Степан в первом же бою потерял своего вороного и с тяжёлым ранением в грудь попал в госпиталь.
— Лихой ты казак! — говорил доктор Степану. — Подштопали мы тебя... Организм здоровый, молодой... Поправишься скоро, но шашкой махать тебе не придётся... Нельзя сейчас. Для этого, брат, потребуется время.
Степан скрипел зубами, но не от ноющей боли в груди, а от досады и злости.
— Фрицы на донской земле, а я валяюсь тут... — задыхался он от собственного бессилия.
— Ишь горячий какой... Не спеши... — хмурился доктор. — Успеешь ещё повоевать.
В палату с шумом вошёл выздоравливающий Федотов:
— И чего я в небе не видал? — продолжал он начатый с кем-то спор. — Я — разведчик! Мне на земле работы хватит! — тяжело опустился на свою кровать рядом со Степаном.
— Это ты о наборе в лётное училище? — сурово глянул на него доктор, — Значит, не хочешь соколом стать?
— На кой чёрт мне учиться? Воевать надо!
— Воевать надо. Но без авиации нам врага не одолеть...
Степан, слушая их разговор, приподнялся на подушке, в глазах его появился живой огонёк:
— Вы это о чём? Какое училище?
— А ты-то что дергаешься? — отозвался рассерженный Федотов. — Тебе ещё долго... — запнулся он, поняв, что в запальчивости задел за живое раненого.
— Нет, Федотов, тут ты ошибаешься. — Доктор глянул в погасшие глаза Степана. — Раны твои затягиваются хорошо... Пока окончательно поправишься, можно, не теряя времени, выучиться на летуна. Поменяешь вороного на железного коня с крыльями! — улыбнулся доктор вновь.
* * *
«Степан! Родимый ты наш! — писала Клавдия брату. — Ни от тебя, ни от Ивана нету ни одной весточки. Маманя наша вся извелась, ожидаючи. А надысь Жорка на фронт убёг... Теперь мы и за него ничего не знаем. Порадовать тебя нечем.
Я с сёстрами живу у Натальи в Песчанках, а в нашем хуторе итальянцы. Маманю с Колюшкой выгнали в летнюю кухню, а сами в курене живут... Коля тайком прибегает к нам, новости с родного двора приносит. Сказывал, что итальянец чуть маманю не пристрелил.
Принёс этот ирод с речки лягушек и заставил маманю варить. А она-то не знает как. Покидала их в чугунок — и в печь. Сварила. Итальянец заглянул в чугунок и как закричит на маманю! Слов-то их не понять, так он ладонью водит себе по животу, словно разрезает, и кричит: «Матка! Кх-кх-кх...» Стало быть, потрошить их надо. — Коля сказывал, что дюже злой этот итальянец.
Долго он на маманю кричал и даже пистолетом грозил. А потом выбросил тех лягушек, принёс новых. Маманя думала, что заставит потрошить их, от страху вся тряслась, но итальянец сам разделал лягушек и сварил похлёбку. Теперь вечерами не слышно лягушачьих концертов на речке. Всех лягушек выловили и поели, ироды».
Потом Клавдия писала о жизни на хуторе, о том, кто остался, а кто ушёл на фронт. Письмо было длинным и подробным, а в самом конце небольшая приписка: «Если встретишь на фронте Аникея, то скажи, что я жду его».
Степан несколько раз перечитывал письмо, стараясь сообразить, сколько же времени прошло со дня его написания и как вообще оно вырвалось с оккупированной территории. Судя по виду, можно было предположить, что прошло оно множество рук, прежде чем нашло Степана в лётном училище. Но даты на письме не было, и он напрасно крутил его в руках, со всех сторон рассматривая листы.
Непонятные чувства овладели Степаном. На глаза наворачивались слёзы при воспоминании о родном доме. Щемящее чувство тепла и нежности охватывало его, но тут же наружу прорывалась злость, и он скрипел зубами, представляя врага в родном курене. Задыхался от ярости и боли, сжимал кулаки.
«Хорошо, что все живы... — пытался успокоить себя. — Куда же подался Жорка?.. Хоть бы весточку прислал матери. Но куда он напишет, если хутор оккупирован... — Размышлял Степан, и новая волна ярости вызывала учащенное сердцебиение. — Скорей бы в бой, в небо... Невыносимо ничего не делать».
Он уже знал, что получен приказ о его переводе в боевую эскадрилью и буквально на днях молодые лётчики пойдут в первый свой бой.