Я не сентиментальна. Плачу только 9 мая. Весь день. Да, когда олимпиаду смотрю. Наши стоят на пьедестале. Вверх медленно ползёт флаг, играет Михалковский гимн. А я рыдаю то ли от гордости, то ли от того, что не знаю слов и в голове ничего, кроме ‘Союз нерушимых…” не поётся, то ли от воспоминаний детства.
А тут….рыдала над детской фотографией Син. Если б кто- то зашёл и спросил –о чём плачешь? Сквозь слёзы ответила бы – хочу в деревню.
Увидев этот серьёзный и вдумчивый детский взгляд , в голове понёсся рой мыслей.
А мои детские фотки почти все потеряны…кроме нескольких , хранящихся дома у мамы. И там есть одна с надписью “сижу за решёткой”. Я там в кроватке сижу с просунутыми наружу ногами и вцепившись двумя ручонками в прутья. И взгляд там у меня такой жалостливый, жалостливый…
По-моему мне на той фотографии около трёх лет.
Три года… дааа. Когда в одиннадцать меня привезли в деревню к бабушке на лето, соседка пришедшая взглянуть на меня спросила:- А помнишь, когда тебе было три годика и ты приезжала сюда, по деревне всё голожопиком бегала?
В одиннадцать я уже умела краснеть, но ещё не умела отвечать на глупость. А соседка дальше-больше :- Вот бегаешь ты значит по двору голожопиком, бабка твоя в сортире сидит. И вдруг коза ейна сорвалась с верёвки и тебя на рога. Вот значится, ты на рогах у козы без порток и бабка твоя из сортира без порток вылетает…. Вообщем ты орёшь, бабка орёт, коза пуще всех орёт….Дааа…
Откуда я могла это помнить?
Я помню другое. Запах дома, пыльной дороги, хлева, но уже не с той злополучной козой в стойле. Всё - всё до мелочей, расположение мебели, какие цветочки были на занавеске, какой краской пол был покрашен, где в сенях сундук стоял с поллитровыми банками козьего холодного молока, бабушкину никелированную кровать с шишками и пружинным высоким матрасом, под которой стояли два огромных бака с сухарями и сушками. Её круглое загорелое лицо совсем без морщин. Помню, как с утра в банный день она подсолнечным маслом мазала свои редкие волосы и целый день так ходила, пахнущая и блестящая. Помню, что верёвок во дворе не было и выстиранное бельё развешивали прямо на забор. И если вечером забывали снять , какая – нибудь корова из возвращающегося домой стада, непременно умыкнёт юбку или наволочку себе для ночной жвачки.
Деревня была из сорока дворов с одним колодцем в центре. Там обменивались и новостями, и затаривались в лавке ,и воду оттуда таскали на коромыслах. И в том колодце бабушка собирала опята, привязывая себя для страховки верёвкой к хлипкой лавке, рядом с колодцем.
Баня в деревне тоже была одна. Находилась прямо за нашим огородом. Топили по очереди – дворами, но воду таскали все. С утра тянулся народ, громыхая жестяными вёдрами. Набирали там же, рядом с баней из торфяника. По ведру холодной и горячей воды на человека, в огромные бочки и котёл, более походивший на железнодорожную цисцерну. До 9 утра все должны были наносить воды. В 9 начинали топить баню. Обычно к шести она уже была натоплена. Первыми шли мужики, затем бабы. Но мы - пять девчонок бегали мыться без очереди. Нам на танцы нужно собираться!
Ходили в клуб в соседнюю деревню за два километра. Помню, в конце лета, когда уже хлябь начиналась на дороге и ночи прохладнее становились, босоножки под мышку, калоши на ноги, фуфайку поприличнее из бабушкиного гардероба и вперёд! Возвращались под утро, подметая росу подолами юбок и платьев. Местные мальчишки провожали нас только до околицы. Не дай бог какая – нибудь бабка увидит провожальщиков, стыда не оберёшься. Кто то из нас, отдыхающих городских девчонок, влюблялся в местного парня и на всё лето мы были обеспечены разговорами ,событиями, перепетиями этой любовной истории. Ходили ещё в другую деревню на танцы, за 5 км через лес. Как не боялись, до сих пор удивляюсь. Похоже в детстве вообще мало чего боишься.
Озеро от нас было километрах в пяти. Идти нужно было сначала сквозь колхозные поля, засеянные то турнепсом, то горохом. Надёргаем на ходу сельхоз - даров, мёду из дома, хлеба, огурцов, и на целый день – сыты. Надо сказать, что турнепс с мёдом, вкуснее самых изысканных десертов будет. Затем дорога вела через лес. Шли на цыпочках, подпрыгивая и АЙкая на сосновых шишках и иголках, впивающихся в пятки.
Далее, ещё километра два через болото по старой партизанской гати. Ходили босиком, по икры в воде, что бы чувствовать брёвна. Шли след в след, но без слег, полагаясь на память и интуицию. К озеру тому, Вороньему только по гати подойти и можно было. Небольшой островок сухой земли, заросший соснами, да корявыми берёзами с блюдцем тёплой торфяной воды в глубине и небольшими песчаными пляжиками. В этой тишине солнечных звенящих дней мы становились частью этих болот, берёз и сосен. И никого и ничего больше не существовало в эти минуты. Покачивание солнца в мягком всплеске волны от вошедших в воду коней на противоположном берегу, мелкая рыбёшка, скользнувшая поживоту. А ты лежишь себе и лежишь в этой тёплой, живой, лесной ванне, положив голову на корни сосны……
А потом в конце августа мы уезжали с приехавшими за нами родителями. Стояли в ожидании автобуса на остановке, увешанные рюкзаками и котомками с утрамбованными в них картошкой, яблоками, луком и с обязательными букетами астр и уже увядающими золотыми шарами, тщательно упакованными в мокрую тряпку и полиэтилен. Как правило, от букетов этих мало что оставалось после путешествия в битком набитых автобусах, электричках и метро. Сердце разрывалось от невозможности продлить лето, и от желания увидеть друзей, залезть в ванну и вдохнуть в себя город. Мы – девчонки, стояли за спинами у родителей и шушукались. Украдкой озирались, надеясь увидеть своих провожальщиков. Наконец все втискивались в автобус. Он трогался с места, перегруженный и утомлённый, медленно – медленно набирал ход, только докатившись до фермы в конце деревни, на крыше которой сидели мальчики с серьёзными лицами, и пытались казаться - мужиками, не ведающими эмоций. Наконец кто-то из них не выдерживал, срывал с себя кепку и начинал неистово махать. За ним вскакивали все остальные, махали, что-то кричали вслед автобусу, подпрыгивали, рискуя свалиться вниз или провалиться сквозь крышу. Моя мама в этой автобусной давке умудрялась повернуть ко мне голову и посмотреть на меня многозначительно – подозревающим взглядом. Я делала на физиономии саму невинность и отвернувшись улыбалась ощущениям первой влюблённости. Мне было 14 лет. Больше я никогда не была в деревне своей бабушки.
Вот и сидела я , шмыгая носом над фотографией Син. И хотела в деревню. В деревню своего детства.