Своим прозвищем он был обязан синей тату на левой лопатке: маленькой птичке с распахнутыми крыльями и длинным клювом. Я назвал ее колибри и такое же имя дал ее хозяину. Кличка подошла идеально, мой Колибри был веселым и легким, как птичка. Небольшого роста и хрупкого сложения, он казался младше своего возраста, а веселый и легкий характер придавал его мелким чертам юное, почти детское выражение. У него были голубые глаза персонажа мультяшки и лучезарная улыбка с ямочками на щеках, и в числе наших общих знакомых не было девушки, равнодушной к его простому обаянию.
Но Колибри влюбился в меня, с пылкостью, немного обременительной.
Он страдал излишней болтливостью, скрывая слезы, читал женские романы, и в постели часто доводил меня до исступления своим дурацким хихиканьем - он до ужаса боялся щекотки.
Он легко обижался и стремительно убегал, на прощание громко хлопнув дверью, чтобы через пять минут вернуться со слезами на глазах и с выражением такого глубокого несчастья на милой бледной мордашке, что оставалось только схватить его в охапку и замереть, чуть качаясь, чувствуя, как жарко и влажно он всхлипывает на моем плече.
К человеческому злу мой Колибри относился не с обидой даже, а с удивлением. Причем, к любому злу, конкретному или абстрактому, направленному лично на него или на других, все одно. Услышав репортаж о бездомных детях, прочитав заметку о особаке, замученной подростками, или вспомнив об оскорблениях в свой адрес, он вспыхивал огненным румянцем, нервно сжимал кулаки и выдавал пылкую речь:
- Ну, Димулечка, блин, ну, почему все люди такие козлы? Суки, ведь один раз живем на свете, будьте же людьми! Вот, встретился взглядом с кем-то в лифте, улыбнись, скажи "Привет, как дела? День сегодня какой хороший" и сразу у кого-то отпустит, просто от человеческого отношения! Неужели так трудно, по-хорошему, по-дружески, с любовью?!
Свое любовное отношение к жизни Колибри практиковал на мне. Он совал мне в карманы ласковые записки, сочинял мне корявые стишки и объяснялся в любви. Часто объяснялся, каждый день, прижимаясь щекой к моему плечу и снизу вверх заглядывая в глаза с явным вопросом. Я улыбался потоку его нежностей, целовал острый кончик носа и переводил разговор на более простые темы. Сердце мое было несвободно, он это знал, и мирился с этим с трудом.
Уставая от урагана его эмоций, разрываясь между нежностью к одному и любовью к другому, не раз я хотел расстаться с моим Колибри, но не мог заставить себя причинить ему боль и продолжал встречаться со своей милой птичкой, помимо воли увлекаясь его наивной добротой, предельной искренностью и неутомимой изобретательностью в интимных играх.
Белобрысый и светлоглазый, он считал свою внешность посредственной и слишком невыразительной, и оттого подводил глаза черным карандашом и пользовался розовым блеском для губ... Да, он выглядел олицетворением гея и ничуть этого не стеснялся.
На него напали в сквере, когда он возвращался домой после нашего свидания.
Я тогда жил с родителями и редко мог себе позволить оставить его на ночь, но не это изводило меня. Почему, почему он не взял такси, не доехал до самого подъезда? Зачем ему понадобилось идти через сквер, одному, поздно вечером?
Я мучался этим вопросом, навещая его в больнице, часами просиживая у кровати, осторожно сжимая синие пальцы, торчавшие из-под гипсовой повязки. Мне казалось тогда, что я почти полюбил его. Мне так хотелось этого. Я чувствовал близкую любовь, как подступающий оргазм, еще чуть-чуть, пожалуйста! Еще чуть-чуть боли в запавших детских глазах, еще немного тепла в груди и свершится чудо... Тепла не прибавилось. Его место заняла холодная тяжелая ненависть. Она поднялась во мне мучительной рвотой, остановилась в горле и не оставила места иным чувствам. Она рвалась наружу и требовала немедленных действий.
На рынке я купил газовый баллончик и кастет. Баллончик показался мне липой, каковой, вероятно, и являлся, зато кастет - тяжелая металлическая бляшка с четырьмя дырками для пальцев - лег в руку весомо и уверенно. Моя ненависть сразу признала его своим. Продевая пальцы в отверстия кастета, я физически чувствовал прочную связь, возникавшую между холодным металлом и черным зверем в моей груди. Они были одной крови.
Каждый вечер, возвращаясь домой из больницы, я делал крюк в пол-города, чтобы походить возле дома моего Колибри, пройти от автобусной остановки до подъезда, через сквер. Я допоздна курил на скамейках и ждал, и мучался бездействием.
Но однажды мне повезло.
Я заметил их еще издали, увидел бесформенные тени, услышал громкие голоса, пьяненькие, с матерком, и задрожал от невыносимого болезненного возбуждения, почти истеричной радости.
Подошел к четверым на скамейке, попросил закурить. Дали, глядя спокойно, без особой агрессии. Глубоко затянулся и, сунув в карман руку, нащупал потной ладонью гладкий металл. Спросил:
- Ну, что пацаны, отсосете у меня? - Молчание, удивленные взгляды. Я обратился к самому рослому, - Давай, ты первый!
Он ответил нерешительно:
- Мужик, ты че? Мы не по этой части...
Кто-то из его друзей посоветовал:
- Это вам к Оперному театру надо. Вроде там голубые тусуются.
С трудом переведя дыхание, я оглядел растерянные лица, белые пятна в темноте... Мальчишки, школьники, наверное, собрались в сквере распить бутылочку портвейна... Меня затошнило.
Дома я долго стоял под горячим душем, не в силах унять жестокий озноб, а потом до утра лежал без сна, ужасаясь своей внезапно открывшейся сути. Я мог убить. Убить невинных мальчишек. Я мог убить за него, но не мог его полюбить, что же я за тварь такая?
Мой Колибри поправился быстро. Срослись поломанные кости руки, зажили трещины в ребрах. Удалось найти хорошего стоматолога, вставить зубы. С носом пришлось повозиться, тщеславный Колибри остался доволен результатом только после третьей операции. Зато потом целыми днями крутился перед зеркалом, дергая себя за новый нос, и вправду очень аккуратный, приставая ко мне снова и снова:
- Димуля, посмотри, хорошо, правда? Лучше, чем было, правда? И шрама не осталось.
Шрама не осталось. Только появились частые головные боли и привычка с криком просыпаться среди ночи. Только куда-то подевалась детская улыбка и внезапные светлые слезы. Никогда я больше не видел его плачущим. Тема людской доброты тоже пропала из наших разговоров, зато Колибри стал говорить о другом.
- Посмотри, Димуль, где мы живем! - шипел он сквозь сжатые зубы. - Какое быдло кругом, как тошно все. Нет сил так больше, давай уедем, а? Давай уедем!
Ни о каком отъезде и речи быть не могло, но он не унимался и понемногу абстрактая идея побега обретала черты реальности.
- Я рассказал о тебе моей московской тёте, - щебетал мой Колибри с почти прежним воодушевлением. - Она хочет, чтобы мы приехали, насовсем, жить! Подумай, Димуля, как будет здорово, жить вместе, все время вместе! Я подожду, ты закончишь свой институт и тогда мы уедем!
Я никогда не давал ему надежды, терпеливо объясняя вещи, привязавшие меня к родному городу, красноречиво умалчивая о главном: здесь живет мой любимый, я потеряю разум, если не смогу видеть его хотя бы изредка. Колибри не сдавался, придумывал все новые причины, все новые столичные соблазны и, наконец, пересек границу допустимого, заявив со свойственной ему прямотой:
- Дим, тебе ведь самому легче станет, если ты уедешь подальше от этого своего...
Я быстро прижал палец к его губам. Движение получилось слишком резким, почти угрожающим, и Колибри испуганно вздрогнул и замер, глядя мне в глаза.
В тот момент он смирился с моей нелюбовью. Решение было принято. Наши судьбы встали на разные пути.
Он уехал летом, решив для чего-то поступить в Московский полиграфический институт. Целая толпа пришла провожать его на вокзал, родители, родственники, наши общие друзья, но Колибри смотрел только на меня. Я навсегда запомнил его заметно подкрашенные глаза и вишневый вкус бордовых губ. Вступая в новую жизнь, он поднял свою гомосексуальность, как флаг.
В конце августа он снова появился, всего на несколько дней, красивый, повзрослевший, занятой. Он поступил в свой институт и в мыслях уже был там, среди новых московских знакомых, в вихре столичных развлечений. Он много рассказывал о своих друзьях, о тёте, вхожей в какие-то круги, о барской московской толерантности и, уезжая, взял с меня обещание приехать на Новый год.
Это обещание я сдержал, и напрасно. У каждого из нас была уже своя жизнь и вторая встреча была явно ненужной. Я догадался, что у него к тому времени уже кто-то появился, а сам я полностью погрузился в пучины моей безответной любви, наконец-то получив возможность мучаться ею без досадных помех.
Мы все еще поддерживаем отношения, обмениваясь редкими звонками и открытками ко дню рождения и к Новому Году. Я знаю, что у Колибри все в порядке, и я рад за него. Все же он мне не чужой. Мы провели вместе больше двух лет.
Я по-прежнему не люблю его и не скучаю по нему.
Но все же, после каждого нашего разговора я на время утрачиваю свое душевное равновесие. В плотном коконе одиночества, сплетенном мною так старательно, я лежу без сна и, глядя в потолок, думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я нашел в себе силы принять щедрый дар любви, брошенный к моим ногам с детской радостью и чистой самоотверженностью.
Я знаю, я был бы счастливее, если бы только смог полюбить...
Полюбить Колибри.