От винта!

               

      Псевдоисторический лженаучный антиполитический роман



- Люди опишут наше время, вне всякого сомнения. Но они всё исказят, извратят, переврут…
- Это почему же?
- Потому что те, которые будут писать сейчас – побоятся написать правду. А которые потом – этой правды уже знать не будут.
(Из разговора с самим собой)

Часть 1

Вовка тогда толком так и не понял, почему всё-таки умер Стулин.

День для него начался как обычно – под постоянные понукания: «Вставай, школу проспишь!», «Сколько можно дрыхнуть», «Рота, по-о-о-о-дъём!!!»

Обычно эти ценные указание ему раздавали оба родителя, по очереди. Но тем мартовским утром матери не было дома  - её накануне забрали в роддом (где она не без труда только на вторые сутки разрешилась Вовкиным братом), и командовал парадом отец, всегда подтянутый, строгий, уверенный в себе, безжалостный к любым проявлениям безволия и слабости. Во всяком случае, Вовке так казалось.

Нехотя соскочив с кровати, шмыгая носом и почти не открывая глаз, он поплёлся в длинный полутёмный, со скрипящими половицами, коридор, нащупал ногой старое металлическое ведро и приспустил синие сатиновые трусы.
«Поторапливаемся, голозадая команда! » - не унимался отец. Его суровый командный голос накладывался на фортепианно-речитативные звуки радиотрансляции утренней гимнастики, и Вовке казалось, что вся страна сейчас озабочена тем, как скоро второклассник Кравцов сядет за школьную парту и приступит к изучению основ арифметики и письма.



 - Николай, какой ужас, какой ужас! Что же теперича будет!  - прикрывая нижнюю половину лица и тараща глаза, тревожно запричитала соседка, маленькая шустрая женщина лет сорока с вечно растрёпанными волосами, чьё появление в их квартире даже среди ночи Вовку бы не удивило. Тётя-Мотя, так звали её все, могла без предупреждения наведаться в любое время суток с просьбой отрезать хлеба, сыпануть соли и сахару, плескануть постного масла… Жене погибшего при обороне города ополченца, воспитывающей двоих детей, никто никогда не отказывал. Да и она не давала повода сомневаться в её порядочности, всегда возвращая должок без задержек.
В то утро Тётя-Мотя ничего не просила, она  пришла с оглушительной новостью. Правда Вовку прежде всего беспокоило то, как бы  гостья впопыхах не опрокинула старенькое коридорное ведро, выручавшее его в непогоду и по ночам – уборная ведь была во дворе, метрах в тридцати от подъезда.
Но его опасения не оправдались. Более того, если бы вдруг такое произошло и ночная ваза перевернулась, эффект от произнесенных женщиной слов делал этот, казалось бы, прискорбный факт совершенно ничтожным и малозначительным.
 - Колечка, это ужасно! Что же теперица будет? – повторила она, по-прежнему не убирая ладонь от лица. В её глазах блестели слёзы, голос дрожал. – Стулин завтра умрёт.
Три последних слова Тётя-Мотя произнесла как-то странно, нараспев, отчего сомнения в их пророческой правдивости не имели ни единого шанса зародиться в чьей-нибудь голове. Скажи она эту фразу перед тысячей слушателей, все бы моментально поверили, задавшись лишь единственным вопросом, который, собственно, и задал во всеуслышание Вовкин отец чуть позже.
А пока второклассник стал свидетелем неповторимой по своему энергетическому наполнению паузы, которую помнил долгие годы. Отец застыл с кухонным ножом в одной руке и куском серого хлеба в другой; он собирался пить чай, но после услышанных слов на какое-то время превратился в памятник самому себе и всему советскому народу, скорбящему по случаю пока ещё не совсем ясных событий. Все всё знали, чувствовали, предвидели, но никто не осмеивался оформить свои знания в чёткую законченную фразу. Язык твой – враг мой. Язык мой – враг твой. Язык мой – враг мой.
В квартире продолжала звучать фортепианная музыка и бодрый голос радиоведущего то и дело напоминал: «Раз, два, раз, два. Ноги на ширине плеч. Дыхание ровное…».
Но Вовка чувствовал, что Тётя-Мотя и отец не дышат. Стулин умер. Стулин умирает. Стулин умрёт.
«А теперь переходим к водным процедурам», - жизнерадостно посоветовало радио, как будто оно и не знало, что происходит сейчас в одной из квартир двухэтажного трёхподъездного дома по Валу Красной звезды.
Стулин у Вовки ассоциировался прежде всего с четырнадцатью книгами в одинаковых тёмно-коричневых переплётах, которые безмолвным паровозиком застыли на самом видном месте их гостиного буфета, прямо над двумя шеренгами маленьких стеклянных рюмочек.
«Полное собрание сочинений, - с гордостью говорил отец, когда за столом в праздники собиралась компания и стеклянные рюмочки занимали свои места напротив каждого из гостей. – Правда, одного тома не хватает. Зато две кратких автобиографии».
А ещё Вовка знал, что Виссарион Иосифович Стулин – это самый главный в Советской стране человек, он никогда не отдыхает, никогда не спит, ночью всегда сидит в своем кабинете в Москве и думает о том, как сделает жизнь лучше. И веселее. Оттуда, из столицы нашей Родины он видит каждый город, каждую деревню, каждого человека, каждую собаку. Вовку тоже видит и знает все его оценки, знает, что у того никак не ладятся дела с чистописанием, что хромает поведение…
Всё-таки не каждому удаётся услышать, что наконец-то Стулин заснёт. Навсегда.
«Может, теперь и в школу можно будет не ходить?» - мелькнула у Вовки радостная мысль, но он тут же её отогнал, закусив нижнюю губу и придав лицу выражение, которое обычно свойственно тем его одноклассникам, которым не доставалось чернильниц с зайчиком. Перед занятиями учительница всегда выставляла на своём столе две деревянные коробки, в которых находились полтора десятка чернильниц – по одной на каждого ученика. Белые, серые и синие. Но только на пяти из них были нарисованы забавные мордочки красных зайчиков.
Дети, ещё задолго до прихода учительницы, занимали выгодные позиции, чтобы любыми путями заполучить чернильницу с зайчиком. Драк по этому поводу не было, но жёсткие стычки случались.
Обладатели заветных керамических атрибутов важничали весь день, а неудачники с зависимостью взирали на них, разрабатывая хитроумные планы завладения чернильницами в следующий раз. На такого красного зайчика можно было выменять всё, что угодно.
 - А откуда у вас сведения по поводу этого…как его …ну…смерти Стулина? – прервал Вовкины мысли голос отца.
 - Завтра он точно помрёт, - Тётя-Мотя в страхе огляделась по сторонам и жалобно заскулила. – Я по картам гадала. Три раза. Всё как и тогда с моим Ваней, в сорок первом. Ушёл бубновым валетом и не вернулся.
Вовке тоже нравились карты. Особенно игра в пьяницу. Он почему-то был всегда уверен, что Стулин – это крестовый король.
 - Товарищ Матюнина, - отец вернул своему голосу малость утраченную уверенность и строгость, - не надо преждевременно разводить сырость, отставить слёзы. Самое главное запомните: настоящие коммунисты не умирают никогда. Так что идите домой, успокойтесь, всё будет хорошо... Может, вам чаю налить, а?
 - Ой, не надо, Колюша, - Тётя-Мотя ещё раз тяжело вздохнула и направилась к выходу.
Вовка вернулся в свою комнату и начал собирать портфель. Первый урок – арифметика, надо постараться добыть чернильницу с красным зайцем.


Валя Силицкая ему не нравилась – постоянно с надутыми губами и нахмуренными бровями. По этой причине Вовка порой даже сомневался – есть ли у неё глаза вообще.
Правда, Валя всегда позволяла списывать контрольные. Вовка тогда подпирал свою голову левой рукой, наклонялся к соседке, натужно зевал, как будто им вдруг овладевала непосильная дрёма, и строчил, строчил, строчил.
Галя Кулаковская, наоборот, расплывалась в улыбке по любому поводу, могла без остановки смеяться всю перемену. Но уж больно вымахала – когда стоит, без прыжка глаз не увидишь. А они у Гали были -  большие, зелёные. Или синие. Нет, карие. Хотя, какая разница, Вовка этому не придавал особого значения.
А назавтра, после первого урока Стулин действительно умер. Об этом сообщили сразу из всех репродукторов, несколько дней назад развешенных по городу – на Первомайской, Ленинской, возле Дома Советов.
Нет слов, чтоб ими передать
Всю нестерпимость боли,
Мы сжимаем дули...
Нет слов таких, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по вас,
Товарищ Стулин!
Обливается сердце кровью,
Наш родимый, наш дорогой,
Обхватив седое изголовье,
Плачет Родина над тобой!

В Вовкин класс эта новость пришла из учительской. Занятия сразу же отменили, что огорчило нашего героя, в этот день заполучившего-таки после некоторого перерыва заветную чернильницу с зайчиком. Его соседка по парте, Валя Силицкая, то и дело просила дать ей возможность обмакнуть перо своей ручки в священный сосуд, на что Вовка великодушно отвечал согласительным кивком головы.
А вот Женьке Мильчукову, который сидел иззади, Вовка то и дело показывал кукиш. И Косте Реброву – фиг с маслом, и Петьке Желдаку – похожую конфигурацию пальцев.
Так что можно было ещё в течение двух уроков ощущать своё значимое превосходство перед одноклассниками, но Мария Петровна отправила всех по домам – сердце Иосифа Виссарионовича перестало биться. Выходит, Тётя-Мотя была права.
Возвращаясь домой, Вовка почему-то подумал о том, что забавно было бы опять встретить у себя в гостях Тётю-Мотю, так точно определившую день смерти вождя. К удивлению нашего героя, она действительно была там. Отец, который ходил на работу по совершенно непостоянному графику, сосредоточившись, маячил взад-вперёд в прихожей, а соседка стояла неподалёку, облокотившись на старый платяной шкаф. В её руках была колода игральных карт.
 - Точно говорю тебе, Коленька, порешили его,  - Тётя-Мотя уже не казалась такой расстроенной, как во время своего недавнего утреннего визита. Но была значительно возбуждена. – Медленной смертью порешили. Отравы подсыпали и кранты. Карты не брешут.
Отец продолжал молча вышагивать, словно обдумывал план каких решительных действий.
Вовка с шумом, чтобы на него обратили внимание, бросил портфель на пол. 
 - Марш обедать, - кратко отреагировал на него отец. Сейчас было не более одиннадцати часов, и такое указание выглядело немного странновато.
Из кухни пахло щами. В отсутствие жены Николай Егорович всё больше экспериментировал с блюдами из кислой капусты.
Вовка пожалел, что не завернул в театральный магазин, где они с товарищами после уроков обычно покупали брикеты сухого киселя с ягодками на упаковке. В последнее время там стали появляться ещё и кубики какао. Не сказать, что постоянно водились лишние деньги. Но вот сегодня были. А эти щи уже достали. Если бы не Тётя-Мотя со своими гадальными картами, то вообще – полная тоска.
 - Я ещё есть не хочу, - пробурчал Вовка.
 - Ну, ладно, Григорьевна, - обращаясь к соседке, выдавил из себя отец, - будем как-то выживать, а что нам остаётся теперь делать? Но поосторожней там со своими версиями...
 - Да уж ладно про меня, - Тётя-Мотя спрятала карты в карман своего застиранного халата. – Жалко вот только, что сделать ничего нельзя, прямо хоть ты тасы нарезай...
Вовке нравилось, что соседка постоянно вставляла в свою речь такие вот забавные диковинные полублатные словечки. Его родители тоже иногда выражались будь здоров, но это была в основном всем известная матерщина, а здесь совсем другое дело – красота! А ещё Вовке было совершенно непонятно, кто из них двоих – отец или Тётя-Мотя – действительно горевал по Стулину? Все свои слова они произносили с таким глубинным подтекстом, или наоборот, так просто, что возникали сомнения в их искренности. Лично Вовка сейчас думал о том, как бы побыстрее улизнуть на улицу.
 - Жалко, Коленька, жалко, - всё не унималась гостья.
 - Жалко у пчёлки, а пчёлка на ёлке. Будем посмотреть, как там дальше всё сложится, - отец давал Тёте-Моте понять, что разговор закончен.
Запах щей не ослабевал. «Так и самому недолго отравиться», - подумал Вовка.


Через три дня в дом Кравцовых опять пришёл переполох. Вернее, приехал. На кремовой с блестящим никелированным бампером «Победе».
 - Вот тебе братишка, сынок, - поцеловала Вовку мать, демонстрируя белый, перехваченный синим шнурком свёрток, из которого доносились какие-то невразумительные звуки, очень похожие на мышиный писк.
Маленькое, сморщенное в гримасе красно-загорелое лицо, которое , судя по всему и было частью этого самого братишки, произвело на второклассника сильное впечатление.
 - А чего оно... это... такое? – попятился Вовка. – И без рук...
 - Не бойся, - засмеялся отец, - Оно ещё не кусается!
Мать положила принесённое с собой существо (совершенно не соответствовавшее Вовкиным представлениям о том, каким должен быть маленький ребёнок) на кровать. Но не вдоль, как обычно, а поперёк. Как будто это была кукла, что ли.
«А вдруг и в самом деле кукла? - подумалось Вовке. – Этого мне ещё не хватало».
Малыша распеленали, и он, продолжая попискивать, зашевелил конечностями. Назвать всё это руками и ногами было сложно –  хаотично трясущиеся отростки, словно стебли диковинного растения.
«Неужели и я таким когда-то был? – Вовка аж содрогнулся при подобной мысли. – Нет, вряд ли. Иначе сейчас не стоял бы здесь. Трудно поверить, что из всего этого когда-нибудь может получиться человек».
 - Па, а чего он такой? – робко поинтересовался у отца Вовка.
 - Какой такой? – заулыбался отец, сразу поняв причину удивления сына. – Маленький?
 - Ну, и маленький, и дрожит... Это так надо?
 - А вот ты посмотришь потом, какой он вырастет, - пояснила мать, снова превратившая малыша в подобие небольшого полена, туго обмотав его белыми тряпочками. Вовка недоумевал, представив, как должно быть тяжело, неудобно этому маленькому существу. Положили, обвязали – ни сесть, ни встать – и ещё сунули что-то в рот. Наверное, чтобы затруднить дыхание. И за что такие муки?
 - Как назовёшь брата? – спросил у сына отец. – Имя придумал?
Всё ещё находясь под впечатлением от увиденного, которое трудно было увязать со словом «брат», Вовка ничего не ответил.
 - Александр нравится? – продолжал отец. – По-простому это Саша. Или, может, Сергей, а?
 - Я пока не знаю,  - отозвался Вовка и потихоньку начал перемещаться из зала в кухню. Его ближайшие планы сейчас были всецело связаны с дворовым пятаком, на который собирались местные пацаны.
Вовка отыскал свой любимый серый свитер – эх жаль, что поверх него надо ещё и пальто одевать – и быстро привёл себя в боевую готовность. А это значит, что под резинку байковых с начёсом штанов была засунута рогатка, в карманы перекочевали приготовленные заранее камни (ни дать ни взять картечь высшей пробы), которые в это время года отыскать на улице было не так-то просто.
В дверь постучали.
 - Вова, открой, - послышался голос отца из кухни. Мать по-прежнему была занята малышом.
Вовка потянул на себя тяжёлую, местами обшарпанную и потерявшую первоначальный коричневый цвет дверь.
 - Здравствуйте, это мы! – глядя куда-то поверх головы школьника, почти одновременно произнесли мужчина и женщина, примерно одного с Вовкиными родителями возраста. Он держал в руках небольшую сумку, она  - сетку-авоську. У обоих на руках были чёрные повязки. – Не ждали? – задорно пробасил мужчина. – Ну, показывайте своего богатыря!
Вовка не стал дожидаться реакции  предков и, по-деловому насупившись, юркнул мимо гостей в подъезд.
 - Петя, Таня! Ну, вы даёте! -  вышел навстречу гостям отец. – Откуда такая прозорливость? Какими судьбами?
 - Ну как какими? – продолжал обладатель оптимистического баса, - У друзей прибавление в семействе, такое событие. Дополнительные заботы, хлопоты. Вот мы и решили оказать посильную помощь молодым родителям. Заодно и отметить это дело, правильно я говорю?
 - Конечно, конечно,  - засуетился Вовкин отец. – Нина сейчас с малым разберётся. Давайте вашу одежду... Проходите на кухню.
 - Коля, не пузырись, всё нормально.
 - Если не считать одного печального события, - качнул головой хозяин.
 - Согласны. Скорбим, скорбим и ещё раз скорбим, но ничего, - не унимался Пётр. – Иосиф Виссарионович всегда болел душой за советский народ, а рождение вашего сына есть прибавление к самому советскому народу. Стулин бы нас понял, царствие ему небесное. Правильно я говорю?
Николай утвердительно кивнул и, взяв из рук гостей сумку и авоську, по их тяжести понял – застолья не избежать. Пётр не сказать, чтобы числился в пьяницах, но поднять рюмку готов был за кого угодно. А уж разведав, что у его друга из роддома с пополнением прибыла жена, он  воодушевился до нельзя..
--Какие там ответки? – кипятился Петя, выслушав робкое возражение своей Татьяны. – Ответки будут потом. А сейчас «приветки». Понятно, да? Тем более, что сегодня мы оба с тобой выходные. Мы всё дело обставим тихо, даже, если угодно, мирно, с чувством невосполнимой утраты.
Татьяна знала, что спорить с мужем бесполезно, у него всегда находились логически обоснованные доводы по любому поводу. Наверное, он смог бы обосновать даже концерт художественной самодеятельности на собственных похоронах.
 - Ну, поздравляем, - снова почти одновременно гости обратились к маме. – Дай хоть одним глазком взглянуть на малого. Можно?
 - Только одним, - отозвалась Татьяна. – Он и так сегодня что-то капризничает.
 - Наверное, догадывается, что товарищ Стулин умер – то ли пошутил, то ли серьёзно произнёс Николай.
 - Ничего, ничего. Мы шуметь не будем, - детективно прищурившись, сказал Пётр. – Если надо, стаканы ватой обернём, чтоб не звенели. А если захочется спеть, мы это дело в уме провернём.
Из принесенных гостями сумок на кухонный стол перекочевало кольцо полукопчёной краковской колбасы, банка сайры атлантической в собственном соку, две пачки печенья «Шахматное», бутылка водки «Московская» и поллитровка «Кагора», лимонад «Крем-брюлле».
 - А это  - когда вырастет, - Петя протянул хозяйке книги Корнея Чуковского «Чудо-дерево» и вязаные носки – серые с синей окантовкой.
Тем временем на шипящую салом сковородку уже шлёпнулся пяток яиц, появилась квашеная капуста с клюквой, солёные грибы.
 - За здоровье нового гражданина страны Советов, - патетически продекларировал Пётр, и все сдвинули рюмки.
Но никто не выпил.
 - И за товарища Стулина, земля ему пухом, - добавил Николай.
Все разом осушили сосуды до дна.
 - Чудно всё-таки жизнь устроена, - закусывая, после небольшой паузы прогубошлёпил Пётр, тем самым подтвердив уверенность хозяина в том, что гости пришли уже немного навеселе. – Один человек умирает, а другой тут же рождается... Взаимозаменяемость, продиктованная природой.
 - Но здесь ровнять людей не нужно, - с опаской возразил Николай. – Ведь у каждого своя судьба. Кто-то партией руководит, страной, а кому-то доверена всего лишь роль рядового.
 - Оно-то верно, - Петра по-прежнему не оставляла философская волна. – Но всё равно чудно. Тем более ,что мы совсем не знаем, кем будет в будущем твой сын. И старший, и этот, маленький. Может, тоже будет коммунистом с большой буквы.
 - А как же по-другому? Конечно, будут. Оба будут. И Вовка, и...? – Николай вопросительно глянул на жену.
 - Не придумали ещё имя, -  глядя скорее на гостей, чем на мужа, пожала плечами Нина. – Некогда было.
 - А чего тут долго думать, - искренне удивилась Татьяна. – По-стулински надо назвать, в знак уважения к вождю.
 -  По-стулински – это как?
 - Как, как...
 - Ну как? Иосифом, что ли? Так мы вроде не евреи. Или Виссарионом? Или Веспасианом? – вопрошал Николай, наполняя рюмки спиртным,  мужчинам водку, Татьяне – вино. Нина как кормящая мать к спиртному не притрагивалась.
 - Мне тоже немножко водки налей, что-то голова болит, - подправила Николая Нина.
 - Очень хорошее имя Стас, на слово Стулин похоже, - предложил Пётр. – Хотя, как это будет в полном виде? Станислав? Тоже ничего.
 - А что тут ходить вокруг да около, назовите прямо – Стулин, - горячилась Татьяна. – Стулин Николаевич. По-моему, звучит.
 - Нет, так нельзя, - возразил Николай. – Слишком в наглую, что ли. Получается, мы нашему сыну черты вождя хотим искусственно привить. А это делать нельзя ни при каких обстоятельствах. Не по партийному. Стулин был один такой. Как и Лонин.
 - А вот у меня подругу, мы вместе на «Строммашине» работаем, Лониной зовут.  – не унималась Татьяна. – Симпатичная девчонка,  передовица. – А в соседнем цехе, ремонтно-механическом, Стулина есть, я точно знаю. Крановщицей работает.
 - Одно дело бабское имя, и совсем другое – мужское,  - не соглашался Николай.  – Да этого самого мужика за такую именную самодеятельность точно подвесят на кране. И не просто подвесят, а кое за что... Прямо так крюком зацепят и вверх, на всеобщее обозрение... Ладно, что-то мы отвлеклись. Давайте ещё раз за здоровье малого, за всё хорошее, за политическую стабильность, за товарища Стулина, царствие ему небесное, земля ему пухом! За мировой прогресс...
 - Будем здоровы, товарищи!
Из зала послышалось попискивание, постепенно переходящее в натужный плач. Малыш проснулся.
Нина, зацепив двумя пальцами кусочек колбасы, встала из-за стола. Мужчины закурили душистый «Беламорканал».
 - Тебе помочь? – Татьяна участливо заглянула в глаза хозяйки.
 - Не надо, я сама, - ответила Нина и вышла из кухни.
 - Но я всё-таки советую вам, Николай, очень хорошо подумать над именем, - выпустил дым через ноздри Пётр. – Ты же знаешь, как назовёшь корабль, так он и поплывёт. Или, наоборот, затонет.
 - Ну только ты уж свой пример не приводи, - произнесла Татьяна. – Петра Первого из тебя никак не получается, хоть ты дым пускай через нос или через уши, или через задницу, как тот пароход.
 - А вы, сударыня, мною не довольны? Да? Чем это я не угодил? – Пётр поднялся и попытался обнять жену. Та шутливо увернулась, чудом не сбросив водку на пол.
 - Чуть из-за тебя бутылку не разбила. Вот если бы ты этим делом меньше увлекался...
 - Ну и что тогда было бы, что? – Пётр не просто интересовался мнением жены, он снова наливал рюмки. – Да, иногда по праздникам «прикуриваем» с хорошими друзьями. Иногда вот хороших товарищей навещаем, когда у них сыновья рождаются. Не всё ж время дома сидеть, или к мамке твоей в Пашково ездить. Спасибо, что иногда компанию мне составляешь, когда к друзьям заглядываю. Дай я тебя расцелую.
Николай пододвинул гостю тарелку с квашеной капустой, что однако ничуть не уменьшило его красноречия по отношению к жене. «Хорошая пара», - подумалось ему.
Выпили без участия Нины, которая всё ещё продолжала заниматься ребёнком.
 - А может, тихонько споём? – поинтересовался Пётр, щёки которого заметно порозовели.
 - Сиди ты уже, - жена не давала простора его желаниям.
 - А чего сидеть, - в кухне появилась Нина. – Если в полголоса, то всё нормально. Мне самой жутко как этот постельный режим надоел.
Николай и Пётр, словно сговорившись, заблеяли тонкими женским голосом:

 Я на Луполово больше
Не поеду, хоть убей,
Потому что там сегодня
Поселился Кочубей.
У него большие руки
И огромная елда,
Я на Луполово больше
Не поеду никогда.

 - Ну вы там не очень-то, всякие пошлости не говорите, - попыталась приструнить мужчин Нина.
 - Граждане, где вы слышите пошлости? Это выстраданные народом куплеты. Правильно я говорю? - Петя уже малость заплетающимся языком обратился к Николаю. Тот моментально закивал головой. Через мгновение уже пели все вместе, тихо и конспиративно:

Наша Струшня, как конюшня,
Так и хочется заржать,
Негде даже притулиться,
Где уж тут детей рожать?

Ходят волны мелкие
По Днепру барашками,
Переполнен город наш
Матросскими рубашками.

За то Колю полюбила,
Что он умный паренёк.
Книжки Стулина читает,
Ходит в красный уголок...

Пели шёпотом с каким-то особым придыханием, отчего эти незамысловатые частушки приобретали оттенок серьёзного музыкального произведения:

В небе много звёзд хороших,
Море бесконечное,
Но таких красивых нет,
Как пятиконечная.

Всю страну мы переедем,
Все леса пешком  пройдём,
На Советы кто полезет,
Тому голову сорвём!

Голосочки тонки, звонки
У моей гармоники,
Мы сегодня призывные,
Завтра будем конники.

Комсомолец бойкий Ваня,
Не дрожит его рука.
Победил в соревнованье
На отличного стрелка.

Сами пашем и бороним,
Помним замыслы врагов
И готовим к обороне
Ворошиловских стрелков.

Татьяна жестом попросила Колю замолчать и, закрыв глаза, мечтательно зашептала:

На колхозных на лугах
Сено ворошила я
Для военных лошадей
Клима Ворошилова.

Ты свети, свети светлее
Электричество в селе,
Милый выписал газету
Провёл радио себе.

 - А кто про социалистический труд знает? – спросил Петя.
 - Я знаю. У нас на «Строммашине» такая работа сейчас кипит, что почти все только такие песни и распевают, - ответила Татьяна, и протяжно шёпотом запричитала:

У мово милёнка руки
На работу скорые:
Две минуты поработал –
И деталь готовая!

Отчего ты загрустила,
Голову повесила?
Приезжай на «Строммашину»,
Сразу будет весело!

По-стахановски трудиться,
По-бусыгински ковать,
С Виноградовой сравняться,
Меерзона обогнать!

Милый мой в бригаде первый,
Да и я не отстаю,
Со своим звеном ударным
По три нормы в день даю.

 -- А теперь про вождя. Нельзя всё-таки забывать,-- прошептала Нина.
Николай опять разлил спиртное по рюмкам и затянул почти по-шаляпински:

Для меня нет тебя прекрасней,
Но ловлю я твой взор напрасно.
Как виденье неуловимо
Каждый день  ты проходишь мимо,
И я повторяю вновь и вновь:
Не умирай, любовь,
Не умирай, любовь!

 - Отличные стихи, - мечтательно изрёк Пётр, окидывая взглядом стол, который пустые бутылки из-под вина и водки совсем не украшали. – Вижу, пришло время бежать к Шельману. Я мигом...

 - Нет, - сурово отрезала жена. – Достаточно на сегодня. У меня тут и без тебя забот полон рот.
 - Я поставлю чай, - Нина загремела посудой у плиты. – Правда, с сахаром у нас, кажется, сложности. Варенье...
 - Мы любим варенье...
 - Да, сегодня у нас получается неплохой вечер любви. Несмотря на то, что всё происходило спонтанно, без подготовки и договорённости. Песни, стихи, эмоции.
 - Кстати, какой это у нас сейчас год? – поинтересовался Николай, хотя прекрасно знал ответ на этот вопрос.
 - Год больших свершений…
 - Это я к тому, - продолжал Николай, - Что как всё-таки умело и мудро партия направляет нас на свершения великих дел. Ещё совсем недавно твой отец и дед шли по полю за скрипучей сохой, а теперь ты уже управляешься с фрезерным станком, кумекаешь в редукторе, лезешь в трансформатор... И всё это во многом благодаря человеку, который совсем недавно ушёл от нас. Спасибо тебе, товарищ Стулин. Ты как Led Zeppelin, свинцовый дирижабль, который защищает нас от недругов, помогает в работе, подсказывает в быту.
 - Коля, ну а всё-таки, что ты думаешь по поводу ну, этого... что говорят... про врагов народа? Много ж всё-таки... Или как?
 - Что я думаю? То же что и ты. Раз взяли, значит, было за что. Вот у нас в цеху работал такой один, Виктор Чашка. Вроде как татарин. Это он так всем нам впаривал. Я тогда только на завод пришёл, сразу после войны, после ранения.
 - Так чем этот, как ты говоришь, татарин провинился перед вашим труболитейным?
 - Организовал религиозную секту, которая вела подрывную работу против советского народа. На Струшне собирались в заброшенном доме, творили беспредел и всё такое.
 - Что-то непонятно. Вот мы сейчас с вами выпиваем. Время вроде как для этого не самое подходящее. Тоже беспредел? Бери  нас за жабры и на Колыму?
 - Тоже мне, сравнил. Там у них после ареста обыск был тщательный. Такого понаходили. Куклы всякие... Тряпичные, деревянные, соломенные.
 - И что, они в них втыкали иголки?
 - Типо того.
 - Я где-то про такое уже слышал.
 - Втыкали, резали, рвали, жгли... Одним словом, издевались как могли, чтобы пострадали реальные люди. Поначалу куклы делали на руководство завода – директор, парторг, профсоюз, комсомол. А потом переключились на городские власти. Их замели с фигурками Булгарина, Муленгружева, Зданова, Кацнельсона, Стулина. И, надо сказать поделки были неплохие, сделаны на совесть. Сам Чашка мужик был мастеровитый, нож с наборной ручкой из поломанной фрезы и куска лосиного рога за час клепал.
 - Сомневаюсь, что можно было определить – это действительно правительство, а не кто-нибудь другой, - Пётр пригубил уже порядком остывший чай.
 - Определили. Моментом. Вдобавок их разговоры во время ритуалов подслушивались. Всё записывали, как на изложении в школе.
 - Ну, про усиливающие микрофоны в сливных бачках, последнее слово техники, мне рассказывали мужики. Но там же у них, ты говорил, был заброшенный дом, полный срач. Ни водопровода, ни канализации. Какие там сливные бачки? Знаю я эту Струшню!
 - Вот в этом говне всё и было каким-то образом замаскировано. Короче, привезли этих козлов к нам на завод, что-то наподобие товарищеского суда устроили. Чтобы люди увидели, с кем рядом работали. Ну вот теперь и думай – кто они такие? Шакалы, вот кто. Другого слова не подберёшь.
 - Ну, не знаю. А вот нашего соседа, - Пётр поглядел на жену, - забрали утрецом без каких-либо товарищеских судов и больше его никто не видел. Работал, говорят, на английскую разведку.
 - Значит, работает, - Николай уверенно рассёк ладонью правой руки воздух. – Дыма без огня не бывает.
 - Какая там, к чёрту, английская разведка. Он толком даже не знал, наверное, где эта Англия находится. Я когда-то показал ему несколько своих книг, по которым готовился к экзамену по -английскому – «Deep Purple», «Three Dog’s Night», «Grand Funk Rail Road». Парень толком даже не понял, что это такое. Хотя любому интересующемуся английским языком известны эти классические произведения о великих войнах, о великих победах.
 - А ты-то сам каким боком к английскому?
 - Ну поступать хотел на инъяз одно время, а потом передумал и на завод пошёл. Так я тебе могу сказать, парень абсолютно к Англии был безразличен. Как полено. Но именно поленья теперь и заготавливает. Если не хуже. Так что, - Пётр огляделся по сторонам – может, мы это зря так...
 - Заткнись! – не дал ему развить мысль Николай. – У человека должно быть чувство любви и преданности. Как гвоздь в башке!
 - А может, ты и прав, - согласился Пётр. – Что мы можем знать? Ничего. Так, слухи, сплетни... Маленькие человечки большой страны.
 - Хотя и здесь иногда тоже случаются удивительные вещи. Наша соседка, например, не так давно по картам мне нагадала такого...
 - Когда в ящик сыграешь?
 - Не я, а вождь. И не просто когда, а почему. Мол, неспроста всё это, заговор против товарища Стулина был организован.
 - И фамилии заговорщиков назвала?
 - Я её вовремя остановил.
 - Может, в этом и есть твоё необъяснимое качество... Ага, забываю, что хотел тебе рассказать один случай... В догонку, так сказать, тому, что мы людишки маленькие, делишки у нас мелкие... Так вот, повязали у нас на участке деревообработки двоих. Это где тару для лебёдок делают. Совсем недавно повязали. Отец и сын. С виду – никаких вопросов. А оказывается, они несколько лет складировали у себя в подсобке доски. Штук двадцать конфисковали. Вроде обыкновенные сосновые, еловые доски. Но вдоль и поперёк прошитые древоточцами. Жучками. Амбарные долгоносики, ядрёна вошь, или как там их ещё, короедовское племя! Ксиломицетофаги, жевательные желудки! Мандибулы хреновы! Одним словом, лубоеды.
Эти доски планировались на строительство мостика, по которому через ров должны были ходить советские люди на родной завод. Понимаешь, какая коварная диверсия готовилась? Правда, ходили слухи, что отец был ссученным вором, но в штрафбате он полностью искупил свою вину. Кровью искупил.
 - Может, мочой? Кто тебе сказал, что искупил. Это он сказал? Знаю я таких – в руках винташ Мосина, а в сапоге  - пикан.
 - Мужчины, вы не могли сменить тему разговора, - вдруг оживилась Татьяна. – Лучше продолжим пение, а?

-Буду жить я жизнью райской
На любимой Первомайской...

Её инициативу перехватила хозяйка:

 - Надоело мне ходить
В жёлтую уборную,
Лучше я пойду в кусты
Прямо на Подгорную!

-  Идея! – снова проявила инициативу Татьяна. – Но рискованная идея!
 - Кто не рискует, тот не строит Магнитку, - весело поддержал посыл жены Пётр. – Кто не рискует, тот не возводит Днепрогэс. Тот не осушает Дубровенку! Тот не перекапывает Ленинскую и улицу Лепешинского...
 - Ну куда это тебя понесло, - Татьяна не по-женски похлопала мужа по плечу. – Моя идея касается всего лишь имени новорождённого. А то вы уже на всяких ссученных, или как их там, воров перешли. Это их так называют, что они нехорошими делами занимались, да?
 - Ну, ссученные, если хочешь знать, это те, которые не так жёстко придерживались воровского закона. Многие из них шли воевать за товарища Стулина, поняла? Геройские люди, можно сказать. Правда, воевали в штрафных батальонах.
 - А откудова ты так о них знаешь?
 - Какая разница? Интересовался.
 - Так вот, - Татьяна вернулась к своей идее, -  я предлагаю назвать малыша по-нашему, по-рабочему – например Стог. Коротко, ясно.  Вырастет будет Стог Николаевич.
 - Ого? Действительно, идея рискованная. Хотя согласен, что-то в этом есть. Звучит.
 - А что если Сноп? Ведь он даже в нашем гербе есть. Кравцов Сноп Николаевич. Отлично! Даже символично.


Когда Вовка вернулся домой, кухня по-прежнему полнилась эмоциями. Гости, сделав две безуспешные попытки уйти домой, похоже, предпринимали третью. Было накурено, что не могло не взволновать школьника, последнее время экспериментировавшего с друзьями по части табака.
Махорка пацанов не вдохновляла, куда приятнее было иметь дело с папиросами «Казбек» или «Нёман». Хотя после трёх-четырёх затяжек одинаково мутило как от папирос, так и от самокруток.
Вовка снял ботинки, пальто и осторожно прошествовал в зал, где поперёк кровати лежал, как утверждали, его брат. Он спал. Но стоило только к нему приблизиться, послышались какие-то звуки. Тихонько попискивая, существо, завёрнутое в одеяло, что-то попросило. Во всяком случае Вовке так показалось.
«Что он хочет?»,  - подумал пацан.
 И всё-таки это действительно был его брат. Маленький, беспомощный, но брат. иначе родители не устраивали бы весь этот маскарад, так же? Да и гости с водкой – дополнительное тому подтверждение. В принципе, брат – это хорошо. Лучше, чем сестра. Хорошо бы, конечно, старший брат, который, если что, и по зубам обидчику даст и всё такое. Но в данном случае таковым является именно он, Вовка.
Вон у Саньки не один, а целых два брательника – Колька и Гришка-сопляк. И оба младшие. Они втроём, если соберутся, кого хочешь завалят. Но и между собой могут такую возню устроить. На прошлой неделе подрались из-за бутерброда – кусок смоченного водой хлеба с сахаром. Гришка вынес деликатес и начал уплетать, не подумав о том, что неплохо было бы дать куснуть хлебца братьям. Колька после двух безуспешных попыток стать участником пиршества врезал младшему пендоля. За что тут же получил затрещину от Саньки, который, подняв упавший на землю бутерброд, затем демонстративно раскрошил его на глазах у своих родственников: «Так не доставайся никому!». С Гришкой-сопляком по этому поводу случилась истерика, плавно перешедшая в кулачную атаку на подвернувшихся под руку.
Кучу-малу из троих братьев растянул Гоги, 30-летний грузин, который вместе с женой и сыном жил в соседнем доме. Поначалу горцу показалось, что в драке участвует и его Реваз, которого во дворе все звали Керогаз. Но потом, когда понял, что ошибся, стал действовать смелее и разбросал детвору, как мешки с морковкой.
Вовка наклонился над завёрнутым в тряпочки человечком и заглянул ему в глаза. Закрыты. Опять спит. Стоп! А вдруг это всё-таки никакой не брат, а сестра? Вдруг это девочка? Тут ведь абсолютно не разобрать – красненькое сморщенное личико, жалобный писк. Точно, наверное, девчонка, не может парень быть таким дохлым. Родители, скорее всего, решили его разыграть, сказав, что это брат. Чтобы не расстраивался.
Вовка осторожно, указательным пальцем потрогал человека в районе предполагаемого живота. Потом качнул из стороны в сторону.  Если бы это был пацан,  то проснулся бы. Точно проснулся. А этот спит, хоть бы что.


Никита Хрящёв сидел за столом в своём кабинете и внимательно рассматривал портрет человека, написанный маслом. Картина была большая, почти без рамки, на ней ещё не высохли краски, и это создавало у зрителей впечатление какой-то неуловимой сиюминутной причастности к судьбе изображённого мужчины с красиво подстриженными усами и в красном драгунском мундире с аксельбантами и галунами. Изображённый, слегка ухмыляясь и глядя куда-то в даль, набивал дорогую инкрустированную трубку, выполненную в форме  головы Анубиса, табаком тёмного цвета.
Это почти ритуальное занятие, похоже, доставляло усачу какое-то особое удовлетворение, даже наслаждение, на что указывал живой блеск его правого, чуть подпёртого снизу мешкообразной припухлостью глаза. Левого не было. Иссиня-чёрная шифоновая повязка аля Кутузов или даже адмирал Горацио Нельсон придавала лицу с одной стороны трепетную романтичность, с другой – указывала на решительность характера, бесстрашие и образцовую храбрость.
Никита прислонил портрет к большой настольной лампе и откинулся на спинку своего похожего на королевский трон кресла, - хотелось взглянуть на произведение с некоторого расстояния. Похож. Как живой! Хотя уже мёртвый. Но почему одноглазый?
Никита отхлебнул чая из стоявшего на папке с надписью «Иконостас» стакана и схватился за телефон.
 - Пост номер четыре. У аппарата Нечаев, - донеслось из трубки, после двух продолжительных гудков.
 - Нечаев? – улыбнулся Хрящёв, глядя на свой недопитый стакан чая. – Соедини меня с Муленком. Срочно... Аллё, Жора? Это Никита... Да, да. Сижу вот у себя, картинку рассматриваю. Хорош Вессарион. Как живой. Только не пойму, какого мандельштама он  у тебя одноглазый? Я знаю, что не ты рисовал, а академия художеств. Сологуб работал? Нет? А кто? Драпкин? Не скажу, что второй глаз так уж необходим, но всё равно непонятно. Сколько? Триста пятьдесят копий? В каждый горком партии? В принципе, нормально. Но на счёт второго глаза ты всё-таки выясни и мне перезвони, добре? Жду, пираты Карибского моря, ети вашу налево!
Никита положил трубку и перевёл взгляд на сувенирную карту Союза, выложенную из метизов широкого назначения - гвозди, болты, гайки. Этот памятный подарок рабочих машиностроителей к юбилею Великого Октября занимал почти всю стену его огромного, словно зал ожидания на железнодорожном вокзале кабинета.
Сибирь, Дальний Восток, Урал, Прибалтика... Всё БОЛТалось. Красота! И какая творческая фантазия исполнителей! Металлическая фантазия. Наш стиль, советский. На века.
Никита вспомнил недавнее военное время. Аж мороз по коже. Всё-таки не без участия этого человека, он покосился на портрет, выстояли. Композиция из гаек, болтов на стене, соединённых красным, в форме звезды вентильным кольцом – «Москва» - резонировала эту мысль, заставляя сменить выражение лица на благоговейное.
А ведь правильно, что Москву тогда не отдали. Вессарион проявил волю. Честь ему и хвала. И Внуков красавец. Правда, досталось последнему.  Помнится, вспылил он на военном совете и выскочил со словами: «У, морда усатая». Погрёбышев, находясь в приёмной, услышал негодование военачальника, и сразу Стулину «обратку»: «Виссарион Иосифович, Внуков тут про вас такое говорил!»
Вессарион Внукова возвращает: «Ты кого это, Георгий, говоря, морда усатая, имел в виду?».
«Как это кого? Конечно, Гитлера», - отчеканил тот.
Стулин сразу Погрёбышева за шиворот: «А ты кого имел в виду?». Молодчинка был Виссарион, ничего не скажешь, мужик.
Никита зевнул и снова отхлебнул чайку: «Удастся ли кому повторить героический путь Стулина? Надо попробовать. Вдруг у меня получится».
Он опять окунулся в воспоминания. Вспомнились хлебозаготовки середины тридцатых. Сложное было время. Ну как же было тогда обойтись без жёсткости? Как сейчас Никита видит секретаря обкома, растерянно разводящего руками перед Стулиным: «Всё, нет  больше зерна! Как говорят французы, даже самая прекрасная женщина не может дать больше, чем у неё есть». Вессарион несколько секунд помолчал, а потом, обводя хитрым взглядом присутствующих, медленно, нараспев полувопросительно произносит: «Но ведь она может дать дважды. Также, товарищи?»
Пронзительно зазвонил телефон. Хрящёв взял трубку: «Аллё... Жора, ну... Ага, ага. То есть, - он покосился на свою траурную повязку на рукаве, - это как бы знак? Понятно, так бы сразу и сказал. Всеобщая скорбь, отразившаяся на лице самого Стулина. Хорошо. И ещё: куда он смотрит, не подскажешь? Куда? Вессарион смотрит на восток? Не на восток? На Вудсток? Во дают художнички! Но сейчас уже ничего не попишешь. Пусть будет так. Покеда. Кстати, ты не забыл про политбюро? Вот, вот, действуем по заранее намеченному, ага. Лаврентию – ни слова. Будь».
Хрящёв положил трубку и снова взглянул на драгунский портрет Стулина с траурной повязкой на глазу. На этот раз его внимание привлёк мелкий текст в самом тёмном, где табак, углу картины. Поначалу он эти буквы и не заметил, что за приписка? Никита достал пузатую лупу в мельхиоровой оправе и приставил к картине: «Sargent Pepper’s Lonely Hearts Club Band. One Of Us? Without Eye».
«Ни бронштейна не понятно», - пробурчал Никита, - абструкционисты херовы».

Фраза «у стен есть уши» Вовке была совершенно непонятна. Поначалу. У стен могут быть неровности, бугры, трещины, дырки, на стенах могут быть даже нехорошие слова, которые кто-то написал. Но чтобы глаза или уши. Вовка считал это всего лишь какой-то глупой фразой, которую взрослые произносили только ради того, чтобы их разговор выглядел более солидным и умным.
Вот «жопа с ручкой» - с детства знакомые слова. Правда, тут тоже непонятно – ручка как у чемодана, или ручка для письма.
Когда у них во дворе появился участковый милиционер и, сурово хмуря брови, начал расспрашивать Вовку и его товарищей про Тётю-Мотю (где живёт, кто приходит в гости, когда ложится спать?), в голове школьника мелькнули кое-какие соображения, которые чуть позже вылились в чёткое представление о смысле словосочетания «стены с ушами». Особенно после того как Вовкин отец, выслушав краткую информацию сына о визите милиционера, изменился в лице и начал судорожно материться.
Тёте-Моте, правда, повезло. Её фокусы с картами, касающиеся смерти вождя, были восприняты участковым без ожидаемой алчности и злорадства.
-Что вы, какие могут быть гадания на таком политическом уровне, - крестилась Тётя-Мотя, глядя в антрацитовые зрачки человека в милицейской форме. – Упаси Бог. Колода карт осталась от моего погибшего на войне мужа, царствие ему небесное. Теперь только если в дурочка с соседями перекинемся. Или в очко.
-Не врёте? И даже в «ворошиловку» не играете? И в «ждановку»? – по-простецки переспросил участковый. – А то тут поступила кое-какая конфиденциальная информация на этот счёт.
-Никаких тут счётов быть и не может, товарищ младший лейтенант. Никогда и ни с кем.
Наверное, Тётя-Мотя говорила очень убедительно. Более того, в сознании милиционера тут же возникла мысль по поводу того, что если она «никогда и ни с кем», то почему-бы ей не «сегодня и не с ним». Это, наверное, её и спасло.
Вовка долго потом помнил растерянные глаза и раскрасневшееся лицо участкового, с которыми тот  выскочил часа через два из квартиры Тёти-Моти, быстро прошествовал через двор и исчез за сараями.
Из открытого окна на первом этаже в это время лилась мелодия: «I don’t want to be a soldier, mama».
Особой бравурности в ней не было, но и к траурному песнопению композицию было трудно отнести. Для третьего (после похорон вождя) дня это был опрометчивый шаг со стороны квартиросъёмщиков, коими являлась семья черноголового Гоги. Даже несмотря на национальную общность с почившим в бозе верховным главнокомандующим.
В любом другом случае участковый обязательно бы обратил своё пристальное внимание на этот вопиющий факт, но сегодня... Общение с Тётей–Мотей, особенно её неформальная часть, оставили неизгладимое впечатление в сознании стража порядка, которому служебные дела уже не один месяц не давали возможности реализовать своё, казалось бы, законное право на искренний незащищённый секс. А тут такая возможность.
Он просто не обратил внимания на песню. Пропустил мимо ушей. За что, кстати, сурово поплатился.
На следующий день с милиционера сорвали погоны, арестовали и бурную, звонкую весну он уже встречал вдали от родных сердцу мест. С «никодимом» (широколезвенным топором) в руках. Уши ведь есть не только у стен домов, квартир, кабинетов, но и у стен сараев. Конечно, в отдельных местах Подкаменная Тунгуска напоминала ему с детства знакомый Днепр, такой же суровый и совершенно бесстрастный. Даже в непогоду, но вот к москитным атакам, начинающимся в Сибири с первой листвой, милиционер так и не смог привыкнуть. Комар ведь зачастую медведя страшнее. Постулат тайги. Закон страны, жизни.
Вовкин отец поначалу и не поверил, что с Тётей-Мотей всё обошлось. Когда ему стало известно, что почему-то повязали не её, а участкового, он первое время сторонился своей непредсказуемой соседки. А потом не выдержал и, встретив во дворе, спросил прямо в лоб:
 - Товарищ Матюнина, как вам удалось избежать репрессий? Только не юлите...
Тётя-Мотя поглядела по сторонам, быстренько перекрестилась большим пальцем правой руки и потянула Николая за рукав подстреленного пальто в сторону, в более укромное место, где старая скособоченная яблоня наклонилась над такой же по возрасту однодосочной лавочкой.
 - Это ты про милиционера? – переспросила она.
 - А про кого же ещё?
 - Не знаю, про кого, - Тётя-Мотя не торопилась переходить к основной части повествования. – Тут теперь и не поймёшь. Кому-то карты не нравятся, кому-то иконы, кому-то песни с частушками...
Спина у Вовкиного отца похолодела, но он постарался не покрыться инеем. На жестяной, почерневший и местами прогнивший купол старой ратуши, возвышавшейся за родной двухэтажкой, опустилась небольшая воронья стая. Несколько птиц, безуспешно цепляясь лапами за ржавый металл, соскользнули с полуконической поверхности и снова попытались на неё взгромоздиться.
Похоже, Тётя-Мотя была в курсе несанкционированного концерта, который прозвучал не так давно в квартире Николая. Ну и что, подумал тот, нам песня ведь строить и жить помогает. Да и вообще, к чему все эти намёки и недоверчивые интонации.
 - Товарищ Матюнина, - Вовкин отец стрелял взглядом то в ворон, то в Тётю-Мотю, - мы же с вами не первый год знакомы. Честное слово, про карты я никому ни слова. Могила, поросшая бурьяном. Сам удивился, когда к вам «мусор» пожаловал. Думал, что следующим буду я.
 - Оно вполне могло бы так и быть, - голос Тёти-Моти приобрёл хозяйские нотки. – Но нас голыми руками не возьмёшь.
 - Про то, что голыми – это уж точно, - не задумываясь, пошутил Николай.
Тётя-Мотя покраснела. Слово «голыми» явно попало в точку.
Поняв свою оплошность, Николай не дал собеседнице возможность что-то ответить и сразу попытался загладить шероховатость, свидетельствовавшую об излишней осведомлённости:
 - Но вы молодцом, всё получилось как надо. И руки целы, и ноги. И соседи. А что участковый пострадал, так в этом ни вашей, ни нашей вины нет, так ведь?
 - Правильно мыслишь, Коля, - отозвалась Тётя-Мотя. – Хотя парня жалко, пострадал ни за что. Глупое стечение обстоятельств...
 - Как в картах?
 - Акстись, Николай. Дались тебе эти карты.
 - Про Стулина вы ведь точно всё угадали. Да и раньше, помню, были совпадения. Про беременность моей Татьяне наговорили, всё верно. Или вы уже забыли?
 - Ой, забыла, - иронично заулыбалась Тётя-Мотя. – Всё начисто из головы вылетело, особенно после того, как увидела красную фуражку. Вмиг бестолковка моя опустела. Не знаю, когда теперь по новой заполнится. И всё-таки про малого твоего, Коля, который родился, скажу: «Не простая у него жизнь будет, с передрягами. Старший ему помогать будет...»
 - Это откедова такие сведения? Опять кароли-валеты подсказали?
 - Ну не допытывайся, хорошо? Мы тут с тобой сегодня и так уже наговорили – будь здоров. Давай перерыв сделаем. Время сейчас неспокойное, суета, заботы непонятные.
 - Григорьевна, - вдруг встрепенулся Николай,  - а вы часом не это самое... ну...
 - Что – ну? Язык проглотил?
 - Родственников на Чапаевке у вас нет? Или на Гребенёво?
 - Родственников у меня хватает. Вот только помощи ни от кого не дождёшься. А если хочешь узнать – не цыганка ли я, прямо так и спроси.
 - Тогда спрашиваю.
Толком так и не закрепившаяся на ратушном куполе стая ворон покинула своё пристанище и, описав полукруг над двором, где уже завершался диалог наших героев, устремилась прочь.
 - Не переживай, Коля, табор сюда не приведу, - Тётя-Мотя убрала с лица упавшую от ветра прядь волос. – Спи спокойно. А про младшего твоего, дело говорю. Присматривай за пацаном. Я ему только добра желаю.
 - Спасибо, за всё хорошее. Но всё-таки я до конца не понял, - мужчина выразил искреннее удивление.
 - Ну и хорошо, что не понял. Так жить легче.


Это произошло где-то в начале октября после физкультуры, которую Вовка не любил. Казалось бы, самый что ни на есть мальчишеский урок – бег, прыжки, футбол, турник, лыжи... Так-то оно так, если бы не одно «но» - учитель. Звали его Андрей Абрамович. Фамилия Ярмак. Перенёс контузию. Почти не выговаривает букву «р». Никогда не улыбался. Много курил. Всё время посылал кого-нибудь из учеников принести ему кружку воды из школы и постоянно насвистывал мелодию из кинофильма «Свинарка -- не пастух». Всё это в конце концов выливалось в совершенно однообразные скучные, хотя и динамичные занятия, которые хотелось поскорее закончить. А уж если кому-то из учеников те или иные упражнения не давались (Вовка, например, никак не мог освоить прыжок через коня, роль которого выполняла сколоченная из бревна и брусьев четвероногая конструкция), то педагог неожиданно обнаруживал весьма бурное красноречие, связанное в основном со словами на букву «д», которая звучала у него превосходно: «дятел», «додик», «доходяга», «долбан». К девочкам Андрей Абрамович был более снисходителен, на них он разминал свою плохонькую «р»: газява, газиня, вагона...
В этот день физкультура как всегда была последним уроком. Ярмаку не здоровилось, и он запустил пацанов на всю сорокапятиминутку рубиться в футбол. Девочки, для приличия немного походив по бревну, постепенно покидали школьный двор, благо учитель не чинил для этого препятствий. Такое иногда с ним случалось. Всё-таки вторая смена, а тут ещё и проблемы со здоровьем. А погода для октября – золото.
Сорок пять минут футбола для ватаги пятиклассников – это только затравка. Когда истекло отпущенное время и физкультурник остановил игру, решено было продолжить встречу в более неформальной обстановке. К счастью, футболистам удалось уговорить наставника оставить им до завтра дефицитный мяч, который вскоре уже летал на пустыре недалеко от ратуши. День клонился к закату.
 - Херово мы сегодня играли, - негодовал после баталии Вовка! - Вначале выигрывали, а потом...
 - Это всё из-за Шняги, - почти в унисон ему запели справа.
 - Много водится, никому пас не отдаёт, - добавили слева. – Мудак!
 - Сами вы мудаки! – огрызнулся Шняга, - Я хоть три банки забил, это херня по-вашему? Это херня?
 - У них вратарь, конечно, нормальный, - прозвучало ещё одно оправдание. – Не то, что у нас, дырявый, сука...
 - Если я дырявый, то надо было тебе самому и стать в ворота, хер моржовый, - отозвался голкипер, шмыгая сопливым носом.
 - Кто хер моржовый, я? – взвился обиженный, закасывая рукава.
 - Харэ ругаться! – попытался успокоить друзей Вовка, чувствуя при этом огромное желание залепить в ухо и одному, и другому. - В следующий раз надо опять также разделиться и надрать им жопу, поняли?
 - Попробуем, - прозвучало слева.
 - Если Шняга не будет водиться, - не унимались справа.
Уже смеркалось. Наконец-то поостывшие от футбола и последовавшего за ним жаркого разговора школьники разбрелись по домам. Вовка, подхватив под мышку свой темно-коричневый дерматиновый портфель с тиснением в мелкую клеточку, сделал несколько шагов, а потом остановился и поднял голову к небу.
Ещё совсем недавно чётко очерченные причудливые облака растворились в этом бескрайнем внезапно потемневшем бесконечном, бездонном море, вот-вот готовом выбросить на свою поверхность звёздную россыпь. Вовке нравилась эта неземная красота. Правда, никак не удавалось стать свидетелем именно того момента, когда звёзды появлялись на небосклоне. Всякий раз он пытался отбросить все дела и понаблюдать за этим таинственным процессом. Но всегда происходило так, что звёзды как бы издевались над ним, появлялись неожиданно и непредсказуемо – раз и готово.
Вовка мечтал быть лётчиком. Как Чукалов,  Как Сиплый, Гулхабердыев. Как Цедрик.
А что, лётчик высшего класса Кравцов Владимир Николаевич. Звучит!
 Вот тогда, поднявшись в небо, он точно разгадает, как там всё происходит  - и со звёздами, и с облаками, тучами, громами и молниями.
Тёплый на меху кожаный шлем приятно облегает голову, его руки, готовые в любой момент к самым непредсказуемым движениям, покоятся на штурвале, за стеклом его кабины свистит ветер. Зелёный, с красными звёздочками самолёт формы кукурузного пачатка стремительно прошивает пространство, заставляет  друзей и знакомых трепетать и завистливо задирать головы вверх, пытаясь с земли разглядеть своего товарища. А тот не обращает на них никакого внимания. Во-первых, высоко, во-вторых, некогда. Он выполняет поставленную перед ним уже Никитой Сергеевичем Хрящёвым задачу. Задание секретное, государственной важности, самая что ни на есть «кремлёвка-безвозвратка».
Нахлынувшие фантазии стали причиной того, что Вовка аж закрыл от удовольствия глаза, ещё сильнее сжал свой потрёпанный портфель и, вначале приподнявшись на цыпочках, оттолкнулся от земли. Даже не застегнув пальто, полы которого после футбола (а шмотки школьники перед игрой бросали, где придётся) чище не стали. Оттолкнулся без всякой задней мысли. И полетел. Медленно, плавно. Словно клок табачного дыма, оторвавшийся от хорошо раскуренной сухой папиросы в ещё ненакуренной комнате.
Он двигался почти параллельно земле, согнув ноги в коленках, и всё ещё держал руки по швам. Между ним и пожухлой серо-зелёной травой было не больше двух метров.
Вовка чуть запрокинул голову вверх и сделал интуитивную попытку набрать немного высоты. Но первоначальный импульс был слабый, и ему удалось подняться совсем незначительно. Через несколько секунд он начал плавно снижаться. Для того, чтобы приземлиться на ноги, потребовалось приложить некоторое усилие, в основном руками, которые теперь уже выполняли роль своеобразного руля. Несколько вращательных движений придали телу школьника почти вертикальное положение, и он встал на землю метрах в двадцати от того места, с которого стартовал. Даже не выпустив портфеля.
Это было невероятно! Вовка слышал, что про летающего человека написали целую книжку. В реальной жизни люди не летают. Но что же тогда произошло с ним мгновение назад?
А вдруг это всего лишь ему показалось?
Бывает же так, вроде участвуешь в каком-то необычном волшебном действии, но потом – раз – и всё это оказывается всего лишь банальным сновидением. Во сне Вовка часто летал. На разных скоростях, во всевозможных местах – над лугами, полями, городами. Правда, над морями и горами парить не приходилось.
Иногда волшебные происшествия, случавшиеся с ним, были всего лишь плодом фантазии, которая при определённых обстоятельствах усиливалась и приобретала явственные контуры и свойства. Однако стоило, к примеру,  товарищу похлопать тебя по плечу и всё возвращалось на круги своя.
Вовка решил повторить взлёт – чтобы окончательно во всём разобраться. Или беспросветно запутаться.
На этот раз он отложил свой портфель весом не менее двух килограммов, который явно не способствовал осуществлению задуманной операции.
В этот момент из-за ближайшего к ратуше дома появился человек в сером ватнике, высоких резиновых сапогах и направился в сторону Вовки. Трудно было не узнать в этом человеке попрошайку Хаима. Хаим плохо видел и теперь, наверное, думал, что приближается к человеку, способному одарить его хотя бы несколькими копейками.
 - Хаим, это ты? – обозначился Вовка.
Бродяжка, отсидевший в лагерях около восьми лет за кражу колхозной соломы, тут же понял, кто впереди, и приостановился. Деньгами у школьника не разживёшься. Для того, чтобы обратить Хаима в бегство, достаточно было произнести любое из двух слов: «колыма» или «параша». Психически неуравновешенный мужчина после этого обычно начинал что-то бормотать себе под нос и старался исчезнуть с глаз долой.
Вовка ничего ему не сказал, потому что Хаим и без того уже поворачивал назад. Вовке было немного жалко этого старого человека. Где он жил, где спал? Что ел? Говорили всякое. Практически всё время он ходил в одной и той же одежде, разве что резиновые сапоги порой заменял кирзовыми.

С такими мыслями он оттолкнулся от земли и плавно взлетел. Отсутствие портфеля ему явно пошло на пользу. Вовка легко набрал высоту около четырёх метров и чуть было не зацепился полой пальто, которое не решился сбросить, за уже отслуживший не один сезон  скворечник, венчавший уродливую яблоню.
Со стороны Днепра дунуло ветром. Вовка без особых усилий взлетел ещё выше и, выписав в воздухе что-то похожее на цифру «9», спланировал к земле.
Нет, это был не сон. Это были не принятые за явь фантазии. Это был реальный полёт.
Вовка от наслаждения и неожиданно нахлынувших восторженных чувств закрыл глаза и внутренним усилием заставил взлететь себя ещё выше прежнего. Для этого пришлось сделать лишь несколько движений руками. Значит, отталкиваться от земли было совсем не обязательно. Внизу шелестела на ветру яблоня, совсем крохотным выглядел брошенный портфель, крыши домов, казавшиеся ещё совсем недавно такими недосягаемыми, были совсем рядом. Вовка даже захотелось вдруг приземлиться на одну, но он вовремя опомнился, а вдруг кто-то увидит?
В это время Хаим, по какой-то причине взглянувший в сторону так и не порадовавшего его финансовыми пожертвованиями ученика, увидел того летящим с приличной скоростью над землёй. Хаим аж присел от неожиданности.
Вовка тоже почувствовал, что его заметили, и быстренько спешился. Сработал какой-то инстинкт «самоприземления». Когда Хаим опять открыл глаза, пацан уже как ни в чём ни бывало стоял у яблони.
«In Vino Veritas, Vini, Vidi, Vici», - пробормотал старый еврей и  поплотнее запахнулся в свою телогрейку. Позавчера ему привиделось, что в Парке Горького разгуливал Стулин. Хотя он уже полгода как умер. Теперь вот летающий человек. Хаим поднял с земли вполне пригодный для дальнейшего использования окурок и завернул за угол.

Через три дня Вовка окончательно разобрался в своих необыкновенных способностях. Действительно, он мог летать. Но только в тёмное время суток. Лишь только первые сумерки спускались на землю. Пробовал взлетать и с окна, и с забора, и даже с обрыва. Никаких проблем. Самая большая сложность – избавиться от посторонних глаз. А вот днём – никаких «фокусов», всё как прежде.
С той самой минуты, когда он смог оторваться от земли, его непонятным образом обуяло некое ранее неведомое чувство вины. Вовке казалось, что он в чём-то виноват перед остальными людьми, лишёнными возможности взмывать к небесам. Хотелось даже публично извиниться. Но вместо этого однажды пришлось пикировать в кустарник,  прячась от неожиданно появившейся компании, чуть было не бултыхнуться в Днепр – спасибо, реакция не подвела, и в самый последний момент удалось схорониться за пришвартованной к берегу баржей с песком.
Самая неожиданная мысль, которая овладела Вовкой за последнее время: а вдруг этой способностью обладает не он один? Ведь в футбол играла орава человек в шестнадцать, а после полетел лишь он. Или не только он?
Вовка решил всё разузнать. Специально отвёл в сторону Шнягу и после небольшого вступления прямо в лоб спросил:
 - Летать не научился?
Приятель вытаращил на него глаза.
 - Попробуй взлететь, а? – напирал Вовка. – Ну-ка, оттолкнись посильнее.
Шняга поначалу всё воспринял с удивлением. Но когда Вовка приладился дать ему ускоряющего поджопника ,наверное, чтобы окончательно разобраться в летательных способностях – возмутился, и даже чуть было не полез в драку.
Леший тоже летать не умел, хотя так вошёл в роль, что порвал штаны, норовя с Вовиной подачи перемахнуть через покосившийся забор, отделявший их двор от площадки перед городской ратушей.
Кстати, несколько слов о ратуше, которая довольно часто встречается в нашем повествовании. Сорокаметровое (по высоте) строение своеобразным символом беспомощности прогнившего прошлого перед звонким настоящим взметнулось в небо на самом краю крутого склона, спускавшегося к водам плавно изгибающегося Днепра. Рядом  хаотично налепленные дома скорее всего находились в какой-то строительно-архитектурной зависимости от этой давно необитаемой, с заколоченными окнами громадины, но выявить зависимость большинству горожан, передвигающимся по земле, было невозможно.
Сомнений в том, что ратуша олицетворяла прогнившее прошлое, быть не могло, хотя бы по причине того, что именно запахи гниения и разложения были превалирующими здесь в любое время суток, в любое время года.
 Кто-то из жильцов однажды попытался было в целях оздоровления атмосферы некую часть своего труда во время субботника посвятить облагораживанию территории возле некогда главного городского здания, но это привело лишь к тому, что энтузиаст-одиночка, он же грузин Гога, был в конечном итоге не только освистан, но даже местами и оплёван.
Ратуша, этот символ отжившего буржуинства, прозванный в народе ещё и мечетью, продолжал хиреть.
Вовкин одноклассник по кличке Киргиз ничего против этого тоже не имел. Оно ещё и лучше, что всё в запустении – можно заниматься, чем хочешь. Хоть бегай, хоть прыгай. Нет, летать Киргиз не умел. Вовка в этом убедился.
И Левый не летал. И Базыль, и Кира. И Тит. Только Вовка. Но никто этого не знал. Хаим – не в счёт.



Абдалла Мохаммад родился и вырос в Москве. Поэтому финикам и инжиру предпочитал яблоки и груши. Вместо кальяна дымил папиросой, особенно любил «Кремлёвские» - мелко нарубленный сухой табак с каким-то особым запахом тмина и кардамона. Во всяком случае, ему так казалось.
В институте Абдаллу все звали Фараоном, хотя его родители, с которыми он не виделся практически с момента своего рождения, были отнюдь не египтяне, а узбеки. Знатные хлопкоробы. Фараон вместе с Алексеем Варивончиком работал над очень важной проблемой, связанной с космосом  - изучал тёмную энергию. С помощью специальных оптических приборов они в течение нескольких лет внимательно следили за тем, каким образом растут кластеры галактик. И обнаружили, что этот рост сдерживается в точности так, как следует из теории тёмной энергии. А это значит, что тёмная энергия, занимающая порядка трёх четвертей всей вселенной, всё-таки существует. Хотя до этого учёные вели отчаянный спор – есть она или нет.
Что из этого следует дальше, не знал никто. Кроме Фараона и Варивончика. Да и кому, скажите, кроме специалистов могло что-либо говорить то, что расширение нашей вселенной, начавшееся с «большого взрыва», похоже, ускоряется, а не замедляется. Это неожиданное открытие было сделано Фараоном и Варивончиком в результате изучения сверхновых звёзд. Было обнаружено, что их видимая яркость (и, следовательно, расстояние до них) противоречий ранее принятой теории. Тёмная энергия просто «распирает» космическое пространство, изменяя тем самым расстояния до сверхновых звёзд.
Теория тёмной энергии даёт хорошее объяснение ещё одному любопытному факту. С точки зрения геометрии (любимейшего предмета Фараона) космическое пространство плоское. Для того, чтобы оно оставалось таким, а не становилось со временем всё более и более криволинейным, всё содержащееся в нём количество материи и энергии должно иметь некоторую конкретную «критическую» плотность. Без тёмной энергии, необходимой для объяснения ускорения, вселенная имела бы только четверть требуемой плотности.
И уж совсем к невероятным и  обескураживающим результатам приводит теория тёмной энергии во взаимосвязи с живыми органическими существами нашей планеты, имеющими, понятное дело, «свою» плотность.
Когда Фараон и Варивончик буквально ткнулись носом в этот факт :при определённых обстоятельствах даже люди могут летать – то у обоих тут же появилось (одновременно) желание воспарить. В прямом смысле слова.
Абдалла первым выскочил на балкон институтской лаборатории, размещавшейся на пятом этаже серой, с художественной лепниной на фасаде высотки, пробормотал себе под нос «Аллах акбар» и попробовал было взлететь. Попытка успеха не имела.
 - Дай-ка, я, - отодвинул товарища Варивончик и тоже конвульсивно дёрнулся, сложив руки, словно крылья, за спиной. Эффект был тот же.
 - Здесь, наверное, необходимо учитывать особенности физиологии конкретного человека, а так же ряд неких других факторов, - с грустью констатировал Фараон, предлагая напарнику закончить подобные эксперименты на свежем воздухе и вернуться к исследовательской работе.
 - Да, похоже, что доказательство существования тёмной энергии пока ненамного приближает нас к пониманию её сущности, - закивал головой Варивончик, глядя на ползущий по проспекту внизу троллейбус с ярким плакатом «Заготовке дров – зелёную улицу» на боку. – Я по -прежнему склонен полагать, что нам с тобой необходимо в первую очередь сконцентрировать своё внимание на так называемой космологической константе, этом пока что не подтверждённом следствии общей теории относительности. Уверен, впереди нас ждёт немало неожиданного и интересного.
 - А ведь, в какое необычное время мы с тобой живём, - мечтательно поддержал его Фараон. – Ещё вчера лаптем щи хлебали, а сегодня уже в чёрные космические дыры заглядываем.
 - Прикинь, если бы ты в своём Узбекистане жил...
 - Чем тебе Узбекистан не нравится?
 - Я не про то, я говорю, если бы твоих родителей не угораздило в Москве случайно очутиться, ты бы сейчас где-нибудь по пустыне верблюдов гонял.
 - У каждого своя судьба, - отмахнулся Фараон. – У верблюдов в том числе.
 - Согласен, - Варивончик достал пачку «Camel: Black dead» и предложил Фараону.
 - Спасибо, я свои, - ответил тот и достал «Кремлёвские».
Учёные покинули балкон и плотно закрыли за собой дверь. Пройдя через обтянутую чёрной тканью комнату, примыкавшую к окну и балкону, они очутились в похожем на ресторан зале. Соединённые между собой кабелями столы в нём были расставлены в каком-то не поддающимся логическому истолкованию порядке. И на каждом, словно праздничное блюдо с деликатесами, - по огромной тарелке с зеркальной внутренней стороной. Где-то под потолком, метрах в пятнадцати от пола, была подвешена приличных размеров около полуметра в диаметре труба, с наглухо закрытыми торцами и с такой же, как на столах, но перевёрнутой вниз тарелкой.
Когда Фараон нажал на ручку торчавшего в стене рубильника, полумрак «ресторана» продырявили многочисленные световые лучи, отражавшиеся от тарелок и создававшие замысловатую геометрическую композицию. Сразу становилось ясно, что установленная под потолком труба выполняла роль своеобразного приёмника светового сигнала, посылаемого откуда-то извне, а если быть до конца точным, то из северо-восточной части Сибири, где был установлен специальный мощный телескоп третьего поколения. Чьё месторасположение было известно только трём людям в Союзе.
Однако только четверым, двое из которых – Фараон и Варивончик, было также ведомо, что все эти конструкции – не более чем бутафория, призванная создавать впечатление бурной научной деятельности некой научной группы. Для того чтобы ввести в заблуждение недоброжелателей. Ведь основная, действительно научная работа велась в полуподвальном помещении этого же здания, связанном с верхними этажами скоростным строммашевским лифтом, войти в который можно было только по предъявлению профсоюзного билета и справки о составе семьи. Никто в институте точно не знал, почему выбор пал именно на это сочетание документов. К примеру, многие сотрудники недоумевали, почему не был включён в оборот партийный билет, за бортом оказалась и так актуальная в последнее время справка с кожвендиспансера, домовая книга...
Наверное, всё это делалось в благородных целях сбить с толку, запутать и окончательно дезориентировать любого недоброжелателя. Слова «шпион» в этом научном заведении принципиально избегали.
Поплутав по другим напоминающим лаборатории комнатам (как и предписывала инструкция), Фараон и Варивончик в конце концов добрались до своего рабочего места, которое (опять же в конспиративных целях) мы даже обрисовывать не станем. Серьёзная наука требует серьёзной защиты.
«Человек может иметь способность летать». Эта краткая запись венчала очередную страницу – итог рабочего дня ученых– в исследовательском дневнике, составные части которого, конечно же, были прошнурованы, пронумерованы и скреплены печатями – одна сургучная и две красно-коричневого пластилина.


Опять пришло лето. Школа закончилась. Вовка торжествовал. Брату, а это всё-таки был мальчик, исполнился год, и отец стал его называть «мужиком». «Мужика», кстати, нарекли-таки Игорем. Одно дело хмельные шутки за столом, совсем другое – имя сына. Мужик Игорь был неплохим малышом. Улыбался Вовке, рано вставал, часто кричал, плохо ел, крепко спал. И постоянно норовил перевернуть коляску, в которой его иногда возили. Такой транспорт ему, наверное, уже надоел. Но сам Игорь ходил плохо. То и дело пробовал лбом на крепость пол.
Во дворе иногда его сопровождал Вовка. Это когда мать или отец были чем-то заняты.
Отец обещал отвезти Вовку к бабушке в деревню. Если бы на недельку-две, а то на всё лето. Это настораживало.
А ещё через три дня взорвали ратушу. Дело было в воскресенье. Утром они всей семьёй сходили в парк, где Вовка посидел на коленках большой статуи Стулина, а Игорь напротив, у писателя Голького, чьим именем был назван парк. Сфотографировались. Каменно-гипсовые вождь и писатель беседовали в тени огромных тополей и каштанов, вселяя в горожан чувство уверенности в своём будущем. Правда, будущее у статуй было недолгим. Где-то там, у истоков улицы Первомайской на машинотрактарном дворе уже был выставлен на линейку готовности самосвал, чей кузов через какое-то время принял истёрзанные тросами и кувалдой тела вывороченных из земли статуй.
Но в то погожее воскресенье никто об этом ничего не знал. Вовка находился в прекрасном расположении духа после двух стаканов газировки – с лимонным и малиновым сиропом. Он попросил отца ещё один, с грушевым, но тот ответил безапелляционно: «Обоссышься!». Пришлось с этим согласиться.
Потом они встретили приходивших в ответки Петра и его жену, посидели на лавочке, о чём-то поболтали. Вначале беседа была весёлой и жизнерадостной. То и дело подтрунивали над Игорем, который на все интонации откликался по -детски наивно и трогательно – как маленький клоун.
«Сегодня ночью взорвут ратушу», - услышал Вовка слова Петра, которые тот произнёс в ответ на какую-то вопросительную реплику его отца. Так и сказал, уверенно и чётко: «Взорвут!».
Вечером, когда Игорь уже уснул, отец и мать начали заклеивать окна полосками газетной бумаги.
«Это чтобы окна не повылетали», - пояснил отец.
«А чего они будут вылетать?» - встревожился Вовка.
«Завтра увидишь», - хитро сощурившись, ответил глава семьи.
«Не хочет говорить. Ну и ладно, - думал Вовка. -  Знал бы он, что я от него скрываю».



В три часа ночи в квартире начальника спецотдела Хавротина раздался телефонный звонок. Правая рука всё ещё продолжавшего спать комитетчика словно самостоятельное живое существо тут же появилась из-под одеяла и уверенно накрыла ладонью трубку. Пальцы чётко зафиксировали предмет и тут же в действие пришёл локтевой сустав, доставивший трепещущую мембрану аппарата к уху спящего, но уже готового к приему информации человека.
 - Товарищ Хавротин, задание выполнено! – захлёбываясь, рапортовала трубка. – Мечеть взорвана!.
 - Какая ещё, к лешему, мечеть!? – встрепенулся Хавротин, отбрасывая свою часть одеяла на сопящую рядом супругу.
 - То есть, ратуша, естественно! Отставить, мечеть. – Поправилась трубка. – Всё прошло по плану. Товарищу Кобызеву доложить или...?
 - Я сам доложу, - отрезал Хавротин и глубоко зевнул. – У тебя всё?
 - Так точно!
Комитетчик без дополнительных пояснений положил трубку и ткнулся головой в подушку.



Просыпаться не хотелось. Вовка потянулся под одеялом и решил было притвориться спящим. Не удалось. Игорь уже вовсю хозяйствовал в зале, вот-вот он должен был появиться в спальне. Надо вставать.
Солнечные лучи играли на Вовкином заспанном лице. Он опять сладко потянулся и глянул в перечёркнутое газетными лентами окно.
Пейзаж был незнакомым. Вернее, не совсем таким как обычно. Вовке показалось, что их дом, как вагон поезда, за ночь, пока он спал, переместился на какое-то расстояние и теперь остановился в ином районе города. Те же дома, забор, деревья. Но чего-то не хватает.
«Завтра увидишь», - вспомнил он слова отца.
А ведь мечети-то нет!
Вовка встал с постели и взобрался на широкий подоконник. Ратушу кто-то действительно как языком слизал. Он приподнялся на цыпочках. В том месте, где ранее возвышалось до боли знакомое сооружение, за соседним домом, виднелась лишь бесформенная груда битого кирпича и мусора. Вокруг неё уже сновали люди. Вовка сразу узнал Киру и Базыля. Кажется, ещё и Шняга, кто-то из взрослых. Вот подошла Тётя-Мотя. Человек десять копошилось.
 - Ты это куда? – только и успела спросить мать, когда за Вовкой хлопнула дверь.
 - Я сейчас! – уже из подъезда отозвался парень, на ходу заправляя рубашку в штаны.
Исполин был окончательно повержен и разбит. Его хаотично разбросанные останки являли собой жалкое зрелище. Удар нанесли безжалостно, точно, акцентированно, профессионально. При взрыве попутно пострадало лишь старое дерево, яблоня, которая на протяжении многих лет держалась этого каменного великана, давно потерявшего свой первоначальный праздничный вид, но ещё будоражившего её, яблони, девичье сознание.
Теперь всё выглядело иначе. Продольно лопнувший ствол превратил дерево в некое подобие покосившейся буквы «у», одна половина которой упала на землю и была основательно присыпана обломками ратуши, другая по-прежнему сохраняла полувертикальное положение и намекала на непоколебимую верность своему погибшему другу, который существовал уже в совершенно неузнаваемом виде.
Вовке почему-то стало жаль рухнувшей ночью ратуши. Не сказать, что она принимала такое уж активное участие в его судьбе. Наоборот, он редко посещал её внутренности, всё и так там было давно изучено. Но сколько он себя помнил, эта добродушная громадина всегда возвышалась невдалеке, как недремлющий страж, бдительно охраняющий благополучие, покой и сон своих друзей.  Ратуша, сама того не зная, стала Вовкиным другом. Молчаливым, строгим, но надёжным и верным.
И вот друг лежал перед ним в руинах.
 - Как это они все быстро сработали! – удивилась Тётя-Мотя.
 - Давно пора! – раскуривал папиросу Сергей Петрович Бодрый, Вовкин сосед по площадке, пожилой мужчина в пиджаке на голое тело. – Никакого толку от этой буржуйской башни, ёкарный бабай, только место занимала. Теперь вот клуб какой или ещё что построить можно. Всё людям радость будет.
Бодрый всегда вызывал у Вовки чувство гордости за добрососедство, всё-таки не каждому из пацанов можно было похвастаться тем, что он живёт рядом с охотником. Сергей Петрович работал, кажется, в леспромхозе, контора которого, располагалась напротив Селянской бани, в старом бревенчатом доме с выкрашенными в жёлтый цвет окнами. А в свободное от работы время занимался охотой. Жена леспромхозовца частенько ругала Вовку за шум, грохот, и прочий беспорядок, который обычно устраивали его друзья – или во дворе, или в подъезде.
А вот Сергей Петрович, наоборот, был снисходителен ко всему такому, давал ребятам подержать в руках ружьё и даже иногда угощал папиросами. За что, кстати, Вовкин отец несколько раз упрекал соседа, но тот обычно всё сводил к шутке: «Пусть привыкают и больше не икают!».
Смысл этой шутки не доходил ни до кого, но ситуацию сразу разряжал.
В квартире у Бодрого на полу валялось несколько шкур. Как он говорил, волчьих. Но когда между ним и его женой происходили ссоры, то все соседи в доме в очередной раз слышали из уст женщины о том, что в комнатах невозможно жить от собачьей шерсти.
Сергей Петрович очень переживал по поводу недавней смерти вождя и даже повадился было время от времени в коленопреклонённой позе салютовать по этому поводу из обоих стволов своей берданки. Однако умные люди ему подсказали, что подобный ритуал вполне можно рассматривать как торжество, выражение особой радости, даже несмотря на траурную чёрную ленту на рукаве, которую Бодрый всегда повязывал перед пальбой. Он согласился с доводами подсказчиков и стрелять перестал.
Но вот сейчас слова Бодрого, сказанные им перед ратушными руинами, Вовку не обрадовали.
 - А чего, пусть бы стояла, - обронил фразу в защиту башни пацан.
 - Да на хрена она тут сдалась! – не унимался Бодрый.
В это время внимание собравшихся привлёк Шняга, выбравшийся из кучи обломков с каким-то свёртком в руках. Вокруг него тут же образовалось кольцо с Тётей-Мотей в том числе. К находке потянулись руки.
 - Ого! Буржуйский клад! Ну-ка покаж! – возопил Бодрый.
Шняга, чтобы окончательно не утратить связь с находкой, которая уже благополучно перекочевала в руки Тёти-Моти, на мгновение застыл в какой-то странной (очень похожей на ленинскую) позе, но особых дивидендов такая эквилибристика ему не добавляла. Свёрток разворачивали.
 - Это моё! – захныкал Шняга, чувствуя, что сейчас находка окончательно сменит владельца. – Дай сюда!
 - Не хнычь, собственник, - то ли поддержал, то ли, наоборот, лишил пацана всех шансов на кладообладание Бодрый. – Открывай находку, Мотя! Посмотрим, что там буржуины спрятали?
В тряпку действительно была завёрнута какая-то продолговатая, с чуть закруглёнными углами деревянная коробочка, украшенная металлическими узорами в виде цветов.
 - Моё - ё - ё,  -  уже вовсю заскулил Шняга, пытаясь выхватить из рук женщины предмет всеобщего внимания.
 - Не моё, а наше, шнурок! – подправил парня Бодрый. – Здесь всё принадлежит народу, абсолютно всё, понял? Полный социализм! То-то...
В этот момент возле развалин появился Хаим, словно из- под земли вырос. Вовка поначалу принял его за большой обломок ратуши. Но когда обломок зашевелился, а потом и заговорил, стало понять, что сейчас он будет просить у каждого по денежке.
А дальше произошло вообще что-то невообразимое. Как всегда бормоча под нос свою маловразумительную песню про «спасите» и «помогите», Хаим подошёл к Тёте-Моте ,взял у неё найденную коробку, которую та отдала ему без какого-либо сожаления, и, словно библейский пророк, неспешно двинулся по тропинке косогора вниз, к мосту через Днепр.
Ещё минуту назад публика, смущённо, но не без надежды на успех, боровшаяся за право владеть находкой, просто опешила. Все застыли как заколдованные, наблюдая за неспешно удалявшимся нищим. Просто массовый сеанс гипноза на открытом воздухе, отличавшийся образцово-показательным безмолвием, которое закончилось только на третьей минуте воплем всё того же Бодрого: «Хватайте его! Он же уйдёт!».
Хаим, не менее других обескураженный своим неожиданно магическим воздействием на толпу, понял, что сейчас у него могут возникнуть большие проблемы. Оставив на потом попытку разобраться в собственных гипнотических способностях, он заметно ускорил шаг, а потом и вовсе побежал.
Тётя-Мотя, Бодрый, Шняга, Кира, а так же ещё несколько взрослых, среди которых нельзя не отметить бабушку Нюру из второй квартиры, словно очнувшись от сна, встрепенулись и бросились вдогонку. Вовка насчитал десятерых.
Не сказать, что толпа двигалась так уж бесперспективно, но расстояние между ней и Хаимом почти не сокращалось. Побирушник обнаружил недюжинные легкоатлетические способности. Правда, стайер из него получился никудышный. Довольно ловко спустившись с косогора, Хаим несколько неуклюже проковылял до моста через Днепр, а потом начал явно сдавать.
Погоня воспрянула духом. Несмотря на приступ чахоточного кашля, Бодрый всё-таки обрёл второе дыхание. Тётя-Мотя теперь вообще готова была пойти на второй круг. А бабушка Нюра, всю жизнь вдохновляемая массовыми мероприятиями, почувствовала себя настолько помолодевшей, что бежавшие впереди Кира и Шняга чудом увернулись от её грузного тела, кинетическая энергия которого не позволяла резко тормознуть. А сделать это было крайне необходимо, ибо на самой середине моста они нагнали беглеца. Тот уже окончательно выбился из сил.
 - Сдаюсь!!! – искренне, прямо-таки от сердца, со свистом, выдавил из себя Хаим и начал валиться на левый бок – в правый ему пришёлся удар так и не сумевшей затормозить, да к тому же ещё и споткнувшейся бабы Нюры.
Ценные предметы исчезают по-разному. Если на глазах у публики, то, как правило, безвозвратно. И сам процесс их исчезновения – это, опять же, некий не подвластный логическому истолкованию трюк. В нашей истории – второй за каких-то пятнадцать минут.
Вначале магическо-гипнотическое шоу - пришёл, забрал, убежал. И теперь: упустил!
В общем, коробочка выпала из рук Хаима, ударилась о бордюрную сваю моста, раскрылась и блеснувший инкрустацией крест (его увидели практически все участники этого незапланированного кросса по пересечённой местности), вывалившийся оттуда, бултыхнулся в тёмную воду.
Над головами застывших от неожиданности людей, словно символизируя их горькую утрату, прокричала невесть откуда взявшаяся чайка.
 - Ну и хрен с ним! – разрядил ситуацию Бодрый. – Не хватало ещё из-за креста горевать.

Первый секретарь горкома товарищ Вахрушев Иван Иваныч к кабинетному стилю работы относился с осуждением. Не любил он его, хотя иной раз приходилось по нескольку часов к ряду упираться локтями своего серо-зелёного, под цвет гимнастёрки, кителя в полированную поверхность рабочего стола. То заседание парткома, то совещание профкома, то приём посетителей.
Товарища Вахрушева влекли городские просторы площадей и улиц, насыщенные энергетикой производительного труда цеха заводов и фабрик. Там он, бывший зубофрезерный станочник, наполнялся живительным воздухом новой жизни, как первомайский воздушный шар.
Шар цвета хаки, - пошутил над ним однажды (за глаза) зав отделением пропаганды товарищ Кругликов. И был месяца через полтора смещён со своей престижной должности. Иван Иванович подобное отношение к своей персоне  не любил.
«Критика должна быть конструктивной, - говорил товарищ Вахрушев. – Партия призывает нас не только искать изъяны нашего социалистического бытия, но и предлагать варианты искоренения недостатков».
И обязательно приводил образные примеры: «Вот ты видишь, допустим, что на твоём участке идёт сверхнормативное расходование горюче-смазочных материалов. Сделай отмашку красным флажком, привлеки внимание ответственных лиц. И тут же предложи свой вариант исправления ситуации: усилить ёмкостной контроль, наладить бочковой отпуск, организовать поканистровый учёт... Или ещё что-нибудь».
Зачастую Иван Иванович пускался в такие длительные и даже философские разглагольствования на эту тему, что невольно возникали сомнения в его зубофрезерном прошлом. Правда, внимательный слушатель мог легко обнаружить в подобном словесном водопаде массу всевозможных нестыковок и даже явных несуразностей, однако общий эмоциональный пафос оратора, его вдохновенный порыв сметали на своём пути все возможные преграды.
Ну разве можно было ставить в вину человеку тот факт, что он вместо слова «рубероид» говорит «губерой», а «конвергенцию» называл «конвекцией», «конвенцией» и даже «конверсией». Собственно, какая разница.
Характеристика «шар цвета хаки», к которой прибег товарищ Кригликов, по мнению Ивана Ивановича, не имела конструктивной (а если кому угодно, то и конструкторской) составляющей. Да и сказана была фраза в трусливой оппортунистической манере, не имеющей ничего общего с прямым открытым диалогом, к которому нас всегда призывала партийная совесть. Товарищ Вахрушев был так воспитан. И не нам его осуждать.
Товарищ Кругликов, возглавивший профсоюзный комитет желатинового завода, с болью в душе теперь всё это мог подтвердить.
Хотя Иван Иванович действительно был толстоват и чем-то напоминал шар.
После двухчасового совещания по вопросу подготовки к осенне-зимнему периоду у Вахрушева образовывалось внушительное «окно», до приёма по личным вопросам ещё оставалась уйма времени, и секретарь решил заглянуть к руководителю городской спецслужбы. Тем более, что тот недавно намекал на один актуальный разговор. Можно было воспользоваться телефоном, или пригласить Хохрякова к себе, но нелюбовь к кабинетному стилю, толкнули Ивана Ивановича на свежий воздух, где его как всегда поджидал автомобиль.
Пять минут езды по залитым июньским солнцем улицам города, и вот уже Вахрушев предъявляет дежурному спецотдела паспорт с пропиской, справку из кожвендиспансера, копию домовой книги (конспект первоисточников классиков мурксизма-лонинизма не потребовался – всё-таки дело касалось руководителя городского масштаба) и входит в похожую на школьный класс комнату. На стенах инструкции в рамочках, плакаты типа – не болтай, а работай!
 - Рад видеть, Иван Иваныч,  – с улыбкой вышел навстречу гостю хозяин классовой комнаты.
Вахрушев пожал тому руку и грузно опустился на вежливо предложенный стул с высокой спинкой. Все остальные стулья были почему-то похожи на табуретки.
 - Ну что там у тебя за тема, Пал Егорыч? Готов выслушать. Если что, то и подсобить.
 - Вопрос необычный, - как бы извиняясь за доставленные неудобства (главному спецуправленцу было хорошо известно, прежде, чем сюда попасть, первому секретарю горкома пришлось выложить всю, как у них принято говорить, «подноготку», кроме первоисточников) пробасил Хохряков. – Дело касается одной, не знаю, реликвии, что ли.
Вахрушев вспомнил, что в спешке рассовал справки по разным карманам, и решил, пока Павел Егорович «рожает» текст, свести важные документы воедино. Он вытащил так и не понадобившийся конспект первоисточников, на лицевой стороне которого красовалась нарисованное карандашом зубчатое колесо, перечёркнутое надписью чернилом: «Забвению не подлежит!», и открыл его посередине: «Шеллинг и откровение» (1842 год). Унгельс во всеуслышание заявил о своём атеизме, после того как примкнул к «младогегельянцам»....
«Это ж надо», - подумал Вахрушев, вкладывая между страниц с этими нетленными строчками свои справки.
Хохряков тем временем вещал уже о том, что несколько дней назад он «сверху» получил задание навести справки по поводу некоего нефритового креста, инкрустированного бриллиантами, который предположительно мог быть спрятан в одном из культовых зданий города.
 - И на черта кому сдался этот крест? – рассеянно поинтересовался Вахрушев, пряча конспект в портфель. – С каких это пор доблестную спецслужбу партии стала интересовать церковная утварь?
 - Скажу честно, информация у меня достаточно скупая, -  ответил Хохряков. – Вроде крест этот особый, с ним связана какая-то древняя история о благополучии...
 - Чьём благополучии? – искренне удивился Вахрушев. – Что-то я ничего не понимаю, товарищ Хохряков. Вот у меня тетрадка, - он снова достал конспект первоисточников. – Да и у вас такая ведь имеется. Так в ней всё чётко и ясно расписано. На много лет вперёд. Что ещё надо? Какие кресты? Мракобесие...
 - Понимаю, товарищ Вахрушев. В том-то и дело, я же вас предупредил, ситуация нестандартная, требует особого подхода. Но только в тесном сотрудничестве мы сможем добиться необходимого результата, в который наша вера крепнет день ото дня, час от часа. В общем, только между нами: последние разработки и исследования советских учёных в Дубне, под Новосибирском и в Аркалыке говорят о существовании неких ранее неизученных сил, как бы это сказать понятнее...
 - Да говорите как есть. Я всё пойму. От партии у нас не должно быть секретов.
 - Ну вы читали романы Буляева: «Голова профессора Дуэля», «Звезда КЭЦ», «Ариэль» или Герберта, как его, Уэлбса про летающих людей, про инопланетян и всё такое?
Вахрушев посмотрел по сторонам и потом наклонился к Кругликову и прошептал ему в ухо:
 - Не всё, но кое-что читал. Так сказать в полуподпольном варианте – отпечатанном на папиросной бумаге. Местами ни черта букв не разобрать, но суть я понял...
 - В общем, наша наука теперь уже приходит к выводу, что не всё это является вымыслом...
 - То есть, вы хотите сказать, что есть люди которые могут, к примеру, летать как птицы, или жить под водой, как рыбы, да? Или в сейфах, шкафах с канцелярскими бумагами годами существовать?
 - Я не специалист в этой области, Иван Иваныч, но есть предположения, как вы понимаете, не для широкого круга. Человек должен трудиться, отдыхать и растить детей. Его голова меньше всего должна быть занята этим мистицизмом... То есть, вы понимаете, что я имею в виду.
 - Ну, понятно. Вот я вижу у вас на столе газету с очерком о Григории Ивановиче Байде, новаторе, выдвиженце, добивающемся высоких показателей на уборке зерновых и масличных культур. Я, кстати, лично с ним хорошо знаком, работая в Житомирской области ещё на зубофрезерном станке, неоднократно встречался на семинарах... Даже однажды майками с ним обменялись, в знак, так сказать, искреннего уважения. Союз серпа и молота. Понятно, если бы Байде голову всякими чудиками инопланетными забить, разве он бы давал такие результаты?
 - Вот-вот. Поэтому операция поручена именно нам и проводится в рамках строгой секретности.
 - Понимаю, понимаю,  - закивал головой Вахрушев.
 - А крест тот имеет особую силу... И для государства, и для всего остального. Ну, так башковитые люди говорят.
 - Так где ж его, гада, искать?
 - Предположительно, он захоронен в каком-то старом здании. Может, в церкви какой, или ещё где...
 - Так половину церквей мы уж того... По кирпичику. С соборами – тоже самое.  Вот недавно ратушу ухайдохали... Чтобы глаза рабочему человеку не мозолила.
 - Ну и что?
 - Как что! Мы ж тогда про этот крест ничего не знали. Теперь будем внимательны. Хотя, где ж ты эту иголку в стогу сыщешь?
 - Я тоже так считаю, - согласился Кругликов. – Но наше дело военное. Приказ поступил, мы его выполняем.
 - Какие могут быть разговоры, - понятливо отозвался Вахрушев и поднялся со своего высокоспинчатого стула. Через час – приём горожан по личным вопросам.


Тайны на то и существуют, чтобы их разгадывать. Или хотя бы к ним прикасаться. То же самое со слухами.
Через неделю после того, как найденная на развалинах ратуши реликвия бултыхнулась в Днепр, поползли слухи, что штуковина эта была очень непростая. Тётя-Мотя, конечно же, была самой осведомлённой. По её словам, кресту тому не меньше четырёх сотен лет, из паломнической поездки в Иерусалим его привёз в город Самсон Кочерга, средневековый дровосек, живший с большой семьёй на берегу реки Дубравенки, недалеко от того места, где она впадает в Днепр.
Тётя-мотя приплела сюда и неожиданно всплывшую из глубин веков легенду, согласно которой Кочерга однажды рубил дерево на берегу Дубравенки. Топор неожиданно возьми да и упади в реку.
Закручинился Кочерга, аж слезу мутную да солёную пустил. Тут из воды сом огромный выплывает:
 - Здорово, Самсон Кочерга! Чего тоскуешь, голова нечёсаная, борода нестриженая?
 - Да вот, топор в реку упустил. А ты , пучеглазый, кто таковский будешь, откелева языку человеческому обучен?
 - Я повелитель здешних вод. Сомом-царём меня кличут, всё знаю, всё могу, - и достаёт из воды золотой топор:  - Не твой, случайно?
 - Не-е, Царь-сом, не мой.
 - А этот? – рыбина уже серебряный демонстрирует.
 - И этот не мой, - отвечает Самсон Кочерга.
Снова скрылся в Дубравенке повелитель здешних вод, и, вынырнув, показывает дровосеку железный топор с треснувшей деревянной ручкой.
 - Вот это мой! – возрадовался Кочерга. – Ой, спасибо тебе, ус хвостатый, хер мордатый!
  - Да ладно тебе... Вижу я, что человек ты честный, совестливый, к тому же работящий, - отвечает Сом. Поэтому проси у меня, сучий сын, всего, чего хочешь. Три желания выполню. Я всё могу, всё умею.
Вот в этом месте (и Тётя-мотя делала особое ударение) легенда текла по трём руслам.
По одной версии, Кочерга, малость покумекав, попросил отремонтировать дом, послать богатый урожай и утихомирить соседа, который то и дело прихватывал у него лишней землицы. А потом стал клянчить исполнения ещё и четвёртого желания. Рыбина наотрез отказалась. Тогда дровосек обиделся, забрал топор и, показав Сому кукиш, ушёл домой. Там его ждала отремонтированная изба, полные закрома разносолов, разносухов, разножаров... Вежливый сосед тоже ждал. Правда, показанный Сому кукиш откликнулся примерно такой же формы шишкой, выросшей вскоре у Кочерги на носу. Избавление от неё могла принести только паломническая и покаянная поездка на Святую землю; об этом напомнил всё тот же Сом, явившийся дровосеку во сне в виде кита.
По другой версии, расчувствовавшийся Кочерга пригласил повелителя здешних вод к себе в гости, накрыл стол, наливочкой рябиновой угостил, водочкой бураковой попотчевал. Знатно тем вечером погуляли.
А наутро дровосек проснулся, глядь – нету Сома! Кинулся искать – бац, а из него уж ушица варится. Жена Кочерги потом оправдывалась, что, придя домой, застала мужика лежащим на печке пьяным в берёзовые дрова. Рядом рыбина в кафтане сафьяновом – усищами шевелит, ртом воздух ловит. Вот жена и решила супружнику ухой утренний сушняк разогнать.
Только после той похлёбки рыбной, гласит легенда, сильная хворь с дровосеком и его женой приключилась. Избавление могла принести, опять же, только покаянная поездка на Святую землю; про это рассказал Сом, привидевшийся женщине уже в образе собаки (она его по усам только и узнала).
Ну а по третьей версии (Тёте-Моте она нравилась больше других), Кочерга поблагодарил Сома-царя за найденный топор и попросил его сделать процветающим себя, свою семью и свой город. Придя домой, он обнаружил острую потребность в поездке на Святую землю, которую вскоре и осуществил.
В конечном итоге, по всем трём версиям легенды, Самсон Кочерга вернулся в родной город со Святой земли с благодатным крестом, чем-то напоминающим его топор. И с той поры дела у всех пошли в гору. Ну а сомы, понятное дело, рассматривались местными рыбаками не просто как рыбы, а нечто более возвышенное.
А потом крест пропал. Как в воду канул.
На этом легендарность повествования заканчивается, начинаются реальные будни, знакомство с которыми возвращает нас к недавно описанным событиям. Крест действительно канул в воду. Спасибо Хаиму.
Тётя-Мотя, правда, не очень-то винила убогого горожанина в содеянном, ну что с него возьмёшь, жертва обстоятельств. Да и остальные были с ней солидарны в этом. Но вот крест найти хотелось, хотелось прикоснуться к великой тайне.
Вовка узнал его, креста, историю от Шняги. Договорились завтра нырять – а вдруг посчастливится наткнуться на пропажу.
А вечером Вовка отвёл душу в воздухе. Дождавшись сумерек, он осторожно пробрался через парк на обрывистый косогор и взмыл в высь.
Через мгновение погружающийся в темноту город остался внизу, свистящий в ушах ветер наполнил парня непередаваемыми эмоциями торжества. Неспешно поворачивая ладони рук, он плавно спикировал в сторону школы, которая теперь угадывалась по единственному горящему у её крыльца фонарю, а затем, резко согнув ноги в коленях и сведя лопатки вместе, свечой поднялся на приличную высоту. Во всяком случае, теперь ему виделся почти весь город, вернее его огни, которые неожиданно прерывала чернющая громадина Печерского лесопарка с одной стороны и всего того, что мы называем родными полями и лугами, - с другой.


 - Равняйсь! Смирно! – эти простые, как овсяная каша, команды придают выстроенной в две шеренги роте солдат ещё более чёткие контуры; спецподразделение авиационного полка теперь уже выглядело как хорошо отшлифованный, с гладкими гранями брус защитного цвета. Вовка каждой клеточкой своего естества ощущал принадлежность к этому брусу, готовому по приказу в мгновение ока рассыпаться на составляющие, что для потенциального противника означало появление больших неприятностей.
Ведь ещё чуть-чуть и эти рассыпавшиеся солдаты займут места в своих крылатых машинах, которые нанесут неотвратимые удары по необходимым целям.
Вовка, правда, входил в особый взвод №15 дробь 16, «Дятлы». Три десятка молодых людей с такими же ,как и у него ,способностями летать. Их разыскивали скрупулезно и настойчиво. В сибирской тайге, в калмыцких степях, молдавских сёлах, узбекских аулах. Например, Мишку Аввакумова сняли с купола полуразрушенного костёла, он зацепился штаниной за верхнюю его оконечность.
Поначалу у каждого из них были определённые проблемы: кто-то мог летать только в тёмное время суток, другой – только в туман, третий – в дождь, четвёртый – как только заснежит... Андрей Шелюта поднимался в небо только в полную луну. Но пару месяцев в «учебке» -  усиленное спецпитание, медикаментозное лечение, упражнения, физиопроцедуры – и человек летает круглосуточно. За спиной увесистый рюкзак с бомбами и снарядами, в карманах два пистолета с увеличенной дальностью стрельбы, фотоаппарат, ракетница, кинжал. Вес приличный. По инструкции обязательно полагались бинокулярные очки, но «дятлы» предпочитали летать без них – при высоких скоростях и колебании температур стёкла в очках запотевали, что затрудняло, а иногда и вообще лишало солдата возможности выполнять боевое задание.
 Вовка за месяц совершил более двадцати вылетов. Уничтожил бомбометанием замаскированную под мельницу ракетную установку на территории Голландии, потопил в Балтийском море корабль-шпион «Франц Беккенбауэр» и сделал бесценную фотосъёмку важных объектов: трёх военных заводов во Франции, нефтеперерабатывающего комбината в Швеции и радиолокационной станции в Чехословакии.
Правда, вместе с «Беккенбауэром» на морское дно пошла белоснежная прогулочная яхта с отмечавшей какой-то праздник компанией в два десятка человек. Завалившаяся после первой же бомбы мельница похоронила под собой группу любителей бега трусцой, завернувших в расположенное там же кафе – освежиться после дистанции.
Случались и другие, более мелкие накладки, которые, впрочем, в разгар «холодной войны» принимались логично и естественно. Защита суверенитета требовала решительности. «Дятлы» являли собой эту самую решительность в классическом виде.
 - Равняйсь! Смирно!!! – снова прозвучало у Вовки в ухе. Он подскочил и чуть было не сбил с ног Шнягу, который наклонился над задремавшим на берегу приятелем и хотел было добавить ещё несколько команд, чтобы побыстрее вернуть того к реальности.
 - Напугал, дурень! – сплюнул попавший в рот песок Вовка. – Я тут уже закимарить успел, пока ты где-то ползал. Какого хрена опаздываешь?
 - Не кипятись, успеем, - уже стягивал штаны, готовясь к воде, Шняга. – А солнце сегодня припекает, водичка, наверное, классная!
Вовка разминал затёкшие конечности, ещё раз вспоминая подробности красочного сновидения. Да такого явственного, с фамилиями, именами...
«А ведь и в самом деле, - подумал он,  – если в такой вот спецотряд попасть – было бы отлично. Об этом только мечтать можно. Мне все завидовать будут. А если «грузовая авиация»? Конечно, хуже, - размышлял Вовка, сбрасывая с себя одежду.  – Хотя, если Родина прикажет, будем лес на себе таскать».
 Но одно дело сон. Другое – действительность. Если ты не такой, как все, значит все – не такие как ты. Это уже пугает.
Шняга, зайдя по щиколотку в воду, сделал несколько шагов по течению, а потом остановился и, наклонившись, начал что-то искать.
 - Рыбку уже ловишь? – поинтересовался Вовка.
Шняга вместо ответа ещё больше сосредоточился и даже стал на коленки. Потом выпрямился и показал товарищу похожую на шнур водоросль:
 - А я-то думал, что это волос.
 - Какой ещё волос? – спросил Вовка.
 - Ты что не слышал? – Шняга удивился. – В Днепре, говорят, появилась такая хреновина, с виду напоминает длинный волос. В человека залазит, и потом тому – амба! Никакие лекарства не помогают.
Вовку передёрнуло, он инстинктивно потянулся за только что сброшенной на землю одеждой.
 - Да ладно, не дрейфь, - Шняга уверенно двинулся в воду, - если что, пусть считают нас коммунистами...
 - Для начала комсомольцами, - поправил его Вовка и пошёл следом.
Нагретое солнцем тело отзывалось лёгкой дрожью на водную прохладу. Чтобы не мучить себя, ребята, не сговариваясь, окунулись с головой. До места, откуда свалился крест, плыли брассом – ведь силы понадобятся для ныряния.
Вовка первый достиг места поиска.
 - Кажись, тут, - отфыркиваясь от воды, констатировал он. Течение было достаточно сильным и приходилось прикладывать много усилий, чтобы не унесло. К счастью, кромка моста, отбрасывающего на воду подобную динозавру тень, служила отличным ориентиром.
Парень сделал глубокий вздох и, перевернувшись, ушёл под воду. Шняга решил его дождаться и лягушкой распластался по поверхности.
Прошло около минуты, и показалась Вовкина голова.
 - Полный аут!.. Вода мутная – ни хрена не видно... И очень глубоко... Дна не достал!
 - Дай-ка я попробую, - решительно заявил Шняга и исчез под водой, судорожно подрыгав появившимися на месте головы ногами.
Тридцати минут было достаточно для того, чтобы вконец обессиленные, посиневшие от холода тела ныряльщиков шлёпнулись на траву. Глубоко. Шансов найти реликвию – никаких.
 - Человеки-амфибии из нас не получились, - подвёл черту под акцией Вовка, тяжело дыша.
 - Да здесь чёрта с два кто-нибудь вообще достанет эту хренотень, - попытался подбодрить себя и товарища Шняга. – Такое течение, глубина... Брось с места кирпичину – её сразу снесёт неизвестно куда. А если дно ещё илистое. Не, не достать.
Вовка молча соглашался. По правде сказать, он был рад, что всё уже закончилось, а то ведь только заплыл под мост, ему стало казаться, что где-то там, в глубине, притаился огромный пятнистый, размером со шпалу, сом, из рассказанной Тётей-Мотей легенды. Усами шевелит и думает, как бы юного ныряльщика за кое-что ухватить.
Солнце поднялось в самый зенит. Где-то вдалеке затрубил пароход. Пацаны встрепенулись. Сейчас появится буксир с баржей. Они малость ошиблись. Буксир появился с тремя баржами. Пропустить такой подарок судьбы было нельзя.
Вовка и Шняга бросились в воду. Тут уже плыли вразмашку, чтобы не опоздать.
На прошлой неделе Базыль и Левый умудрились раз по десять пронырнуть под баржей. Что на сегодняшний день вполне можно было считать городским рекордом. Другим пацанам, естественно, хотелось его побить. Так уж мы, стахановцы, устроены.
На шестом нырке Вовка потерял под водой ориентацию. Не знал – в какую сторону плыть. Как ни сделает попытку вынырнуть – голова ударяется в дно баржи. Сначала одной, потом другой.
Воздух заканчивался. Перед глазами появились цветные пятна. Как в калейдоскопе. Потом пятна потускнели, приобрели однообразный серо-зелёный оттенок и сложились в продолговатое существо. Сом? Сом! Сомнений быть не могло!
Усатый великан неспешно проплыл под медленно опускающимся на дно Вовкой – мол, куда рваться,  – а затем игриво поддел парня своим огромным хвостом. Этого было достаточно для того, чтобы Вовка ощутил прилив жизненных сил, сознание его проснулось, он почувствовал возможность возвращаться к солнечному свету.
Вторым касанием сом придал Вовке уже самое настоящее ускорение, которое в этот момент сочеталось с хаотично запульсировавшими в его голове мыслями: «Всё будет хорошо. Но поиски креста на этом надо прекратить. Баста! Конец фильма! Процветание города? Благополучие родных и близких? Да какое это имеет отношение к неодушевлённому предмету? Всё сложится само собой. Во всяком случае человеческая голова и руки здесь куда важнее любой инкрустированной хоть платиной, хоть бриллиантами реликвии».
Вовка вынырнул метрах в десяти от последней баржи. Через минут пять он уже был на берегу. Шняга толком так ничего и не понял.
Вовка лёг на спину, раскинул руки и широко раскрытыми глазами уставился в небо. Отдышался, откашлялся.
Появившийся в поле его зрения аист был воспринят как знак, очередной полусказочный персонаж. Птица летела в направлении железнодорожного вокзала. Наверняка, аист спешил не за билетами на скорый поезд до Египта. До отлёта на зимовку ему ещё рано... А почему мы аиста на себя записали? Ведь он с таким же успехом египтянам родственником приходится. А вот сом – наш, куда ему из речки деться. Спасибо тебе, рыбина!
Лицо Вовки расплылось в улыбке. Шняга воспринял это как сигнал к тому, чтобы собираться домой.

ЧАСТЬ 2
Тетрадь стихов собралась у Нади менее чем за год. Более тридцати страниц тетрадной бумаги в клеточку были исписаны красивыми ровными строчками, с наклоном в обратную (от классической) сторону.
Заглавие каждого стихотворения тщательно вырисовано, раскрашено карандашом и вполне могло конкурировать с образцами типографского исполнения.
Поначалу Надя вела что-то наподобие дневника, где также собирала сведения о своих подругах, друзьях, просто красивых мальчиках. Такие ежедневники есть, пожалуй, у каждой девочки – от десяти до пятнадцати лет, это тайная обитель души и сердца маленькой принцессы, которая, ложась спать, грезит о чём-то радужном, тёплом, волнующем... Предчувствие грядущей любви. Великий капиталистический художник Сальвадор Дали был близок к этому рождающемуся чувству в своём знаменитом «Предчувствии гражданской войны», которое Надя однажды увидела.
Надя не знала творчества всемирно известного абстракциониста, и когда в её девичьей тетрадке трепетным стихотворным строчкам стало тесно среди газетных и журнальных вырезок с портретами Рыбникова, Рудзутака, Куйбышева, Бухарина, Бермана, Паукера, Рейнгольда, она завела отдельный рукописный сборник. Старшей сестре кто-то подарил общую тетрадку с розовой в мелкие звёздочки обложкой. В верхнем левом углу первой страницы Надя печатными буквами старательно вывела: «Сакович Надежда, 9 – б класс». Долго думала – писать ли номер школы и название своего города, но всё-таки ограничилась этими скупыми сведениями. В центре листа нарисовала трогательный букетик цветов, которые в равной степени можно было принять за розы, гвоздики, тюльпаны и хризантемы. Сальвадор Дали здесь действительно оставался в дураках.
Первое стихотворение девушка переписала ещё со своего дневника. Больше ничего из ранее сочинённого переносить в новую тетрадь не стала, решив, что здесь она соберёт свои самые лучшие стихи. К собственной поэзии прошлого у неё уже появились кое-какие вопросы. Многим она была недовольна.
Я жду тебя давно
Мне одиноко очень.
Я вижу профиль твой
И днём и ночью.
Надя очень любила смотреть в ночное звёздное небо. Летом это получалось не всегда, родители у неё были строгие и постоянно следили за тем, чтобы дочка во время, не позже половины одиннадцатого, ложилась спать. А вот зимой доступ к ночному небу был куда более свободным. Тем более, что темнело рано. Надя пыталась составить из звёздной россыпи портрет, к примеру, приснившегося ей прошлой ночью юноши – светло-русые волосы, ясные голубые глаза, трогательная улыбка.
Когда она думала о губах, ей становилось неловко, усиливалось сердцебиение, кровь приливала к лицу. Надя стеснялась собственного рисунка в чёрном небе. Но чем быстрее она пыталась перейти в своём воображении от губ к иным чертам лица героя, тем острее и непреодолимее было желание ощутить прикосновение этих самых губ.
Совсем недавно на уроке физкультуры её поцеловал одноклассник. Просто так, после того, как она метнула гранату на достаточно приличное расстояние. Поцелуй был таким обыденным и в то же время таким волшебным. Совершенно случайно всё получилось губы в губы,  пьянящее ощущение. Конечно, ей бы очень хотелось, чтобы в роли поздравителя выступил другой одноклассник, но тот почему-то был совершенно равнодушен к её метательным достижениям.
Ночное звёздное небо было самым лучшим листом для живописного творчества девушки. Ведь на бумаге у неё не получалось нарисовать портрет, похожий на желаемый. А в небе результат всегда был превосходный.
Однажды она увидела, как созданный ею из звёздочек образ прекрасного юноши вдруг трансформировался прямо в небе в некое подобие спортсмена-досаафовца: кожаный шлем, отороченный внутри овчиной, элегантные краги с надписями «рука левая», «рука правая», куртка на меху, перехваченная крест-накрест тонкими ремнями. И необыкновенно гибкая фигура. Молодой человек улыбнулся ей во всю ширину своего подчёркнутого сверху тонкой полоской светлых юношеских усиков рта, ускорился и просвистел на огромной скорости буквально в нескольких метрах от оконного стекла, за которым находилась Надя. Прямо  дух захватило!
Девушка представила, что она тоже приобрела способность летать, что она тут же распахнула окно и, подхваченная лёгким порывом ветра, устремилась вслед за досаафовцем. Всё быстрее и быстрее. Он, сделав несколько сложных пируэтов, осторожно подхватил её за локоток, и они вместе воспарили ввысь. К звёздам Большой и Малой Медведицы, к загадочному Ориону, таинственному Сатурну...



Это был первый поход на танцы. В пединституте на Лонинской играл духовой оркестр. Летом музыканты трудились в городском парке культуры и отдыха, а зимой – в актовом вузовском зале. В перерыве, когда трубачи отдыхали, ставили пластинки.
Надя очень хотела быть учительницей, ей нравилось строгое, без излишеств здание «педика», а потому на танцы она шла с чувством высокой ответственности перед священным заведением. Её подруга, Валя, одноклассница, из то же девятого «Б», в этом отношении была воробьём стреляным – она уже опробовала волнистый, вспученный паркет «Дунькиного» клуба, несколько раз была в клубе железнодорожников, где танцевать куда приятнее, но очень часто вспыхивали потасовки. И Карабановка с её гандбольным залом также не таила перед школьницей особых тайн.
А вот Надя волновалась. Потому даже тяжёлое, плотной ткани, утеплённое ватином пальто не спасало её от лёгкого озноба – это было нервное.
Оставив в гардеробе верхнюю одежду, девушки влились в общую массу таких же, как и они, молодых людей, только что отвальсировавших и, переводя дух, приценивающихся перед очередным танцем.
Вовка был с Рыжим и Шнягой. Распитая часом ранее бутылка дешёвого молдавского портвейна без названия, уже зажгла юношеские глаза таинственным светом, придала рукам и ногам лёгкость. Головы соображали даже лучше, чем на уроке математики. Во всяком случае, так казалось.
Но пригласить девушку на танец после получасового топтания у стены осмелился только Шняга. Он выбрал маленькую, худенькую, в коричневом с белым атласным воротником сарафане даму, которая при более детальном рассмотрении оказалась лет на пять его старше.  Этот факт смутил кавалера, он сразу как-то присел перед своей партнёршей, заметно погрустнел и остальную часть танца двигался так, как будто у него в брюках неожиданно лопнул ремень.
Вовка и Рыжий потешались, стоя в углу, но так и не сподобились последовать примеру товарища.
Надя и Валя появились перед друзьями, когда Шняга расстался со своей похожей на школьницу учительницей. Оркестранты в этот момент отложили  инструменты и большинство из них двинулось к выходу, на перекур.
В центр танцевального зала выбежал небольшого роста молодой человек в синем спортивном костюме с надписью «Сантехмонтаж» на груди, сделал жест в сторону уже готовившихся врубить проигрыватель стиляг и нараспев продекламировал:
Океаны и моря
Танцу – не преграда.
Мы прорвёмся к небесам,
Мы придавим гада!
В зале зааплодировали, хотя большинство толком ничего не понимало, за исключением, конечно, «гада», которого постоянно рвут, давят, и топчут.
 - Товарищи!  - продолжал спортивный костюм. – Сейчас перед вами выступит группа танцоров под руководством молодого слесаря-сантехника Артёма Гремякина. Зажигательный танец шэйк, который будет исполнен, зародился в чёрных и серых кварталах американских городов как протест против попытки империалистических эксплуататоров заставить трудового человека, - «сантехмонтажник» чуть запнулся, откашлялся и на более высокой ноте продолжил, - ... трудового человека терпеть унижения и всякое такое. Слово шэйк американское, оно обозначает трястись. Вот мы и стрясём с себя сейчас всё то, что нам мешает. То есть избавимся, как негры Америки, от оков и цепей, станем свободными и причастными к мировому коммунистическому движению.
Последнюю фразу оратору подсказали из правого от него угла, из которого мгновение спустя высыпали трое парней в красных атласных шароварах и белых рубахах. Их вполне можно было принять за участников украинского национального ансамбля художественной самодеятельности, но стоило им сделать несколько движений, всем стало ясно – это что-то новенькое. Тем более что затем выступающие сняли свои рубашки, обнажив под ними чёрные майки-соколки с большими номерами из лейкопластыря. На их руках и плечах синели произвольного текста татуировки. Замаскировались грамотно.
Надя с Валей инстинктивно отпрянули назад, как бы давая танцорам дополнительную площадь для демонстрации своих потрясающих (а в этом завороженные девушки уже не сомневались) возможностей.
Следом за рубашками с танцующих слетели и атласные штаны, под которыми обнаружились узкие брюки-дудки.
 Вовка чувствовал Валину спину. Девушка была восхитительна. Хотя Надя ему понравилась больше.
Танцоры тем временем изобразили некое подобие равнобедренного треугольника,  одна вершина которого отвалилась и судорожно затряслась в конвульсиях.
Из радиолы вырывались звуки магомаевского шэйка «В путь».
 - Во ломают! – глядя на ритмично дёргающихся танцоров, проговорил Шняга.
Наде и Вале происходящее тоже нравилось.
 - Девочки, а вы подружки? – тупо и сразу перевёл разговор в другое русло Рыжий, как только танцоры  успокоились.

 - Что, не видно? – отозвалась Валентина.
 - Я очки сегодня дома забыл, - опять пошутил Рыжий,  в поисках поддержки глянув на своих товарищей.
 - У кого играет очко? – моментально поддержал болтовню Шняга.
 - Хорош дураками прикидываться, - по-учительски строго, но с улыбкой ответила Валя. – Хотите к нам подкатить? Тогда так прямо и скажите, правда, Надя?
Надежда смутилась и покраснела. Слова подруги явно были для неё неожиданностью.
 - Ладно, мы не против, - продолжала Валентина. – Подкатывайтесь на здоровье. Только по очереди, а то ведь нас двое...
 - Ты хочешь сказать, что на всех не хватит? – перебил её Рыжий. – Так мы вас уже разделили. По -братски. Хе-хе-хе...
Танцевальное трио тем временем ко второму  номеру так и не приступило. Возле них появилась высокая худая женщина с озабоченным серым лицом и вступила с танцорами в оживлённый диалог. Зазвучавшая было ещё одна шэйковая мелодия Мануэля «Я вернусь» оборвалась на полуслове.
Все с интересом следили за происходящим. Когда на подмогу сухой женщине подтянулись дружинники, всем стало ясно – продолжения не последует. Танцоров куда-то повели «под микитки», а на своё место, в нишу зала, гуськом вернулись оркестранты.
Послышались недовольные выкрики, кто-то засвистел, но бравурная мелодия из кинофильма «Этого не будет» заглушила ноты протеста. Постепенно публика успокоилась. За быстрым танцем последовал медленный. Вовка пригласил Надежду. Такой геройский поступок он совершал второй раз в жизни. В прошлом году, когда заканчивали школу, на выпускном, Вовка вальсировал с Катей Селицкой. Но это было так, без каких-то особых эмоций, просто, чтобы доказать остальным свою мужскую состоятельность.
А вот Надя ему сразу понравилась. Очень. Приглашение на танец далось Вовке с трудом.
Именно по этой причине парень даже язык проглотил.
Вовка тоже приглянулся Надежде. Она аж вспыхнула от счастья, когда музыка зазвучала, а он так робко, чуть слышно проронил: «Вас можно?». Надя кивнула.
И всё-таки на самых последних аккордах Вовка выдохнул, как дайвер:
 - Как ты думаешь, что будет с этими? Ну..., которых дружинники увели?
 - Наверное, обезглавят! – зевнув, ответила Надя, обрадовавшаяся тому, что кавалер заговорил.
Шутка понравилась Вовке, он улыбнулся, у него даже появилось желание дальше продолжить разговор, но музыка закончилась.
 - И всё-таки они в самом деле палку перегнули, - Надя уловила его желание поговорить, когда они вернулись к своему месту у зелёной стены. – Такое явное преклонение перед Западом. Стыдно... И как поначалу всё завуалировано: в шароварах, «придавим гадину»...
 - А мне по кайфу! – заключил Рыжий. – Пацаны отработали что надо. Смотреть было интересно.
 - Так пусть бы по-нашему, по-советски всё и сделали. Мы ж не против шэйка, и штаны-дудки нам нравятся, - прорвало Вовку. – Но зачем американщину пропагандировать? Неужели нельзя как-нибудь со звездой, с лонинским профилем... А то Оклахома настоящая получается.
 - Вот именно! – поддержал товарища Шняга. – Никуда такое не годится. Теперь им вставят по самые помидоры – они поймут. Да будет поздно.
После пятиминутной разговорной паузы молодёжь опять танцевала, а в конце вечера Вовка вызвался проводить Надю домой.
Предложение было глупым, ведь та пришла с Валей, которую одну не оставишь, а Рыжий и Шняга как назло куда-то под конец вечера запропастились. Тем не менее, Надя дала Вовке понять, что послезавтра она готова прогуляться. Если не будет большого мороза. Договорились встретиться в том месте, где раньше была ратуша.





Оттепель и в самом деле не заставила себя ждать.
Вовка волновался ещё больше, чем перед танцами. Для смелости шахнул рюмку водки, бутылку которой припрятал ещё со Дня советской армии, и за пятнадцать минут до назначенного времени появился в условленном месте.
Надя была секунда в секунду. Вечерело. Решили пойти в «Родину» на «Человека-амфибию». До сеанса оставалось ещё время. Разговор особо не клеился.
«Надо было две рюмки опрокинуть», - подумал Вовка.
Опять вспомнили про танцоров. Оказалось, что один из них учился в училище культуры, что и Надя. Она на художественном, он – на хореографическом.
 - Ведь и в самом деле танцоров обезглавили, - с сожалением сказала Надежда. – Нашего из «кулька» моментом исключили. Вчера приказ вывесили. И дополнение к нему: «Внимание! Диверсанты!». Он, говорят, просился, обещал подготовить с друзьями программу, посвящённую конно-спортивному празднику. Не подействовало. Турнули. Теперь может и в армию даже не возьмут, представляешь?
 - Ага, - поддакнул Вовка. Его мысли были заняты совсем другим – как выглядеть посолиднее. Ничего другого,  кроме того, чтобы смолить одну за другой «Приму», он придумать не мог.
 - А тебе когда в армию? – поинтересовалась Надя.
 - По осени, наверное.
 - Почему – наверное?
 - Так ведь точно никто не знает. Кроме главнокомандующего. Наверное...
Надя засмеялась. Вовке нравился её задорный голос.
Фильм пролетел на одном дыхании. Загадочный Ихтиандр, таинственный доктор Сальватор, коварный Педро Зурита, романтическая Гуттиэре.
После такого зрелища вообще непонятно, о чём говорить – одни восторженные эмоции.
 - Какая трагическая судьба, - с горечью выговорила Надя после того, как пауза затянулась. – Сердце кровью обливается.
 - Хуже не придумаешь...
 - И в то же время как здорово иметь вот такие необычные способности. Ты можешь чувствовать себя как рыба в воде. Представляю восторг человека, который мог бы, к примеру, летать...
Вовка вздрогнул и тут же полез в карман за «Примой». Увы, сигареты кончились. Впереди кто-то дымил. Оставив Надю, Вовка чуть ускорил шаг и вернулся к девушке уже с «Беломором» в зубах:
 - Пришлось «стрельнуть»...
 - Я всегда мечтала подняться когда-нибудь в небо, – продолжала Надежда, видя, что её спутник по-прежнему испытывает проблемы в разговорном жанре. – Нет, не на самолёте, а на крыльях, что ли. Когда ты один, над облаками, потом звёзды... У тебя такого не бывает?
 - Я умею летать! – перебросив папиросу в угол рта, уверенно сказал Вовка.
 - Я понимаю, - Надя мечтательно подняла глаза вверх. – Все мы такие, в душе романтики.
 - Я в самом деле умею летать! Кроме шуток! – Вовкой постепенно стало овладевать жгучее желание рассказать о своих необыкновенных способностях этой ещё почти неизвестной девушке, к которой он уже третьи сутки испытывает симпатию. – Но особой радости полёты пока не приносят. Скорее, наоборот, одни проблемы.
Надя удивлённо поглядела на Вовку. Две струи табачного дыма, вырвавшиеся в тот момент из его ноздрей, делали парня чем-то похожим на героя сказочного техногенного эпоса. «И в самом деле, как выхлопные газы» - подумала девушка.
 - Ну и когда же мы летаем? – спросила она ироничным тоном, давая понять, что правила шутливой игры приняла. – По ночам, тщательно укутавшись в одеяло?
 - Хочешь, покажу? – уже с лёгким раздражением ответил Вовка. Он всё ещё не мог себе объяснить – почему желание раскрыться перед Надей так велико. – Хочешь?
 - Только не здесь, а то люди испугаются.
 - Я и не собираюсь. Вот пройдём к пустырю, там и покажу.
Опять возникла пауза. Надя вдруг почувствовала разочарование, всё-таки шутки шутками, но всему есть предел. Вовка наоборот, ощутил прилив энергии – сейчас ты всё увидишь!
Какое-то время шли молча. С Лонинской свернули в сторону площади Орджоникидзе, потом немного спустились в сторону Быховского рынка и остановились в нескольких десятках метров от Днепровского моста. Скованная льдом река напоминала извилистое шоссе, перечёркнутое выверенное по линейке инженерной конструкцией. Взлётная полоса. Кругом ни души.
Вовка без лишних слов сбросил с себя пальто, передал его Наде. Та всё ещё пребывала в состоянии одураченной дешёвым фокусом зрительницы, она никак не предполагала, что эта глупая шутка зайдёт так далеко.
На мосту появился грузовик. Вовка, уже готовый было стартовать, замер. За все эти годы он умудрился каким-то непостижимым образом скрыть от постороннего взгляда свои способности. Если не считать Хаима, и Тёти-Моти, которая собственно ничего-то толком так и не поняла («наверное, причудилось после трудового дня»).
Грузовик неспешно миновал середину моста, со скрежетом переключился со второй на третью передачу, газанул и устремился к своей никому не ведомой цели. Можно было взлететь.
Вовка по привычке согнул руки в локтях, привстал на цыпочки и оттолкнулся от земли. К счастью, перед ним, внизу, на косогоре, метрах в двух, начинался густой кустарник, уходивший к самой реке. Он-то и не позволил Вовке кубарем скатиться с вершины и получить серьёзные увечья. Юноша всего лишь неуклюже, словно индюк на базаре, так и не преодолев земного тяготения, спикировал головой вниз к засыпанным снегом кустам и, глухо крякнув, застрял в их обледеневших ветвях.
Надя ойкнула, предположив, что её кавалер тронулся умом.
Вовка, находясь в полном здравии, недоумевал: почему полёт не удался? Более того, падая с горы, он понял, что ни о каком полёте и речи быть не могло. Во всяком случае, сейчас. Способность летать куда-то исчезла.
Но такого с ним никогда не было. Сумерки. Тишина. Никто не мешает. И вдруг не получилось. Как теперь смотреть Наде в лицо?
 - Это было забавно, но уже пора домой, - девушка попыталась разрядить ситуацию. – Ты не ушибся? Помочь?
Вовка пробормотал что-то малопонятное и на четвереньках (по-другому ведь не получалось - скользко) вернулся на прежнее место.
 - Оденься, простудишься, - протянула Надя ему пальто, всем своим видом давая понять, что она видела курьёзы и поколоритнее.
Вовке пришлось принять одеяние, коснувшись которого, он тут же ощутил – сейчас у него отсохнут руки.
 - Это какая-то ерунда, - опустив глаза в снежную кашу, пробормотал он. – Ведь я действительно могу летать, честное слово. Просто неудачная попытка... Точно говорю.
 - Конечно, - согласилась Надя. – Но не надо больше экспериментов. Может быть, в другой раз. А сейчас давай пойдём домой, холодно. Да и поздно.




Если бы Вовка был старше и опытнее, он бы знал, что мужчины порой попадают с женщинами в такие ситуации, из которых без стыда не выбраться. Вроде вначале всё хорошо, всё как надо, а потом – не получается. Хоть ты плач.
В тот вечер, вернувшись домой, Вовка сразу лёг в кровать. Младший брат выразил удивление таким поведением старшего, но тот сослался на «не твоего ума дело». Заснул только часа через два.
На следующий день вовка чуть дождался окончания смены на заводе, быстренько смахнул всю металлическую стружку со своего много повидавшего «Харьковского папаши» - сверлильного станка – и устремился к злополучному месту у Днепровского моста.
Смеркалось. Внизу темнел спасший его вчера кустарник, вдалеке, за рекой, редкими огнями светилось Луполово. Помнится, несколько лет назад припутали его тамошние бандюганы. Вовка тогда возвращался от товарища, с которым хотели поставить на ноги старый мотоцикл, стоявший у того во дворе.
«К девкам нашим ходишь?» - этот вопрос его не очень-то удивил. Главное, чтобы теперь всё не перешло в избиение.
Вовке тогда повезло. Заставили спичечным коробком измерить длину Днепровского моста. Полтора часа на корточках ползал, коленки до крови стёр. На всю оставшуюся жизнь запомнил картинку на этикетке коробка – «Химия служит народу». Большая такая улыбающаяся колба на фоне заводских труб. А ведь когда-то он даже собирал эти самые спичечные этикетки. После изнурительной процедуры измерения длины моста охота к коллекционированию была отбита навсегда.
«Что б мы тебя больше здесь никогда не видели!» - фраза не новая, но (после определенных действий, к которым смело можно отнести и вышеприведённые) очень запоминающаяся.
Вовка с содроганием сердца  вспомнил вчерашнюю неудачу на этом месте.
И полетел. Легко взмыл метров на десять, потом заложил плавный вираж и укорился до свиста в ушах.
Никаких проблем. А что было вчера – непонятно.







Надя уже знала,  что её огненно-рыжий цвет волос оставляет в сознании
представителей противоположного пола запоминающийся след. Или «да», или «нет». Без равнодушных.
Вовка был вторым молодым человеком, который приблизился к ней на расстояние, когда не только слышишь дыхание человека, но и чувствуешь движение его мысли. Это так необычно и даже восхитительно – быть свидетелем рождения чужих чувств, помыслов. Надя была уверена, что не ошибается в своих ощущениях.
Николай Кормушкин, 24-летний учитель математики, влюбился в рыжую восьмиклассницу моментально и без памяти , даже в таблице умножения стал путаться. Ему для того, чтобы «втюриться» ,было достаточно одного урока, который он провёл в «Б» классе, заменяя приболевшую учительницу. Энергичная, стройная, не по годам физически развитая девушка с последней парты среднего ряда лишила молодого учителя сна.
Но так не могло долго продолжаться, ведь таблица умножения – далеко не единственная тема, в которой преподавателю не пристало ошибаться. Николаю Кормушкину срочно был необходим полноценный ночной отдых.
Потому со свойственной разве что военнослужащим прямотой он, краснея и заикаясь, объяснился с ученицей. В качестве залога его нежнейших чувств выступили шоколадка «Алёнка» и книга «Новый Агамемнон» Германа Орлова, которые он по-воровски вручил Надежде, подкараулив её однажды на дальних подступах к школе. Учитель и ученица. Это какой греховный валун взвалил на себя Кормушкин!
Творческая, уже тогда находившаяся в состоянии постоянного душевного труда и поиска натура девушки неожиданно даже для неё самой откликнулась на этот партизанский призыв Николая. Они начали встречаться.
Кормушкин нравился Наде всё больше и больше. Ей не составило труда воскресить в своей памяти его порет на звёздном небе, который она нарисовала ещё лет пять назад.
А потом с учителем стало твориться что-то непонятное. Он увлёкся твистом, в его комнате общежития стали появляться заграничные грампластинки, шумные компании, среди которых – немало других девушек. Математик наклеил на стену серию вырезок из чуждой советскому человеку прессы, где главные действующие герои – опять же, размалёванные дамы. Неуклюжая попытка скрыть свою истинную суть несколькими журнальными пейзажами строительства «Днепрогэса»  и оросительного канала на реке Сыр-Дарья особого успеха не имели. Надя поняла, что отношения с Кормушкиным надо прекращать.
Три ночи подряд девушка провела в безудержных рыданиях, затем рано утром вышла в исподнем во двор, облилась ведром холодной воды, сделала двадцать приседаний и выбросила математика из головы. Навсегда.
Кормушкин сделал несколько неудачных попыток вернуть Надю, однажды даже появился перед девушкой с гранёным маленковским стаканом в одной руке и колбой, в которой дымилось две сотни граммов смеси серной и соляной кислоты, в другой.
 - Я не могу без тебя! – многозначительно произнёс Кормушкин и вознамерился осушить уже перелитую из колбы в стакан смертельную жидкость.
Надя не успела принять решения по поводу своего дальнейшего поведения, как появилась учительница химии и спасла математика от гибели, забрав лабораторный реквизит со словами: «Ох уж эта славянская страсть к фокусам!».
Фраза всех удовлетворила, хотя Надя потом ещё долго размышляла над тем – заподозрила ли «химичка» что-либо в их отношениях с Кормушкиным? Похоже, пронесло.
«Химия служит народу». Теперь у школьницы появилось своё личное отношение к популярному лозунгу.
Математик же после неудавшегося ритуала с колбой сник, замкнулся в себе и перестал доставлять девушке беспокойства. Зато твист из его комнаты стал звучать ещё сильнее и чаще. Соседи пригрозили коллективной жалобой. Музыка заиграла потише, но приобрела доселе неслыханное разнообразие. Соседи теперь познакомились с джазом, они стали отличать буги-вуги от чарльстона и рок-н-ролла. Но от желания написать жалобу не отказались.
Кормушкина в конце концов уволили из школы за опоздания, а потом, выселив из общежития, предложили письменно отречься от Мэлвина Клипса и Чака Бэрри. Математик в конце концов подписал текст обращения к молодому поколению, который зачитал на городском комсомольском собрании. Но через какое-то время его задержал наряд милиции во время перепродажи подарочной коробки ранних дисков Элвиса Пресли. Дальнейшая судьба Кормушкина, в отличие от Пресли, неизвестна.
Пытаясь как можно скорее забыть математика, Надя, естественно, находилась в состоянии волнующего ожидания. Встреча с Вовкой на танцах в пединституте была для неё желанной. Высокий, стройный, немногословный.
Неудачная шутка (а Надя поначалу только так и думала) с полётом, правда, немного раздосадовала. Но через неделю Вовка всё-таки снова привёл девушку на днепровский косогор и продемонстрировал воздушную акробатику самой высокой пробы. Выходит, не обманул.
Пятиминутного воздушного сеанса было вполне достаточно для того, чтобы Надя со вспотевшим лбом и настораживающим сердцебиением осела прямо на землю.
 - Так это ж какая-то сказка, - всё ещё не веря своим глазам, произнесла она после того как Вовка, встревожившийся по поводу её самочувствия, прервал демонстрационный полёт и начал вдруг натирать ей щёки колючим февральским снегом. – Такого не может быть...
 - Всё может, - приводил её в чувства «лётчик». – Главное, захотеть.
Чуть позже, когда первоначальный шок прошёл, Надя вначале минут пять сверлила Вовку своим восторженным, а потом уже вопросительным взглядом. Он торжественно молчал, чувствуя, как девушка превращается в почитателя его непревзойдённого таланта. Это было что-то сродни зарождающейся любви. С обеих сторон.
 - Вова, пожалуйста, не торопясь, спокойно, обстоятельно, - Надя всё никак не могла дойти до глагола, - подробно расскажи, как это происходит, откуда такое?
 - Всё просто, - лучезарно улыбался юноша. – Как только заходит солнце, ты отталкиваешься и летишь. Всё выше, выше, выше. Летишь к небу, звёздам... Ты свободен!
 - Но вот я, к примеру, не умею. Ни после захода солнца, ни до него. Разве что как курица.
 - Значит, в тебе какое-то другое качество есть, - вдруг неожиданно даже для себя сделал открытие Вовка. – Но ты пока о нём не знаешь. Может...
Надя, кажется, мимо ушей пропустила это умозаключение собеседника и, перебивая, гнула своё:
 - А ты пробовал извлечь из этого практическую пользу? Ну, поиметь что-нибудь...
 - Не знаю, какую пользу тут извлечёшь. Наоборот, куча проблем.
 - В смысле...
 - В самом прямом смысле. Летающий человек. Может, шпион? Иностранный разведчик?
 - Вообще-то ты прав...
 - Куда летал? Что видел? За кем наблюдал? И как теперь тебя дальше использовать? Может, крылья подрезать?
 - Ты это о чём?
 - А почему нет? Где гарантия, что доступные мне секреты останутся при мне? Запросто можно сажать... И логику такую не опровергнешь. Я бы сам так поступил.
 - Как так?
 - Посадил бы. По-другому ж ведь нельзя, согласна?
 - Согласна, - тихо проговорила Надя, всё ещё обдумывая эту тупиковую ситуацию.



Желание вести дневник у Нади было всегда. С того самого момента, как она научилась писать. Вот и сейчас она, возвратившись с занятий, взялась за дневник. Мы знакомим читателя с некоторыми записями.
14 апреля 1961 года.Хорошая погода, светит солнце. У меня за стеной поёт Эмиль Горовец. Его сменяет Муслим Магомаев.
Позавчера запустили первого космонавта. Девчонки говорили, что он такой симпатичный, улыбчивый. И зовут красиво  - Юрий Алексеевич Гакарин.
Человек полетел в космос. Даже Вовка завидует ему, ведь одно дело летать над городом, как птица, и совсем другое – в космосе, как комета. Хотя я себе плохо представляю, как это летать в космосе. Можно со звездой столкнуться, что тогда? Но Юрий Гакарин не столкнулся. Молодец.
Интересно, а откуда девчонки узнали, что он симпатичный? Я видела фотографию в сегодняшней газете, там ничего не разобрать, у него на голове такой огромный круглый колпак, словно у рыцаря, только ещё и со стеклом на лице. Забавно даже.
И всё равно очень радостно, что наш советский человек первым полетел в космос. Мы здорово утёрли нос этим капиталистам.
18 апреля 1961 года. Пасмурно.
Сегодня в училище рисовали обнажённую натуру. Так интересно. Пришёл симпатичный такой парень, чем-то даже на Вовку похожий, разделся до трусов и сидел минут тридцать без движений. А потом и трусы снял, но ничего видно не было. У меня набросок получился лучше,чем у всех, Сергей Николаевич даже похвалил, от него такого не часто дождёшься. Мне захотелось подойти к натурщику и показать рисунок, но я постеснялась.
Девчонки потом смеялись по поводу него. Мол, кто-то заметил между ног... Ну, это самое. Мне стало обидно. Как можно смешивать искусство, живопись, высокую духовность и такие низменные, даже не знаю как их ещё назвать, вещи. Стыдно. Но интересно.
20 апреля 1961 года.
Опять вспомнился Гакарин. Это потому, что мы с Вовкой сегодня весь вечер говорили о безграничных возможностях человека. Ходили взад-вперёд по Первомайской и разговаривали. Перед расставанием. Вовка опять продемонстрировал мне свои летательные способности, хотел снять с верхнего балкона пятиэтажки какую-то тряпку, напоминающую флаг. Рядом висела белая майка, но ему понадобилась именно тряпка. Потому что она, как флаг. Зачем мне тряпка? Лучше бы цветы подарил. Но он не додумается, хотя мне Вовка очень нравится, даже не знаю почему. Наверное, я очень хочу этого – чтобы он нравился. Тряпку он в конце концов снял, никто ничего не заметил, мы вместе посмеялись. Да, многое может человек. А зачем ему столько? Когда я легла спать, то представила себе Гакарина у нас в квартире. Вот он зашёл на кухню, в скафандре, уставший, голодный. Мама ему супа фасолевого (ещё со вчерашнего оставался) предлагает, драники накладывает, чай поставила. А он ко мне подходит, наклонился и говорит: «Ты знаешь, как там, в космосе, красиво?». Я лежу и не дышу от волнения. Что ему сказать, что я всю жизнь мечтала о небе? Что я люблю в него глядеть? Что у меня парень необычный, который умеет летать? Потом Гакарин вернулся на кухню, снял шлем, перчатки и начал с аппетитом всё уплетать. Наверное, проголодался в космосе. Отец в трусах по спальне мечется и всё поверить не может, что Гакарин у нас ужинает. Интересно, отца трусы очень напоминали ту тряпку, которую Вовка снял с балкона. Да, всё в жизни взаимосвязано.
27 апреля 1961 года.
В нашем училище произошла идеологическая диверсия. Урну в туалете, рядом с унитазом выстлали газетой с портретом секретаря горкома. Его глаза прямо стреляют из урны: «Спасите!». Все выходили из туалета и смеялись. Завуч узнала об этом и спасла секретаря, вытащив газету. А директор, рассказывали, чуть инфаркт не получил.
15 сентября 1961 года, пасмурно.
Скоро наше училище поедет на картошку. Будет весело. Правда, совсем недавно узнала интересную вещь. Оказывается, существует расходный процент для сельхозработ. Это как на военных маневрах или при боевых действиях – определённый процент личного состава допускается потерять. Мало ли чего может произойти. И для училищ, техникумов, институтов есть определённые цифры. Об этом мне рассказала наша секретарь молодёжки – Лера Калич. Я поначалу не поверила, а когда увидела инструктивные документы, все стало ясно. Забавно, что под картошку отводится 0,01 процента на расход. А для занятых на бураках эта цифра возрастает 0,04 процентов. Наверное, это потому, что бурак тяжёлый, если на голову упадёт, то сразу – крышка.
Вечером встречались с Вовкой. Сходили в «Октябрь» на «Фантомаса». Странный фильм. Потом вспоминали, как Вова первый раз неудачно демонстрировали мне свои летательные способности. Это хоть немного развеселило.







Генсек нахмурил брови, подпёр рукой свой массивный гладковыбритый подбородок и без обиняков спросил:
 - Как там у нас дела на Западе, товарищ Горемыка?
 - Напряжение спало, товарищ Прежнев, МИД прилагает огромные усилия по дальнейшей нормализации ситуации. Думаю, вводить войска не придётся.
 - Это хорошо. Разрядка нам на руку. Думаю, никто с этим спорить не будет? – генсек вопросительным взглядом обвёл членов политбюро, все замерли в ожидании дальнейшего развития событий. – Хорошо. Значит, с Западом пока определились. Подождём, Ярузельский не должен подвести. А как там Вудсток?
 - Вы хотели сказать Восток? – тут же поправили Прежнего .
 - Я повторяю, как там Вудсток? С Востоком на сегодняшний день проблем нет, правильно, товарищ Саид-Булюков?
 - Так точно! – по-военному отрапортовал главный востоковед страны. – Небольшие проблемы в зоне Корейского полуострова, но там уже идёт развёртывание подразделений Тихоокеанского флота, не сегодня-завтра – полнейшая закупорка, Леонид Ильич! Муха не пролетит. В смысле, селёдка не проплывёт.
 - Молодцы, кургузики! – не удержался и тут от своей привычки Прежнев. – Вот что значит постоянно держать руку на пульсе. Так всё-таки, как там Вудсток?
 - Леонид Ильич, мы этот вопрос к заседанию пока не готовили. Если позволите, я вам завтра доложу, - потерянно заскулил Конопатов, чувствуя, что над его головой сгущаются тучи.
 - Завтра? – взорвался генсек. – Хорошенькое дельце, а завтра мне опять доложат, что ещё один наш человек с треском провалился, так? И весь империалистический мир через свои паршивые газетёнки будут с пеной у рта трубить о том, что коммунистическая пропаганда, коммунистическая идеология в очередной раз продемонстрировала свою слабость? Никаких завтраков! Что там произошло с нашим, как его..., никак не могу запомнить эти клички, прозвища... Дима... Этот...
 - Джим? Джимми Херникс. Да, товарищ Прежнев, здесь мы, конечно, дали маху. Отправили на мероприятие совсем зелёного парня. Ещё и тридцати нет. Прямо из джунглей Конго да в эту преисподнюю.
 - Кто мешал подобрать другого специалиста, козыри вы небитые? У нас, кажется, в Анголе второй десяток лет товарищи из ведомства Сухомлинова работают, так?
 - Времени было мало, Леонид Ильич. Этот Вудсток у них как-то неожиданно наметился. А Херникс вроде отвечал большинству требований  - по-английски хорошо говорит, на гитаре играет. Вы его «Purple Haze» слышали?
 - Чего?
 -  Ну, я говорю, вроде нормальный спец. И ведь самое главное – чернокожий. Ну кому в голову может придти, что он на нас работает?
 - Так что там у него приключилось? – генсек не скрывал своего раздражения. – Нажрался, как всегда это с нашими бывает?
 - Типо того, - Конопатов опустил глаза в пол. – Перебрал «герыча». Ну и захлебнулся рвотными массами. Правда, до этого, говорят, винцом каким-то баловался, красненьким.
 - Бляха, не можем мы без бормотухи, без «чернила». Ладно. Откуда же тогда они всё узнали? Он что, этот ваш Хер, как его, Херникс перед смертью объяснительную написал что ли?
 - Леонид Ильич, все детали пока не ясны, но, по предварительным сведениям, у него в кармане нашли партийный билет. Носил по привычке. Потерял бдительность...
 - Это все наши люди или ещё кто-то остался? – генсек опустил тронутые сединой щётки своих бровей.
Горемыка и Конопатов мгновенно переглянулись, решая, кому из них докладывать главному. Тот вообще уже закрыл глаза бровями, готовый взорваться в любую секунду.
 - Есть ещё две единицы, - первый не выдержал Конопатов. – Группа «The Who» и Джоан Баэз...
 - Тоже черномазые? Опять с набедренными повязками и с партийными билетами в зубах?
 - Никак нет, Леонид Ильич. «The Who» - чистейших европейских кровей. Аристократы. Полная конспирация. Завербованы в английском Бирмингеме во время товарищеского футбольного матча наших.
 - Как вы сказали – «Ху..»? – Прежнев окинул взглядом вытянутые лица участников совещания. – Я правильно понял? Как слово на заборе?
 - Совершенно верно. Хотя не совсем. Без последней буквы. В переводе с английского – «Кто». Или правильнее – «Те, кто...». Звучит, конечно, для русского уха необычно. Но это, опять же, работает на конспирацию. Ребята прошли стажировку в Ленинграде, сдали нормативы на ворошиловских стрелков, - тараторил Конопатов.
 - Я лично проверил их конспекты первоисточников марксизма-лонинизма, - добавил Горемыка. – У каждого отдельная тетрадка, как и положено. С ошибками, но видно – люди старались. Кое-где даже в стихах. Творческие люди.
 - Какова их магистральная задача в Вудстоке? – поинтересовался генсек.
 - Адсорбция настроений в среде западной молодёжи, фотосъёмка некоторых секретных объектов. Одним словом, работа по специальному плану «My generation» - «Моё поколение».
 - Отношение к стимуляторам?
 - Все четверо закодированы.
 - А эта, потаскушка, как её...?
 - Джоан Баэз, Леонид Ильич, - перехватил инициативу Горемыка. – Настоящее имя Дарья Безрученко. Наша. Костромская. Из ансамбля балалаечников имени товарища Сыракомли. Сама выучилась на гитаре, досконально изучила английский, португальский и идиш. Уже пять лет живёт в Денвере, штат Колорадо. Никаких подозрений.
 - Если начнут пытать?
 - Обеспечена ампулами с цианистым калием по полной программе. В деку гитары вделано портативное взрывное устройство. Не подведёт.
 - Ладно, тетерева мои прозорливые, - Прежнев немного ослабил психологический прессинг. – Будем надеяться, что так оно и есть, как вы говорите. Кстати, пора бы уже подумать и о собственном молодёжном форуме. Организовать где-нибудь, скажем, на Урале или в белорусском Полесье этакий советский Вудсток. Гитары там всякие, концерты, другие мероприятия. Привлечь все наши силы – «Поющие сердца», «Голубые ребята» и всё такое.
 - В принципе, идея хорошая, Леонид Ильич.
 - Вот и думайте в этом направлении. Через месяц жду конкретных предложений. А теперь перейдём к нашим внутренним проблемам. Товарищ Коликов  ,у вас, я слышал, в городе чудеса какие-то творятся, люди летают. Это правда?
 - Совсем недавно поступил такой сигнал.
 - Так разберитесь. Если шарлатаны – выслать из страны или обеспечить лесозаготовительными работами. Если действительно летают, надо изучить вопрос, постараться извлечь пользу для страны, для людей, для экономики, суслики вы мои недогадливые. А экономика, как мы знаем, какая должна быть? Правильно, экономика должна быть экономной.
Леонид Прежнев ещё раз хитро поглядел на Серафима Коликова и достал из бокового кармана пиджака (двубортный, болотного цвета в мелкую полоску) вчетверо сложенный листок бумаги.
 - Вот послушай, секретарь, что о нас с тобой пишут, - Прешнев откашлялся и не без мелодии пробасил:
В обкомах есть свои буфеты
Там пиво, импортные сигареты...
Колбасных гор видны вершины,
У всех начальников – машины.
А нам в ладоши только хлопай,
Ведь все мы ходим с голой жопой.
 - Что за стишки такие, Леонид Ильич? – дрожащим от страха голоса вопросил Коликов.
 - Ну я ж говорю, про нас с тобой. В народе ходят. Один другому люди рассказывают. Вот мне из спецуправа целую подборку сварганили. Я их и не просил, а они сами принесли, шпиёны. Хочешь ещё послушать? Интересно, ёшкин дед.
Коликов только смахнул испарину со лба, спешно пытаясь понять: имеют ли эти рифмованные строки прямое отношение к возглавляемой им республике или касаются общих проблем в стране. Пока ему это было не ясно.
А Прешнев тем временем снова декламировал нараспев:

Квадратная морда,
Живот – необъятный
Кто это такой?
Любому понятно...

 - Леонид Ильич, мне кажется, это самый настоящий поклёп, - республиканский секретарь пытался предугадать настроение генсека. – Таких поэтов надо вылавливать ... И чем раньше, тем лучше... А потом их...
 - Э-э, нет, дорогой мой хлебороб, - перебил Коликова Прешнев, - здесь явная партийная недоработка, понимаешь? Такого быть не должно, металлург мой тугоплавкий. Ни при каких обстоятельствах. Народ должен быть спокоен и доволен, понимаешь? И вылавливать никого не надо. Это не рыбалка. Надо упреждать. Действовать на опережение. Надо свои стихи в народ запускать. Они у тебя есть?
 - Леонид Ильич, всё-таки мне кажется такие, с позволения сказать, стишки не только очерняют нашу социалистическую суть, наше прошлое, настоящее и даже будущее, но и...
 - А ты своё будущее, каким представляешь, друг мой зернобобовый? – опять перебил генсек.
Секретарь был наслышан о пристрастии главного ко всякого рода словечкам, которыми тот награждал своих подчинённых во время разговора, но всё равно – когда услышал их вживую, никак не мог взять в толк, как себя вести, похвала это или что-то другое.
 - Своё будущее, Леонид Ильич, я представляю в беспрестанном служении партии. Так сказать, без остатка, без...
 - Ну ты кончай мне тут лектории разводить, - зло усмехнулся Прежнев, доставая новый листок. – Знаю я эти остатки, братец корнеплодный. Вот тут ещё один документик у меня, товарищ Коликов, подготовлен специально по твоей области. Подробная раскладка. Из которой следует, - Прешнев откашлялся и зачитал: -«В последнее время в торговых объектах населённых пунктов П-ской области наблюдается нехватка алкогольной продукции, призванной содействовать повышению настроения населения в деле строительства нового общества». Где у тебя, деятель чугунолитейный, пивцо да водочка для рабочего класса? Куда вина и настойки животворные для интеллигенции запропастились, а?
 - Так всё ж, как велено, в столицу отправляем, – Коликов чувствовал, что сейчас у него начнутся колики. – И «Бархатное», и «Жигулёвское». Вот недавно «Столичное» запустили, и всё туда же.
  - Кстати, дай-ка закурить, а то мои кончились, - неожиданно попросил генсек и протянул в сторону секретаря руку.
Коликов хлопнул себя по одному карману, потом по другому, сделал суетливое движение головой, затем метнулся в сторону своего рабочего стола, за которым с вытянутой рукой продолжал сидеть Прежнев, вытащил из шуфлядки пачку «БТ» и протянул тому.
 - Отличное курево, товарищ Коликов, - генсек умелым движением выбил из пачки сигарету и демонстративно ткнул её себе обратной стороной в рот, фильтром вперёд. – Только я вот не пойму, почему у тебя народ, - Прежнев снова затряс очередным листком бумаги  - курит исключительно всякую гадость – «Прибой», «Волна», «Беломор»... Куда «Стюардессу» подевал? В полёт отправил?
При слове «полёт» Коликов почувствовал, как у него похолодели пятки. Неужели генсек опять хочет вернуться к этому летуну, которого все явно проморгали?
Слава Богу, Прежнев перешёл на дефицит верхней одежды, обуви, мебели, электротоваров...
Надо будет напрячь все звенья по этому воздушному вопросу, - подумал «корнеплодный братец». Сразу же после зубодробительного общения с Прежневым Коликов собрал своё совещание, где суетливо раздавал грозные указания: «Срочно использовать летуна в народнохозяйственных целях! немедленно приступить к изучению вопроса! Доложить! Отрапортовать! И самое главное – задержать!».
Маховик закрутился.



 - Ну и, что мы имеем? – первый секретарь горкома привстал над своим огромным столом, отражаясь в его зеркальной поверхности. Толстое стекло, занимавшее три четверти площади столешницы, создавало некую иллюзию водной глади, даже фрагмента озера или пруда, над которыми, судя по сдвинутым надбровным дугам градоначальника, сейчас должна была разразиться буря. После этой риторической фразы он продолжил ещё более сурово, но гораздо предметнее:
 - А мы имеем то, что из центра нам уже подсказывают – куда повернуть голову. Они там, за сотни километров, более информированы о том, что в нашем городе происходит. Представляете, у нас здесь люди по небу летают, а мы спим в шапку. Ни сном , ни духом. Теперь, что прикажете делать, с сачками выходить, летунов ловить? Почему нам ничего неизвестно об этом Кравцове? Я вас спрашиваю, товарищ Кантемир. И вас, товарищ Шустиков.
 - Работа сейчас идёт по всем направлениям, - почти в один голос отозвались названные чиновники. – Подключили комсомол, профсоюзы...
 - Задницы вам надо в розетки подключить! Пока вы по комсомолам да профсоюзам бегаете, мне уже полную раскладку из Москвы дали: Кравцов Владимир Николаевич, 26 лет, токарь-фрезеровщик завода «Строммашина», женат, жена Сакович Надежда Терентьевна, учительница. Детей нет. Проживают по адресу... Видите, как мы работаем? Ни черта не знали и знать не хотим!
Секретарь взял паузу, ослабил узел галстука и продолжил:
 - Короче, нам поставлена задача изучить вопрос использования Кравцова в составе сборной страны, принимающей в этом году участие в Олимпийских играх в Париже. Задача конкретная и предельно ясная. Определить вид спорта, добиться согласия, оговорить вопросы конспирации... Это уже по вашей части, товарищ Косматый. Срок исполнения – неделя!


Старт прыгунов с шестом был назначен на послезавтра. По совету старшего тренера лёгкоатлетической сборной Вовка, двое десятиборцев, трое стайеров и массажист отправились на главный стадион поболеть за наших бегунов и толкателей ядра, которые выступали сегодня. С одной стороны – расслабиться и отдохнуть, с другой – дополнительно проникнуться чувством высокой ответственности, возложенной на каждого олимпийца, у кого на груди светились четыре знаковых буквы – СССР.
Париж с утра обмылся лёгким дождиком, а к началу соревнований из-за пугливо разбежавшихся в разные стороны туч выглянуло похожее на разгорячённое ядро солнце. Воздух быстро нагрелся. Стало даже жарко.
На трибунах стадиона торжествовали болельщики. У некоторых из них были чёрные лица. Такие Вовка видел впервые, хотя знал о них, кажется, давным давно. Ему хотелось предложить чернокожим какое-нибудь подобие салфетки, чтобы те вытерли весь этот силой им нанесённый грим, отряхнулись и запели от счастья и свободы. Ему столько приходилось слышать о тяжёлой судьбе темнокожих жителей капстран. Вся жизнь в забастовках и маршах протеста, в отчаянной борьбе за кусок хлеба, прозванный в здешних местах то ли сэндвичем, то ли каким-то «бургером». Очень неприличные по звучанию слова. Разве можно такое есть?
Но негры были веселы. Более того, выглядели они счастливыми и довольными. Один из них, на верхнем ряду, курил сигару и время от времени даже стряхивал пепел на Вовкину голову.
На беговой дорожке тем временем разворачивались интригующие события. В полуфинальном забеге ранее двое советских спортсменов добились права бороться за олимпийские медали на четырёхсотметровке, и теперь они вместе с другими соискателями наград занимали места на старте. Восемь стройных мужских фигур – кто будет победитель? Наши, согласно жребию, бежали по второй и пятой дорожкам. Им противостояли трое темнокожих бегунов в ярких майках, двое представителей монголоидной расы и спортсмен с ненавистным трёхбуквенным вензелем – USA.
«Тугжю, богжю, могжю», - что-то подобное неслось сверху, снизу, справа, слева от Вовки. Это французские болельщики подбадривали участников забега. Ну и язык. Щебечут ,как воробьи.
«Давай и мы своих поддержим», - услышал он рекомендацию массажиста.
В очередной раз стряхнув с головы сигаретный пепел, Вовка засунул два пальца в рот и пронзительно, как учили, засвистел. Пепел с сигары, посыпался ещё сильнее.
Товарищи по нашей сборной тоже начали издавать всевозможные звуки.
Выстрелил стартовый пистолет, и бегуны устремились к финишу. Шум на стадионе превзошёл границы вообразимого. Советские спортсмены среди аутсайдеров не наблюдались, но и лидерами их назвать было нельзя.
Впереди, усиленно работая лопатками, оказались двое темнокожих лёгкоатлетов. С каждой секундой их преимущество перед всей группой бегунов росло и через какое-то мгновение стало ясно, что именно они разыграют между собой олимпийское золото. Вовка малость недоумевал: как эти измученные непосильным трудом и недоеданием сухопарые, явно пропустившие девять-десять последних обедов и ужинов люди, так легко отрываются от внешне сытых и даже где-то упитанных белотелых соперников.
Стадион ревел. Массажист, глядя на такое форменное безобразие – наших бьют!  - аж зарычал. Но это не помогло.
Первым финишную ленточку пересёк темнокожий бегун в чёрно-жёлто-зелёной майке под номером 45, сумевший в последний момент резким движением головы как бы проклюнуть дырку в невидимой преграде конца дистанции. Нырнул и победил. Серебряный призёр лишь в отчаянии взмахнул руками, рухнув сразу же после финиша. Все силы – борьбе.
И всё-таки наш, это был Владислав Ничипорчук, он ехал на Олимпиаду в соседнем с Вовкой купе поезда, умудрился-таки зацепиться за пьедестал, финишировал третьим.
«Мо-ло-дец!» - заорал было кто-то из наших спортсменов на трибуне, но тут же осёкся, словно внешне невидимое, но всевидящее око навело на него резкость.
«Народ и партия едины!» - поправился глупыш, ощутив после этих слов некий одобрительный энергетический посыл извне.
Но самое необычное для Вовки произошло спустя мгновение после того, как победитель на четырёхсотметровой дистанции понял, что стал чемпионом. Он вдруг ухватился двумя руками за место на своей уже пропитавшейся потом майке, где был изображён герб неведомой Вовке страны, и начал его целовать. В том, что там находился именно герб, сомнений не было. Майка спортсмена растянулась, вылезла из трусов, чемпион стал похож на какого-то измученного голодранца, которого через мгновение заберут в кутузку за оскорбление своим внешним видом чувств присутствующих. Однако та страсть, с которой он демонстрировал трибунам гордость за свою принадлежность к по-прежнему неизвестной Вовке стране, поражала.
 - Саня, -  Вовка потянул своего товарища справа за штанину, - а откуда он , не знаешь?
 - Вроде из какой-то Буркины Фасо, или как там её, - неуверенно ответил тот, в свою очередь переспрашивая у массажиста: - Откуда?
 - Из Буркины второй, а этот из Ямайки, - внёс поправку массажист. – У него сзади на спине так написано.
Ямайка... Вовке очень нравилась такая песня, которую часто крутили у него во дворе. Но жителей этой страны он представлял себе совсем другими, тоже чернокожими, правда, с белыми волосами. Таких, он потом выяснил, даже в природе не бывает, но всё равно...
А чемпион был полностью чёрный, блестящий. И такой радостный. Он пробежал по дорожке ещё метров тридцать, потом упал на колени, всё ещё продолжая демонстрировать свои чувства к гербу.
Вовке почему-то стало обидно. Он всегда гордился своей великой страной, он всегда считал её самой лучшей и непобедимой, но эта Ямайка с её чемпионом. Аж зависть брала.
Из-за этого ему стало даже стыдно, но всё равно завидно. Вот ведь, оказывается, как можно заставить человека, тысячу человек, десятки тысяч человек вздрогнуть и затрепетать, почувствовать сопричастность к судьбе своей страны, даже если всё происходящее связано совершенно с другой, не твоей, чьей-то далёкой родиной.
Соль слезы человеческой. Процентное содержание компонентов её у людей всех континентов, наверное, одинаковое.
Патриотические мысли роились в Вовкиной голове, как в улье пчёлы. Уважение, вызванное грохотом танковых гусениц. Признание, полученное после сокрушительного удара тяжёлой артиллерии. Любовь, проявленная в результате наматывания чьих-то половых органов на лебёдочный барабан. Чуткость, обозначенная по результатам сверхпланового перемалывания костей в безобидный порошок.
Трибуны парижского стадиона выдыхали совершенно иное. Без давно неслыханных команд «Смирно!», «Стоять!», «Рядом!» было как-то непривычно.
Вовке захотелось вдруг домой. Во двор, в поле и лес, к Днепру, к лещам, сомам, воронам, к станку родному. «На кой чёрт я припёрся в этот Париж?».





От стадиона «Парк де Пренс» шли по оживлённому бульвару, пестрящему
вывесками всевозможных магазинов. Рябило в глазах.
Вдруг кто-то осторожно поскрёбся в районе Вовкиной лопатки. Он обернулся. Перед ним, улыбаясь, стоял мужчина средних лет в джинсовом костюме фирмы «Wrangler». Такие в Вовкином родном городе стоили бешеных денег.
 - Русо спортивико? – по прежнему улыбаясь, поинтересовался мужчина.
 - Вроде, да, - неуверенно ответил Вовка, поглядывая по сторонам в поисках завернувших в один из магазинов товарищей по сборной.
 - У мениа ест деловой претлошэний для русо спортивико. Отчень кароший претлошэний. Гут...
Видя, что Вовка засуетился и начал искать любую возможность, чтобы прервать этот ещё толком и не начавшийся разговор, мужчина затараторил гораздо быстрее:
 - Ви имеет возможность остаться жить в город Париш. Очень гут. Много утовольствий. Много вотка, много еда, много красифый голый женщин. Карашо, да? Гут. Ви не будет знать проблема, ви будет экстазико. Йес, окей? Если не хотеть Париш, вы будет жить в другой город Еуропа. Лонтон, Матрит, Рома, Прусель... Всегда кароший одежда, модный музик, красифый автомобайл, да? Всегда под кайф, окей? Всегда кароший закусь и апохмэл... Тринк эври дэй, смоук торогой сигарет...
 - Отвали-ка, дядя, - попятился Вовка.
 - Не нато «отфали», нато «не отфали», - напирал незнакомец. – Я есть твой труг, гуд, вери гуд. Ти будешь довольна жизнь здесь, да? У тебиа будет пальшой живот, много денег, ты будешь окей. Совиетико не есть окей. Совиестико есть мало еда, мало кароший рокнролл, мало одежда, много полтовня. Хриен на постном масле. Пистопратия, полная шопа, йес? Соглашайся, я отведу тебиа куда нато. Потпись на бумага, и ти есть гуд. Окей?
Вовке захотелось врезать этому шептуну (а говорил он всё практически полушёпотом) в ухо. Дома так бы и поступил. Но здесь, в чужой стране…
 - Дядя, я же сказал – вали отсюда! – Вовка повторил свою просьбу более выразительно, подкрепив слова решительным движением заканчивающейся кулаком руки. Но потом, испугавшись собственной смелости, наклонился к пахнущей одеколоном голове иностранца и (в той же тональности что и он) прошипел: - Совиетико не продаётся, понял?
Выражение лица человека в джинсовом костюме не изменилось. Вовке показалось, что на этом разговор окончен, как вдруг он ощутил железную тренированную хватку чьих-то рук на обоих своих предплечьях. Его быстро развернули лицом к видневшейся вдалеке Эйфелевой башне и затолкали в тут же появившейся автомобиль марки «Рено». Всё это напоминало сцену из кинофильма «Фантомас разбушевался», который Вовка вместе с Надей смотрел в «Родине» накануне собственной свадьбы лет пять назад. Вот уж никогда бы не подумал, что станет участником реальных событий с подобным сюжетом и в похожей обстановке.
Товарищи по сборной, ничего не подозревая, всё ещё продолжали осматривать магазин дешёвой одежды «Tati».


В дверь позвонили и тут же настойчиво постучали. Надежда отложила книгу (Л. Н. Толстой «Воскресение») и стремглав бросилась открывать: наверное, что-то срочное, раз в такое позднее время беспокоят. Володе возвращаться ещё рано.
Вошедшие, трое мужчин с озабоченными лицами, были предельно конкретны:
 - Кравцова Надежда Терентьевна? Тысяча девятьсот сорок пятого года рождения, учитель рисования средней школы номер два?
 - Совершенно верно.
 - Состоите в браке с Кравцовым Владимиром Николаевичем, станочником завода «Строммашина»?
 - Да, морально устойчивым, политически грамотным, - добавила Надя, переводя взгляд с одного вошедшего на другого. – Систематически перевыполняющим плановые задания, членом партии с позапрошлого года, регулярно уплачивающим взносы, не имеющим никаких порочащих связей...
 - Ну, это как сказать,  - усмехнулось одно из озабоченных лиц.
 - А что такое произошло? Я ничего не понимаю, может, пройдёте в комнату?
 - Ваш муж, участник Олимпийских игр в Париже, оставил расположение сборной команды Советского Союза и перешёл на сторону противника...
 - Этого не может быть!  - Надя произнесла фразу так уверенно, что троица аж поёжилась. – Я не верю! Он не такой! Это провокация!
 - Вряд ли. Факты свидетельствуют об обратном. Быстро одевайтесь, сейчас вы поедете с нами и ответите на некоторые вопросы.
 - Конспект первоисточников классиков марксизма-ленинизма брать?
 - Обязательно. Как же без них. Могли бы не задавать глупых вопросов. Заодно и походный комплект «Хозяюшка» прихватите.
 - Это который? – Надя действительно не знала, в последний раз, когда её вызывали на учения по гражданской обороне, понадобился облегчённый вариант «Х-325» - с гречкой, сушёными грушами и изюмом.
 - Тот, в котором сухарей побольше,  - злорадно процедило озабоченное лицо.
Два других для пущей важности надули губы и закивали в подтверждение головами.



Похитители, а на этот счёт у Вовки уже не было никаких сомнений, вели себя жёстко, но корректно. Ему сразу же дали понять, что мысль о побеге нужно отбросить. А потом дали банку «кока-колы», горло промочить. Володя отказался – какие тут дегустации. Да и охмурителя подсунуть могут, хлебанёшь, а потом наговоришь неизвестно чего.
В том, что рано или поздно ему удастся вырваться из плена, Вовка не сомневался. Всё-таки фраза «летаем везде, где есть небо» - не пустые слова.
«А вдруг им известны мои способности? Что тогда? Вряд ли известны, иначе они сразу бы предприняли какие-нибудь меры, например, заарканили. Нет, по этому поводу волноваться не стоит».
«Рено» прибавило газу на широком прямом проспекте, обсаженном каштанами. Человек справа от Вовки что-то сказал левому, тот усмехнулся. Водитель сделал громче радиоприёмник, из которого лилась мягкая лирическая мелодия.
«Далось мне это чёртово умение летать! – подумал похищенный. – Сколько уже проблем было из-за него, сколько всяких нестандартных ситуаций. Охренеть! Вот опять вляпался. Сидел бы дома... Жалко товарищей по команде подводить. Завтра старт. А может, вырвусь? Надо вырваться! Ведь золотая олимпийская медаль для страны у меня почти в кармане. Ну ,кто там конкуренцию может составить? Тренер говорил, правда, что в английской и шведской сборных тоже есть какие-то сверхспортсмены. У англичан – Гарри, то ли Портер, то ли Поттер, забыл фамилию. С самого детства летает. Но там у него всё на чёрной магии замешано, ему метла для полёта нужна. Как он с метлой стартовать будет? Запросто дисквалифицировать могут. У шведов опасность представляет Карлссон. Томас Карлссон. Петрович пояснял, что этот вообще тренируется только с пропеллерным устройством. Забери его – и парню хана. Правда, кто его знает, может, шведы попытаются как-то замаскировать у Карлссона пропеллер во время финальных прыжков, сейчас ведь научно-технический прогресс такие штуки выбрасывает. Хотя, какая разница, как там выступит Карлссон, Портер и все остальные. Его-то, Владимира Кравцова, там не будет. Он похищен. Кстати, какого чёрта, зачем? Обыкновенная провокация? Может быть. Желание лишить сборную Союза золотой медали? Возможно».
Вовку привели в ангароподобную казарму, в ней никого не было. Высокий загорелый брюнет в армейской форменной одежде, один из трёх конвоиров, без лишних малопонятных слов отстегнул пленника от своей правой руки и молча указал на крайнюю кровать. Из-за приоткрытой дверцы тумбочки торчал уголок легко угадываемой по характерному заголовочному шрифту газеты «Правда».
Вовка, присев на край кровати, заглянул во внутренности тумбочки и обнаружил там массу другой отечественной печатной продукции: уже порядком пожелтевшие номера той же «Правды», «Известий», потрёпанный журнал «Техника - молодёжи» с рисованным портретом Альберта Эйнштейна на обложке, нестандартный по форме буклет, рассказывающий о перспективах разведения крупного рогатого скота в условиях непрекращающейся гонки вооружений, брошюра о вреде алкоголя и несомненной пользе полётов на самолётах «Аэрофлота». Навстречу съезду, передовые мехотряды, сверхплановые задания...
В груди защемило. Вовка в очередной раз ощутил резкий приступ тоски по родному дому, родному городу, продолжавшему жить всё той же родной и до боли в висках знакомой жизнью. Вспомнил Надю, взгляд её слегка наивных глаз, огненно-рыжие волосы и привычку смахивать прядь с лица двумя плотно сжатыми пальцами руки – примерно так отдают честь военнослужащие этой ненавистной ему страны, в которой он сейчас находится. И когда вернётся – никто не скажет. И вернётся ли вообще?
Вовка дождался, пока конвой удалился и позволил себе заглянуть в шкафчики возле других кроватей. Все они тоже выглядели обитаемыми, и в каждом – печатная продукция. Но на иностранном языке – газеты, журналы, брошюры.
К вечеру ситуация приобрела чёткие очертания – примерно часов в шесть казарму по одному заполнили остальные обитатели. Вовке не составило большого труда через некоторое время выяснить, что все они оказались здесь не по доброй воле.
Русских, похоже, больше не было. Рядом с Вовкой, слегка кивнув, разлёгся на кровати грузный, похожий на продавца арбузов на Быховском рынке парень примерно одного с ним возраста. Книга в мягком переплёте с арабским шрифтом, в которую он углубился, давала понять о примерной национальной принадлежности соседа.
Дальше расположился чернокожий с посеченным оспой лицом мужчина преклонных лет, принявшийся сидя усиленно листать огромную (Вовка никогда таких не видел) по количеству страниц газету, название которой состояло из трёх букв – «Sun». Количество букв немного развеселило Вовку, но не настолько, чтобы отвлечь от созерцания других постояльцев.
Китайской внешности маленький юркий дядя с гладко выбритой головой, на которой непонятно каким образом держалась миниатюрная красного бархата тюбетейка, проявил полнейшее равнодушие к тумбочке и кровати. Он сделал несколько резких движений руками, вроде как поражая невидимого врага, крякнул уткой и начал часто приседать. На втором десятке Вовка сбился со счёта и его взгляд перескочил на женоподобного длинноволосого, лет сорока, мужчину в джинсовой куртке и вельветовых штанах цвета свекольного борща. Особенность этого хиппаря заключалась в той позе, которую он принял, уткнувшись носом в журнал с обнажённой женщиной на лицевой стороне. Мужчина отвёл свободную руку далеко за спину и наклонил туловище так, что стал похож на букву «н» без куска правой верхней части. Рука с чтивом в этот момент прямо-таки коснулась пола. Такая гибкость никак не вязалась с его достаточной полнотой.
Черты лица вполне тянули на славянские, но какое-то маловразумительное бормотание, временами напоминающее звук сползаемого с кузова самосвала песка, лишало возможности предположить, что перед вами советский человек. Наш скорее бы издавал щебёночные звуки.
Большинство пленников предавалось чтению, из чего Вовка заключил, что все они объединены некой общей страстью, возможно, навязанной извне.
Литература на родном языке, тоска по родине, желание вернуться домой... Все эти понятия Вовка связал в одну цепь, которая приводила его к умозаключению об агентурной шпионской спецшколе, членом которой он, кажется, становился.
Ну да, конечно, размышлял он, китаец, отлученный от дома и возбуждённый на чужбине родными и близкими душе текстами, будет готов выполнить любое задание лишь бы вернуться домой.
Так же и араб, венгр, чех, филиппинец...
Внешняя чудаковатость постояльцев наводила на мысль, что каждый из них обладал какими-то необычными способностями, использовать которые и намеривались пока неизвестные Вовке похитители.
Эти предположения подтвердились на следующее утро, когда Вовку повели, как сказал его уже знакомый загорелый конвоир, на допрос.
Правда, для допроса с пристрастием могла быть создана совершенно другая атмосфера. Комната, в которую привели Вовку всё те же конвоиры, скорее походила на приёмную солидного предприятия. Там даже сидела секретарша, высушенная до тараночной худобы блондинка с ярко-красными влажными губами.  Казалось, она вот-вот произнесёт каноническую фразу: «Вы к Ивану Иванычу? К нему нельзя, он сейчас занят».
А ведь Вовке сейчас больше всего хотелось бы услышать от неё именно эти слова. Но высушенная таранка молчала. Вместо неё заговорил толстячок, вынырнувший чуть ли не из-под стула:
 - Милости просим, торогой труг! – его акцент был ещё забавнее, чем у джинсовика, который охмурял Вовку в момент похищения. – Севотня ты имеешь восмошность стелать свой жизнь короший. Мы бутем договариваться с тобой о работа для мир во всём мире. Ты хочешь работать для мир на земля?
 - Кто ж не хочет, - ответил Вовка, чувствуя, что разговор в такой комфортабельной обстановке будет продолжительным. Как бы в подтверждение этой мысли перед ним появился высокий стакан с соломинкой в голубоватой жидкости. «А может, наркотой хотят накачать?». Вовка сделал глоток. Вкусно.
 - Ты можешь задавать мне люпой вопроса, - продолжал собеседник, доставая большой, литра три-четыре, бутыль с такой же голубой водой. – Ми тепе всё объяснять, и ты сделайт правильный выпор.
Странно, чем больше толстячок говорил, тем меньше его речь была похожа на ту, к которой привык Вовка. Наверное, иностранец терял желание напрягать себя ради того, чтобы казаться этому немытому «совку» подкованным в русском языке человеком. Тем более, что суть разговора Вовке была понятна – его собеседник это прекрасно чувствовал. Поэтому мы не будем утруждать уважаемых читателей лингвистическими сложностями со  стороны хозяев ситуации, упростив диалог ради благого дела.
Хотя, что греха таить, Вовке хотелось ответить что-нибудь этому холёному козлопасу на его грёбаном языке. Но здесь он был, увы, совершенным импотентом. С того самого момента, как ему на парту в пятом классе лёг учебник английского. Презрение тогда  к языку крепло день ото дня. От года к году. А надо было выучить пару солёненьких фраз, на всякий пожарный. Как сейчас.
 - Почему меня задержали? Где я нахожусь? – первые вопросы Вовки были продиктованы инстинктами.
 - Не волнуйтесь, вы в надёжных руках, - заулыбался толстячок, наполняя голубым раствором ещё один стакан после того, как пленник залпом, без помощи соломинки, осушил первый.
 - У меня старт на Олимпиаде. Команда, наверное, волнуется. Как мне быть дальше?
 - Дальше вам думать не нужно. За вас будем думать мы.
 - Я арестован? Похищен?
 - Что-то в этом роде. Но, повторю, волноваться не стоит.
 - Тогда что – петь и плясать прикажете? Наверное, вы думаете, я всю жизнь мечтал попасть в эту долбанную палату с... Ну с этими... Кто они, кстати? Тоже похищенные?
 - Что-то в этом роде. Можете теперь их называть своими товарищами по команде.
 - Ни хрена себе, товарищи! Один руками машет, второй молитвы читает, третий ещё что-то.
 - Вы не видите между вами связи? Успокойтесь. Я сейчас всё объясню. У нас нет от вас секретов. Полная информированность каждого члена команды – залог общей победы.
 - Победы? А над кем? Я что-то не понимаю.
 - Победы над врагом. Но вам сейчас не надо вникать в суть, чуть позже... Так вот, не стану скрывать: нам прекрасно известно, что вы обладаете способностью совершать воздушные перелёты на большие расстояния. Именно поэтому мы и проявили к вашей персоне повышенное внимание. Тот человек, китаец, который, как вы говорите, то и дело машет руками, обладает способностью поражать любую цель брошенным предметом. Камнем мышь убивает с тридцати метров. Вот он постоянно и тренирует свои золотые руки. У читающего молитвы – феноменальная память. Знает наизусть текст всего собрания сочинений Лонина, хотя ни слова не понимает.
При слове «Лонин» Вовка вздрогнул и хотел было заступиться за вождя, но потом передумал.
 - Каждый из ваших соседей по палате, - продолжал толстячок, - обладает особым даром, который мы собираемся использовать во благо мира на земле.
 - Интересно, а куда вы меня собираетесь снарядить?
 - Я только про вас и могу сообщить. Каждый, как это принято у Советов, воин должен знать поставленную перед ним партией и правительством задачу, да? Вы будете поставлять в Союз специальный винный концентрат. Просто перевозить по воздуху пакеты с порошком. И всё.
 - Легко у вас это получается. А что за концентраты?
 - Я же сказал – винные. Марки «Агдам», «Яблочное», «Вермут», «Вермут розовый», «Солнцедар»... Рюкзак за спину – и в небо.
 - Хотите споить идеологического противника? Алкоголизация всей страны? Школа юного диверсанта...
 - Мыслите верно, хотя в ваши функции это уже не входит. Только перевозка. Взамен получаете гражданство и весь пакет: деньги, автомобиль, жильё, водка...
 - Забавно. Хотя и примитивно. А если я откажусь? У меня есть выбор? Кстати, меня сейчас, наверное, уже ищут. Не боитесь международного скандала?
 - Скандала? Вы нас недооцениваете, господин Кравцов. Вот взгляните, - собеседник следом за третьим стаканом голубого напитка протянул Вовке вдовое сложенную толстую газету на непонятном ему языке. Со страницы печатного издания на него глядел... он сам. Респектабельно одетый человек с лицом Вовки Кравцова взирал с газетной полосы и даже немного улыбался. В правой руке недавнего члена олимпийской команды Советского Союза был наполовину опустошенный стакан с выпивкой, в зубах – короткая боливийская сигара.
 - Зачитать вам текст под фотографией или так всё понятно? – ехидно спросил толстячок, делая знак «секретарше», чтобы та приглушила звуки глэм-рока, доносившиеся из радиоприёмника. – Вот, слушайте: «Советский прыгун с шестом Владимир Кравцов обратился в Париже в американское посольство о предоставлении ему политического убежища... Просьба угнетённого коммунистической идеологией человека была удовлетворена. Спортсмен тут же получил карманные деньги, современную одежду и право распоряжаться собой по собственному усмотрению...».
 - Грязная ложь!!! – вскипел Вовка, намереваясь проглотить газетную публикацию. – Это подделка! Лицо моё, а всё остальное – фальсификация! Я протестую!
 - И это ещё не всё, - злорадно сверкал белыми зубами сидевший напротив человек. – Вот полюбуйтесь реакцией газеты «Правда»: «Нет прощения оборотням и изменникам Родины...».
 - Не надо дальше читать! – прервал толстячка Вовка, почувствовав, что ещё пару предложений из главного печатного органа страны и он просто потеряет сознание.


Вторая догорающая спичка уже жгла пальцы, а капроновая пробка агдамовского«фугаса» , слегка скукожившись, не думала сдаваться.
 - Это они так заботятся о нашем с тобой здоровье, - осклабился Рыжий, норовя зубами сорвать с бутылки её «шапку». – Крепкая, сука! Химия служит народу.
 - Побереги зубы, - по-отечески помахал пальчиком Шняга. – Они тебе ещё пригодятся.
 - У меня уже спичек почти не осталось, как потом прикуривать? – прогундел Рыжий с бутылочным горлышком за щекой. Долгожданный утробный сигнал – сосуд открылся! – прозвучал только после третьей попытки сорвать пробку.
Шняга подставил стакан, и в него полилась, наполняя воздух сложным по гамме запахом, светло-коричневая жидкость.
 - Тормози, - он остановил приятеля. – Растянем процесс.
 - Как скажешь, - Рыжий убрал бутылку и уставился на Шнягу, который, перекрестив собственный широко раскрытый рот, практически беззвучно вылил туда вино.
Следом примерно такие же действия, только без «монашеского» ритуала, совершил и Рыжий.
Как по команде оба сели на траву – лицами на пылающий запад. Располовинить кусок ливерной колбасы большого труда не составило. На разостланной газете появился ещё пучок немытой петрушки – сорвали по дороге,   четыре хлебных параллелепипеда стандартной нарезки – из заводской столовки.
Солнце катилось в закат, за железнодорожным полотном, высокая насыпь которого создавала иллюзию замкнутого пространства, мелодично запели пернатые. Друзья снова придали динамику стакану. Теперь он вначале опрокинулся в Рыжего, а потом уже Шняга принимал свою порцию «Агдама».
Закурили «Приму». Сплющенные (словно после того как на них кто-то посидел) сухие сигареты щедро наполняли грудные клетки молодых людей дымом отечества, добавляя свою порцию кайфа в общую, уже овладевшую каждым винную эйфорию.
 - Гляди-ка, вдруг толкнул приятеля Рыжий. – Это кто такой? Кажись, Вован, ёкарный бабай? Или у меня начинаются галлюцинации?
Шняга перевёл взгляд на расстеленную на траве помятую газетку, на небольшую фотографию правого нижнего угла – куда и указывал украшенный дешёвым металлическим кольцом палец Рыжего. С фотки действительно на них глядел вроде как Вовка. Только в каком-то необычном дорогом костюме, с галстуком-бабочкой. Таких он сроду не носил.
«Позор изменникам Родины!» - гласила подпись под фотоснимком. Дальше текст не читался – мешал кусок ливерки.
Не решаясь продолжить знакомство с информацией, приятели уставились друг на друга. На прошлой неделе Вовка улетел на Олимпийские игры в Париж, они это прекрасно знали. Более того, он обещал им, что обязательно завоюет медаль для страны. Шняга и Рыжий отнеслись к этой, как они полагали, браваде терпимо: трындеть никому не запрещается. Ладно – завоевал, не завоевал медаль... Но тут ведь нешуточная фраза нарисовалась: изменник Родины!
 - Наливай ещё по одной! – первым пришёл в себя Шняга и осторожно, как ядовитое существо, двумя пальцами приподнял ливерную колбасу, под которой паровозиком литературного петита в две колонки выстроились обличительные строки: «... член олимпийской команды Советского Союза позарился на дешёвые посулы империалистических наймитов и самовольно покинул расположение нашей команды. В этот же день перерожденец обнаружился на территории одного из западноевропейских посольств, где пил «Кока-колу», слушал рок-н-ролл и курил сигары...».
Шняга на этот раз без закуси опорожнил стакан и, дождавшись, пока со своей порцией вина справится Рыжий, затараторил подобно теледиктору:
 - Это не может быть правдой! Вовка не такой! Он наш, советский! С «кока-колой» у него свои отношения, почему бы не попробовать? Но рок-н-ролл Кравцов терпеть не мог. Ободзинский его любимый певец. А ещё Магомаев и Бюль-бюль-оглы! И сигары он не станет курить, его даже от «Лигераса» и «Партагоса» тошнит и выворачивает!
Подожди-ка, что за газета? – Шняга перебил товарища и начал изучать «самобранку». – Ага, «Труд»... Да, серьёзно. Но во всё это трудно поверить. Херня какая-то.
 - А ты не знаешь, как это Вовка вообще на Олимпиаду попал, вроде ничем в спорте никогда не выделялся.
 - Без понятия. Он говорил вроде про какой-то дар небесный. И всё.
Молча «накатили» ещё по одной дозе. Бутылка закончилась. Вторая сбросила капроновую шапку на удивление легко. Солнечный диск уже коснулся железнодорожной кромки. Пернатые даже притихли.
 - А если это правда? – глубоко затягиваясь сигаретой, процедил Шняга. – Кто его знает, может, оно там, за границей, и в самом деле людям мозги отшибает?
 - Да вот и я про то же, - поддакнул Рыжий, смахивая сальную прядь волос со лба. – Мы-то с тобой не в курсе. Вдруг там человек и в самом деле не может устоять перед искушением... Ну, напитки разные, машины, шмотки... «Кока-кола» эта чёртова.
После того, как вторая пустая бутылка «Агдама» улетела в близлежащий кустарник, эмоционально-обличительная беседа собутыльников приняла ярко-выраженный политический характер. От «Кока-колы» - к эксплуатации человека человеком. Расстояние между этими понятиями для нашего брата – всего ничего. Более того, трудно даже предположить, где выше политический градус – в коле или в эксплуатации. Рыжий и Шняга в конце концов запутались в дискуссионных дебрях, выстроенных под действием совсем другого, агдамового, градуса.
 - Любовь к Родине не продаётся! – заключил кто-то из них в тот момент, когда чуть повыше, у покосившегося деревянного дома дореволюционной постройки остановился автомобиль легко угадываемых очертаний, типа «воронок».
Местный райотдел милиции полностью «проваливал» месячный план по  так сказать нетрезвому виду. Даже «оказание сопротивления при задержании» худо-бедно выполнялось, а вот самих «повязок» было до обидного мало.
Рыжий и Шняга для стражей порядка оказались подарком судьбы. В машине кроме них в отделение были доставлены и двое длинноволосых в белых майках с одинаковыми самодельными трафаретными надписями «Back in the USSR» - как приговоры.
Попав в «обезьянник», друзья почему-то ощутили моментальное исчезновение патриотических чувств, хотя можно было продолжить на мажорной ноте даже эту неприглядную историю: ведь это Родина, если хотите, препроводила их в каталажку. Почётно, хотя и не похвально.
Вовкиной душе в парижских застенках было куда менее уютно, даже несмотря на комфорт.
А ещё друзья получили возможность хоть косвенно приобщиться к судьбе своего товарища. Во всяком случае слова дежурного милиционера, обращённые к длинноволосым задержанным: «Мы вам тут и Лондон с Парижем покажем», они расценили именно так.

Тётя-Мотя осторожно поскреблась в дверь (совсем недавно обитую в коричневый дерматин) квартиры Кравцовых дома по Валу Красной Звезды.
Удивительно, если бы после этого ей открыли. Но стучать по дерматину непросто, да и боялась она такого действия – как же, фотография изменника Родины Владимира Кравцова и заметка в газете «Советский спорт» поначалу просто обездвижили женщину, лишили дара речи. А потом погнали к соседям за комментарием.
Тётя-Мотя ещё раз по-кошачьи шаркнула по двери и добавила снизу носком ноги: бум-бум!
 - Кто там? – спросил мужской голос.
 - Коленька, это я.  Открой, голубчик.
Кравцов старший пропустил Тётю-Мотю в гостиную. Та осторожно добралась до двух рядом стоящих стульев с высокими спинками и, рискуя соскользнуть, присела на самый край ближнего.
 - Коленька, что же это деется такое? – она развернула «Советский спорт» и ткнула пальцем в фотографию, где тяжеленную штангу на вытянутых руках держал студёнистого вида атлет с перекошенным от прилагаемых усилий лицом. – Ой, не то, Коленька. – Тётя-Мотя исправилась, подсунув под нос хозяину квартиры фотку его сына с сигарой в зубах.




До рассвета ещё было далеко.
Мерный храп на кровати справа даже убаюкивал, но спать мешал предательский холодок, легко проникавший под тонкое байковое одеяло. Такими были укрыты все Вовкины товарищи по несчастью. Храпевшему, похоже, прохлада не мешала. Но он был в явном меньшинстве. Слева не спал кареглазый араб, то и дело ворочаясь с одного бока на другой. С головой укрывшийся китаец копошился, как енот в период осенней заготовки кормов. Дальше охал и сучил ногами кто-то ещё... Сон им только снился.
По крыше и подоконнику забарабанил дождь.
Вовка попытался вспомнить Надю. Её облик за этот месяц нахождения на чужбине постепенно стирался из памяти, увлекая за собой остальное – любимый город, товарищей, знакомых. Ему стало казаться, что другой жизни никогда не было, что всё время шёл дождь, было сыро и промозгло, а рядом с ним, от самого рождения, тёрлась, причитая на непонятных языках, вся эта братия.
За тридцать дней заточения, которое перемежалось беседами с так называемыми «специалистами по практике и теории», Вовка летал только один раз, в самом начале. Его вывели в похожий на дно огромного колодца двор и, тщательно прикрепив оригинальным замковым приспособлением к широкому кожаному, предварительно надетому, поясному ремню цепь, очень напоминающую собачью, дали подняться до уровня крыш. Конец цепи, конечно же, держал в руках один из «специалистов», то и дело нараспев приговаривая: «Карашо! Отчень карошо! Руссо гуд!».
Всё это напоминало Вовке сцену из фильма «Человек-амфибия», который они с упоением смотрели вместе с Надей в таком дорогом сердце, и таком теперь далёком кинотеатре «Родина».
После показательной тренировки Вовку очень вкусно покормили (мысль о голодовке в знак протеста у него как-то не прижилась) и сделали несколько уколов. Снятый затем пояс с цепью давал понять, что взлететь теперь уже не получится. Так оно и было. Вовка попробовал оттолкнуться от земли во время прогулки, но попытка закончилась полнейшим фиаско. Как когда-то с Надей на днепровском косогоре. Но тогда ведь все было от  избытка высоких чувств. Сейчас – по иной причине. Препараты не только парализовали его необыкновенную способность, но и оказали выветривающее действие на память. Не сказать, чтобы у Вовки все отшибало, но некоторое превращение в истукана он ощутил.
Три раза в день по три укола. Почти как в больнице, когда он заболел воспалением лёгких, провалившись зимой под лёд.
Дождь не прекращался. Надя вспоминалась плохо. В казарме было холодно. Вовку грела только одна единственная мысль, которая поселилась в его деформированном сознании с позавчерашнего дня, когда во время обеда он в макаронах обнаружил записку на русском языке. Ему предлагали встретиться и поговорить, как там было сказано: «без посторонних ушей».
Поначалу Вовка принял это за провокацию, да и сейчас полная уверенность отсутствовала, но ведь выбора у него не было, а вдруг – это первая ступенька лесенки, которая ведёт к долгожданной свободе?
На «стрелку» перед контрольным взвешиванием (а это, пожалуй, единственная из многочисленных ежедневных процедур, на которой можно было пообщаться с сотоварищами без боязни за то, что тебя подслушают или даже «заткнут») явился кучерявый, с продолговатым лицом темнокожий сотоварищ, который движениями больших, словно перезрелые сливы, глаз дал понять: готовится побег.
Вовка ничего определённого не мог сказать по поводу своего темнокожего глазастого собеседника, так, однажды играли с ним в одной команде в «тюремный» футбол. Для создания хорошего психологического климата – как объяснили им перед матчем.
Покрутив глазами и дождавшись, пока они на какое-то мгновение остались одни, кучерявый чисто, по-русски объяснил, что кроме них к побегу готовятся двое арабских юношей, находящихся в заточении уже четвёртый месяц. Один из арабов египтянин, Саид, и является разработчиком плана, продуманного до мелочей.
Главное, как можно быстрее покинуть расположение лагеря, смешаться с горожанами и попасть в район проживания арабской диаспоры – где-то на Монмартре. Далее беглецов переправят на средиземноморское побережье и оттуда, пароходом, в одну из североафриканских стран – Алжир, Тунис или Марокко. Конечная точка – Египет.
Такой маршрут Вовке понравился, его сосед по «прошлой» жизни,  квартира которого располагалась над Бодрым, работал на сооружении Асуанской плотины в Египте, много рассказывал о египтянах, их скудной, но своеобразной природе, климате. Одним словом, Вовке даже казалось, что он когда-то уже был в этой далёкой стране, поддерживающей самые дружеские отношения с его родиной.
В конце концов, из Египта мне будет не сложно добраться до дома, размышлял он, слушая темнокожего заговорщика и делая вид, что никого не слушает – ведь кругом шныряли «специалисты по практике и теории».
«Почему выбор пал именно на него, почему разработчики плана побега решили дать шанс вырваться на свободу именно ему?»
«Мир, дружба, труд, май, солидарность, нет войне, разоружение!» – лаконично ответил кучерявый.
Вовке сразу всё стало понятно и даже чуточку неловко за те анекдоты, которые он рассказывал о Леониде Ильиче Прежневе, являющимся гарантом мира и стабильности во всём мире.
Ближе к обеду Вовка отметил, что план постепенно начал действовать, во всяком случае темнокожие товарищи как-то всё время оказывались рядом с ним, то и дело заговорщецки улыбались, подмигивали, а когда по тарелкам разложили уже порядком поднадоевшие макароны, один из указанных ему арабов оттянул двумя пальцами веки обоих глаз и, глядя на Вовку, высунул  сиреневый язык.
«Наверное, уже скоро» - подумал наш герой. И не ошибся.
После обеда, когда все строем двинулись в комнату «идеологической обработки», она располагалась сразу за столовой, Вовку сзади осторожно потянули за рубаху. Он хотел оглянуться, но шепотом произнесённая команда: «Не оборачивайся и ныряй в дверь!» изменила его намерение. На повороте перед входом на лекторий действительно приоткрылась дверь, за которой угадывалось что-то наподобие подсобки. Вовка, вобрав голову в плечи, шмыгнул туда. Сзади в подсобке оказались и трое его сообщников. Быстро переоделись в светло-сиреневые халаты, как у работников столовой, и, прихватив по внушительной коробке каких-то консервов, двинулись в обратном от идеологической комнаты направлении.
Всё происходило как-то логично, даже оглянувшиеся было последние члены команды  решили, что ребята дежурят по кухне. Такое здесь иногда случалось.


 - Что это за река? – прыгая в лодку, поинтересовался Вовка. – Неужто Нил?
 - Он самый, - с гордостью настоящего фараона отозвался уже уставший, похожий на врача египтянин. И когда он успел переодеться в своё национальное? – Великий египетский река, дающий жизнь наш народ. Другой река здесь нет.
 - А что, ваш народ только с рекой связывает жизнь? – спросил Вовка, который всегда был не в ладах с географией и роль Нила в существовании страны, ставшей транзитной в его возвращении из плена, совсем себе не представлял.
 - Конечно. Нил – это всё и даже больше, - окончательно прифараонился Саид и, перевесившись через борт, опустил обе руки в тёмную воду.
 - Смотри, крокодил откусит, - усмехнулся Вовка.
 - Здесь уже нет крокодил, - с грустью отозвался египтянин и ещё глубже опустил руки в воду. – Пришёл совъетик, построил плотина на Асуан. Плохой совъетик.
Саид замолчал, воцарилась тишина, которую нарушали только мерные гребки хозяина лодки, которому за переправу была обещана куртка Levis. Ничего другого беглецы предложить не могли.
Вовка тоже опустил руку в реку. Вода тёплая. Совсем не такая, как в Днепре.
«Пришёл совъетик, построил плотина... Плохой совъетик»,  - эти слова почему-то гвоздём засели в Вовкиной голове, которая то и дело крутилась по сторонам.
 - Да ладно тебе тосковать по своим крокодилам, - похлопал он Саида по плечу. – А совъетик, сели хочешь знать, не такой уж и плохой.
 - Нет, плохой. Он погубил крокодил!
 - Погубил, говоришь! – Вовку это уже задело. Он разозлился и впервые за время побега дал волю своим патриотическим чувствам, которые дремали подобно тому крокодилу. – Жалко тебе животных, да? А людей? Да, это, наверное, мои родственники строили тебе Асуанскую плотину. Бросили свои дела, припёрлись чёрте куда и сварганили всю эту мудистику. Они. Видишь, вон дома стоят на берегу? Видишь?
 - Вижу, - удивился такой необычной вспыльчивости товарища по несчастью Саид.
 - А что у них на крышах соломенных, что? Видишь, что на курятниках?
 - Не понимайт.
 - Не понимайт? Антенны у них на крышах курятников. Телеки смотрят! Электричество у них есть. Свет! Понимаешь? Асуанская плотина дала им свет. Но с того момента, как мои родственники построили тебе плотину, прошло уже больше десяти лет. И что мы имеем?
Саид выпучил на Вовку глаза, а тот всё не унимался:
 - А имеем мы лодку, которая плывёт по Нилу. Как и во времена фараонов. Понимаешь? Мы с тобой сейчас должны были не по воде плыть, а по мосту ехать. Как цивилизованные люди! Но где мосты? Их нет. Ни там, ни здесь. Их нет нигде! Ты их так и не построил. Не смог! А мой дед, отец, старший брат построили тебе плотину, дали электричество. И ты после этого против них что-то имеешь? Да ты молиться на них должен. Если бы не они, у тебя вообще ничего бы не было.
Саид молчал как сом, которого здесь сожрал самый первый нильский крокодил.


Уже второй час огромный, метра на полтора, толстенный сом безуспешно пытался оторваться от плоскодонной, с подвесным мотором «Урал» трёхместной лодки, ведомой Сергеем Петровичем Пахилко, старшим инспектором рыбнадзора, по совместительству  - секретным сотрудником особого отдела спецподразделения № 146 /15. Ему было сорок пять лет. Он закончил политехнический институт, три года отработал в конструкторском бюро, потом свернул на профсоюзную дорогу, которая привела его в отдел охраны природы. Дополнительный заработок в 95 рублей за совместительство в спецподразделении был не лишним.
Рыбина уже начала догадываться, что столь затяжная погоня, сопровождающаяся гарпунированием, петлированием, камнированием и даже стрельбой из глубинного двуствольного ружья каким-то образом связана с покоящимся в её брюхе предметом, проглоченным несколько лет назад под Днепровским мостом. Рыбина прекрасно всё помнила.
Это было, казалось бы, совсем рядовое для сома событие. Прилично отобедав на мелководной затоке рыбной мелочью, усатый, тогда ещё средних размеров, спокойно дрейфовал с пучком буро-зелёных водорослей на глубине около одного метра, лениво созерцая до боли знакомый пейзаж речного дна, местами захламленный предметами, имеющими самое прямое отношение к научно-техническому прогрессу. Неожиданно бултыхнувшуюся с моста реликвию сом принял поначалу за кусок обыкновенной арматуры. И проглотил ее скорее из спортивного азарта. Разве мог он тогда предположить, что на самом деле в его желудке оказался животворный крест, талисман, поиски которого и привели к погоне, солнечным летним днём устроенной Сергеем Петровичем Пахилко на своей плоскодонной моторке.
Три дня назад полученный голубиной почтой приказ – найти (живым или мёртвым) существо, заглотившее раритет регионального масштаба (а окончательный вывод: крест находится в чреве одного из обитающих в окрестных водах сома, был сделан компетентной и авторитетной столичной комиссией), вынудил Сергея Петровича отказаться от намеченной на этот день пирушки с товарищами и приступить к поискам необходимого объекта.
Феноменальное знание вверенных государством для охраны ресурсов Пахилко продемонстрировал уже к 14 часам, сев на хвост поначалу ничего не подозревавшего сома. Именно того, который уже не один год носил в себе реликвию. Бедняга выдавал себя некой неразворотливостью, медлительностью, можно даже сказать одышкой.
  Это не шутка. Пахилко трижды опускал в воду свой «рыбий глаз» - сложной конструкции телескопическое устройство, чем-то напоминающее сломанную подзорную трубу. Четвёртая попытка оказалась успешной: в малость мутноватом окошке видоискателя мелькнуло неуклюжее, с характерной рельефной выпуклостью на животе тело сома, отделившееся от лежащей на дне мазовской автопокрышки. Сергей Петрович аж вспотел от напряжения.
В принципе, именно волнение и помешало рыбнадзоровцу с первого подхода взять быка за рога – сома за усы. Он уже почти подвёл под объект огромный специально приготовленный для этого сачок с толстенной бамбуковой ручкой, но в самый последний момент, когда надо было только сделать банальную подсечку, рука Пахилко дрогнула. Сом, покосившись на судорожно задёргавшийся обруч с мелкоячеистой  сеткой под собой, плавно переместился чуть в сторону и стал недосягаем для ловца.
Началась погоня. Монотонная, изнурительная, изматывающая.
На исходе второго часа этой странной игры в догонялки, а Сергей Петрович теперь уже имел все козыри на руках благодаря модерновому металлоискателю «Харьков», сом явственно понял, что надо сдаваться. Хоть ты выплюнь эту чёртову железяку. Пару раз попробовал поиграть брюшным прессом, толкая крест наружу – безрезультатно, только песка речного наглотался.
Загнутый к верху хвост и упавшие на дно усы сома могли означать только одно: «Сдаюсь!!!».
Пахилко заглушил мотор и опустил в воду сачок. Рыбина послушно нырнула в сетку, надеясь, что помощь следствию и отказ от дальнейшего сопротивления облегчат ей судьбу.
И Сергей Петрович, надо отдать ему должное, оценил поступок царя вод, сразу же отказавшись от вспарывания светло-серого рыбьего брюха. Выдавил крест через пасть. Процедура для сома была не из приятных, но последующее возвращение в реку, даже подкреплённое рыбнадзоровцем парой-тройкой матерных фраз, делало возможность дальнейшего существования вполне реальной. Как говорится, и на том спасибо.
Лишь только руки Пахило коснулись скользкого металла вожделенной реликвии, как по всему его телу словно электрическая волна пробежала  - от кончиков пальцев через спинной мозг, копчик и до крайних точек обеих ног. Свершилось!
Где-то в горкоме партии задребезжали графин со стаканами, высекая мгновенно гаснувшие голубые искорки.
У Тети-Моти посуда на полке зазвенела, в глазах праздничными огоньками заискрило. Свершилось!
Надя ощутила лёгкое жжение в груди, совсем не связанное с текстом очередной объяснительной, которую она писала в соответствующую инстанцию, подкрепляя её уже традиционной просьбой принять меры к освобождению безосновательно удерживаемого в плену мужа. Свершилось!
Вовка, переправившийся к тому времени на противоположный берег Нила, почувствовал лёгкое покалывание в висках, которое поначалу принял за реакцию организма на безмерное количество выпитого с бедуинами чашек кофе! Свершилось!
Даже сом, ещё до конца не веря тому, что вновь обрёл лёгкость и свободу, обнаружил в себе очаги некого энергетического возмущения. Свершилось!
В квартире покосившегося дома на Струшне со стены слетела ржавая подкова, подвешенная когда-то на счастье главой семьи. Свершилось?
Как всем хочется, чтобы всё в нашей жизни зависело не от конкретных обстоятельств, конкретных людей и их усилий, а от каких-то ритуалов, амулетов. Всё-таки слаб человек...


Попытка вернуться домой через Каир окончилась плачевно. Тотальные проверки документов и иные мероприятия, вызванные взрывом начинённого тротилом кальяна в одном из пригородных кафе (а таким образом члены молодой компартии Египта протестовали против стремления правительства препятствовать распространению идей Маркса-Лонина), поставили непреодолимый заслон перед беглецами. И прежде всего перед Вовкой.
Посовещавшись, египетские товарищи решили переправить его более сложным, но верным маршрутом – вначале морем в Саудовской Аравии, где не могло возникнуть каких-то политических проблем, а уже оттуда, в тюрьме сухогруза, в порт Одессу.
Единственное препятствие создавала египетская береговая охрана Красного моря, беглецу необходимо было как-то преодолеть метров пятьсот водной глади – от берега до рыболовецкого баркаса, арендованного дахабскими марксистами для проведения своих агитационных и пропагандистских акций. Там же, в Дахабе, было решено и обойти погранкордон. Узнав, что Вовка великолепно плавает, что у него даже есть примитивные навыки дайвера (спасибо Днепру), выбрали подводный вариант операции, через знаменитую Голубую Дыру, имеющую на входе форму звезды, что тоже немаловажный факт. Беглец должен был пронырнуть стометровку кораллового коридора, на глубине пятидесяти метров пройти под Аркой Голубой Дыры и вынырнуть в непосредственной близости от баркаса, к тому времени под завязку загруженного Манифестами («Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма») и готового моментально стартануть в сторону Саудовского берега.
Немного смущала заговорщиков слабая дайверская экипировка «совиетико». Удалось раздобыть только один баллон, да и тот лишь с кислородом. А ведь для погружения на более чем сорокаметровую глубину требовалась специальная кислородно-азотная смесь, чтобы избежать глубинного опьянения, жертвами которого обычно становятся или очень смелые или несведущие дайверы. Но других вариантов прорваться домой не было, поэтому пошли на сознательный риск. Правда, Вовка привносил во всю эту операцию необходимую порцию оптимизма («Где наша не пропадала! Прорвёмся!»), которой не оставлял ни у кого никаких сомнений по поводу конечного успеха.
Туфли, с прикреплёнными к подошве проволокой кусками линолеума быстро превратились в ласты. Старая выцветшая на солнце хлопчатобумажная майка с длинными рукавами, размера на два меньшая, чем надо, должна была служить своеобразным костюмом, защищающим тело ныряльщика от острых кораллов и некоторых опасных морских обитателей. Надев её, Вовка, и без того сильно похудевший, стал похож на червяка, что не могло не насторожить его египетских сподвижников, тут же сравнивших парня с наживкой для ловли хищной рыбы. Решили снабдить ныряльщика небольшим обрезком трубы, с одной стороны заточенным как копьё – отбиваться  от зубастых.
Баллон поначалу привязали за спину. Как обычно. Но тут неожиданно выяснилось, что Вовку очень сильно беспокоят боли в позвоночнике, он даже вынужден был упасть на четвереньки под тяжестью такого груза. В самое неподходящее время стала сказываться травма, полученная на родной «Строммашине», когда он, не дожидаясь кран-балки, попытался перетащить поближе к станку заготовку, килограммов на девяносто, для ступенчатого вала. В спине тогда что-то хрустнуло, а на завтра он не смог подняться с постели.
Были у Вовки и смутные подозрения, что всё это из-за сделанных ему в плену уколов, а их кололи в районе поясничного отдела позвоночника...
Но он всё-таки справился с этим непростым заданием и благополучно добрался до Саудовской Аравии.


Часть 3.
( Возвращаемся на несколько лет назад)

Желание походить на старшего брата пропало у Игоря к шестнадцати годам. Окончательно испарилось.
Поначалу отношения были родственными, дружественными, доверительными. Но по мере взросления расстояние между головными мозгами ребят увеличивалось. Хотя телесно они всё также были неподалёку друг от друга – та же квартира в доме на Валу Красной Звезды, тот же Днепр в нескольких сотнях метрах от обоих, те же фасы и профили Лонина, Стулина, а затем Хрящёва и Прежнева на горизонте – куда ни глянь. Игорь любил в этом отношении фразу: «Куда ни плюнь». Вовку она немного раздражала – во-первых, за такие сравнения могут и забрать; во-вторых, что плохого, когда у народа есть путеводная звезда, пусть даже и в виде сытого мужского лица; в-третьих, какого хрена этот малолетний засранец вечерами то и дело торчит у радиоприёмника, ловит и слушает вражеские голоса. Да и музыка там (если верить тому, что собственно из-за неё-то и терзается новёхонький «Рекорд») безобразнейшая – волки и то покрасивше воют.
«... Наш радиослушатель Кандратий из Конотопа, - нараспев, с жутким акцентом вещал «Волос Америки» в тот момент, когда Вовка намеревался дать ценные указания уже прилипшему к «Рекорду» брательнику, - просит передать композицию «American Woman» в исполнении группы «The Beatles». К сожалению, я не смог найти такой песни «битлов». Думаю, Кондратий не обидится, если она прозвучит в нашем эфире в исполнии группы «Guess Who». – Из рекордовского динамика послышалось гитарное вступление, вначале плавно поглощенное монотонным звуком глушилки, а затем перешедшее в истошные (для Вовкиного уха) вопли невидимого певца.
Игорь ещё ближе наклонил лохматую, в мелких завитушках голову к приёмнику и растопырил локти, тем самым давая брату понять, что не допустит того на свою святую территорию, центром которой в этот момент был настроенный на «Волос Америки» «Рекорд».
 - Это ж сколько можно слушать такую хренотень? – ожидаемо поинтересовался Вовка, пытаясь попутно понять: как брат умудряется посредством почти невидимых движений колёсика настройки выуживать из гудящего  шумового потока более-менее внятную мелодию.
 - Какая разница, - мягко огрызнулся Игорь.
 - Душа болит за тебя, дурака! Сидишь тут целый вечер, как сектант. Дорогу в парикмахерскую забыл, со штанами неизвестно что вытворяешь – бахрома, цепочки, нашивки какие-то. Осталось ещё только школу бросить.
 - Не волнуйся, со школой у меня всё ништяк. Не то, что в своё время у некоторых...
 - А все эти вопли,.. – Вовка с трудом подбирал слова, которые могли бы охарактеризовать брата и его увлечение. --Они тебе в техникум или институт поступить помогут? Сомневаюсь. Да с таким внешним видом ты дальше коридора не попадёшь! А там ещё, гляди, как бы не пришлось это самое... Ну... Э-э-э.
 - Вов, ты знаешь, мне уже батя всю плешь по этой теме проел, матушка не отстаёт. Отдохни хоть ты, честное слово.
 - Нет, вот ты мне объясни, что можно понять, что может нравиться в такой музыке? Ну сделай погромче.. Ага ... Ну что? Объясни.
 - Ничего я объяснять не буду. Нравится, и всё, - Игорь, сам не знал, что ответить Вовке.
 - Вот у нас вчера на заводе в обед артисты концерт давали. Так это же искусство! Пение, танцы. Красиво. Танцоры в конце своими телами на огромном таком поддоне слово «Лонин» выложили. Мостовой кран зацепил поддон и провёз из одного конца цеха в другой. Ни один из танцоров даже не шелохнулся. А ведь высота – метров пять, внизу станки, тара, верстаки...И крановщик молодец, чётко сработал.
 - Вот бы кто свалился... Что б тогда сказал? – Игорь вывернулся и в комнате зазвучал голос Мориса Джимсона, поддержанный тяжёлым гитарным рифом. «Волос Америки» продолжал концерт по заявкам радиослушателей.
 - Не переживай, никто б не свалился! – Вовка тоже не имел никаких аргументов.  – В крайнем случае, в медпункте всё необходимое имеется.
 - Я не знаю, как там ваши похлёбкины концерты в обеденный перерыв, а мне моя музыка нравится, потому, что... Короче... Нравится и всё,  - Игорь отметил для себя, что ещё ни разу не отвечал на подобный вопрос. Никто не задавал. И он сам у себя никогда не спрашивал. Про возможную победу коммунизма во всём мире часто интересовались. Даже без видимого интереса. Про политику партии и правительства тоже вопрошали. Биографическими сведениями вождей – неоднократно озадачивали. Про соцлагерь – выспрашивали... Однажды даже пытались узнать, что он может сказать по поводу строительства Братской ГЭС в свете лонинских лозунгов первых лет советской власти. Игорь чуть было не ляпнул что-то про братьев Диксон из группы «Dicksons Five». Хорошо, что вовремя одумался и чётко, как зомби, отрапортовал: «Советская власть плюс электрификация всей страны... Братство людей труда... Коммунистические идеалы... Светлое будущее». Набор фраз на все времена и случаи жизни. Но ответить на вопрос о музыке, которую он слушает вопреки всем и вся... Нет, это было впервой. Тем не менее, а может быть, именно потому, Игорь попытался объяснить Вовке:
 - Я, если хочешь знать, когда слушаю все эти, как ты говоришь, крики и вопли, представляю себе какую-то другую страну, другую жизнь, другую планету... Даже других людей.
 - А чем тебе мы не нравимся? – оживился Вовка.
 - Ну, это не касается каждого человека в отдельности. И тебя это не касается. Каждый из нас вроде как  - ничего такого... Но вот, когда мы вместе, когда нас много... Мне тогда немножко не по себе.
 - Что-то ты малопонятно объясняешь.
 - Не знаю, как тебе пояснее втолковать. Вот представь себе отдельно Ваню, Таню, Петю, Галю.
 - Ты забываешь Ёсю, Зяму, Ашота, Вахтанга, Мусу, Талбека, Казбека...
 - Хорошо, ещё и Тынис, Юозас, Петерс... Кого забыл, все? Ну так вот, все эти люди в отдельности – нормальные, даже ништяцкие. Как надо. Но потом какая-то неведомая сила формирует их в отряды, группы, коллективы. Они выстраиваются где в колонны, где в шеренги, заполняют собой классы, аудитории, цеха, улицы, площади. И они становятся другими. Я вместе с ними становлюсь другой. Вроде тот же, но другой. Аж тошнит. Ты врубаешься?
 - Продолжай, мы хоть институтов не кончали, но мозгой шевелим, - Вовка чуть отклонился от «Рекорда» и Игоря, так как из динамика послышался рёв гитар ненавистной ему группы «Led Zeppelin». Вовка уже месяца два как научился распознавать именно этих музыкальных диверсантов империализма, вызывающих у него вначале икоту, а потом лёгкое поташнивание с последующим предательским поносом. – Слушаю тебя внимательно.
 - А я уже закончил, - чуть приглушил «цеппелинов» (зная желудочно-кишечную реакцию брата) Игорь. – По-отдельности мы одни, а в куче – другие! Вот и вся формула.
 - Так значит, мы тебе, выходит, не нравимся? – воодушевился снижением громкости Вовка.
 - И мы, и вы... И я сам себе перестаю нравиться. Не доколупывайся больше, дай музыку послушать.
 - Слушай, слушай. Только не заслушайся, индивидуалист! – Вовка уже не скрывал своего негодования, высшая точка амплитуды которого совпала с появлением в радиоэфире (как пояснил ведущий) группы «тёмно-пурпурные», чья музыка вполне соответствовала тому, чтобы и эту, с художественным названием, команду отнести к ближайшим родственника ненавистных цеппелинов.
 - Но я всё-таки надеюсь, ты не побежишь завтра к диреку моей школы, чтобы поставить меня на место? – Игорь впервые за всё время разговора оторвал свой взгляд от поисковой шкалы радиоприёмника с надписями «Берлин», «Париж», «Амстердам», «Варшава» и посмотрел брату прямо в глаза.
 - Я-то не побегу, - кипел Вовка.  – Но найдутся такие, кто побежит. Вот увидишь! Не сегодня, так завтра. Жалко, что ты куда-то всё сворачиваешь. Никто тебе не указ. Я ведь тоже, если хочешь знать, не всегда всё понимаю, что происходит. Так ведь для этого власть  и существует. Партия! Она всё прекрасно знает и направляет. Куда надо и кого надо. Ты только выполняешь указания, и точка!
 - Ещё забываешь сказать про то, что надо отдавать всего себя без остатка.
 - Оно и так понятно. Все свои умения, все свои способности. До последней крупицы! Каждый отдал, всё это сложилось воедино, и возникла непобедимая сила. Монолит!
 Здесь Вовка малость запнулся. Всё-таки свою способность летать он по-прежнему маскировал и всячески сторонился посторонних глаз, хотя где-то в глубине души понимал – долго так продолжаться не может. А если поинтересоваться на этот счёт мнением младшего брата? У него крышу музыкой немного снесло, но ведь в школе учится почти на отлично, в следующем году поступать собирается. Вроде, не дурак. Вдруг он что-нибудь дельное подскажет: как поступить дальше со своими летательными способностями? Скрывать? Открыться? Кому? Когда? Как?
 - Ладно, давай закончим наш разговор, - Вовка сменил гнев на милость. Тем более, «глушилки» всё-таки окончательно «накрыли» концерт, и Игорь выключил приёмник. – Только ты напоследок мне скажи: вот, допустим, есть человек, который умеет летать как птица. Раз – и полетел...
 - Ты это кого имеешь в виду? – покосился на брата Игорь.
 - Ну, какая разница. Это точно не ты. Так вот, как ему поступить?
  - Я тебя не совсем понимаю. Вернее, совсем не понимаю.
 - Ещё раз, для любителей зарубежных воплей: человек умеет летать. Никто этого не знает. Ему за двадцать. Как быть дальше? Кому раскрыться? Или по-прежнему никому об этом не говорить?
 - Мне б такие проблемы, - мечтательно отозвался Игорь. – Я бы, к примеру, сегодня к одной девчонке слетал. Она тут в доме неподалёку на третьем этаже живёт. Вот бы удивилась, когда я сверху, с букетом...
 - Но я серьёзно спрашиваю, без понтов,  - Вовка чуть было не перешёл на феню.
 - Если серьёзно, то я первым делом полетел бы в сторону Кремля,  - при этих словах Игорь стрельнул глазами по сторонам и детективно понизил голос, - нашарохал бы там кое-кого. Затем вызвал  бы «Жёлтую подводную лодку» и погрузил всю эту отрубившуюся публику на борт. И в кругосветное путешествие! Лет на двадцать. А лучше – на пятьдесят. По волнам, по морям! Идея фантастическая, но ведь и тема такая же.
 - Ты опять своё гнёшь,  - Вовка понял, что толку от дальнейшего общения не будет. Он не стал больше комментировать шутки брата – резко развернулся и вышел из комнаты.
Подобные «душевные» разговоры между братьями происходили регулярно, с разной периодичностью. Но с одним и тем же финалом. Неудивительно, как дело ни разу не дошло до фингалов.
А потом Вовка женился, переехал к Наде, и Игорь остался один. Как и мечтал. Он поступил в институт. Но его трепетная ранимая творческая натура единственное упоение находила в музыке, самиздатовской литературе и креплёных винах.
В его судьбе появилась Татьяна. Однако личность этой девушки всё равно без остатка растворялась в пёстрой, человек в двадцать, компании, которая для Игоря значила куда больше, чем отдельно взятая личность. Даже такая симпатичная как Татьяна.
 - Я тебя люблю, - как-то призналась ему девушка.
 - И я тебя тоже, - отозвался Игорь и опрокинул в себя двухсотграммовую гранёную ёмкость плодово-ягодного вина. В комнате общежития, где происходил этот диалог, начались танцы под «Криденсов».
Утреннее пробуждение было тяжёлым, но необходимым. Так продолжалось в течение первого и второго курсов.
А потом с Игорем случилось несчастье. Вовка в это время находился на Олимпиаде.
Груженный металлом самосвал выскочил из подворотни без предупреждения. Беседа о смысле жизни, которую Игорь вёл со своим институтским товарищем, была прервана на полуслове.
Пионеры-активисты постарались на славу, самосвал аж распирало от всевозможного металлического хлама – куски рельсов, мотки проволоки, швеллера, двутавровые балки...
Игорь получил удар в спину и отлетел к покосившейся подъездной лавке. Его собеседнику повезло, он всего лишь оказался забрызганным грязью.
В городской больнице скорой медицинской помощи через несколько часов констатировали: жить будет, но о передвижении на своих двоих можно забыть. Навсегда. Игорь в тот момент ничего этого не слышал, у него в голове царила девственная тишина.
Вовка, наоборот, примерно в это же время бурно негодовал в центре Парижа, когда непонятная компания людей притащила его к автомобилю.


За окнами свистел ветер. В дверь осторожно постучали. Надежда отложила «Литературную газету» и направилась в прихожую: кого это несёт?
 - Открой, - донеслось из подъезда после того, как хозяйка выдержала молчаливую паузу.
У Нади похолодело внутри: голос принадлежал Вовке. Она распахнула дверь и на неё уставились два ярко горящих глаза заросшего щетиной мужчины. Надя прикрыла ладонью рот, чтобы не закричать.
 - Здравствуй, вот и я! – тяжело выдохнул пилигрим и шагнул вперёд. – Дома никого нет, ты одна?
Надя по-прежнему не могла прийти в себя и всё ещё держала руку у рта.
Вовка, не раздеваясь, быстро прошествовал на кухню, затем заглянул в зал, вернулся назад, открыл дверь ванной, зачем-то спустил воду в сливном бачке унитаза. Никого.
С момента его отъезда во Францию минуло уже полгода. Дорога из Египта, куда он попал после бегства из плена, заняла три с половиной месяца. Если бы способность летать не была утрачена, возможно, он смог бы возвратится гораздо быстрее. Но, как говорится, спасибо судьбе и за это.
 - Ты как здесь оказался? – первое, что спросила Надя у мужа после того, как он наконец-таки сбросил свой странного покроя плащ и вдруг уселся прямо на половик в прихожей. Общение с Востоком не прошло бесследно.
 - Ты правильно мыслишь, я здесь нелегально, - ответил Вова. – Что обо мне известно?
 - Дай я хоть к тебе прикоснусь,  - опустилась на колени Надя и ткнулась головою мужу в грудь. Минуты полторы они молча, суетливо обнимались, а потом Вовка вновь переспросил:
 - Что тут про меня говорят?
 - Изменник, - с трудом выговорила Надя. – Изменник Родины... Не знаю, как теперь и быть...
Вовка шумно выдохнул, словно его бока сдавливала какая-то невидимая сила, затем привстал, снова сделал шумный выдох:
 - Ёкарных бабай! Ладно! Хорошо!...
 - Ты чего решил? – заволновалась Надежда. – Не спеши, давай всё обсудим, взвесим, ведь ты не такой, я знаю. Расскажи по порядку, что с тобой приключилось? Что это за наваждение вообще? Я ведь из-за этого тоже такого натерпелась!
 - Представляю, - немного успокоился Вовка, но от намерения перейти к каким-то решительным действиям не отказался.
Из кармана его потёртых джинсов вывалилась базальтовая фигурка жука-скоробея. Надя подняла её и возвратила мужу.
 - Это к счастью, - констатировал тот. – Всё будет хорошо. Партия во всём разберётся.Изменник Родины… Главное, не изменить себе!
Вовка поцеловал толком ничего не понимающую жену, ещё раз завернул на кухню, где сунул полбулки серого хлеба в карман уже вновь наброшенного на плечи плаща, и стремительно вышел.

За окном ещё сильнее засвистел ветер.


 - Итак, мы вас слушаем! Говорите.
 - Вы понимаете, я не виноват! Моя фамилия Кравцов. Меня похитили на Олимпиаде. Самым наглым образом... Это провокация.
 - Похитили? Никого не похищают, а вас похитили... А потом нарядили во фрак и сунули в зубы сигару? Всем бы так!
 - Я обладал способностью летать. Именно поэтому партия и отправила меня в Париж. Именно поэтому и стал объектом нападения.
 - Летаете? Ну-ка, продемонстрируйте. В окно сиганёте? Или по кабинету предпочитаете порхать? Ладно, не напрягайтесь, про полёты мы знаем...
 - К сожалению, я утратил в плену эту способность. Её уничтожили специальными уколами.
 - Так зачем же вас похищали? Ведь, наверное, хотели использовать...
 - Уколы были «заглушающие» и, наоборот, восстанавливающие. Но я решился на побег именно в тот момент, когда моя способность летать была искусственно заглушена.
 - Вы хотите, чтобы мы восстановили её? Хорошо, в Сибири у нас отличный лагерь. Подъём в шесть утра, зарядка, свежий воздух, физические упражнения. Лет двенадцать позанимаетесь – всё вернётся.
 - Вы не поняли. Мои убеждения по-прежнему связаны с именами Лонина и Прежнева...
 - Прежнев ведь недавно умер... Вы плохо информированы, товарищ. Вернее, господин перебежчик.
 - Какой я перебежчик? Ведь опять вернулся.
 - Неизвестно с какой миссией! Фотографировать уже начали? Первое донесение отправили? Где у вас явочная квартира, на Карабановке или в Дашковке?
 - Я советский человек, член партии...
 - Советские люди арабские платки вместо шарфов не носят.
 - Это подарок товарища по несчастью.
 - Не сомневаюсь, что у вас на любой наш вопрос есть заранее подготовленный ответ.
 - Я не виноват! Поймите! Не ви-но-ват!!! А!!! А-а-а!
 - Заткните ему рот! Быстро! Не выношу резких звуков!


Он вернулся через десять лет, благодаря досрочно-условному освобождению. Совсем лысый, почти беззубый, с татуировкой «Солнечный круг, небо вокруг» на шее. И тем же оптимистическим светом в глазах, в которых по-прежнему читалась безоговорочная преданность делу партии.
«Вера в идеалы коммунистического движения, помогли мне выжить в Туве», - коротко доложил он Надежде (теперь уже техничке, а не учительнице), которая все эти годы свято верила в мужа и ждала его возвращения.
Вовкин отец не дотянул до встречи с сыном три месяца – умер от онкологического заболевания, которое сам окрестил как «чёрная американка».
Мать все десять лет в тайне от окружающих (и прежде всего от мужа) то и дело заглядывала в чёрно-белые репродукции икон, которые хранила в хорошо выстиранном мешке из-под картошки на верхней полке растрескавшегося шкафа. Когда она узнала о возвращении сына, то полдня простояла на коленях перед бумажными ликами святых.
О Петре и Татьяне, друзьях семьи, нам ничего не известно.
Глупо, наверное, было бы полагать, что к моменту возвращения Вовки из сибирского лагеря (где он вообще-то должен был по приговору суда провести не десять, а пятнадцать лет – измена Родине всё-таки, ему ведь так и не удалось убедить строгих и напуганных судей в том, что он является жертвой провокации) не перестанет биться сердце бедолаги Хаима, который столько всего перенёс (даже если отбросить изнуряющий кросс к Днепровскому мосту с последующей потерей городской реликвии). Но Хаим, на удивление, собирался прожить ещё, наверное, сотню лет. Хотя теперь он не реагировал даже на такие ключевые слова, как «зона», «протокол», «эмиграция», «амнистия», «коллективизация»... Хаим скорее напоминал растение, которое, в хорошо отапливаемых подвалах «хрящёвок» всего лишь созерцает за происходящим вокруг него, время от времени намекая окружающим на необходимость «поливать» такое растение. И больше ничего.
Сергей Петрович Бодрый неожиданно обнаружил у себя поэтический дар и теперь заваливал местную газету стихами собственного производства, попутно борясь с прогрессирующей язвой двенадцатиперстной кишки.
Рыжий и Шняга уже давно обзавелись своими семьями и вели малоподвижный образ жизни, с трудом преодолевая депрессивные периоды, связанные с вынужденным воздержанием от употребления спиртного – то «кодировка», то «последний раз», то «никогда больше», то «только не в ЛТП!». Перманентный процесс. Но они не сдавались в борьбе за пьяный образ жизни.
Многое изменилось в жизни героев этого повествования к моменту возвращения Вовки к долгожданной свободе. Товарищ Вахрушев вышел на пенсию и занялся разведением коз. Товарищ Кругликов, в конце концов вернувшийся к партийной работе, затем угодил под сокращение --как не имевший даже восьмилетнего образования.
Не изменилась только Тётя-Мотя, по-прежнему находившаяся в курсе всех событий, по-прежнему энергичная и живая, по-прежнему время от времени будоражившая жителей дома по Валу Красной Звезды.
Чуть ранее, за год до возвращения Вовки, её грудь могла быть украшена какой-нибудь звездой или, на худой конец, Тётю-Мотю должны были наградить почётной грамотой – ведь она спасла от смерти человека. Дело было так.
Во время демонстрации по случаю очередной годовщины Великого Декабря слесарь-инструментальщик завода транспортного машиностроения, отвечая на вопросы неожиданно подошедшего к нему корреспондента областной газеты, чуть было не задохнулся на глазах всей праздничной колонны. Бедняга с таким запалом клялся в верности делу партии, так эмоционально, глубоко вдыхая широко раскрывающимся ртом воздух, рассказывал о своих успехах в деле рационального использования металлических ресурсов, что с ним случилось неладное – перемкнул какой-то там дыхательный клапан. Слесарь упал на булыжную мостовую и, катастрофически быстро синея, начал прилюдно отдавать Богу душу.
«Наверное, сам не верил в то, что говорил», - предательским полушёпотом подвёл черту под ситуацией стоявший неподалёку с огромным фанерным отбойным молотком его товарищ по бригаде.
Были и другие мнения, однако Тётя-Мотя – единственный человек (а она просто случайно в тот момент выскочила из дома за хлебом), кто не растерялся и начал производить реанимационные действия, направленные на спасения уже совсем синего, как праздничный шар, слесаря-инструментальщика. Всё-таки женщина не зря посещала курсы по гражданской обороне.
Рабочий выжил. А у него, как оказалось, была хроническая болезнь верхних дыхательных путей, приступы которой вполне могли привести к летальному исходу.
Администрация завода транспортного машиностроения разыскала Тётю-Мотю через милицию на следующий день, её пытались вне очереди включить в список награждаемых почётным знаком Минтяжмаша, но ,столкнувшись с непреодолимыми трудностями  - бумаги уже ушли на подпись – предложили на выбор две медали: за отвагу на пожаре или по спасению утопающих.
Узнав, что ни одна награда не предполагает денежного вознаграждения, Тётя-Мотя написала пространное открепление от всего этого, не забыв поблагодарить административные органы за внимание к нуждам простого человека, к которым она всегда себя причисляла. «Не надо мне этих железячек», - говорила она потом во дворе, вспоминая свою «отвагу на пожаре».
























Идея уйти в глубокое подполье и, сколотив банду рогаточников, наносить оттуда разящие удары, родилась у Вовки после того, как его в очередной раз оставили без зарплаты.
Перестройка бушевала во всю. Крушение стереотипов, развал великой страны и самое главное, что до глубины души ранило Владимира – издевательское глумление над компартией, к которой он по-прежнему сохранял самые высокие и волнующие чувства. Он даже не мог себе объяснить – почему? Наверное, партия могла бы ответить на это обстоятельнее, но у неё никто не спрашивал. Её, партию, гнали поганой метлой – на телевидении, радио, в реальной жизни.
Вовка уже второй год работал в кооперативе «Фиалка», которым руководил упитанный краснощёкий Александр Петрович, в своё время отиравшийся где-то при отделе социалистического строительства. Теперь Саша, как он просил называть его по-свойски, с помощью «Фиалки» манипулировал каким-то продуктом питания, одеждой, средствами защиты от насекомых, удобрениями...
А Владимир при этом третий месяц не получал ни копейки.
«Подожди немного!» - эта фраза главного «фиалковца» уже вызывала в нём кондрашку.
«Как можно ещё ждать?!».
Наверное, если бы Вовка рассказал начальнику о том, что помимо утратившей заработок жены у него буквально на руках ещё и брат Игорь, инвалид, уже шесть лет прикованный к кровати, то это возымело бы какие-то действия. Но Вовка не привык жаловаться на судьбу. А руководитель «Фиалки» давно утратил желание интересоваться личной жизнью своих подчинённых.
Самое обидное, что Надежда, поначалу успешно нашедшая себя в мутном коловращении нового времени – она неплохо зарабатывала на портретах неожиданно разбогатевшей публики, --вдруг потерпела фиаско. Как говорится, споткнулась на ровном месте. По негласному закону, все уличные портретисты регулярно «отстёгивали» местным милиционерам определённую часть своей выручки.
Однажды Надя не смогла вовремя рассчитаться со сборщиком налогов в милицейской форме – герой её портрета, на которого ушло большое количество времени, был застрелен во время каких-то разборок на Струшне. Женщина попыталась было отдать картину подельникам застреленного, но те вдруг, как один, открестились от него. Чувствовалось, ребята переметнулись в стан победителя.
А милиционер напирал: «Чтоб завтра было бабло!».
Через три дня после первого сурового предупреждения страж порядка чётко дал художнице понять: «Или деньги, или безработица».
Надежда попробовала рисовать втихаря, хотя бы в конце концов ради того, чтобы отдать часть оброка. Но мент, поймав её в тёмном переулке, недвусмысленно повторил свой ультиматум. Шутками в тот момент совсем не пахло.
Посовещавшись с давящимся от злобы Вовкой, Надя решила на время оставить промысел. Прикованный к кровати Игорь, по-прежнему находившийся в некоторой оппозиции к брату, тоже посоветовал не ерепениться, подождать лучших времён.
 - Так ведь твои лучшие времена вроде как уже настали? – в сердцах кивал в тот момент в сторону беспомощно распластанного на кровати брата Вовка. – Наелся?
Игорь не знал, какую фразу послать в ответ. Но всё равно, желания сказать что-то типа того, что «как хорошо было в прежневские времена», у него не было.
Будь живы их родители, они, скорее всего, были бы просто в замешательстве от таких противоречивых взглядов своих сыновей. Хотя братья к этому времени уже как-то сладили, уравновесили отношения. В молодости было покруче. Всё-таки родная кровь дала себя знать.
Серединную позицию в этой перманентной дискуссии занимала Надежда, больше всего сожалея о том, что у них с Вовкой не было детей. Муж был склонен винить во всём «эти чёртовы уколы». Она особенно не протестовала.
Свою первую рогатку Владимир Кравцов изготовил перед экраном старенького «Горизонта», под «Прожектор перестройки». Лампочка в зале перегорела ещё на прошлой неделе, а «телепрожектор» светил во всю. Вот под его-то перестроенными лучами сорокалетний мужик и принялся за работу.
Накануне подобранный во дворе у-образный кусок старой вишни (ну очень крепкая древесина!) постепенно превратился в необходимых размеров заготовку, на рожки которой были любовно повязаны (и закреплены стальной, до упора закрученной проволокой) резиновые ленты, вырезанные из велосипедной камеры: «Made in USSR».
Вовка постарался резинки приладить так, чтобы волнующая его надпись про USSR смотрелась чётко и ясно. Адресность источника возмездия в данном случае была ему очень важна.
На кожаную деталь для захвата камня или другого маленького снаряда  пошел язычок старых, на толстой подошве, но уже окончательно прохудившихся, ботинок. Между прочим, тоже «Made in USSR», хотя здесь даже Вовка имел серьезные претензии к отечественному производителю.
«Опель - Кадет», принадлежавший шефу «Фиалки», был изрешечен карьерной галькой за считанные минуты. Вовка стрелял ночью, из укрытия, примерно с расстояния двадцати метров. Утром Саша взвыл от досады, глядя на многочисленные вмятины в родной машине, по которой (из-за отсутствия стекол) гулял весенний сквознячок.
Поделившись своими соображениями с кое-кем из верных, еще по родной «Строммашине» товарищей, Владимир окончательно укоренился в мысли, что желаемая эффективность подрывных действий  требует незамедлительного увеличения числа рогаточников.
Через пару дней после атаки на «Кадет» численность условно названного «За Родину!» отряда  возросла до восьми боевых единиц.
Вовка искренне сожалел,  что в их число не входит непревзойденный по меткости мастер из олимпийского лагеря. Воспоминания о пленении – не из самых приятных, но что поделаешь.
Правда и местные стрелки были на загляденье.
Недавно вышедшие из очередного запоя, а теперь «снова взявшиеся за голову» Рыжий и Шняга в особом представлении не нуждались. Преданы делу до мозга костей. Особенно Рыжий, у которого к тому времени совершенно случайно (после попадания в вытрезвитель) обнаружилось прогрессирующее заболевание почек, лечение которого было просто немыслимо из-за дороговизны медпрепаратов. В бесплатных больницах кололи в лучшем случае витамины, а то и собственную мочу больного. Круговорот мочи в природе.
Свою первую боевую вылазку, в результате которой был нанесен серьезной урон недавно открывшемуся возле местного РОВД коммерческому ларьку «Сластена», Рыжий совершил в паре с еще одним новобранцем, известным в местных кругах как Келдыш.
Откуда такая кличка, никто не знал,  но вот про то, что у Келдыша новая власть забрала, а затем наглым образом (пока тот мотался с мешками и торбами в Польшу) перепродала нужным людям дачный участок в шесть соток, известно было многим.
Келдыш полгода бегал по всевозможным инстанциям в поисках справедливости, а потом с радостью примкнул к рогаточным ополченцам.


Каждому из нас, наверное, придется отвечать на многие вопросы, которые возникли в процессе его жизнедеятельности. Не обязательно в прямом диалоге. Может, по частям, в течение многих лет.
Вовке повезло. Во всяком случае, ему всегда казалось, что лучше сразу разрубить гордиев узел, а потому встреча на берегу Днепра теплым летним вечером с Виктором Андреевичем Сомовым дала ему возможность почувствовать себя в некотором роде расставившим многие точки на «i».
К слову, обязательно нужно заметить, что Виктор Андреевич персонаж с одной стороны новый, но с другой – известный нам. Это (не удивляйтесь, в жизни порой, как вы убедились, и не такое случается) было лишь отражение Владимира Николаевича Кравцова в воде, которое сразу подмигнуло своему оригиналу, как только он присел на берегу.
Была у Владимира последнее время необходимость побыть наедине с природой. С самим собой.
Почему свое отражение в воде он окрестил Виктор Андреевич – неизвестно, просто подумал так, а этот Виктор Андреевич сразу и согласился, ни слова против. Почему Сомов?
- Ну ты же сам уже все должен понимать, - ответило отражение, на мгновенье  изменившее человеческое лицо на рыбье.  С усами, свисающими аж до пояса.
- Конечно, конечно, - согласился Владимир,  с любопытством наблюдая, как налетающая водная рябь снова возвращает Сомову облик гомосапиенс. Хотя связать воедино все это он до конца не мог.
- Если что, спрашивай, не стесняйся, - отражение было явно настроено к длительному общению.
- Да чего тут спрашивать, все и так понятно, - Владимир развел руки в стороны. – Предали страну, сволочи! Растащили по кусочкам! Вот если бы не наша смекалка, - он похлопал себя по заднему карману брюк, из которого торчала всегда готовая к работе рогатка, - совсем дела херово были бы. А так отстреливаемся по мере сил и возможностей. Спасибо, семья поддерживает как может.
- Ну а как твои воздушные полеты? Ведь умей ты летать, сейчас мог бы куда больше пользы принести… Атака сверху. Бомбардировка с неба! Жуть!
- Да я уже и забыл про это. Давно было. И не правда. Ха-ха…
- Зря ты так...
- Может быть. От этих полетов на жопу столько приключений… Если бы все рассказать – никто б не поверил.
- Я б поверил. Но ты все равно молодец. Упорный. Не каждому дано. Хотя каждый имеет потенциал невиданных возможностей. Только не каждый догадывается.
- А мой брат? Игорь. Инвалид.
- И он тоже… Имеет. И не догадывается.
- Ты знаешь, моя жизнь теперь очень дорого стоит.  Потому что принадлежит больше ему, чем мне. Умру я – и его не станет через какое–то время. Кому такой нужен? Стране нужны крепкие, здоровые. Хотя о какой стране я сейчас говорю и сам не знаю.
 - Наверно о той, в которой родился, жил, работал,  для которой когда-то олимпиадничал и все остальное. Кстати, как в сибирском лагере жилось? Веру в светлое будущее за счет чего в тюрьме сохранил?
- Вера сама себя питает, если ей не мешаешь. А вот партию и страну, в которые верил и любил, сегодня в руины превратили. Здесь посложнее…
- В руины, говоришь. Как Древний Рим, как Карфаген, как Берлинская стена или ваша городская ратуша. Классная компания! За куски таких руин нынче хорошие деньги платят. Ты, несмотря ни на что, счастливейший из людей получаешься.
- Ну прямо Ихтиандр. Завидуйте мне люди!
- Не Ихтиандр, а верный лонинец, последовательный стулинист! Философ городского калибра.
- Философия-то здесь причем?
- Как же без нее. Вот тот же Стулин… Множество «зэков», смертей, стонов, слез, горя. Все это вызвало ранее невиданные преобразования, позволившие стране возглавить мировой экономический рейтинг. Яркий пример перехода количественных изменений в качественные. Один из законов философии. Так что все эти эксперименты товарища Стулина, находившегося под воздействием волшебных паров «Киндзмараули»,  штука серьезная, даже научная.
- Но  у меня-то с наукой не ахти, ты же знаешь. Это Игорь поначалу надежды подавал, а я все больше к станку. Теперь вот – к рогатке… Знать бы эти законы, уметь распознавать знаки, - Вовка пустил по поверхности воды плоский камешек.
- Про знаки ты верно заметил, - тут же отреагировало отражение. – Знаки есть всегда. Но их не все видят. Вернее не все могут правильно толковать. Помнишь, Гакарин шел на доклад к Хрящеву с развязанным шнурком на ботинке? Все видели. Но кто мог предположить, что, во-первых, вермишелью свисающий к земле шнурок – это предупреждение: братцы, ничего хорошего от отечественного обувьпрома в ближайшее время не ждите. Во-вторых, проблема со шнурком – это еще и грядущие проблемы со здоровьем у его обладателя. Или даже с жизнью.
- Ну, эту последнюю деталь успешно решают в правоохранительных органах, когда у арестованного забирают колющие, режущие предметы, а так же ремни, пояса, галстуки, шнурки. Чтобы, так сказать, не возникли проблемы со здоровьем.
- Вот видишь, знаки есть, даже ты их замечаешь. Скажу больше – этих знаков неимоверное количество! Не сосчитать! Ушлые людишки давно используют их в своих корыстных целях, выстраивая в хитроумные ряды, составляя в головоломные комбинации, переплетая со всевозможными фактами.
- Ты кого имеешь ввиду?
- Не волнуйся, эти люди как правило с такими как ты не пересекаются. Таких как ты они с помощью всех этих словесных комбинаций вдохновляют на великие совершения. Вспомни про переход количества в качество…
- Опять ты про свою философию, про эти законы, науку. Жизненное что-нибудь подбрось, а то я от безденежья скоро невод в Днепр заброшу и тебя выловлю, - Вовка в глубине души усмехнулся своей невольной шутке, которую Сомов, надо сказать, воспринял вполне серьезно.
- Жизненное хочешь? – переспросило отражение, не сводя глаз с Владимира. – Тебе на тему прошлого, настоящего или будущего?
-  Про прошлое я тебе и сам сколько хочешь расскажу. От настоящего меня уже тошнит. Отмечай ближайшую перспективу. Чего от будущего ждать? Только что б по-честному, без обмана.

И тут перед Вовкой возникла чуть смазанная туманом картина: комната какой-то квартиры, кровать, на которой спит мальчик.
«Рота, по-о-о-о-дъем!» «Сколько можно дрыхнуть!»
Мальчик нехотя соскакивает с кровати, шмыгает носом и, почти не открывая глаз, плетется в коридор…


                Евгений БУЛОВА