Ей бы сидеть сейчас с ним, обнимать его, уткнувшись в теплую грудь, вдыхать знакомый запах. Чуть улыбаться, разделяя пополам молчание, потому что тишина может сказать гораздо больше, чем самые красивые слова.
Ей бы держать его за руки, крепко-крепко, да так, чтобы не суметь отпустить пальцев, целовать в покрытую щетиной щеку и гладить по светлым волосам. Смотреть, всматриваться до рези в широко открытых зеленых глазах, впитывать, запоминать, вырезать где-то в душе.
Ему бы обнять ее, прижать к себе, прошептать, что она – та самая, единственная, любимая, что дороже ее нет никого. Целовать мягкие нежные губы и ловить прядку непослушных чуть вьющихся волос.
Ему бы держать ее за руку, хранить и вести за собой, указывая дорогу в погоне за последними лучами летнего солнца. Ценить этот миг, когда он покрывает ее пальцы поцелуями, торопливо, сбивчиво что-то шепчет, будто боясь не успеть, опоздать к последнему дуновению дня.
Ей бы бросить все да уйти из дому, покинуть, забыть, оставить позади немилого жениха, за которого просватали родители. Слепо брести, задыхаясь в лунном сиянии зимней поземки, спешить куда-то вдаль, прочь от родных селений – идти, вспоминая, как несколько жизней назад ей с небес улыбалось солнце.
Ей бы искать того, другого, луч солнца, застывший в неверном зимнем льду, продираться сквозь летящий в лицо белый-белый снег, упрямо шагать к нему, зная – еще немного, и он вернется. Закрывать глаза, помнить и снова сплетать в сердце холод разлуки и отчаянный жар догорающих углей – любви.
Ему бы очнуться от зимнего сна, пробудиться, услышав знакомый голос – это она ищет его, разбирая на снегу неясные следы духов и лунных лучей. Шептать, надеяться, звать из последних сил, зная, что весна никогда не вернется в эти края, потому что однажды лето обернулось хрипящей метелью и безумным воем ледяного ветра.
Ему бы держать ее за руку, крепко-крепко, пока она сгорает в жестоком пламени лихорадки и тусклые лучи зимнего солнца делают ее лицо еще более бледным. Не отводить глаз, потому что стоит отвернуться – и она сгинет, растает, как неуловимый утренний туман.
Им бы встрепенуться, сбрасывая с отяжелевших крыльев мокрый снег, рвануться вперед, на волю, туда, где небо – такого синего оттенка, что не ведают люди, а белые облака – рисунки древних, давным-давно позабытых богов. Им бы пробудиться наконец от этой нежизни и понять, что весна в сердце сможет побороть лед снаружи.
Когда-то нужно было сделать так мало – всего лишь поверить, упрямо идти вперед, поперек воли старших, сохраняя в себе свет и тепло души, гореть ярко и до конца, не давая ломать себя так, как хотелось другим.
Им бы всего лишь пылать в те зимние дни и ночи.
А сейчас – просто быть вместе, как в доброй счастливой сказке.
Да только нет его на этом свете и кажется, что никогда и не было – сгинул он да и лежит себе в сырой земле, укрытый саваном белого снега. Она – давно уже не та милая девушка, что когда-то сплетала венки на лугу.
Минуло все, не выдержали, не смогли, сломали то хрупкое и нежное чувство, что первыми подснежниками распускалось в душе после долгих холодных зим. Она покорилась воле старших, безропотно пошла за другого, ненужного, нелюбимого… Но ведь стерпится-слюбится, верно? И не стало свободы, потяжелели и обломились крылья, и долго еще кровоточили два длинных рубца на спине.
Она плакала по ночам, улыбаясь днем и думая, что завтра, через месяц, через два года обязательно будет счастлива, родит сына и забудет того, кто когда-то поманил ее за собой. Но дни пролетали серыми зимними метелями, и пролетала жизнь, как мимолетные яркие бабочки-однодневки, а счастье все не приходило.
А он ушел тогда, давно, и они не виделись пять лет, пока однажды его не принесли к порогу ее дома. Он был ранен, и кольчуга была обагрена его кровью, и все вокруг говорили, что жизни в нем осталось ровно на день и до рассвета, не больше.
Ей бы вскинуться тогда, метнуться к нему, прижать ладони к лицу, бледному, как снег, да кричать, что она все отдаст, жизнь отдаст за него, древними обрядами к этой земле привяжет, но не отпустит. Ей бы броситься к старым людям спрашивать дороги на тот свет за живой и мертвой водой, искать медные башмаки да железные посохи, что в дальней дороге стаптывать да ломать.
Но она не двинулась, молча кивнула в сторону дома, позволяя занести его внутрь и заняться ранами. И весь день была она, как каменная, и лицо ее не дрогнуло, когда ей сообщили, что он шептал в бреду ее имя.
А ночью она металась по комнате и зажимала рукой рот, чтобы не закричать, не завыть, как волк, медленно умирающий на кольях – она ведь погибнет без него, она ведь не сможет. Рубцы на спине снова открылись, и кровь пятнала белую исподнюю рубашку – когда-то утерянные крылья на миг вновь пробивались из-под кожи.
Но ночь подошла к концу, а к рассвету он все-таки открыл глаза и молча протянул ей руку, с трудом разгибая непослушные пальцы. В ладони его тускло сиял маленький оберег – солнце с семью загнутыми лучами.
Первый луч восходящего солнца осветил маленькую горницу в миг, когда она приняла его последний дар.
Похоронили – да и забыли славного светловолосого мужчину, которого когда-то принесли в этот дом умирать. Летели дни, никчемные и пустые, и она понемногу угасала, как маленькая свечка, которой осталось совсем немного, чтобы растаять до конца.
Годы не щадили ее, кожа становилась морщинистой, волосы покрылись белым снегом, в холодную погоду ломило спину и болели ноги. Жизнь не остановилась, и летом по-прежнему весело журчала быстрая говорливая река, порхали мотыльки, глупые, беззаботные – им ведь осталось жить совсем чуть-чуть.
А лето сменялось зимой, и она, постаревшая, по вечерам садилась у окна, глядя, как медленно снег выстилает пушистый белый ковер. И казалось ей, будто совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, бродила его душа, мятежная, не успокоившаяся и после смерти, пытаясь вырваться из холодного и темного мира мертвых. Стоило только когда-то всего лишь протянуть руку – и, быть может, не лежал бы он сейчас в земле.
А по ночам по щекам ее стекали слезы: ей снилось, что она снова на лугу и пылающее, жаркое солнце вновь целует ее своими лучами, а рядом стоит он, сжимая ее руку. И они шли вместе по зеленому ковру шелковой травы, а на спинах их зарастают рубцы и, как много-много лет назад, вновь раскрываются белые крылья.