулкого воздуха, и замираешь от ощущения, что под ногами – вся бурлящая Волга.
Этажи, где сидели итээровцы, обставлены, как ей показалось, роскошно. Особенно поразил туалет. Зеркала, золоченые ручки, и унитаз «под малахит»
-Из такого унитаза только чай пить, - сказала бы ее прежняя коллега Ленка Воронцова.
Непосредственное начальство Марины обреталось в Москве, а ее держало на телефонном поводке, и время от времени приезжало в командировку.
Обязанность Марины была – писать пресс-релизы, принимать журналистов, водить их на съемки. Больше всего она ненавидела ходить на самоё водосливную плотину, на мост. Этим мужикам нужны эффектные кадры, они лезут – прямо на перила. А она как ступит на узкую асфальтированную дорожку, как увидит, что внизу – Ниагарский водопад. Все, ей плохо, она на ногах не держится.
Ей не место здесь. Она не знает даже, что такое электрический ток. Не представляет. Направленное движение заряженных частиц. Частицы качаются будто волны, куда-то передавая свои заряды, или вправду бегут...
На новом месте нарисовалась подруга. Валерия Семеновна, Валера.
Валеру взяли одновременно с Мариной. Годами она была постарше, но страстью к путешествиям напоминала и Наташку, и Рязанова.
Вместе с подругой Марина ходила в столовую. В здании было два лифта – «парадный» и «черный». В столовую вёл «черный». Если нажать кнопку нижнего этажа - попадешь в паттерну. Марине было интересно посмотреть, что это такое, но она боялась нажать кнопку и поехать куда-то в преисподнюю. Еще паттерна ассоциировалась у нее с пантерой и Пандорой.
Когда-то дед пугал Борьку, не желавшего учиться:
-Не поступишь в институт, тебе одна дорога – в паттерне работать, чтобы понял, что к чему.
Столовая тоже находилась под землей, но не так глубоко.
Ели здесь, в основном, итээровцы. Рабочим это было не по карману. Они носили с собой банки с едой, и подогревали их на трубах отопления.
Иногда они с Валерой в столовую не ходили, а устраивали себе променад. За обеденный перерыв можно было по шоссе дойти до кирпичной сараюшки, где за копейки продавали мороженое.
Высоченные линии ЛЭП, тихое гудение... Высокие травы. Здесь было очень много сладкой земляники. И казалось, они не на предприятии работают, а бредут по сельской дороге, едят землянику..
Вернувшись, они усаживались в сиреневой аллее у самой проходной. Густые кусты закрывали и здание гидростанции, и московскую трассу, по которой сплошным потоком неслись автомобили. Пахло зеленью и Волгой.
Валера рассказывала о походах – в юности из конца в конец прошла Сахалин.
- Помню, рюкзаки у нас были – мама дорогая! Как мы весь день их тянули – не знаю. Вечером, на привале, все просто рухнули. Спрашивается – кто будет дежурить? Я хватаю подругу за руку, тяну ее вверх и ору: «Мы!» Она - мне: «Ты с ума сошла!»
А готовили-то мы из консервов. А консервы-то поделены на всех, и у каждого в рюкзаках по десятку банок. На другой день наши рюкзаки – легкие, все завидуют...
Самое интересное на работе было – компьютер. Зверь, до того невиданный. Ребята с четвертого этажа – этот этаж как раз заведовал компьютерами, программами и тому подобным – принесли машину, поставили перед ней, и сказали:
- Работай.
Рядом стояла Валера, сочувствовала.
-Сережа, - сказала она юному компьютерщику, - Ты завтра только и будешь делать, что сюда бегать. Объяснять этой лахудре – на какую кнопочку нажимать, как сохранять документы...
Сережа улыбнулся:
-Мы привыкшие.
Валера подсела, стала вводить Марину в курс дела. Самым замечательным, по ее мнению в компьютере были «шарики». Если Сережа установит Марине эту игру – чтобы шарики катились, увеличивая скорость, и их нужно было выбивать – она ему будет по гроб жизни благодарна. Она тогда будет приходить к Марине поиграть.
Сережа поставил «шарики», подключил Интернет, красивые шрифты – «Вам же придется еще поздравлялки разным ответственным лицам сочинять» - и ушел восвояси.
В первое время Марина, как идиотка, нажимала на кнопочки, радуясь возникающим эффектам. Потом стала осваивать необходимое – электронную почту, например.
Говорят, что заработался – это когда сидишь в комнате друг напротив друга и пишешь соседу электронное письмо: «Может, кофейку вмажем? Ставь чайник...».
Марина писала Валере – с пятого этажа на третий: «Пойдем за мороженым?»
Если машину клинило, можно было позвонить на четвертый этаж и призвать на помощь кого-нибудь из «компьютерных гениев», как их называла Валера.
Обычно приходил Сережа. Видел, что она напугана до дрожи в руках – сломала такую дорогую технику... Успокаивал:
-Не волнуйтесь, это железо не так легко испортить.
Один раз Сережи не было. На ее вызов пришел начальник отдела, Глеб. Имя это ей не нравилось – смесь гроба со склепом. Но сам молодой человек был хорош собой – строен, изящен, а когда он сел за компьютер, Марина сразу поняла, почему его назначили начальником.
Он будто вошел в иной мир, в свой мир. Где она чувствовала себя такой беспомощной, а он - был хозяином и повелителем. Через несколько минут Марина была убеждена – он может взломать систему ЦРУ, установить связь с инопланетянами и... когда он перевел глаза на нее, она подумала, что ее мысли он читает так же легко, как компьютерные программы.
Он заметил выражение ее лица, и улыбнулся. Ему было приятно, что им так искренно восхищаются.
Московская начальница, татарка Эльвира, без всяких экивоков дала Марине понять, что она должна «стучать». Осведомлять начальство о настроениях в коллективе. В зародыше купировать выступления против управляющей компании, буде таковые возникнут.
Марина спросила Глеба:
-Вся наша почта идет через вас. Вы читаете наши письма?
Он вспыхнул, пожал плечами:
-Буду я до этого опускаться...
Она поняла, что ему велели читать письма, но он решил этого не делать. И она тоже не станет.
А потом он прислал ей по электронке подборку слайдов. Первая картинка спрашивала – «хотите отдохнуть на выходные?», и далее, последовательно, с картинками - белый автобус доставит вас к причалу. Там будет ждать яхта. Домики стоят прямо над водой, на сваях. Стеклянный пол, как аквариум, в котором плавают тропические рыбы. Можно наслаждаться, наблюдая, как солнце садится за океан, и прихлебывая шампанское... Последний слайд был: «Помечтал? А теперь иди, работай...»
Наверное, это рассылалось всем, чтобы улыбнулись.
А она откликнулась, и написала ему, как никчемна работа пресс-секретаря: «Славишь, славишь разных сволочей...» О тяжелом осеннем дожде, стучащем по стеклам, о том, как она целыми вечерами она лежит на своей тахте – с книгой в руках и котом в ногах. Закроешь глаза, и, кажется, что дождь хоронит под собой, под своим холодным покрывалом...
В ту осень она увлеклась румбоксами. Кто знает, что такое румбокс? Валера не слишком уверенно перевела ей:
-Комната в коробке?
Она увидела в Интернете, и загорелась повторить - сама. Крошечные комнатки, где все такое всамделишнее. Венские стулья, размером меньше спичечного коробка. Книжные полки, на которых тесно стоят тома с ноготь величиной. Постель для мальчика-с-пальчик. В этих комнатках горел свет, и они будто ждали кого-то. Тут никогда не было людей, и мечталось, что можно шагнуть в этот мир, и там будет тихо и спокойно. Можно сесть за стол у горящей лампы, смотреть за окно. Вокруг нет чужих, и ни от кого не надо запирать двери.
Марина стала делать свои миниатюры, отдавая этому долгие вечерние часы, чем немало обрадовала Алю – золовку теперь окончательно было не видно и не слышно.
Ее день рождения был 28 декабря. Почти Новый год. Не только в каждом магазине, но и в каждом киоске продавалось что-то искрящееся и серебрящееся. В домах на окнах висели шторы из мигающих лампочек. На площади стояла елка в золотых и алых шарах.
Глеб заглянул за пять минут до конца обеда.
-Поздравляю.
И положил перед ней мешочек из черной замши, со шнурком. Духи. Французские. Тяжелый цилиндр флакона, золотая крышечка. Запах резкий, он показался ей неприятным. Но не душиться французскими духами... Его духами.... Она направила влажный дым пульверизатора на волосы. И скоро настолько привыкла к аромату, который окутывал ее при каждом всплеске волос – что без него чувствовала себя раздетой.
Теперь он ... должен был сказать что-то про Новый год. Предложить встречать его вместе. Но он ничего не сказал. И Марине показалось, что она стоит с завязанными глазами посреди комнаты, тянет руки и не знает куда идти.
Письма... Его голос зовет ее. Но он не хочет сорвать повязку. А она... куда бы она не повела рукой – или пустота, или стена.
Она не была музыкальной от природы. Мелодию повторить не могла, и даже знакомые произведения часто не узнавала. Из всех инструментов любила, пожалуй, гитару. Гитара завораживала - сразу, под ее звуки не хотелось говорить. Что-то схожее с дальней дорогой, быстрой ездой, которой отдаешься во власть. На дорогу смотришь, гитару – слушаешь.
Но в какой-то час, когда она сидела у себя в комнате одна – как всегда, и мастерила – как всегда, где-то за стеною – зазвучал рояль. И звуки клавиш, как частые капли дождя, и вечные – зачем и как.... Зачем это случилось с ней? Как это выразить?
Когда-то ей неудержимо хотелось мела. Она не могла смотреть на белое, на штукатурку, даже на молоко – мечтая о кусочке мела, который можно грызть – каждая клеточка ее организма ощущала потребность в этом. Ей это - нужно! Она это - знала.
И вот Глеб – ей так был нужен. Та неуловимая, неопределимая комбинация всего, что было – он. Его голос, руки, его взгляд... Она узнавала его шаги, они слышала его голос, когда никто еще не слышал.
Ее самой как будто не было. Вся – как большой локатор Был только он.
А он, в общем-то, жил своей жизнью, и если не закрывать глаза, а открыть и держать их - пальцами, - можно было понять, что ему приятно ее внимание. Он видит в ней неглупую женщину, с которой с удовольствием можно пообщаться. Но брать на себя какие-то обязательства....
Даже намекнуть невозможно. Иначе эту диковинную синюю птицу – можно было спугнуть совсем.
Но зачем ей вся эта пытка? Все ныло в ней, плакало и жаловалось – каждая жилочка.
В январе их послали в командировку. Не только их двоих, конечно. Весь цвет – главного инженера, начальников отделов. Мужики обрадовались. Подмосковье. Элитные пансионат. Можно выпить и оттянуться. Марина нужна им была, как собаке пятая нога. Нежелательная свидетельница их подвигов, может настучать женам. Но Эльвира настояла и она поехала.
...Самолет был старый, весь какой-то ободранный. Казалось, его пора сдавать в утиль. А вот, поди ж ты – он поднимет их и будет тащить целый час на высоте в десять тысяч километров. Этой ржавой консервной банке надо доверить жизнь.
Глеб сел рядом с ней. Взял за руку:
-Чего такая холодная? Боишься?
-А ты нет?
-А наши самолеты все такие. Вот когда я летал в Париж... В Лондон... там «Боинги».
Глеб сидел рядом, но сразу будто отодвинулся на те же самые десять тысяч километров.
Наследие советского детства. Она знала, что есть у ее ровесников, и чего нет у нее и – она чувствовала это – никогда не будет. Личного авто, стенки с хрустальными вазочками, заграничных поездок.
Зато бабушка считала их семью интеллигентной, и когда Борька приводил в гости какого-нибудь лоботряса, говорила: «Боря, он же не нашего круга». Это звучало с легким презрением в адрес хулигана из простонародья..
А Марина сделала иной вывод из всего этого, и после всю жизнь сторонилась богатых, не желая не то что слова, но и мысли презрительной о себе – она, де - не нашего круга...
...В пансионат их привезли поздним вечером. После самолета была еще долгая поездка на автобусе. У входа – цепь ярких лампочек, покачивающихся на ветру. Островок уюта среди бескрайнего снега, ночи, темных сосен.
Здесь каждый метр был - для развлечений, и застоявшимся – им все хотелось попробовать. И каток, и сауну с бассейном, и танцы, и пьянку в маленьком кафе. А еще тут – по специальному заказу – можно было поохотиться на кабанов, и полетать на дельтаплане.
Ближе к полуночи они нашли и конюшню. Конюх дежурил все ночь. И им заманилось тут же, немедленно покататься – пусть не в лес, пусть тут же, по манежу. И им поседлали беременную кобылу, и она покорно катала каждого по нескольку кругов, а они, окаянные, еще гордись собой.
-Есть женщины в русских селеньях – сказали про нее, когда она легко вспрыгнула на лошадь – дедова школа. И кобыла, почувствовав уверенную руку, пошла под ней даже грациозно, не смотря на круглящийся большой живот.
Командировка длилась три дня. По утрам – самореанимация. Умывание холодное водой, пока лицо - сперва не онемеет, а потом не загорится. Горчайший кофе и таблетка и от головной боли.
Потом их собирали в конференц-зале и до пяти вечера читали лекции. В основном об отключении электроэнергии. Как объяснить народу эти отключения, чтобы энергетиков поняли, а по возможности даже полюбили. За справедливость. Нет денег – нет света. Семьям энергетиков тоже надо есть.
По вечерам Марина оглядывала накрытые к ужину столы и думала, что ее окружению до жизни впроголодь еще ой как далеко. Тарелки с яствами стояли так плотно, что вилку положить было некуда.
-Еще жюльены будут, - предупреждала Эльвира, - С грибами. Так что оставляйте место, девочки.
После ужина были танцы. Во время танцев Эльвира исчезала с кем-нибудь из раоеэсовского начальства, и появлялась на рассвете. Прокрадывалась в коттедж бесшумно, как кошка.
Марине тоже не нравилось это подобие дискотеки. Седые пузаны лет под семьдесят приглашают молоденьких девчонок, переминаются на месте, подергивают плечами, что-то изображают.
Она решила уйти. Глеб пошел ее провожать. В коттедже никого не было. Они сели в холле, у камина. За большим окном – рождественский пейзаж, хотя Рождество давно прошло. Окруженная соснами поляна, покрытая первозданным снегом, похожим на застывшую сахарную глазурь. Разноцветные лампочки гирлянд.
-Сегодня, на игре этой психологической – ты с каким животным себя сравнил? – спросила Марина.
-С овчаркой.
-Почему?
Он пожал плечами.
-Есть во мне что-то от собаки. Так я себя ощущаю.
Вероятно, он видел себя могучим псом – сильным и гордым.
«Нет, ты не собака, - подумала Марина, - Собака – это, прежде всего, преданность. А ты – непредсказуем. Если бы меня спросили, я бы сказала, что ты похож на енота. Глубоко посаженные глаза, нахмуренные брови. Енот-полоскун, быстро перебирающий в ручье лапками и ты за компьютером...
Ты уходишь в себя. Это так страшно, когда любимый человек перестает тебя видеть... А ты сама живешь ради того, чтобы с ним поделиться... Так мне дано судьбой, что почти ничего не умея, я слишком многое вижу. Если бы при этом Бог дал мне какой-то талант, и я могла бы выразить... Но ничего, ничего... Ни голоса, ни слуха, ни малейших способностей к рисованию... Даже фотографии получаются у меня скверно.
Но это постоянное прислушивание к жизни. Оно сделало меня в какой-то мере ясновидящей.
И на твою ладонь не глядя, я могла бы сказать... Богом твоим будет одиночество, кто бы ни был вокруг. Одиночество и любовь к самому себе»
-Завтра мы выезжаем в полшестого, - напомнил он, - Самолет в десять.
Он встал. Если бы он спросил: «Твои девочки скоро вернутся? Можно я останусь пока? » Или обнял ее...
Хоть какая-то определенность. Хоть тень надежды...
Но то, что произошло, было яснее слов. Бог весть, когда еще выпадет им возможность остаться вот так, наедине. А он простился и ушел спать. Значит, не любит.
На другое утро, сквозь слезы, ей запомнился почему-то - туалет. Выехав в полшестого, через два часа они остановились в каком-то захолустном городишке, у дощатой будки. Полуразвалившееся строение, дверь на одной петле, гора грязной бумаги. И запредельно элегантный дядечка из РАО ЕЭС, в брюках со стрелками, пошел справлять нужду. Куда сам царь пешком ходил...
А потом ей пришло письмо. Обидно, что именно в это время, когда она уже сама все поняла. Странно, что ее адрес - нашли. Видимо, кто-то все же читал их письма.
В письме говорилось, что у Глеба есть женщина, с которой он живет уже семь лет, что у них растет ребенок. «А то, что он в последнее время увлекся вами – так это все равно ничего не изменит. В семье у него есть все, а что вы ему можете дать? Ничего. Подумайте об этом, а еще лучше – сходите в церковь и замолите грехи. А потом оставьте Глеба в покое. Не лишайте ребенка отца. Они друг друга очень любят» - писал «неизвестный друг». Марина сразу подумала – баба писала.
Значит, он ею все-таки увлекся. Она и в это не верила. А другие – заметили. Для нее он был – существо высшее, без связи с землею. А связь - была. И оставляя себе какое-то подобие свободы, имел он все же якорь, за который держался уже столько лет.
Кроме Валеры у нее не было подруг на работе. А то бы ей давно донесли о том, что у неженатого Глеба на самом деле есть семья.
А теперь чужие люди все узнали и запустили холодные скользкие пальцы в ее душу... Ей стало противно до тошноты. Так противно, что не хотелось жить.
Не надо было увольняться, а только окончательно бросить эту переписку, чтобы хоть так опровергнуть слухи. Нельзя было увольняться, потому что с работой в городе было плохо, очень плохо – а на что ей кормить себя? Аля ведь тарелки супа не нальет.
Валера все-таки нашла подругу Глеба в Интернете. Красивая. Крашенная блондинка. Длинные прямые волосы, челка. Фигура, как у куклы. У него могли быть только такие престижные вещи. Иномарка. Поездки в Париж и Лондон. Кукла Барби в роли жены.
А в Марине он что-то находил - чтоб погреться. Как Борька. К Марине приходили за теплом. Так ребенок забежит в тепло - погреться, и снова спешит на улицу, играть в снежки.
Глеб был в командировке. Марина написала заявление «по собственному желанию».
В это время приехала Эльвира. Проверить подчиненную, а потом покататься с инженерами на катере по Волге, устроить пикник на берегу.
Над Мариной ей захотелось покуражиться, показать свою власть. И она принялась выражать недовольство всем. И медленно де печатает Марина. И ленива, и тупа... Стояла как барыня над головой, постукивала каблучком о каблучок, торопила:
-Быстрее. Быстрее...
Марина допечатала документ, достала из ящика стола заявление и протянула начальнице. Теперь уже бывшей.
Приходить в себя, она уехала в Новороссийск, к маме и Наташке. Сестра решила лечить ее морем. Учила плавать.
В Наташе столько сил было, что она описывала полукруг, прежде чем сбавить скорость и подплыть к беспомощно барахтающейся Марине.
-Ложись, ложись.... вытягивайся... как на матрас.. Спокойно, доверься воде... Марка, я маленьких детей учу, а собственная сестра моя – инвалид какой-то. Давай, давай...
Ее мокрые, цепкие руки, такие сильные...
.А потом – парение тела, и полная свобода. Как в облаках.
-Я тебя еще и нырять научу, - говорила Наташка, - Мы даже к «Нахимову» погружения организуем.
-Разве это можно – смотреть на такую беду? – удивлялась Марина.
-Да Бог с тобой, - в ответ удивлялась Наташка, - Возложить венок на погибший корабль не есть плохой поступок. А отец Алексей – тоже, кстати, дайвер, на «Нахимове» освященный деревянный крест установил.
На прощание Наташа приготовила плов. Наверное, это был совсем не плов, но она полдня над ним колдовала. Целая гора - Эльбрус – дымящегося золотистого риса, и чего в нем только не было... Куски мяса, ломтики айвы, изюм, чеснок, травы... Песня. Ешь и не можешь наесться.
Марина решила, что приедет и приготовит такой же. Алька от одного запаха удавится.
С работой ее опять выручили подруги. Галя Святкина сказала:
-Идем к нам в библиотеку. У нас Лена мало того, что уходит в декрет, так еще и уезжает.
Библиотека – как парусный корабль. Все давно скачивают книги с Интернета. Или слушают аудио версии, чтобы руки были свободны и времени не терять. А в библиотеке – как в прошлом веке – растрепанные тома и массовые мероприятия.
Дом, где находится библиотека - старый, стены – толстенные, на широких подоконниках – горшки с геранью.
Марина уносит книги домой. Румбоксы продолжает мастерить – для заработка. Зарплата библиотекаря – копейки. А когда силы на исходе – кота под бок и книжку в руки.
Глеб ни разу не позвонил, не написал. Боль осела в сердце, стала глухой, терпимой. Совсем – Марина знала – она не пройдет никогда.
Это случилось на почте. Она пришла платить за квартиру. День выдался холодный, и она с радостью открыла дверь в тепло, и даже не расстроилась, увидев очень к окошку.
-Хоть согреюсь, - подумалось.
Тогда они и увидели друг друга.
Он увидел ее.
Очень маленького роста. Очень короткая стрижка. Очень темные глаза. И больше чем очень – беспомощность. В самом простом. Неловкие руки. Дает ей почтовая работница – квитанции, сдачу. Она не знает, что сначала брать. Сперва одно уронила, потом другое.
Стала засовывать квитанции, сминая, в карман своей черной куртки. Они не лезут. Опять уронила, поднимает... Спохватилась, открыла кошелек, уложить деньги. Сунула несколько купюр, не расправив, комком. Еле кошелек закрыла. И вдруг вполоборота, искоса взглянула своими темными глазами. И он вдруг близко увидел ее полураскрытые губы - нежно и изящно очерченные, и тоже как-то беспомощно приоткрытые.
А она увидела высокого худощавого человека, который тоже прятал бумаги – в какой-то потайной карман, который у мужчин всегда внутри куртки. Он стоял, чуть шире, чем другие расставив ноги, будто для устойчивости, будто под ним палуба. Он стоит и спокойно, очень спокойно смотрит на окружающих, и на нее тоже – будто он здесь главный – и все под его контролем, и если он начнет распоряжаться – все его послушаются.
Она взяла свои квитанции, вышла на улицу и чуть не взвыла. Мимо проехала «двойка». Автобусы этого маршрута ходили раз в полчаса. И такой снег! Проваливаясь по щиколотку, она добрела до остановки. Скособочившаяся железная будка была будто впаяна в большой сугроб. Марина стояла тут одна. А снег шел так крупно и часто, что лучше было не поднимать голову – иначе от этого бесконечного движения показалось бы, что и ее куда-то несет, вместе с белыми хлопьями.
И машина, которая подъехала так незаметно, беззвучно – и остановилась напротив нее – тоже была белая.
Водитель открыл дверцу, и Марина с удивлением узнала человека, которого только что видела на почте.
-Садитесь, я вас до города подброшу.
-Да я ....сейчас уже следующий автобус подойдет...
Срабатывал старый принцип – в машины к незнакомым людям садиться нельзя.
-Садитесь, - повторил он мягко.
Его как-то трудно, невозможно совсем было бояться.
Она помнила, что в машинах теперь обязательно надо пристегиваться ремнем. Потянула черную эластичную ленту. Она не тянулась почему-то.
Он наклонился через нее, почти не касаясь, но она ощутила тепло, идущее от его тела, его руки. Пряжка ремня щелкнула.
-Куда вас отвезти?
-До площади Мира... – неуверенно сказала она. И взглянула искоса – не слишком ли наглая просьба. Он вообще-то предложил до города.
Он кивнул. Машина шла без рывков, без тряски – будто летела по шоссе. Марина глянула на часы. Теперь она точно не опоздает.
Если бы судьба не делала таких маленьких подарков, то и жить было бы скучно.
Это была последняя мода – устраивать «ночь в музее», «ночь в библиотеке». Заманить народ. Приходили в основном парочки, молодые люди, которым и ночью хотелось пошататься по городу, и надо было где-то погреться..
Галка придумала – будет ночь по Гоголю. Солоха, Оксана, Пацюк, вареники.
И тут же сказала:
-Не надейтесь - пугалом я не буду, переодеваться не стану. С меня вареники с картошкой – и все.
-Следующий раз сделаем «итальянскую ночь» - будешь лепить равиоли, - мстительно пообещала Лена из абонентского отдела, - Они маааленькие, провозишься доооолго......
-Итальянскую, говоришь? Тогда ты залезешь на стеллаж, и будешь изображать Джульетту на балконе.
-Тихо, девочки, - урезонивала начальница Ольга Владимировна, озадаченная мыслью, где ей сыскать костюмы, - Если у нас трубу в туалете прорвет – мы тут вместе с читателями гондольеров изобразим.
Марину позвали к телефону. Голос мужской.
-Да? – откликнулась она настороженно.
По большому счету, кроме Борьки у нее не было знакомых мужчин.
-Марина, это Алексей, помните, я вас подвозил два дня назад...
-Погодите...А откуда вы...Вы же даже не спросили, как меня зовут...
Человек на том конце провода, кажется, чуть улыбнулся.
-В библиотеку люди так не торопятся, если не опаздывают на работу. Я сказал - такая... маленькая (после паузы) очень красивая... Меня спросили: «Марина?» Теперь я знаю, что вы – Марина.
-Вы что-то хотели? – по-прежнему насторожено спросила Марина.
-Просто узнать – все ли у вас в порядке?
-Какое в порядке... Вон послезавтра – вместо рабочего дня полночи тут сидеть будем.
-Случилось что-то?.
-Случится. Мероприятие... Идиотское. «Библионочь» называется...
Пауза в две секунды.
-Двадцать четвертого...Я дежурю.... Но все равно, я вас встречу. Когда вы освободитесь? Еще не знаете? Ну, запишите телефон...
-А где вы дежурите?
-Эмчеэс...Снимаю с деревьев кошек и тому подобное. Так я жду звонка. До свидания, Марина.
Он не просто работал в МЧС. Он возглавлял отряд.
-Давайте, я вас к нам приглашу, - предложил он.
Ребята ей понравились. Долговязый Костик, приехавший с Кавказа, прежде отыскивал заблукавших альпинистов, откапывал тех, кто попал в лавину. Возле него можно было сидеть часами, слушая рассказы.
А потом Костик говорил:
-Эх, сейчас бы пельменей, с укропчиком, горяченьких и с майонезом... А знаете, .какой соус вкусный – если на треть майонезу, на треть горчицы, и треть кетчупа...
-Убью! – не выдержав, взвывал кто-то
-А мы, назло буржуям, чаю – без заварки и без сахара..., - невинно продолжал Костик. –Ну, что, по стакану? И в школу не пойдем...
Ваня – самый молодой, только что выучился в Москве. Все время переживал, что не справится.
-Дым в квартире. Мужик заснул, суп на плите выкипел, полотенце задымилось... Мужика-то я быстро вытащил, а потом вспомнил – куртку детскую на вешалке видел. Ё-мое... Я назад – ребенка искать...
-Нашел?
-Слава Богу, пацан в садике был....
Один раз, она зашла, а Алексей был занят до умопомрачения – готовил отчет, который нужно было отослать через два часа. В тот день ей нездоровилось. Она умела быть почти незаметной. И сейчас хотела – выскользнуть из комнаты, чтобы он не успел всмотреться в лицо ее. Слегка наклонив голову, она была уже у двери, но... проем преграждала его рука.
Она подняла глаза. «Ну?» – спрашивали его глаза.
-Голова болит очень...
Болит и болит, в таком случае мужчины неизменно отвязываются, и предоставляют тебя самой себе.
Он всмотрелся в ее бледное лицо, и, обернувшись в сторону коридора, позвал:
-Серега!
Когда появился врач, он кивнул на нее – осмотри, мол. Передал в надежные руки.
- Потом скажешь Петьке, чтобы домой ее отвез, - сказал он, и ушел к себе.
Вечером он заехал в библиотеку, чтобы посмотреть – как она? Вошел неслышно.
Она стояла, отвернувшись к окну. Каждый раз тонкой, щемящей, еле слышной нотой: «какая маленькая». За окном шел снег. На ней был серый свитер грубой вязки . И она подтягивала ворот, чтобы и подбородок в нем тонул. Мерзлячка...
Он поднял руки и несколько мгновений держал их над ее плечами – как будто обнимал, не дотрагиваясь. Грел – не прикасаясь... Но она не почувствовала этого, не сделала ни одного движения ему навстречу. И он опустил руки.
. Она почувствовала. Ночью ей приснилось, что лежат они с Алексеем в постели – и вся ночь впереди. И вдруг звонок, приходится вскакивать, открывать. За дверью – Глеб. Приехал по делу, забрать что-то.. И в маленьком предбаннике она тычется ему в плечо, в белоснежную рубашку. И такое блаженство ощутить его тепло! Она плачет в эту рубашку: «Что же мы потеряли....». Просыпается – и белизна наволочки под щекой мокра от слез.
Как это называется, когда все время боишься за человека? Когда тревожно оставить его на пять минут – что-то может случиться.
Для Алексея давно уже главным словом стало – «надежно». Он, как и Костик – раньше был альпинистом, потом спасателем в горах. И насмотрелся, к чему приводит легкомыслие. На минуту снял каску – и слетевший откуда-то сверху камень ударил в висок. Насмерть. Он сам помогал спускать того парня.
-Я терпеть не могу твое чувство ответственности, - говорила Ира, бывшая жена.
Тогда они искали пропавших ребят и думали – все ли сделано? Решили еще на вертолете высадиться на вершину, посмотреть. Вдруг закопались в какой снежной пещере? А когда не нашли все же никого, и стали спускаться, нога скользнула по зеленому чистому льду и он полетел. Метров триста летел, наверное, пока не ударило о камень...
Как спускали его в акье – это отдельная песня. Как врачи сутки не решались делать операцию, казалось – через пару минут он умрет – тоже вспоминать не хочется.
Потом, через несколько месяцев, у него был еще тот депрессняк – он думал, что любимое дело для него навсегда потеряно. Он - никто, все надо начинать с нуля. Алексей тогда будто замерз. Сидел как старик, в пледе, грелся. А зубы клацали, словно весь холод гонных снегов – вошел в его кровь.
И от Иры тоже было холодно. Она служила в мэрии, с утра до ночи там сидела.
-Я тоже боюсь потерять работу. Не только ты.
Серега, Сергей Дятлов, врач и старый друг – уезжал на Волгу к больной матери. Алексей решил ехать с ним. В таких случаях надо, не оглядываясь, уходить с одним рюкзаком.
А с Мариной слово «надежно» приобретало странный, непривычный для него прежде смысл. То, что она предаст – это было невозможно. Но ему все время хотелось держать ее за руку, и быть рядом, потому что он не мог быть за нее спокоен.
Алексей позвал ее в гости. Он жил на первом этаже пятиэтажки. Марина вошла – и квартира показалась ей пустой. Раскладушка, застеленная лоскутным одеялом. Раскладное кресло-кровать. Рабочий стол с компьютером. Вот и все, что было в комнате. Пол блестел желтой краской. Его казалось очень много - пола, потому что мало было вещей. И стены – тоже голые, только круглые часы и «Троица» Рублева. Ангелы, размышляющие о судьбах мира.
У окна - куст сирени. Как будто это - не квартира, а дом на земле.:
-Я тут почти не живу. Почти все время на работе.
Она повернулась от окна:
-Мне нравится.
Непонятно было – это о его доме или о пейзаже за окном.
-Зимой на эту сирень столько птиц прилетает, - сказал он, - Я кормушку сделал.
Только птицы, и рублевские ангелы. С ним здесь были только те, кто с крыльями.
А ее крылья были сломаны. Она еще долго не сможет летать.
А потом была весна. И радуга.
Участком при доме Аля не занималась. Она не любила возиться в земле. А теперь, когда ждала ребенка, и вовсе в огород не выходила.
-Я вижу так – горбатиться над грядками – это не мое, - говорила она.
А Марина это дело с годами полюбила до страсти. Руками могла собирать сухую листву, умиленно глядя, как пробиваются ростки.
Весну, светящуюся зелень, зеленое пламя свечей-листьев – Бог дал людям, чтобы не забывали о рае.
Когда сидишь на земле, и теплый ветер овевает лицо, и солнечная рябь бежит по векам, и желтые нарциссы цветут – первые, запах такой - будто золотистая аура окружает тебя. Сидишь – вся в золоте, и сама вся ...будто свет... жизнь...
Галя Святкина, которая тоже жила в частном доме, предложила ей:
-Приходи за рассадой. Цветов тебе дам. Овощей разных. Всего...
Марина пошла. Поднялась на холм – там уже цвел ковыль. Колыхались серебряные его пряди . И хлынул ливень. Через несколько минут у Марины даже на груди вода стояла – лужицей.
А потом Марина увидела радугу. Вернее радуг было две – поярче и побледнее. Они переливались в темно-сером, еще грозовом небе, неземной красотой. Как видение. Марина пошла в ворота под радугой. Согласно примете, это - к счастью.
Но с этого дня начался ад.
Каждый день всходило солнце. Оно поднималось белым, раскаленным шаром – на небе, тоже не голубом, а почти белом.
Карат, черно-белый алабай, уже на рассвете начинал скрестись тяжелой лапой в дверь – требовал, чтобы его спустили с цепи. Его спускали. В доме он сразу проходил в ванную, ложился на кафельном полу, обнимал его лапами, прижимался мордой, вздыхал. И так оставался допоздна – пока испепеляющий зной не уступал место душной ночи.
Интернет на ближайшие недели предсказывал температуру за 40, и – ни облачка. Не хотелось шевелиться и даже думать. Нечем было дышать.
Перед тем, как идти на работу, Марина совала платок под кран с холодной водой. Почти не отжимая, повязывала на голову. Вода текла по шее и тут же высыхала.
Чтобы попасть в библиотеку, нужно было пересечь площадь. Марина видела, что люди идут так же, как она – по тени. Используют любую тень – от елки, березы, от фонарного столба. Когда тени не было совсем, Марине казалось, что она ступает на раскаленную сковородку. Она думала, что не перейдет площадь, а прямо тут умрет, ее тело присохнет к раскаленным плитам, и через пару часов мумифицируется.
Идущая впереди женщина доставала из сумки бутылку с водой, не стесняясь, поливала грудь, лила в ладонь, обтирала лицо...
Города перешли на ночной образ жизни. Если вдуматься – люди в южных странах живут так же. Устраивают днем сиесту.
Наших на сиесту никто не отпускал, и счастливы были те, у кого на работе пахал кондиционер. Из магазинов с кондеями покупатели не спешили выходить. Стояли в блаженной прохладе – у кондиционеров прохлада такая знобкая, леденящая - смотрели в окна, и не решались ступить в пекло.
Улицы оживали после девяти часов вечера. Ночью ходить уже никто не боялся. Какое там – ограбят, убьют. Ночью только и можно было – жить и дышать
.
После захода солнца выходили на улицу старушки с собаками, молодые мамы с колясками, школьники, которым по идее полагалось быть уже дома. А молодежи сколько было! На набережной особенно. Не протолкнуться. Шли потоком, будто какой праздник. Огни фонарей. Там, где огней меньше – видно звезды. Кто-то впервые, за месяцы и даже годы, перейдя на ночной образ жизни – увидел звезды.
Расходились с рассветом. Будто не люди собирались, а нежить, не выносящая света дня.
На самом деле – это днем наступало время для нежити.
Марина думала, что на ее глазах сбываются фильмы- катастрофы, наступает Апокалипсис. И они все - его свидетели.
Несбыточными, нереальными казались мечты о дожде. Они забыли, что такое дождь. Все вокруг тогда скачивали шум дождя из Интернета. Гул грома, шум ливня... Закроешь глаза, и не веришь, что это было, что это когда-нибудь еще будет - и облизываешь сухие губы.
- Какой-то моральный онанизм, - сказала Галка, подходя к ней с раскрытой книгой - лучше послушай: « Вода! Здесь, в пустыне, не один день добираешься до ближайшего колодца, и, если посчастливится его найти, еще не один час роешься в засыпавшем его песке, пока утолишь жажду мутной жижей. Вода! Темнокожие ребятишки выпрашивают не монетку — с консервной банкой в руках они выпрашивают воду. Вода дороже золота, малая капля воды высекает из песка зеленую искру — былинку. Если где-нибудь в Сахаре прольется дождь, вся она приходит в движение. Племена переселяются за триста километров — туда, где теперь вырастет трава… Вода — она дается так скупо....»
-Что это?
-Экзюпери, «Планета людей».
-Значит, это уже было...
Понеслось слово – «пожары». Вспыхнула на карте страны искра. Одна, потом другая... Но вязкий антициклон, распластавшийся над страной как медуза, не желал уходить и, казалось не уйдет никогда.
И из искр разгорелось пламя.
Запылало даже Подмосковье. Торфяники. Когда показывали столицу – она была во мгле. В дыму. Солнце – уже не милое, привычное солнышко, сквозь марево оно смотрелось как звезда из иных миров. Апокалипсис сбывался.
На улицах появлялось все больше людей в масках.
Голуби валятся с неба – их дворники с утра лопатами
Сгребают вместе с сухими листьями. Лето 2010-го.
Я целую тебя через марлю, стоя на эскалаторе,
Который везет нас в туман. Лето 2010-го.
Дома Аля натурально умирала. До родов ей оставался месяц. Она не вставала с дивана, не могла поднять головы. Рядом с ней стоял вентилятор, струя воздуха обдувала лицо Али – красное, со страдальчески сведенными глазами.
Она уж не просила Марину – та сама знала: по дороге с работы нужно взять для Али несколько порций мороженого и большую бутылку газировки. Больше она ничего не могла есть.
Марина наливала лимонад в большой стакан. Аля погружала губы прямо в пену, не дожидаясь, пока та осядет.
-Ты моя спасительница, - говорила Аля тихо и вновь закрывала глаза.
На траву, на деревья было больно смотреть. Растения средней полосы вдруг очутились в Сахаре, где живое существовать не может. И все умирало, а после смерти сохло, и рассыпалось в пыль.
В саду Марина спасала все, что можно было спасти. Тут теперь целый день работали улитки, вертушки...алмазный туман брызг...
Марина носила воду ведром, поливая те уголки, куда вертушки не доставали. Последний сорняк ей было сейчас жаль – казалось, он молит о влаге пересохшим зеленым ртом.
Алексей звонил несколько раз в день:
-Как ты?
-Пока еще плэнтаюсь...
Это было тоже бабушкино слово. Плэнтаться – бессильно, как плеть, лучше всего подходило к ее состоянию. Все приходилось делать через не могу.
-А как у тебя? – тревожно спрашивала она, зная – что бы ни случилось, он будет на переднем крае.
Он помолчал. Потом сказал осторожно, как он всегда говорил, когда не хотел пугать ее:
-Лес горит. Но скоро будут самолеты...
Через несколько часов это увидели все. Горели горы. Рдели, переливаясь рубиновыми огнями. Это было жутко. Горы светились, сгорали на глазах. Чудилось, что они вот-вот начнут оплывать, как гигантские свечи.
Потом появились самолеты.
Марина подумала, что все, кто даже не сам – чьи предки прошли войну, бомбежки – всегда будут бояться самолетов. Это в генах. Гул над головой. Бабушка рассказывала, как в войну дети прятались под кровать – надеялись, что уж это-то надежно, бомба не пробьет две преграды – и крышу, и кровать.
Хотя Бе-200 был добрый самолет, их спасение. Амбифия. Он садился прямо в Волгу, набирал воду и сбрасывал ее на горящий лес, так что в воздух поднималась целая радуга брызг. Шустрый маленький трудяга – красно-бело-синий – он целый день прочерчивал линии над их городом – от Волги к горам и обратно. И гул его воспринимался уже умиленно - спаситель! Вновь и вновь нарядный, как яхта – но самолет – Бе-200 вспенивал реку, и снова отрывался от ее поверхности, и снова летел.
Потом появились итальянские самолеты – желтые. Они всегда летали парой. И когда они сбрасывали на лес воду – радуг было две.
Но легче пока не становилось. Пожар не сдавался. Самолеты делали свое дело, но людей заменить не могла....
-А как иначе, - рассказывал Алексей, - С солдатами тушили гору, пробивались друг другу навстречу. К двум часам ночи встретились – вроде бы все, на участке даже трава не тлеет.
Дыма нет. Устали все, как черти. Спускаемся в полной темноте, собираемся ехать домой, да едем уже.
И вдруг вижу...мерещится ли...
-Петька, стой... Проверю...
И точно – за дорогой, в кустах уже пламя разгорается... Ну откуда ему в два часа-то ночи? Само не вспыхнет. Подожгла какая-то сволочь... И попробуй, оставь его до утра этот костерок...
Потом был выходной. Она мечтала пролежать весь день дома, пластом. Но вышла утром на крыльцо и увидела облако. Оно поднималось, не над горами – нет, с другой стороны, там, где был город. Оно стояло в небе как огромный ядерный гриб. Оно было плотным и клубилось, неестественными, невиданными в небе цветами.
Телефон Алексея не отвечал. Она метнулась в дом, намочила в ванной косынку, повязала голову, плеснула холодной воды на футболку и вывела велосипед.
В лес не пускала милиция. Н о народу тут собралось много. Трава тлела уже возле элитных особняков, и ее никто не тушил.
-Да пустите же нас, хоть затаптывать будем, - волновались люди...
Из-за сосен поднимался дым. Все больше и выше. Вокруг становилось темнее, хотя был день, разгар дня. Послышался нарастающий гул. И все стало темным, как во время затмения.
Над лесом появилось красное зарево – будто заря. И за деревьями стали видны языки пламени.
Ветер сделался сильнее и теперь напоминал ураган. Поднялась вся пыль, что была вокруг, и вот уже ничего не видно. И отовсюду проступает огонь... Сверху... Пламя высотой с десятиэтажный дом. И жар невозможный.
Что теперь делать с этими лопатами, куртками, ботинками, которыми они собрались сбивать, затаптывать, засыпать пламя. Как слону дробина.
-Верховой пошел, - охнул кто-то.
-По-моему надо драпать, - чей-то мужской голос, возбужденный, но пытающийся сохранить спокойствие.
И крик милиционера:
-Да бегите же, бегите.... черт возьми....
Она сбросила оцепенение и рванулась к этому милиционеру:
-Эмчээсники здесь? Тушат?
--Тушат...
Уже поверху летят горящие ветки, уже горят заборы....Уже видно, что тем домам, что возле леса – конец...
-Где, где они тушат? – трясла она милиционера за рукав, - Туда еще можно проехать?
-Не здесь, - проорал он, - Там! Вон трактора, видишь?
В стороне у леса тракторы распахивали полосу, надеясь создать преграду между огнем и городом. Там тоже стояли люди и с тревогой смотрели в сторону леса.
Тьма, гул, ветер.... Он все усиливается, и вокруг одна сплошная стена пыли....
Безумно трудно дышать.
Марина бежит куда-то и понимает, что она одна... не видно вытянутую руку....Ветер сбивает с ног...Хочется лечь и лежать... Кажется, что там у земли...воздуха больше...
Кто-то тянет Марину за шиворот...
-В машину...в машину...
Под ногами асфальт. В двух шагах очертания легковушки. В машине воздуха больше. Марина падает на сидение и на несколько минут все меркнет в глазах...
-Куда тебе?- оборачивается молодой парень.
-В город...
-Это понятно...
Марина понимает, что на заднем сидении, кроме нее, еще кто-то есть. Мужчина, голова запрокинута.
. — Напарника своего везу... Он два часа пожар тушил. Башка у него поехала, тошнит — дымом надышался, — поясняет парень...., - Из национального парка я... На гору техника не доберется... И шлангов туда не протянуть. По старинке пламя сбиваем.
-А самолеты?
-Что самолеты... Разве ж их на все хватит...все горит...Над пионерлагерем курган горит. Детей вывозят.
Наконец, наконец-то ...его телефон откликнулся...
-Жив?!
-Все хорошо, все хорошо, - повторял он торопливо, поняв, насколько она напугана, - Мужика одного отвезли в больницу. На велосипеде, идиот, через лес махнул... Чудом его нашли. Ожоги сильные, но вроде врачи ему шанс дают...
-Ты домой сейчас?
-Еще чуток здесь задержусь...
-У больничного городка тормозните, - попросила она парня.
-Так я туда и еду.
Она не ошиблась. Они столкнулись у травмпункта – она взбегала по ступенькам, он – выходил. И руки у него были забинтованы толстым слоем, и напоминали белые боксерские перчатки, только проступало сквозь них что-то желтое. И след ожога на лице, и опалены брови.
Она с налету прижалась к нему и заплакала. А он даже обнять ее забинтованными руками не мог. Как-то притиснул локтем, и все целовал, целовал ее волосы:
-Все хорошо, все хорошо... не волнуйся...Чего ты так побледнела?
Первый дождь упал седьмого августа. Это был день рождения мамы. Она только что закончила говорить с ней, только опустила телефонную трубку. Она не поверила, что это дождь. Глядела в окно. Но вздрагивали листы, но блестели они, но закапало с крыши. Она выбежала в сад. Дождь был теплый, косой, сильными частыми каплями. Тяжелыми. Прямо в платье села она на пересохшую землю, обняла колени руками и подставила лицо дождю, принимая каждую каплю, как благословение.
-Сколько леса выгорело...
Они с Алексеем шли там, где прежде – сосны: золотисто-янтарные стволы, теплый запах хвои, шишки под ногами и среди высоких сестер, тонкие зеленые малыши – уберечь бы их от новогодних порубок, ведь чудо, как хороши...
Теперь – если прежде был Апокалипсис, но нынче – ядерная зима. Черные стволы, серебристо-черный снег пепла.
-Здесь хуже, - сказал Алексей, - В национальном парке другой лес – лиственный. Он сам восстановится. А здесь все надо сажать снова.
И вздохнул:
-Что ж, будем сажать....
-Я понимаю, почему ты уходишь, - сказал Борька.
Она укладывала вещи. Он сидел у нее в комнате. Было как в детстве, когда они собирались в пионерлагерь.
-Теперь тебе покою не будет, да?
Неделю назад Аля родила сына. Завтра их с Борькой-маленьким должны были выписать из роддома.
«Покою не будет – это точно», - подумала Марина. Но думала она о другом. Об Алексее.
А вслух сказала:
-Только не продавайте дом, ладно? С него мы все начались. И малышу тут будет хорошо расти...
Отпуск они взяли в октябре. В дальние края не поехали. Сняли домик на опустевшей турбазе.
-Дороги размокли, Волга холодная, постели сырые..., - Алексей потягивался, - Хорошо- то как...
Им и не хотелось никуда идти. Только быть здесь вдвоем, в своем доме. Только слушать, как шумит дождь.
Она прикрывает глаза. Он присаживается рядом, ворошит ей волосы, с тревогой всматривается в лицо:
-Почему у тебя до сих пор синяки под глазами? Давай Серегу позовем, пусть он еще раз тебя посмотрит. Повнимательнее...
Она смыкает веки, и присушивается к его руке, перебирающей ее волосы...:
-Отосплюсь... Пройдет... Просто за это лето я устала за тебя бояться... Можно я буду спать, и держать тебя за руку... Пожалуйста...
Вместо ответа он ложится рядом, и обнимает ее. Она утыкается носом в тепло его свитера, ощущает на плече тяжесть его руки, и сразу засыпает.
Когда она просыпается – дождь все еще идет. На столе ее ждет обед. Топленое молоко в пол-литровой банке. Роскошное молоко: кофейного цвета с толстой пенкой, похожей на крем. Рядом такая же банка с душистым осенним медом. Прямо на газете толстыми кусками нарезан пирог с капустой.
Потом он предлагает:
-Пойдем, погуляем... Воздухом подышишь немного.
И они идут на берег Волги. Листва облетает, все светлеет кругом. Как в старости – нет вопросов, нет страстей – одно ясное умиротворение. Что бы ни ждало впереди. «Аномально холодная зима» - как обещают по радио? Но они вернутся и разведут в камине огонь.