Лукерья проснулась от непонятного шума во дворе. Судя по выкрикам и топоту, произошло что-то серьёзное. С речки доносились автоматные очереди и одиночные выстрелы.
— Ма, чё случилось? — проснулся и Коля, сел в постели.
— Не знаю, сынок... В кого-то стреляют...
— Ты куды? — встревожился Коля, когда мать направилась к двери.
— Тута я... Запор проверю... Кабы к нам не пожаловали... Злые они... Ишь как сердито орут...
— Маманя! Можа, наши пришли?
— Тише, сынок. Пущай думают, что мы спим... Ежели б наши пришли, так ироды не гомонили бы во дворе, а подались бы к своему штабу... Похоже, ктой-то напужал их...
Перестрелка как неожиданно началась, так неожиданно и закончилась. Возбужденные голоса всё ещё доносились со двора. Потом и они стихли — солдаты ушли в курень. Только один часовой светил огоньком папиросы на крыльце.
До рассвета Лукерья так и не смогла сомкнуть глаз. Она вслушивалась в ночную тишину, всматривалась в тёмные окна куреня, но за ними не наблюдалось движения. Итальянцы спали, и только негаснущий огонёк папиросы на крыльце выписывал в пространстве круги и чёрточки. Ближе к рассвету исчез и он.
«Что же случилось? — гадала Лукерья. — Что они так всполошились и в кого стреляли?»
С приближением рассвета её тревога нарастала. И она стала молиться. Но страх не проходил, а душа уже жила в ожидании какого-то несчастья. «Уж, не Жорка ли вернулся и напужал их в курене? — строила она недобрые предположения, но тут же отгоняла их. — Нет, зачем же им в Жорку-то стрелять... Да и не побёг бы он со двора... Всё одно голос бы подал... А можа, Матвей заглянул...»
Не спал и Коля, ворочаясь в постели. Как только забрезжил рассвет, он выскользнул из кухни.
Лукерья возилась у печи, когда он вихрем влетел в кухню.
— Маманя, скорей... — едва перевёл дыхание, — раненый там... Скорей же... — схватил её за руку и потащил во двор. — Скорей, пока они не проснулись. Пристрелят его...
— Какой раненый?.. Где? — недоверчиво и испуганно сделала она несколько шагов вслед за сыном.
— Там, на берегу... Наш солдат... Не в себе он... Стонет.
Лукерья, словно очнувшись, подхватив подол юбки и боязливо оглядываясь на курень, побежала.
Недалеко от подмостков лицом вниз лежал солдат. Она сразу поняла, что он, теряя последние силы, выполз на берег из реки. Левая его рука была вытянута над головой, и пальцы глубоко впились в ил. Правая — с автоматом — замерла вдоль тела. Волна легонько шлёпала о голенища сапог и о приклад оружия.
Зелёная промокшая одежда раненого сливалась с камышом и речной тиной, и только вихрастая чёрная голова привлекала внимание.
Она опустилась на колени и приподняла голову солдата, вглядываясь в молодое, бледное, перепачканное грязью лицо. Нет, никогда она не встречала этого парня.
— Не наш, не хуторской хлопец... Откель же он тут?.. — вытащила его на берег и перевернула на спину.
Не подававший до этого признаков жизни солдат слабо застонал и чем-то неуловимым напомнил Лукерье Захара. Что-то оборвалось у неё в груди, обдав жаром и нервной дрожью.
— Живой... Помоги, Господи! — засуетилась она, поминутно оглядываясь на тропинку, ведущую к куреню. — Коля, где каюк? Давай скорей! — её сердце колотилось так, что глухие удары эхом отзывались в ушах.
Коля, молча наблюдавший за матерью, метнулся в камыши и через минуту каюк ткнулся носом в берег. Они погрузили почти безжизненное тело, общаясь друг с другом жестами и взглядами.
Подхватив автомат, Коля примостился на носу каюка, придерживая голову раненого, а Лукерья, встав в полный рост у ног солдата, с силой оттолкнулась от берега.
Лукерья бесшумно опускала шест в воду и отталкивалась от речного дна, так же, без всплёска, выхватывала и гребла им, удерживая каюк в тени прибрежных зарослей и быстро удаляясь от подмостков. Движения её были уверенными, точными, сильными. Время от времени она задерживала взгляд на груди раненого, с тревогой отмечая, что тёмное бурое пятно на рубахе расползается на всю правую сторону.
— Как-то Степан с Жоркой сказывали мне о землянке в Старой леваде. Уж сколь годков прошло... Теперь она, поди, завалилась, но, можа, какой угол остался... Нам бы её найти... — наконец нарушила молчание мать.
— Не, не завалилась, — отозвался Коля. — Я бывал там с братами. Знаю тропку... Причаливай к тем кустам.
Не дожидаясь пока каюк ткнется в прибрежную тину, Коля легко и бесшумно скользнул в воду, подтолкнул и почти наполовину вытащил судёнышко на берег.
— Давай, Коля, положим его на травку... Вот так... Помоги снять рубаху. В грудь ранен... Вишь, в крови весь... Перевязать его надобно... — осторожно, но быстро стаскивала рубаху со стонущего парня. — Потерпи, родимый, вот потуже перевяжу, и полегчает... — стягивала его грудь разорванной исподней юбкой. — Ты, Коля, схорони его пушку в тех кустах. Без надобности она нам, — показывала пальцем на автомат. — Потом в землянку снесёшь.
Стаскивай с горемычного сапоги и тоже схорони. Тяжеленные они... Без сапог полегче будет, — распоряжалась мать, управившись с раной на груди и перетягивая головным платком окровавленную ногу солдата прямо поверх штанины.
Молодое тело казалось безжизненным, и только слабый стон, похожий на отрывистое мычание, вырывался из-за плотно сжатых бескровных губ. Теперь Лукерья хорошо разглядела коренастого солдата.
Тело его было смуглым, упругим и мускулистым. Чёрные дуги бровей срослись на переносице. Густые, слегка загнутые, как у девушки, ресницы слегка подрагивали, но тяжёлые веки не открывались. Смоляные вихры падали на лоб, густыми слипшимися завитками покрывали небольшие уши, отчего овал лица казался почти круглым.
«Совсем мальчишка...» — подумала Лукерья, и её захлестнула волна материнской жалости, тревоги за его жизнь. И ещё какие-то чувства, связывающие этого солдата с Захаром и ушедшими на фронт сыновьями, овладели растревоженным сердцем. Она смахнула набежавшую слезу и заторопилась:
— Поспешай, сынок... Указывай дорогу, — взвалила на себя стонущего солдата и, сильно сгибаясь под тяжестью, углубилась вслед за сыном в леваду.
Коля ориентировался по только ему известным приметам, петляя среди кустов. Несколько раз они продирались сквозь заросли ежевики и дикого хмеля. Лукерье приходилось пятиться задом и волоком тащить за собой раненого. Она взмокла от напряжения и усталости. Коля как мог, помогал матери.
— Ты не заблудился, сынок?
— Не... Вон под тем дубком землянка.
В землянке пахло сыростью и гнилью. Куча слежавшейся соломы в углу — единственное, что было в ней.
Лукерья, едва опустив солдата на пол, стала ворошить подопревшую солому.
— Ма, ты дыхни трошки... — сел рядом с солдатом уставший Коля, заглядывая в его лицо и вслушиваясь в неровное дыхание.
— Спешить надо, сынок. Как бы итальянцы не кинулись нас искать... Давай положим его на солому. Подгорни её под бока и сымай свою рубаху... Прикрой солдата трошки... Одежда на нём мокрая... Не застыл бы... А теперича пошли. Надо скорей возвертаться.
Закрывая за собой дверь землянки, Лукерья ощутила острую боль в груди, на лбу сразу выступила испарина.
«Господи, дай мне силы...» — не разгибаясь, прижала руками грудь, пытаясь унять боль.
— Ма, ты чё? — встревожился Коля.
— Притомилась трошки... Вот и сердце пошаливает. Зараз полегчает... — Не дожидаясь пока боль утихнет совсем, выпрямилась и, смахнув холодный пот со лба, шагнула прочь от землянки.
На подворье было тихо. «Бывало, в это время петухи заливаются, не дают спать, а теперича всю птицу сожрали ироды, — подумала Лукерья, боязливо поглядывая на родной курень. — Не заподозрили бы наше отсутствие...»
В это время на пороге показались итальянцы. Лукерья подтолкнула Колю в кухню и пошла следом за ним.
— Слава Богу, вовремя мы возвернулись, — облегчённо вздохнула. — Теперича, сынок, надо Матвеича просить, чтоб подсобил раненому. Он лечил таких... Знает как. Ты сбегай к нему, всё расскажи, а я к каюку снесу старый тулуп, одежонку какую. Можа, удастся тайком переправить в леваду.
— Я мигом! — выскочил за дверь Коля.
Лукерья напряжённо вслушивалась в голоса постояльцев, наблюдая, как они гуськом направились к реке. Подхватила пустое ведро и вышла вслед за ними. В огороде делала вид, что выкапывает последние кусты картошки, а сама наблюдала за солдатами. Они ходили по берегу, нагибались, шарили в траве и кустах. Ломая заросли камыша, продирались к самой воде.
«Можа, солдат наш был не один? Можа, в камышах ещё кто есть? — только теперь пришла эта мысль. — Ежели он не хуторской, то зачем пришёл... Стало быть, дело тут у него было, что-то разведать хотел... Можа, про итальянцев что хотел прознать... На такое поодиночке не ходят...» — думала она, со страхом наблюдая за итальянскими солдатами. Но они никого не нашли и, не обращая внимания на Лукерью, о чём-то сердито переговариваясь, прошли мимо.
Забыв про ведро, Лукерья метнулась в курень. Дрожащими руками открыла сундук, в спешке комкая и роняя вещи, выхватила из него несколько юбок, Иванову рубаху, штаны. Завязала всё в шаль и, поминутно поглядывая через окно на дорогу, ведущую в центр хутора, перекрестилась на образа:
— Пресвятая дева Мария, спаси и сохрани нашего солдата. Дай ему силы выжить. Убереги от смерти...
Торопилась. Каюк оставили в прибрежных зарослях далеко от куреня, понимая, что итальянцы будут прочёсывать берег. Теперь же, подхватив приготовленную корзину с вареной картошкой, краюхой хлеба и крынкой молока, удерживая под мышкой старый тулуп и крепко сжимая узел с одеждой, Лукерья неуклюже бежала к зарослям.
Запыхавшись, хватаясь за грудь, вернулась Лукерья во двор. Коля был уже дома. Не в силах что-либо вымолвить, она опустилась на порожек и вопросительно глянула на сына. Сердце острой болью рвалось на куски.
— Дед будет ждать меня у Старой левады, — ответил сын на её немой вопрос. — Сказал, чтобы ты в леваду не ходила, — опасно... Он сам управится. А я пойду, тропку к землянке укажу и подсоблю ему... — серьёзно и строго говорил Коля, и мать сразу же уловила в нём перемену.
Бесшабашный, неугомонный Колька подтянулся и посерьёзнел. В голосе появилась грубоватая твёрдость, и еле заметная морщинка залегла между бровей.
«Не похож он на своих братов, — подумала Лукерья. — Те, не по годам крепкие и рослые, а этот, видать, в меня пошёл — тонкокостный... Тринадцать годков ему минуло, а он щуплый, незаметный, совсем ребёнок. Зато характером будет в Захара — рассудительный и твёрдый».
— Я, сынок, к каюку узел со своими юбками отнесла. Порвете их, чтобы раны перевязать. Ты узел и корзину забери, а каюк из кустов на реку не выгоняй. Кабы не приметили тебя... Берегом к леваде ступай, прячась за камышом.
Весь день Лукерья провела в тревожном ожидании. «От Ивана давным-давно нет весточки. Жив ли он... Господи, спаси и сохрани моих сыночков! Горячие они, от пули хорониться за чужими спинами не станут... Степан с Жорой с самого малюшку были неразлучны, а теперича идут разными дорогами. Старшие-то сыны в отрядах, среди своих... А вот куда ушёл Жора... Где он теперича...»
Незаметно мысли её переключились на раненого, и она молила Бога о его выздоровлении. Потом снова вспоминала своих сыновей, и сама не заметила, как и почему в её душе незнакомый раненый солдат занял место наряду с родными детьми. Она приняла его материнским сердцем вот так, сразу, даже не увидев его глаз, не зная его имени. Поняв это, Лукерья не удивилась, а только разволновалась ещё больше.
Боль в груди настойчиво давала о себе знать, и она, измученная бессонной ночью, тревожными событиями и мыслями, чтобы не потерять последние силы, прилегла.
На какое-то время она погрузилась в тревожную дрему и увидела, как перед глазами рассеивается густой туман и открывает цветущую донскую степь. По степи бегут ей навстречу ребятишки. Она всматривается в весёлую порхающую стайку и видит своих детей. Степан с Жоркой держатся за руки, Иван на богатырских плечах несёт смеющуюся Полечку, а Дуся, балуясь, хватает Клавдию за развевающийся, словно парус, подол. Но где же Коля? Лукерья искала его глазами, но не находила. Чувствуя сердцем страшную эту потерю, она закричала:
— Коля! Коля!
— Ма, ты чё? — склонился над нею сын.
Лукерья открыла глаза, всё ещё не понимая, где явь где сон. Увидев склоненного над собой сынишку, потянулась к нему обеими руками и крепко прижала к груди.
— Ты чё меня звала? — Коля осторожно освобождался от её крепких объятий, — ажник за дверями слыхать было, как ты меня кличешь... Я уж напужался...
— Сон мне приснился, вроде потеряла я тебя... Вот и кликала. Это у меня сердце шалит. Да ты не пужайся, я трошки соснула и мне полегчало, — совсем отошла она ото сна. — Ну сказывай... Как раненый?
— Плох... Матвеич сказал, что ранение не дюже тяжёлое, но крови он потерял много и застыл дюже, пока всю ночь лежал на сыром берегу.
— В себя-то он пришёл?
— Не... Токмо стонет. Дед раны ему промыл своими отварами. Одели мы его в сухое... Матвеич остался на ночь в землянке. Соломы свежей мы туда много натащили, чтобы не так сыростью от земли тянуло, — подробно рассказывал Коля.
— Ну ежели Матвеич там, то поднимется солдатик наш, — успокаивала она не столько сына, сколько себя. — Не таких больных наш старик у смерти из когтей вырывал. Солдат молодой, крепкий... Мы вон вдвоем с тобой его еле дотащили... Такой выживёт. Не может он помереть...