Мой дед был церковным сторожем. Сторожил церковь. Делал он это постоянно, без перерыва на еду и отдых, днем и ночью, летом и зимой.
Сидя на скамейке у ограды храма лицом к паперти, он периодически ненадолго отключался. Это заменяло ему сон.
Пища его состояла из водки и плавленых сырков. Я никогда не видел, чтобы он ел или пил что-нибудь другое.
Возможно, дед страдал болезнью Паркинсона, потому что руки и ноги его постоянно тряслись. Однако, когда он целился из своего старого кремневого ружья в ворон, дрожь сразу прекращалась и промахов не происходило никогда.
Еще дед рассказывал сказки. Собственно этим он и зарабатывал на водку и плавленые сырки «Дружба». Точней, люди просто приносили ему и то и другое взамен возможности послушать его бредни.
Дед упорно называл свои байки русскими народными сказками. Однако, даже я, десятилетний мальчик, понимал, что ничего общего со сказками, тем белее народными, они не имеют. Например, один раз он подробно описал случай, когда гусь проглотил драгоценный камень синего цвета. А через год я прочел «Голубой карбункул» Канон Дойла. При этом неоспоримо, что дед вообще никогда не брал в руки книг, а радио ему просто негде было слушать.
Странно, однако, говор его была очень складный, хоть и с вкраплениями вульгаризмов и словечек типа «эфто», «намедни», «давеча» или «надысь».
Сказки его могли быть «с картинками», то-есть с матом, или без картинок – назидательные.
Вообще его речь была похожа на рассуждения профессора философии, славянофила, который кокетничает перед первокурсницами. Но дед профессором не был. По виду он был типичным бомжем, да и пахло от него также.
Одна из его сказок была про «красную метку».
В давние времена люди жили сами по себе. И не было среди них главных.
Все творили чего вздумается и шарились где ни попадя.
В общем, не было промеж них порядка и согласия.
Устав от этого безобразия, решили они завести себе главных, чтобы те, мол, говорили кому и чего делать, когда и куда идти, да что куда складывать.
Назначили они главных, и сразу все наладилось.
Ежели кого били, то не просто так, а по Уставу.
Ежели кто чего спер, то, глядь, с главным поделился, так уже вроде бы как и не спер, а сфискалил. Мне, намедни, наш батюшка сказал, что это называется «обчественный договор». Ну, я это понимаю. Я тоже однажды с каким-то мужиком обчественно договорился. Иду через подворотню, так он мне в зубы - и денег просит. Вот я с ним на рупь и договорился. Договорился бы и на целковый, да только не было у меня его. Так, мелочь какая-то в кармане бренчала. Но тот мелочь не взял. Побрезговал.
Ну вот. Воцарилось везде благолепие и умиротворение. Ежели только со стороны кто ватагой налетит и набезобразит. Так тут главные на холм влезут и командуют, кому с левого флангу, кому с правого флангу, а кому и из засады.
Сначала главных простым криком назначали. Потом на бумажках стали писать и в шапку те бумажки бросать.
Затем главные, те, которым помирать скоро, сам стали новых называть. А уж после и вообще стало – если отец главным был, то и сын его становился взаместо него. Ежели сынов несколько, то старший. А коли только дочь, то значит ейный муж.
Так продолжалось долго. Привыкли люди к тому, что есть кому за них подумать, что всегда их и выпорют вовремя и на войну отправят, ато и на водку пожалуют.
Тут дед делает большой глоток из горла водочной бутылки и уже совершенно без славянофильских изысков и ерничанья продолжает.
Народонаселение, однако, преумножилось. Пастбищ и пахотных земель стало мало. Народы и племена стеснились так, что промеж них искры словно из под точильного круга полетели.
Война следовала за войной, набег за набегом.
Если раньше дело обходилось мордобоем у межевой полосы, то теперь не с разных концов одной деревни из-за девки непутевой сходились мужики, да и не из разных деревень, чтобы ягодное место поделить. Пошли, звеня мечами и бряцая доспехами несметные полчища людские. И оставались после них горы трупов и реки крови.
Всюду на пепелищах собаки бездомные воют. Храмы порушены. И только кошки ходят черные, толи от Сатаны, толи от сажи. Им все нипочем. Они себе завсегда мыша сыщут или птицу какую. (Говоря это, дед гладит свою очередную кошку, которую, как всегда, зовут Мурка. Мурки все время куда-то пропадают, но он этого не замечает и для него это один и тот же зверь. Кошек дед уважает).
Люди, которые обыкновенные, уже и привыкать начали, что век их короток, а смертны они внезапно.
Главных стали уважать и почитать еще больше. Ведь кто же там, на поле брани разберет среди тысяч голов кому и куда толпой бежать и в каком болоте тонуть. На то они и главные, чтобы всех упокоить в подобающем месте и так, чтобы, значит, «за царя и Отечество».
А главным-то и любо, что стоя на холме или забрале крепостном в кольчуге или броне аглицкой, могут они руками разводить чужие беды да бить посыльных по зубам за нерасторопность.
Тут дед делает новый глоток и отключается на десять минут.
Пауза…
Мужики достают «Беломор», а кто пофасонистей, крепкие кубинские сигареты без фильтра – «Портогас». Закуривают. Я бегу в кусты, отлить. Возвращаюсь. Дед уже «включился» и продолжает.
Да только не на всяком холме отсидишься, да и броня, ежели по ней чеканом, звездануть, острыми краями прямо сквозь кость, в самые мозги рваными краями впивается. И конец всему театру. И уже все одно, что ты главный, что самый что ни наесть простой, а одна дорога к Боженьке на сортировку - кому в горние выси с ангелами нектары распивать, а кому, значится, на сковородке шквариться.
И съехались тогда блистающие золотом латники, и кочевники, в отороченных драгоценными мехами низких гребенчатых шлемах, и белокурые всадники в стальных кольчугах двойного дамасского плетения. Съехались в замок, тот, что утоп позже в том болоте, которое в середине березовой рощи возле изгиба нашей реки, что звалась когда-то рекой Иордан. (Длинно завернул. Не все сразу и поняли где это. А это совсем рядом).
Короче, решили главные – цари, князья, шахи, султаны, короли и прочие, скрысятничать. Решили договориться в обход своих обычных, что мол, война – войной, а друг-дружку не трогать. Пусть простонародье отдувается.
Тут в окно зала, в котором они заседали, заглянула Луна. От нее стало еще светлее в хорошо освещенном тысячами свечей зале. И, вот те раз! Смотрят они друг на друга и диву даются. Похожи они все, как родные братья. И даром, что один косоглазый да черный, а другой рыжий, да с глазами, круглыми, как у совы. Все похожи, как бывают похожи люди, у которых отец один, а матери разные. Или наоборот, проси Господи, мать одна, да наблудила кучу детей от разных прохожих.
Вот в тот час они обовсем и договорились. Все их распри, вся вражда и ненависть – лишь для вида. Да и какая может быть вражда промеж родных братьев.
Но кто станет слушать полководца и властелина, у которого все понарошку, кроме желания крутить ручку мясорубки, которая перемалывает кости тысяч «обчественно договорившихся» легковерных олухов.
С тех пор и повелось – как на трон восходит новый властелин, или, там, президента какого назначут, так к нему сразу гонцов. Открывают ему страшную тайну, что вся политика эта самая – не более чем притворство. Что все как в балагане на ярмарке – белый клоун рыжему на помосте в рыло звонко залепил, а потом они за занавеской ханку жрут.
Наш то, бывалоча, стукнет штиблетом по трибуне да и ляпнет про «Кузькину мать», и что «мы готовы обуздать любого агрессора». А ихний, тем временем сидит, смотрит в телевизор и думает, - «А хорошо братан мозги своим дурошлепам» компостирует. (В оригинале дед употребил другое слово).
Находились, однако, и те, которые кобенились. Хотели, чтобы все было взаправду. Так с ними быстренько… Как в том фильме – «Мы тебя не больно зарежем. Чик – и ты уже на небесах».
Так и живут. Правят себе, и нам жить не мешают. Ну, почти не мешают. (Дед делает новый глоток водки и занюхивает его сырком. Доест он его потом, когда всю поллитру «уговорит»).
А сигнал у них такой – петушиный крик, а в ответ, будто пальцем по стеклу. Да еще пропуск тайный есть – кружок красный, с пальтовую пуговицу величиной. Плоский. Раньше его из каменьев делали. А теперь, кто во что горазд.
Называется он толи красная метка, толи красная кнопка.
Anzeps