Волнения и страх, возникшие при оккупации хутора итальянцами, постепенно улеглись. Не то чтобы жители смирились или перестали бояться захватчиков, но, убедившись в том, что оккупанты не собираются расстреливать хуторян и жечь их поместья, немного успокоились и заняли позицию выжидания.
Прижились и итальянцы. Теперь они почти не обращали внимания на хуторян и жили своей военной жизнью. Каждый день собирались на главной усадьбе, о чём-то шумно говорили, и большая их часть уезжала куда-то на машинах, но к вечеру все возвращались. Вездесущие мальчишки рассказывали, что итальянцы в нескольких километрах от хутора копают окопы и траншеи, что-то строят. Подойти близко нельзя — всюду часовые.
Постояльцы Лукерьи приходили только ночевать и совсем не обращали на неё внимания. Пользуясь их отсутствием, Лукерья выкопала картошку и большую её часть закопала в саду. Занимаясь своими привычными делами, она всё время была настороже, понимая, что в её курене живут враги, но особого страха не испытывала. Старалась как можно реже попадаться им на глаза, зная о случаях изнасилования молодых баб на хуторе. Если солдаты не уходили со двора, то она сама, от греха подальше, уходила к Настёне, которая жила одна на своём подворье.
— Настёна, пришла пора яблоки бить. Пойдём завтра в лес, а то за нашими бабами не успеть... Останемся мы без взвару, — звала она подругу.
— Пойдём. Конечно пойдём! — сразу же согласилась Настёна. — Теперь такая жизня, что надобно поболе всего заготавливать на зиму...
— Рано утречком заходи...
Вооружившись длинными палками и прихватив пустые мешки, шли по лесу подруги, отыскивая дикие яблоньки. Было свежо и спокойно. Трава уже пожухла и ощетинилась сухими стеблями. Отдельные деревья оделись багрянцем и удивляли множеством оттенков: от жёлтого цвета до цвета ярко-красного и шоколадно-коричневого. Птицы улетели, и оттого лес казался тихим и задумчивым. Только говорливая сорока трещала на всю округу.
— Похоже, что осень будет сухая... За столько времени — ни одного дождя!
— Нонешней осенью быть нам без грибов. Надо детей послать по балкам, пущай шиповник да боярышник соберут. У Песчанок этого добра много. Бывало, мне Наталья ведрами приносила.
— Гляди какой тёрин!
Заросли терновника издалека казались сизо-синими от множества плодов. Тёрн, подёрнутый легкой дымкой, еще зеленый и кислый, но такой заманчиво красивый манил женщин. Они не удержались от соблазна, отведали ягод и тут же скривились от вяжущей кислоты.
— Какой кислый!
— На вид сочный, а что бубен!
— Надо энто место приметить — с первыми морозами придём за ягодой.
— Теперича, Настёна, я припоминаю энто место. Летось за теми дубками мы яблоки били. Пойдём, там несколько хороших деревьев.
Они подошли к кучерявым, с густой кроной, дичкам. Достать плоды руками было невозможно, и они стали обивать их палками, постелив на траву мешки. Мелкие кисло-горькие яблоки сыпались градом вместе с листвой и сухими сучьями. Собрав плоды в мешок, пошли дальше.
— Гляди, Настёна, среди веток пустое воронье гнездо... Вылетели из него птенцы и уже никогда не вернутся. — Лукерья сразу сгорбилась, и в глазах её блеснули слёзы. — Так вот и мои сыночки... Никто не знает, вернутся ли они, и уцелеет ли их гнездышко... — она уже не могла сдерживать слёзы и опустилась, всхлипывая, на траву.
— Да ты что, Луша! Надумала своих сынов с воронятами равнять... Они у тебя соколы! А сокол завсегда своё гнездо помнит. Вернутся твои сыны. Обязательно вернутся!
— Тебе легче... У тебя никого на фронте нету. А я душой изболелась, ночами не сплю, всё за детей молюсь... — подняла Лукерья мокрое лицо.
— Война, Луша, ни один курень не обошла... — присела, обняв подругу, Настёна, из её глаз тоже покатились слёзы. — Трофимыч-то мой, как твои сыночки... на фронте...
Несколько минут они тихо плакали над общей бедой, обнимая друг дружку. И в то же время — каждая над своим горем, со своими мыслями.
— Ну вот... — по-девичьи шмыгнув носом и вытирая лицо подолом, глянула на подругу Лукерья. — Покричали... и будет. Говоришь, что Трофимыч на фронте? Он же... беглый...
— Трудная судьба ему, Луша, вышла. Сказывал он мне, что у него такой документ есть, с каким можно на фронт. А мне он письмо оставил... Я-то безграмотная, так он и сказывает: «Энто письмо на случай, ежели я с фронта не вернусь. Снесёшь его тады в сельсовет, и тебе скажут, где я погиб и где похоронен. А до того дня схорони подальше и никому не показывай. А ежели я вернусь, сам снесу его куды надо...»
Опустив голову и положив руки на колени, Настёна слегка покачивалась из стороны в сторону, словно в такт своим нелёгким мыслям, и была такой потерянной и жалкой, что Лукерья почувствовала себя виноватой.
— Ты прости меня, Настёна, Христа ради... Не знала я...
— В чём тебе предо мной виниться? — встала, отряхивая подол юбки, Настёна. — Разве в том что кровь опять льется, бабья вина? У кажной из нас есть своё горе, а вины на нас, бабах, нету. Давай яблоки бить, а то порожняком домой пойдём.
— Зима, похоже, трудной будет. Я на чёрный день картошку в саду прикопала.
— Да ну? А ежели помёрзнет?
— Ты что, Настёна? Али сама не догадалась урожай схоронить? В былые времена хлеб закапывала, а теперь боишься?
— Так то ж — хлеб...
— Вот что я тебе скажу... Копай поглубже яму, выстели её хорошенько соломой — и засыпай картошку, свёклу, морковку. А чтобы не помёрзла, сверху укрой соломой, прикопай землёй и нагреби поболе опавших листьев. Кто знает, чего ждут у нас итальянцы... Можа, они ждут, когда люди урожай уберут. А потом отымут у нас всё. Как тогда зиму жить? Помрем с голоду — и стрелять нас не надо...
— А ить правда твоя... Вот хорошо, что надоумила меня...
Набив лесных яблок, подруги вернулись в хутор. Лукерья с мешком на плечах вошла во двор.
Курившие на крыльце «квартиранты» проводили её настороженными взглядами. А когда она, присев на пенёк рядом с мешком, стала быстро резать яблоки, подошли ближе и молча наблюдали за её работой.
Лукерья проворно разрезала яблоки — какое на две части, а какое на четыре, не обращая внимания на сердцевину и червоточину. Нарезав ведро, отнесла его на берег и высыпала яблоки прямо на прогретый солнцем речной песок.
Увидев это, итальянцы стали переговариваться и пожимать плечами. Они не понимали, что казачка так сушит яблоки.
В свою очередь, Лукерья не разделяла их интереса и рассуждала по-своему: «Делать им боле нечего, как за работой бабы наблюдать да языки чесать».
Несколько дней подряд подруги ходили в лес бить яблоки, из которых готовили зимой ароматный взвар. Считалось, что он хворь живота снимает. Большущий чугун взвара всегда стоял у Лукерьи в сенцах. Она сама пила его вместо воды и детей приучила к этому напитку.
Собрав лесные яблоки и засыпав ими почти весь песок у подмостков, Лукерья словно забыла о них на несколько дней. Плоды высохли и придали берегу золотой оттенок, словно белый песок укрыли осенней листвой.
«Теперича пора ... Как бы дождик не подпортил...» — сметала Лукерья сухие кусочки яблок чистым веником на редкое сито. Высевала песок и ссыпала сухофрукты в мешок. За этой работой её застали постояльцы и долго наблюдали за ней. Один из них набрал в ладонь песок с дольками яблок и протянул Лукерье:
— Ешь, матка, ешь!
Она взяла из его руки дольку, подула, очищая от песка, и положила в рот. Итальянцы удивлённо глядели на неё, а потом разразились громким хохотом.
«И чему они потешаются...» — думала она, продолжая свою работу.