С каждым днём канонада становилась всё слабее и наконец стихла совсем. Больше не появлялись в небе страшные самолёты, и только оккупационные войска в хуторе были постоянным напоминанием беды. Глядя на своих постояльцев, Лукерья стискивала зубы, подавляя в себе желание броситься на них с кулаками. Она понимала, что им, хуторянам, с вооружённым врагом не справиться, и молилась, чтобы скорее вернулись родные и прогнали с донской земли постылых завоевателей.
Каждую ночь молилась она за сыновей, чётко и ясно вспоминала их лица. «Ежели я так хорошо представляю образы своих детей, словно мои сыночки тут, рядом, стало быть, они живые... Сердце подсказывает, что живые... Но как далеко они...»
Не могла знать Лукерья, что сыновья её рядом, воюют на донской земле.
Много раз бывал Жорка ночью на Дону. Приходил он к реке со старшими братьями — чтобы на утренней зорьке ловить рыбу. Любил летними ночами вглядываться в небо над рекой. Оно казалось таким низким, что яркие звёзды едва не касались верхушек тёмных ив. Он высматривал самую крупную и пытался найти её отражение в воде по лучу, падающему на почти неподвижную гладь реки. Но луч всегда ускользал от его взгляда и исчезал в многочисленных серебристых бликах.
Тогда Жорка придумывал себе другое занятие: всматривался в тёмные прибрежные заросли, которые в лунном свете приобретали причудливые очертания. Видел в них образы лохматого медведя, взлетающего огромного орла или притаившегося крокодила. Он не боялся темноты, а наоборот, любил её загадочную таинственность и безмолвие.
Но всё это было, как Жорке казалось, очень давно. Теперь всё иначе. Чёрная неподвижная гладь Дона — напряженная и незнакомая. Низкие рваные тучи временами закрывали луну, погружая заросли, реку и его, Жорку, в кромешную тьму. И в руках он держал не удочку, а автомат. Медленно и почти неслышно ходил по песчаной бровке у самой воды.
«Гляди в оба, — помнил он наказ Доронина, — если увидишь плывущую к берегу корягу, стреляй без предупреждения. Шорох в кустах — стреляй. Мы свои посты знаем, если что — окликнем по имени, а со стороны реки могут быть только фрицы. Будь осторожен».
Жорка на миг остановился и присел, вглядываясь в поверхность Дона. Волны легко шлёпали о берег, порыв ветерка зашелестел камышом, снова воцарилась тишина. Она настораживала, и Жорка нервно сжимал автомат. Почувствовав боль в окостеневших пальцах, слегка расслаблял кисть руки, но, сам того не замечая, снова мёртвой хваткой, до хруста в пальцах, сжимал оружие. Медленно вымерял песчаный берег шагами сначала в одну сторону, потом в другую. Хотел сосчитать их, но побоялся отвлечься от наблюдения за рекой.
Жорка сильно изменился с того времени, как во время боя появился на батарее. Тень внутренней напряжённости и собранности легла на мальчишеское лицо. В движениях и жестах появились расчётливость и твердость, иногда граничившие с грубоватой резкостью. И без того молчаливый, теперь он почти замкнулся в себе и только при необходимости говорил односложно, чётко и твёрдо, что, в общем, не мешало друзьям по оружию потешаться над его казачьим говором.
Теперь на Жорке было солдатское обмундирование. А старые стоптанные сапоги являлись предметом его гордости. Он с детства мечтал о своих, личных, но такой роскоши в семье был удостоен только Иван.
А у Жорки со Стёпкой была одна пара на двоих. Сапоги отцовские большого размера, и потому их носил больше Степан. В них он и ушёл на фронт. И вот теперь у Жорки были свои сапоги. Осторожно ступал он в них, вслушиваясь в ночь, но, кроме шороха собственных шагов да шлепков волн, других звуков не различал.
Стоя под плакучей ивой, Жорка до боли в глазах всматривался в противоположный берег. На той стороне реки остались его родной хутор и высотка, с которой начался его боевой путь. Теперь там хозяйничали немцы.
На батарее Жоркину судьбу решили быстро. Отправить обратно домой не могли — хутор занят противником, а на батарее после боя не хватало людей, остались без присмотра лошади. Жорка сам потянулся к вороным и так быстро и ловко с ними управлялся, что лучшего ездового трудно было бы сыскать. Так он занял место погибшего Акимцева и остался на батарее.
Вспомнил Жорка, как принёс ему Доронин солдатскую рубаху и, пряча глаза, сказал:
— Вот... возьми. Это нашего друга Лободы. Ему теперь гимнастёрка без надобности... Твоя рубаха для военного дела не годится. А сапоги Лободы мы не нашли... Ноги-то ему — вместе с сапогами...
Потом Доронин принёс Жорке чьи-то штаны и сапоги.
«Добрые они, как браты, — с теплотой думал о своих солдатах Жорка. — Вот только подшучивают надо мной... Но это от их весёлости... Любят позубоскалить, — улыбнулся он, вспоминая, что солдаты никак не могут привыкнуть к его говору и от души хохочут, пытаясь «чавокать», как он. — Кутырёв зараз в госпитале... Вернётся ли...»
От воды всё сильнее тянуло прохладой, усиливался ветерок, шурша камышами и волнуя ивы. И вот откуда-то донёсся то ли крик, то ли стон. Жорка остановился и прислушался.
Непонятный звук повторился снова. Доносился он со стороны старых большущих ив. На минуту воцарилась тишина, и вот кто-то снова застонал, а потом заплакал в кроне дерева. Эти звуки показались Жорке знакомыми, но от напряжения он никак не мог понять, что же это такое. Громкий вскрик, плач вперемешку с хохотом пронзили тишину.
«Сыч кричит...» — понял Жорка, и на лбу выступила испарина. По поверьям, сыч просто так не прилетает к человеческому жилью. Люди говаривали, что он то ли чует несчастье, то ли сам его накликает. Если кричит сыч — жди беду. Крик этой птицы всегда нагонял на Жорку страх и растерянность. Словно сама нечистая сила подавала голос и заставляла душу волноваться, ища защиту.
Словно завороженный, Жорка стоял неподвижно. По его спине бегали мурашки, животный страх подпирал откуда-то изнутри. Если бы он лицом к лицу встретился с немецкими лазутчиками, то не оторопел бы так, не испугался, а ночная птица вселяла в него ужас.
«Чует беду... — подумал Жорка, — ишь как на всю округу орёт. Не к фрицам прилетела, а на наш берег...»
Несколько минут стоял он неподвижно, а потом, не владея собой, вскинул автомат, и длинная очередь прервала плач птицы. Жорка снова и снова выпускал автоматные очереди в кроны деревьев. На его выстрелы с противоположного берега взвились несколько белых ракет и зависли над Доном. Где-то цокнули по воде пули. На обоих берегах послышались звуки, за которыми улавливалась суматоха.
— Жорка! Ты живой!? — голос Доронина вывел его из оцепенения.
— Живой...
— В кого стрелял? — бежал к нему Доронин.
— Показалось мне... — не знал Жорка, как объяснить свой страх перед птицей.
— Кого накрыли, братва? — окликнули из темноты, и на высоком берегу, в проблеске луны, показались солдатские фигуры.
— Отбой! Ложная тревога! — обернулся на окрик Доронин. — Это от долгого всматривания в темноту начинает всякое мерещиться... — объяснил он Жоркин срыв, не допытываясь до сути. — Ты иди, поспи чуток, а я до утра постою.
Обрадованный таким оборотом, Жорка облегчённо вздохнул и поплёлся на высокий берег к землянке. До утра он так и не сомкнул глаз, испытывая чувство вины и стыда за свою слабость. «Дурак! — ругал он себя. — Какой-то птицы испужался... Всполошил всех... Зараз Доронин за меня у воды мёрзнет... Не дал ему поспать...» — крутился он с бока на бок и радовался, что в темноте никто не увидит его пылающие от стыда щёки.
Как только забрезжил рассвет, он нашёл в кустах убитую им птицу и сбросил её в Дон — чтобы никто не узнал о его страхе.