Прежде чем сесть и создать нечто новое, я предпочитаю хорошенько пропотеть - если ты понимаешь, о чём это я (здесь мы оба должны многозначительно улыбнуться).
Но сегодня, кажется, придётся поработать всухую.
Корни дерева не отбрасывают тень. Но чтобы знать, в какую сторону ты идёшь, неплохо бы выяснить, где ты сейчас. Как твои дела, привет?
Пятнадцать часов сна - как минимум - неограниченный алкоголь, еда вкуснее, чем я когда-либо запихивал в себя прежде, море, огромное количество секса: кто-то назовёт это раем, а я - депортацией и болезненной попыткой слезть со спидов.
Я только проснулся, спал около двадцати часов; снова в дорогу, мой сладкий порез, побег из одного времени в другое. Я не знаю куда идти, и когда придёт пора остановиться, я просто поверну назад.
У нас солнце. Я в мотеле, он стоит на шоссе, что описывает береговую линию.
Швеция.
Моя арендованная машина - тёмно-синяя, додж, как обычно. Пытаюсь придумать, как подключить дешёвенькую гитару к стерео системе тачки.
Ночь стоила 15 баксов. Сейчас ланч, хотя для меня это завтрак.
Я вновь на дороге! Это так волшебно, что я забываю курить и даже есть. Нет фотоаппарата, только мои слова - но вчера я познакомился с девушкой, Астрид, договорился подбросить её до Тромсо, спрошу сделать пару кадров попути.
Закатанное солнце. Просто идти пешком вдоль грязной дороги, закурить первую за неделю сигарету, думать о настигающей меня и тебя ночи - плевать на всё остальное, я - свободен, и дышу так глубоко, как пожелаю.
Есть нечто особое в сосиске, которую ты поджарила на коктейле из высокооктанового бензина, куска покрышки и пары промозглых весенних веток. Это не купишь в большом гипермаркете, разогревая пластиковую еду в микроволновке не научишься жить в мире из дороги, грязи и ненарисованного неба.
Мне всё равно, в какую сторону ехать. Я не могу оставаться на месте, это опасно. Гончие псы уже вышли на мой след.
Почему я бегу? От кого? И куда?
Все дороги ведут в дом - все, но не моя. Я - бездомный, бродяга. Хранители Дома - эти спонтанно-злые духи, они стремятся привязать тебя к месту. На цепь, никаких полётов фантазии, разве что мечта о новой диванной комбинации.
Но, серьезно, они - лишь спорадические взрывы веерных галлюцинаций, вбитые родителями и чьим-то мнением: у тебя нет никакого дома, если ты идёшь за мной на этой дороге, никогда не было, и впредь не будет - ведь ты по-настоящему свободна.
Я лишь смеюсь в лицо своим видениям.
Я не могу жить дальше, только из чувства жалости к себе; то, что я сделаю будет не больно.
Бит должен продолжаться.
Биение.
Пульс.
Ритм. Божественное провидение, дыхание космоса.
Мы были первыми из своего поколения, кто услышал. Первые свободные дети страны тиранов.
Мы были одиноки. И наш джаз назывался "гранж".
Мы листали эти лиловые страницы пурпурного света, мы целовали эти тайны, голые глупости.
Я - первым попробовал любовь, среди тех, кто родился в моё время; болезненный мальчик с эрегированным эго: в то время я знал лишь одно применение своему культурному стояку - поглощать, жрать как можно больше книг, картин, песен, фильмов и мне приходилось выбивать из своей в целом жалкой жизни право на духовную эволюцию. Мои родители, о да, они посадили меня в тюрьму, но они же и научили меня проламывать прутья решётки.
Я курю в оконное стекло, и мечтаю о порыве ветра: когда-то я умел воображать, играя, хаотично перебирать образы. Потом я променял свои волшебные миры на ясность мышления, я научился задавать правильные вопросы. Не суди меня, тогда это было необходимо, жизненно важно моё сознание оседало на стенах моего кабинета вместе с безумием - мне нужно было хоть что-то помимо амфетаминов, чтобы здраво мыслить.
Но теперь... чего же я хочу на самом деле?
Я вновь и вновь возвращаюсь к точке невозвращения: туда, где началась эта история. Не первая, не последняя, но у неё тоже есть начало.
Большая страна маленьких тиранов.
Я смотрел на город; мои глаза - цвета водки. Выпил: мутная глубь.
Что есть прекрасно во мне?
Черты лица - это просто каскады косинусов слов, описывающие мою личность в окружности. Безмолвная наполненность утоляет поимённо мой извечный манекен тела - нет иного прекраснее. Правильный вопрос, верный ответ, изящное решение.
Мгновенна беспричинность бытия. В каждом грамме моего дыхания скрыта Вселенная, что я мог бы создать.
Искренность чистого действия - я не буду считать, сколько ангелов я повстречал сегодня.
Размазав по эскизу вторника грязь, я швыряю в холст комья реальности: сигаретный дым, полумутные арки, сумеречное время, выдохшиеся реплики ни о чём, тайное вожделение, вязкие ноты лёгкого блюза - этого хватит, чтобы создать твоё настроение.
Этот город любит таких как ты - молчаливых, знающих, что им нужно депрессивных ублюдков. Но он молчит, ведь ты ни о чём не спрашиваешь.
Старик, напротив, он всё понимает.
Не важно, кто мы, и куда идём - просто пойдём вперёд, и поглядим, какую тень мы отбрасываем.
Я трясусь по дороге к тебе - моя единственная цель, научить тебя писать стихи. В моей голове есть уйма формул, правил, оговорок, примеров - и я собираюсь вывалить всё это на тебя, сразу, затем по капле, и снова новая волна. Я иду к тебе, рыжее несчастье, как зарнице промышленного района - то ли солнце село, то ли фонари взбесились, а то и просто пожар на складе изделия номер два. Нет смысла называть тебя по имени, мы знаем друг друга тысячи лет. Я - это ты, мы одной крови.
Ты покажешь мне новые песни. Я покажу тебе старые. Акт сексуальности нашей культуры, но мы не видим ничего зазорного в том: ведь это всего лишь мысли, ноты и чувства. Всего лишь.
Мы сидим на кухне и разговариваем ни о чём, кто-то слушает, кто-то рассказывает, и это настоящая джазовая импровизация, всё по-честному.
Пришёл - чтобы исцелили и спасли. Оно во мне, крючит и смеётся, как на пляже, душат друг друга в почтении к плоти. Пальцы сломаны, кости в занозах, оспины моего смеха, колокольцы твоих улыбок, шутки невпопад, вспоминаем старых знакомцев.
Тут вечно и неистребимо живёт ощущение конца света - весь город, это сплошная мышеловка. У тебя не получится бежать, если некуда идти. У меня не получится бежать, если нет погони за моей спиной.
Но я не стану пускать дым марихуаны для твоей кошки. Не мечите.
Нечего бояться: это всё сильные, принципиальные зависимости - когда они побеждают, они скользят по тебе. Сложи эти строки в четыре раза, и разрежь вдоль: приложи второй кусок к четвёртому и первый - к третьему, и тогда, быть может, ты услышишь мой голос.
Сюрреализм - это автоматическое письмо: идея в том, что смысл есть некая идеологическая форма под внешним постоянным давлением. Мои фразы - это систематический беспорядок смыслов. Здесь есть некий ритм, логика и образы. Поэзия.
Твой след призрачно вязок. Волны неизвестного наполняют комнату, перехватывают дыхание. Плоть исчезает, исчезает материя одежды в страхе перед чёрным чудовищем: твой след призрачно вязок.
Это не преступление - этому нельзя сопротивляться: часы, годы, месяцы одиночества, сидящего в кресле, ожидания вдохновения. Я должен найти оставшееся и уничтожить, не тела, саму сущность, линейную форму.
Ты падаешь, удивительно, что не сломала себе рёбра. Мы катаемся по полу, из кухни на диван, и обратно; не раздеваясь, ведь нет уже и самого понятия масок и тряпок. Ты всхлипываешь и стонешь; ворчание старого пса. Мой разум, защищая меня, прячет детали, но главное я помню: мы делаем суррогат любви, и ты ищешь защиты, пытаешься зарыться у меня на груди, а я, молча, показываю тебе бесконечность. Нежность, лишённая всякого смысла.
Этот танец никогда не умрёт, он стар как само предательство - и речь не о конкретных людях, а о самом понятии дружбы: я предаю твоё право на личность, твой последний бастион остракизму твоих нежных кончиков пальцев. Нет правды до, и не будет после, оба плачем, ведь мы не были ещё так открыты друг другу. Я с тобой, в моей мечте, ты каплями выходишь из моря, и едешь через Америку в слезах, до дверей моего дома, в западной тени. Оскорбительное ночное телевидение спального района. Чёрная пыль ложится на наши белоснежные тела. Огонь моих волос сплетается с твоей фамилией. Ты и я, продолжаем наш род в механическом совокуплении, мы будем вечны в этой секунде, когда обрушились друг на друга в пьяных ласках безумного города.
Я проснулся из-за металлического привкуса во рту - назад, с того света. Воздух полон серебряных капель в простынях, я улыбаюсь тебе, а ты сидишь у меня в ногах, смеясь и ликуя, провозглашаешь это утро - "Вынь ноги из моей задницы!"
Голый завтрак.
Голый завтрак - когда каждый видит, что ест каждый. Я не хочу этой предательской честности, у меня нет печени, и я насыщаюсь сладостями. Я не хочу разрушать ничью жизнь, пусть взамен я и дам нечто большее: я не захватчик чужой судьбы.
Мыслей больше, чем строк: мюсли обыденности и изюм юных идей. Фуга реальности, размытое диминуэндо последствий всего чистого. Никогда прежде я не делал столько ошибок по пьяни за один вечер - и большую часть я вообще не помню. Прежде всего стоит позаботиться о наркотиках и своей музыке: сегодня мы играем в каком-то клубе. Море непринятых вызовов, очень нехорошие предчувствия.
Мы все - люди; и я, и ты, и они, а люди надоедают друг другу иногда; но мы вернёмся.
Мы слишком влюблены в нашу музыку, чувак.
Это психоделическая атомарная ароматная магия.
С репетиции прошло едва ли полчаса - а я снова беру в руки гитару, и извлекаю эти чудесные, немыслимые ноты; я не смогу остановиться до самого рассвета. Чувства, дай им шанс, дай отдышаться, дай им время, и когда они вернутся, ты захлебнёшься в этом потоке.
Я протягиваю тебе через стол с яичницей и котом:
- Эмоции - это ещё не смысл. Наркотики для того и нужны, чтобы вызывать эмоции, но вот смысла моей жизни они не прибавили.
- А что такое смысл, основанный на словах?
- Ты что, никогда не видела молитву? Реально только то, в чём есть смысл. Кто наполняет смыслом твои действия, тот делает тебя настоящей.
- Сложные вопросы ты задашь...
И ещё, немного подумав:
- Я бы сказала, что и сама себя не ощущаю настоящей, чувствую, будто меня нет.
- Это видно. Ты почти прозрачна.
- Грустная хрень.
Твой след призрачно вязок, думаю я, но только не вчера ночью.
Игра с огнём - не алкоголь разрушает семьи, а люди. Измены совершаются в мозгах, а не в гениталиях.
Я видел лучшие умы своего поколения, уничтоженные безумием в истерике, голые. Ангелы коснулись губами этой горящей древней, связанной с небом древней силы в машинности ночи. Бедность, нищета во ввалившихся глазах под кайфом залита дымом сверхъестественной темноты, холодной воды, простирающейся и текущей между железных крыш города, созерцающих джаз.
Кто трусил, в небритых комнатах, сидя в одних трусах, сжигал деньги в мусорном ведре, и слушал ужас сквозь стены, кого в заблёванной бороде забирали копы, кто ел огонь и рисовал отели, кто нажирался в раю: смерть или бедность? Их тела - ночь за ночью, с наркотой, с кошмарами, с непроницаемой серьёзностью стен... Зелёные деревья, волковское кладбище, рассвет и белая замкнутость. Безголовая езда, неоновый блеск, пробки, свет, солнце, луна и вибрации сумеречного весеннего вечера. Но тихо, хватит, сколько можно... Открытый поток сознания борется во мне с чистой сетью разума.
Болтать семнадцать часов подряд, обо всём, общие мысли моей чистой и нежной любви: идейная преданность победила вагинальную зависимость. Прав не тот, кто перекричит другого, самого главного глазами не увидишь.
Я с тобой - там, где ты безумнее меня. Я с тобой, в бите, где мы очнулись, ударенные током и собственными душами. Эта больница освятится, мои строфы, это ангельские бомбы, воображаемые стены рухнут, весь тощий легион выбежит наружу: о, звёздный вечный шок милосердия, вечная война здесь. Забудь свои страхи - мы на свободе.
Но мы прожигаем время, взятое взаймы.
Ад следует за нами и опустошение.
Я иду по солнечной тропинке и думаю - куда идти? Я иду по кругу, и не оставляю позади себя разбитых сердец. Я тяну сигарету, а она тянет меня в ночь, в призрачные одежды джаза. Но сейчас день, ночь можно найти только в метро, туда я и направляюсь, кажется.
Скользкие и холодные кишки города: заплатив виру, я допущен в недра, спускаюсь.
Я выпил почти бутылку водки до рассвета - но я более трезв, чем все эти люди вокруг; это видно по движениям тел, бесполезные, беспомощные, неприкаянные, они перетекают из одного места в другой саб-спейс.
Я живу в своём мире, без порядка, без хаоса, без нищих духом: моя совесть чиста, потому сегодня милостыни не будет.
Почему я пытаюсь растрепать всему миру о своих проблемах? Я просто перекладываю ответственность - если ты слышал, ты уже не имеешь права пройти безучастно.
Разваливаюсь на вагонном диване: жёсткий, как секс в моём доме. Всматриваюсь в лица: унылые, серые истории, финал обозначен ещё при рождении. Смотрю в сторону и напротив. Я вижу только бисерное "ТИ" на запястье чувака, который бы меня понял - мне сказала об этом его вязаная чёрная шапка, выползшая из белых гетто конца девяностых.
Я - белое отребье оттуда же, никому не нужный человеческий мусор. Джим Кроу никуда не уходил. И он сильнее, чем гранжевая дрянь, вроде меня, и прав у меня меньше чем у нигера при Никсоне.
Я - белый нигер. Белая чурка. Белый черножопый. Залётный петух в твоём микрорайоне.
Африка всегда была на расстоянии вытянутого удара сердца.
Море соединяет страны, которые оно разъединяет. Синее, как блюз.
Человечество зародилось там - и до тех пор, пока ты остаёшься человеком, ты будешь делать три вещи: ****ься, лениться и петь блюз
Я вышел пощуриться на солнце. Весна официально началась для меня: не календарная глупость всплывшего вдруг зимнего говна и легкомысленность астматических почек деревянных мудаков; настоящая, глубинная Весна от самых корней ужаса и отвращения - я переспал с лучшим другом, наобещал куче людей очень много всякой дряни в один день, влип в наркотические истории, завтра концерт моей группы, которую я, кажется, развалил. Кроме того, вчера я должен был подать документы на продление визы РФ, ну и ещё кучу всяких мелочей понемногу.
Человек, живя в стаде, всегда остаётся эгоистом. И даже оставаясь в кромешном одиночестве, он упрямо подчиняется стадному инстинкту.
Есть куча генетических отбросов моего возраста, но не моего поколения: они учатся в престижных вузах, у них есть дорогие машины, семьи, черт возьми, они могут позволить себе жрать больше одного раза в сутки.
Но они - не моё поколение. И если я хоть чего-нибудь получу от этой жизни, у них будет чувство, будто их поимели. Мне ничуть не жаль упырей, сегодня я голоден.
Все эти люди вокруг меня, жеманные нищие: не стой на газоне, не смей громко смеяться, и даже и не думай о том, чтобы петь.
Я - изгой чувственности. Каждое моё слово - акт отчаяния, жест видения. Поэзия - это язык состояния кризиса, это акт напускной трогательности.
Со мной лишь мои трагические руки, которые привлекают внимание всего мира. Я ушёл один - лучше в одиночестве, чем глупо.
В государстве запуганных улиц всегда есть нехватка преступников: тех кто смог пересилить себя - приветствуют.
Люди странно озирались на меня, их речь становилась бессвязной, стоило мне лишь подойти и посмотреть им в глаза. Они бегали как кролики по всему вагону, а я смеялся, то порывисто вскакивал, то читал оставленную кем-то газету. Я не делал ничего неприглядного: я всего лишь широко улыбался и смотрел прямо в лицо каждому; но в современном мире быть счастливым попросту неприлично. Моя уловка-23.
Финт состоит в том, что обычно все вокруг нормальны, а ты - неадекватный психоделический фриг, рудимент старого мира: ты слишком добр и чистосердечен для этого мира, чтобы пытаться его усмирить. Тот, кто любит дождь, никогда не станет использовать атомную бомбу. Главная молитва, мотив и цель наркотиков - они на короткое время меняют всё наоборот, а может и расставляют всё по местам, кто знает.
Я ехал домой, в своём приступе нормальности.
Метро выблевало меня в лужу таких же как я отщепенцев, гревшихся на скупом весеннем солнышке. Муторный мусор вертикально лежал справа от турникетов, ларьки игриво подмигивали солнечными зайчиками своих витрин. Этот зов солнца, разве мог я устоять? Нащупав в кармане липкие бумажки, я попытался расплатиться счастливыми, кажется, трамвайными билетами, но так или иначе транзакция свершилась, и я стал смотреть на небо через зелёное донышко пивной бутылки. Если вы увидите то, как я увидел, то и поймёте, что именно я разглядывал там.
Я зверел от сжатого между высотками воздуха. Я был зол, сам себе Иуда, поддавшийся химическому сатане и распявший своего друга в любопытной позе на напольном покрытии в гостиной.
Мужчины - сумасшедшие, им вечно нужно согласие, но женщина, это и есть само согласие. Мы торопимся эрегировать эти большие абстрактно-угловатые прямолинейные конструкции: но это же не исповедь. Женщине не столько нужен член внутри, сколько объятия снаружи. В этом споре побеждает не тот, кто громче кричит, а тот, кто утром делает завтрак уже для двоих.
Стекло расплескалось в асфальт, познакомившись с энтузиазмом запущенной пивной бутылки. Мгновенный всплеск ярости: в тот момент я боялся, что никогда больше не увижу тебя. В конце концов, я представляю угрозу; не помню насилия, но раз оно могло быть, то для меня уже произошло.
Есть ли у меня право быть собой - то есть делать всё, что я пожелаю - и жить в этом мире?
Коп тоже заключил, что я представляю угрозу, и начал выдвигаться в моём направлении.
Лично я думаю, что человек должен быть таким большим, каким он себя ощущает.
Наше существование так коротко, как мы сами понимаем это. Так оно ярче и насыщеннее, понимать, что моя жизнь - это сон, который уже закончился.
Эта страна полна бессердечных людей: они разбивают нам сердце. Относятся как к преступникам - заранее, мы ещё ничего не сделали.
Мне заламывали руки, потом я целовал асфальт и стёкла. Наручники упруго обнимают покорные кисти. Никто не зачитывал мне права, у меня их попросту нет.
Отец, мой, Господь, сущий на небесах - каким будет имя моё, когда всё изменится и закончится?
Я не видел сочувствия в лицах прохожих, очень тяжело смотреть в лица, когда тебя давит двести килограммов отборного мусора. Слышу, как хрипят рёбра и что-то тонкое рвётся внутри, слюна розовела на воротнике.
Смерть - это всего лишь комната, где я наконец смогу разложить всё своё барахло, все мысли и желания. Нет смысла бояться помещения: убивает не смерть, а люди. Смерть просто позволяет себе происходить.
Мы играли в эту игру, но не понимали правил: полицейские не должны создавать беспорядок, полицейские должны защищать беспорядок. Проклятое поколение - мы так и не дали миру ничего: не было движения, не было героев-одиночек. Мы родились вместе с гранжем, с нами и умрёт последний глоток воздуха той эпохи. Мы так ничему и не научились, так ничего и не создали, мы просто научились выживать в мире, где стреляют в школах и на улицах; но этот мир вернётся не завтра.
Мы ничего не отдали, но, вроде бы, ничего и не требуем, лишь смиренно просим: "Пожалуйста, запомните нас. Что угодно, только не равнодушие и презрение".
Довольно жалоб и милостыни! Пришло время оглянуться, разжать кулаки - кто из рождённых со мною достаточно смел, чтобы я судил его по поступкам, а не по обстоятельствам?
Казённая скамейка узка и шатается, я прошу воды. Слишком рано чтобы учить блатной жаргон, но уже вполне для того чтобы петь блюз. При первом же беглом осмотре карманов моей куртки тюремщики нашли мой почтовый велосипед и готово-выборный музыкальный инструмент - причём врать про диабет не пришлось, потому что я имею плохую привычку носить все свои стволы заряженными.
Копы не обрадовались моему мобильному телефону, потому что на нём было написано маркером "Мафусаил", и принялись за бумажник, который выглядел очень многообещающе, так как трещал по швам от визиток, трамвайных билетов, с ними уживалась пара салфеток со следами помады и телефонными номерами трансвеститов, в которые была завёрнута половина рассыпавшегося блокнота с короткой повестью. Но меньше всего они обрадовались европейскому паспорту.
Таким образом, через 24 часа я должен был стоять на границе с сопредельным государством, чтобы затем пасть в объятые пасти родственников и докторов, а поскольку это был далеко не первый подобный случай моего возвращения на родину предков, пора было привыкать к прозрачному супу через капельницу.
Моя патетика и воззвания к поколениям исчезли в этой перспективе так же быстро, как мусора при виде консула, который брезгливо вытаскивал мою жопу из обезьянника.
Вслед мне густо лают собаки, вместе с лёгкой ломкой и трезвостью пришло отсутствие метафор и оскудение речи.
Мои мозги, это самые сексуальные парни на свете: каждый хочет их оттрахать. Я не ионизирован - и, следовательно, не валентен. Повторять эту мантру по дороге к моей кровати (дай определение вещи, и ты поймёшь, что она тебе уже не нужна). Я сунул нос в какую-то мистическую дверь, кажется, сегодня мне предлежит играть тут. Будущее, как постсовременность: будет грустно, так как я совсем не готов.
Сделай родину своей профессией; охранник гладит мне бока и просит показать разверстую промежность сумки. Так, кто здесь сегодня мой друг? Если у тебя есть пара стартовых полос, то даже на необитаемом острове ты не умрёшь от одиночества.
Я заправился сам и заправил барабанщика. Теперь как минимум двое будут расходиться в бите. Медленно и очень осторожно я прикасаюсь к струнам, чтобы не спугнуть хрупкость перекрытого слома. Острый свет лампы, я прячусь дальше в тень. Я изранил себя спидами в туалете клуба, и мяса между сердцем и глазами девочки в зале практически нет: смешная голая розовая плёнка, натянутая на рёбра. Резким кашлем сиюминутного овердрайва я вскрываю свою ветхую плоть, и на сцену падает всё, что я ношу в себе, кишки, грязь, плохо переваренный алкоголь, таблетки, говно, зависть, голод, похоть. И маленькая, трепетная нежность, но именно её ты боишься больше всего. Я извиваюсь вслед за гитарой, она тащит меня по сцене, вырывается, стегает струнами. Я перестаю следить за ритмом, за размеренностью длительностей, не тактично обрываю такты. Давно уже перестал слушать группу, почти оглох от визга белой твари у себя в руках. Ничто не является таковым, кроме нас, нет этого проклятого города вокруг, нет бара, нет басиста, нет денег, нет любви, нет преданной рыжести, нет музыки - есть только моя борьба: не упасть. Если я выпущу её из рук, то она сожрёт меня, сразу, а потом разнесёт голову истерзанного трупа дробовиком. Я глохну в её рёве и своих стонах, и в тот момент, когда я мечтаю только о тихой комнате, в которой я разберу всю свою жизнь по строчкам, я вижу как похотливо тянется рука звукорежиссёра к пульту на уровне ширинки - сделать громче, навести прожектор, увеличить контраст, дать яркости. Двое катаются по полу, душат друг друга за выпуклую шейку грифового члена и царапают выпуклости и округлости деки - и никто кроме них самих не сможет сказать, сеют ли они смерть или любовь между ворсинок коврового покрытия.
Я остался жив в тот вечер, но сейчас я пропустил все слабые доли, какие только смог. Черномазые шлютки. Я не могу дышать, смирившаяся с неволей белая тварь душит меня чёрным ремнём, и с каждой секундой становится всё больше и тяжелее, и вот она уже перевалила через мой рост и растянулась на полу, я падаю на колени. Никак не получается подняться, кружится голова, и мой подбородок смешно тыкается в мою грудь, как рыжий щенок тормошит большой клетчатый бок матери. Я ничего не различаю кроме красных огней у моих ног, я не помню что это.
Гитара царапает пальцы зубьями ладов, я через силу вожу по струнам онемевшей рукой, будто под дулом ствола массирую член насильника. Очень светло и жарко, и, кажется, этот ад не закончится никогда, но вот звуки немеют, эхо глохнет, и какую-то секунду я и моя тварь орём друг на друга в кромешной влажной тишине. Казалось, на время расстояния двух ударов сердца, все в зале ощутили эту невыносимую боль и любовь выше инстинкта самосохранения и в потрясении потеряли дар производить звуки. Но потом рождённый моей близкой клинической смертью фантом спрятался в пачке аспириновых сигарет, и люди, не привыкшие к живым эмоциям трусливо засунули клювы в пластиковые стаканы с пластиковым пивом, пряча пластиковые глаза в не менее пластиковые смартфоны.
Выпотрошенная тушка устало прислоняется к чёрной стене: внутри нет ничего осмысленного, и не известно, вырастет ли новое сердце. Гипсон злорадно щекочет пух кейса. Очень хочется пить, и я на секунду теряю сознание и начинаю заваливаться в штопор, но все ослеплены самосожжением, не зачем обращать внимание на понурого торчка с гитарой - в том пламени никто не смог бы выжить.
Я провожу ладонью по своему лицу, медленно, будто по открытой ране. Я не чувствую зубов, нет голоса. Я зацикливаюсь на безмолвии. Безопасность - это специальная экипировка, и мой самый лучший день, это тот, когда я учился плакать по команде.
Но всем плевать. Вокруг никого нет, воздух душит меня, и рассеянный свет помогает ему. Сейчас в клубах не играет медленная музыка, и секс стал таким же скучным. Ты не узнаешь, что значит "по-настоящему медленно" пока не продерёшься сквозь симфонии Малера и Брукера, когда слушаешь классику, на тебя словно обрушивается небоскрёб валиума. Скорость диктуется нашим страхом, мы избегаем всего, что не можем понять. Сбавь обороты. Но чего на самом деле боятся все эти люди? После первого аккорда зал пустеет, все жмутся к стенкам. Неужели мои выплески настолько жутки, настолько яркие, что слепят? Не думаю. Я не особенно артистичная натура.
Погоня уже близко. Нужно бежать - но кое-что мне может пригодиться в дороге; они уже скреблись в мою дверь, а я меланхолично перебирал предметы, обдумывая, что скомкать и засунуть поглубже в походный рюкзак.
Моё маниакальное стремление придти к свободе от вещей привело к тому, что в моём доме их сейчас столько, что просто не от чего избавляться: и вот тут я столкнулся с проблемой - выкидывая на свалку газеты, телевизор, кухонный комбайн, полотенца для хомяков и другие деньги, я окружал себя ореолом ремиссирующего экзорцизма. А теперь мне просто не откуда заполучить свой законный стояк и я вынужден покупать заведомо бесполезный хлам - только для того, чтобы затем ещё раз пройти этот благостный обряд очищения. Ненавистник культуры стал активным её потребителем.
Однажды я пришёл на концерт босиком - несколько километров, ещё лежал снег. Перед клубом я обулся, туда не пускают играть всяких голодранцев. Никто не услышал невидимой распухшей боли, мои пальцы выплясывали, словно на раскалённой сковородке. Постепенно я теряю чувства, даже к боли можно привыкнуть - и я придумываю разные трюки, чтобы вновь её вернуть, хотя на самом деле тогда у меня была всего лишь одна пара обуви, и я старался сберечь её как мог.
Я сбежал из клиники, сразу же, как они приступили к терапии. Нет сил.
На арендованной машине я ехал на север, ближе к морю. Я познакомился с девушкой, Астрид, и наши дороги на какое-то время слились. Днём мотор жрал километр за километром, она спала на заднем сиденье, приподнимая голову только на заправках; ночью мы катались по полу, срывая шмотки друг с друга, нам нечего было прятать в весеннем воздухе. Грязный секс - на самом деле, самый чистый. Никто не притворяется, не смывает белила ночи и запах дня. Ты - только тот, кто есть на самом деле. Пахнет плотью и близким морем, бензином, алкоголем и сигаретным дымом. Всё по-честному.
Дни растягивались и вскоре стали совсем бесконечными. Липкие рули дверных ручек во всех мотелях одинаковые, и этот транс диктовала асфальтовая лента, она связывала прошлое и будущее, меня и видимый горизонт. Но даже честность не спасёт от настигающего меня опустошения. Что-то начинается, что-то заканчивается, я устал биться в этих сетях, устал покупать своё творчество у людей, пусть даже они и мои друзья. А в одиночку, моя музыка практически ничего не стоит. Я не хочу позволять растаскивать свою душу по кусочкам. Один хочет играть гранж, другой - фанк, третий говорит купить мне гитару взамен той, которая была у меня десять лет подряд, единственное, что я взял с собой, когда меня выгнали из дома в шестнадцать. Кто-то говорит, что я играю чересчур криво, чересчур сложно, что я люблю Цеппелин, что я люблю Нирвану, что я слишком джазовый чувак, что из одной моей песни можно сделать шесть, что я вовремя прихожу на репетиции, что я опаздываю на репетиции. Каждый хочет вырвать из меня большой кусок, чтобы сожрать в самом темном углу.
Все эти друзья, спаивающие и старчиваюшие меня - лишь чтобы я боролся с их скукой. Я всегда бесплатно раздавал то, за что сам не заплатил ни цента: рассказы, картины, образы, мелодии, записи, заметки, новеллы, романы, фотографии и вообще почти всё, что у меня есть - и похоже, что я вижу некий коллапс ресурсов. Конечно, есть раз в два дня, и принимать это как дар небес, это мило, но скоро, кажется, придётся переходить на глиняные таблички. Я не балаганный фокусник. Не надо напускать сочувствие, не нужно советов. Алкоголь и Курт Кобейн ещё ни разу не заругали меня, когда я поздно возвращался домой.
Когда мне говорят, что белые не могут играть блюз, я отвечаю, что, в таком случае чёрным запрещается сидеть в передней части автобуса.
Мне никогда уже не стать Робертом Джонсоном: двадцать семь лет жизни, двадцать пять песен, три известных фотографии - и влияние на современную культуру больше чем у Бетховена, Моцарта и Баха вместе взятых. Этот нигер на ерунду не заморачивался, а я только этим и занимаюсь.
Я всё ещё бегу, как внезапно осознаю, что погони нет. Я всё так же никому не нужен, как и прежде.
Монетарная сегрегация. Нежное покрывало убогих хибар. Социально деклассированны, стёрты грани между маленькими хищными кастами, В моей руке была сигарета, я думал, что это ручка. Я начал писать о нищете, коррупции и смерти рок-девушек из Pussy Riot, которые танцуют обнажёнными в городских клубах, балдея от наркотиков, и как они очень, очень беспокоятся, что ещё больше вампиров-вегетарианцев могли бы сконцентрироваться на отказе от должностных преступлений, сидя в темноте.
Я бежал от пустоты, и дошёл до самого края земли; только я и море.
Мерцающий серп жнеца смотрел, как огненный шар захлёбывался в сизой воде.
Основа бита - ритм; всё повторяется, я вновь и вновь предаю. Как узнать, в начале я, или в конце? Я ненавижу всё, чего боюсь, ненавижу себя за этот страх. Тетрактис круга, я всегда буду хотеть двух вещей - опасности и игры, но не гнёта. Революции не будет, но этот мир продаётся. Кто купит?
Точно не белый мусор и злобный факула, вроде меня.
В конце меня ждало то, от чего я не мог убежать: на песке высились чёрные колонны Часовни Кибелы, и корибанты изо всех сил колотили в медные щиты и бесновались вокруг золотой статуи Идейской Матери. Я смотрел в эти голые тела, я знал их бесполые имена - Нея, Хэл, Иэринн, Джок, Ультима и многие, многие другие. Окружившие меня преподносят золотой серп, всего один шаг - один надрез, и всё исчезнет, шум, часовня, машина, все, кто меня ждут на том конце дороги. Тлен и трепет, пляж в плену у аромата цветочной пыльцы. Ритуальное оскопление - и я буду невесом; плоть больше не толкнёт меня на предательство.
Серп падает на песок. Сатиновые трущобы, город, слова и джаз не отпускают меня. Белый мусор в Сатиновых трущобах, как нигде. Ткань нежит и лжёт, а я электризую её мягкие складки, прячу в них свои маленькие голые глупости и смешные тайны. Я хочу набросить себе на плечи тот город, и танцем сообщить ему вибрацию бита.
Я проиграл. Я сдался. Я истово повернул назад и гнал что есть мочи - прочь, сквозь ночь, продирался сквозь чужие перекрёстки. Лопнувшая стрела спешила в сумерки дома.