Душа, исполненная чувства,
есть величайшее совершенство.
И. Кант
Было то время суток, когда небеса опускаются на землю.
Покинув жилища ангелов, туман снизошёл к пыли и тлену и, покорный, лёг под колёса. Дорога неутомимо стремилась под гору и, казалось, осуществляла мечту ленивого императора никогда не взбираться выше. Утренние сумерки скрадывали движение. Автобус плавно наращивал ход. Огромный, как дирижабль, он плыл по влажным белым клочьям, едва покачиваясь из стороны в сторону, примеряясь к молочной пене и лазоревой глубине впереди. Царило молчание: спали пассажиры, уморённые ночной тряской, контуженные пивом и видео, спал пейзаж за окном – редкие выныривающие из тумана кроны сосен и купы рябин.
Они ещё только узнали друг друга и собирались провести время вместе. Ночью рука ложилась ему на колено и говорила о своей неизменности. Он отвечал пожатием – коротким и достаточно крепким, чтобы перерасти в объятия или быстрый поцелуй, как сейчас в полутёмной туристической колеснице. Это захватывало, как скольжение по облакам. Подобное он испытал немного лет назад, когда его рейс заходил на посадку: пилоты удивляли тем, что вели машину по самой кромке безграничной небесной равнины. Весь полёт тень лайнера бежала сбоку, но когда развернулись и устремились к солнцу, ангелы встрепенулись и дуновение квадрат за квадратом охватило возделанные ими поля. Их текучесть была сродни лёгкости крыльев, открывающих новые горизонты над податливой, нежной плотью вознесённых просторов. Солнце закатывалось в провал котловины, откуда возникал длинный и осклабленный, как рот уродца, ров, окаймляющий видимость, и не хотелось думать, что там, внизу, светило ожидает земля.
В такие минуты он верил, что молчание поглощается тьмой. Просвет вспыхивает, подобно молнии. И подобно же молнии, разражается вдохновение: громыхание сводов – знак особого уважения. Не то, чтобы крыша съезжала особенным образом, скорее, свидетельство анонимности озарения. Он верил, что радость всеобъемлюща, а страдание персонально. И нести его, пока не исполнится срок, со всей тяжестью бескрылия и грузом дряхлого опыта. Что ж, некоторые люди в пространстве между ладоней ощущают необыкновенное магнетическое напряжение – срок, отмеренный от точки до точки. Это заставляет их думать, поступать и жить по-другому: не довольствуясь действительным быть на грани возможного. Бессильные взлететь, они умеют скользить по тонкой грани смысла, никогда не цепляясь за неё, и потому не умирают совсем: исполненное чувства и не поддающееся определению начало переживает прах и избегает тления. Он верил также и в то, что согласованные пассы могут продлевать или сокращать жизнь: одним взмахом дирижёр порождает мелодию, другим – её обрывает. Так же и мысль, обращённая к мирозданию, из ничего творит всё.
Он знал, что слово обречено на мытарство в мире знаков и букв и смысл не может быть не распят традицией понимания.
Вечер первый.
Не Геометр да Не Войдёт!
I
Философ ничего не писал. Он даже не пользовался авторучкой. За ненадобностью печатного изложения обходился и без компьютера. Образ жизни его подразумевал отрешённость от вещей подобного рода: подменяя мир, они лишь затеняли деятельное созерцание.
Его день начинался в бассейне, единственно открытом с семи утра. Там под струями горячего душа философ изучал поведение обнажённой натуры. И хотя результаты наблюдений могли быть выражены одной фразой: «Что это за…», сестре таланта философ предпочитал пространный дискурс, полагая, что суть происшествий в деталях.
– Вода раскрепощает, несомненно, – рассуждал он на досуге. – Однако потомки крепостных доходят до полного маразма, когда моются в плавках. Одно дело дети – те не в силах совладать с организмом, другое – парни, здоровяки-коровяки. Никак не расстанутся с детством. Плавки натягивают – обматываются полотенцем, прячут невинность… Боятся изнасилования независимо от пола и места рождения?
– Да ты пя-я-ялишься так, что сглазишь легко, – возражала Розовая Пантера. Пантерой она была в силу кошачьих привычек и говорила тихо, несколько растягивая слова, будто мурлыча. Розовой её делало неодолимое пристрастие к этому цвету. Весь её интерьер, от прихожей до лоджии, все её настоящие и прошлые вещи – от лака на ногтях до перьев причёски, от туфелек до сумочки, брошенной в салоне, и сам кузов автомобиля – были розовыми.
– Конечно, пялюсь. Не без того. Они отвёртываются. Я не в накладе. Сложенье их, да будет тебе известно, ещё прекрасней сзади… Но есть в этом что-то ущербное: поглядеть друг на друга боимся.
– Хм… А как же великая русская культура? Раньше ведь не боялись открытого взгляда? Глаза в глаза.
– Вот именно! Слишком великое напряжение! Оно-то нас и погубило. И ныне об этом можно только вспоминать да в книжках вычитывать. – Обыкновенно философ горячился и изрекал мысль так, что, казалось, бреется, глядя на икону.
– Ну, не знаю, – Пантера потянулась, отстраняясь от чашки с клубничным йогуртом. – Есть ещё совершенно особые экземпляры. Something very special… Поразительно открытые, готовые быть…
– Быть твоими любовниками?
– Просто готовые быть.
Роза Павловна, так в миру звали Пантеру, была женщиной среднего возраста, что, впрочем, ныне утратило сколько-нибудь вразумительное определение: девушками у нас принято называть школьниц старших классов и сорокапятилетних домохозяек. По причине мужской несостоятельности появились логически ущербные классификации «девушек» на молодых и не очень. В стране вечной девственности Роза Павловна застряла где-то посередине и при обращении «девушка» скорее бы оскорбилась, чем обрадовалась: не лишним будет напомнить, что существительное «девушка», к примеру, в немецком, среднего рода – это не мальчик, но и не женщина. Роза Павловна была женщиной, а это значит, что ей удавалось скрывать гигантский труд, производя впечатление, что всё приходит к ней само собой и так же само собой без усилий перетекает из одной формы в другую.
Философ был почвенником и любил свою милую землю совсем не потому, что другой не видал. Ему нравилось путешествовать, хотя пересадке в другую вазу он не поддавался, разве что вместе с червями и продуктами их жизнедеятельности. Он тоже был Павловичем, а хорошо знавшие его люди сообщались с ним просто как с Кирюшей, Рюшей, Рюшечкой или Палычем, ещё одним отпрыском убиенного императора. Отпрыск, правда, запоздал на пару столетий, но был хорошо сложен и, как ни странно при всей радикальности суждений, приятен в общении.
– А ведь действительно тут что-то не так. Никогда не видела, чтобы женщины купальник намыливали…
– Конечно, не так! Мы готовы проливать слёзы над одной загубленной жизнью и не замечать, как рядом гибнут тысячи! Праздновать единение ради двухсот пятидесятилетия рабства! Все эти победы народа и достижения одиночек разыгрываются на одном и том же фоне беспросветной нищеты и поражения.
– Вон оно как. А я думаю, всё как раз с точностью до наоборот, – возразила Пантера. – Это ты пораженец по жизни и уклонист, когда дело доходит до секса!
– Я – оппортунист!
– Нашёл, чем гордиться.
– Не знаю, можно ли этим гордиться. О сексе не разглагольствуют, им занимаются. Так же и с политикой. Если тянет поговорить, так только потому, что изменить ничего не в силах.
– Кыш, малыш! – Пантера стряхнула с лакомства падкое на сладкое жужжащее насекомое и переместилась ближе к кондиционеру. – А знаешь, в кои-то веки ты прав! Людям свойственно зарекаться о не принадлежащих им вещах… Существа, устремлённые в будущее, а оно им принадлежит?
– Самое главное: они сознают, что устремлены в будущее…
– Если бы, – перебила Пантера, – если бы, мой дорогой философ. Самое главное, что будущее и не может им принадлежать. Простой пример. Начальник киевского угрозыска сочинил песню. Как ты думаешь, какую? Нет, не слезливый шансон или нечто вроде «Самоволочки»… Её пела Брегвадзе: «Снегопад, снегопад, не мети мне на косы». Так это его. Вот как… Косы у него отродясь не было. Просить, как женщина, он не умел.
– Не факт!
– Ну-ну, пофантазируй ещё…
Их почти семейные отношения могли обмануть кого угодно. Какое-то время они действительно были близки, но философ был не важнецким любовником, а Пантеру всегда тянуло на что-нибудь экзотичное. Неудивительно, что жертвами стали гончар, взятый в окружении амфор и ещё не обожжённой глины, араб с нерастраченным ароматом свежесваренного кофе, каллиграф с суицидальной наклонностью, философ, автор общей теории всего по ту и эту сторону принципа удовольствия. Но философствования, как и письма, кофе, кувшины, в конце концов, надоедали, и Пантера снова выходила на охоту, хотя и не забывала уделять прежним любимцам толику внимания. Она изумительно хорошо умела поддерживать вроде бы уже разлаженные отношения, и за это жизнь воздавала ей удачей в делах и стопроцентными шансами на досуге.
– Будущее всего лишь фантазия, упущенные возможности и более ничего, всё остальное превращается в действительность холодного настоящего – вот, как этот воздух из агрегата. – Пантера поёжилась, как будто её здоровому розовому миру могли угрожать неведомые твари, кишащие в недрах очистительной техники. – Возможности доступны всем, потому вряд ли будущее может принадлежать кому-то в отдельности. Скорее, мы с тобой принадлежим ему и барахтаемся в тёплых брызгах его безысходности.
– Скажешь тоже. Ты же сама признала упущенные возможности, а это и есть опыт.
– Чей опыт? Твой?
– Это мои возможности! Не хочу взваливать их ни на кого другого! Есть такие люди, в ком олицетворена судьба всего рода, – заявил философ со знанием дела. – Они несут исключительную ответственность.
– Конгениально! Ты тоже хочешь быть… Быть любой ценой?
– Я не о том. Это не гамлетовский вопрос. Всё гораздо серьёзней. Эта страна огромна, столь же огромно и её горе. С него она просто шалеет. Потому погибает и не раз, когда нету Отечества, нету уж веры… Что касается каждого из нас, благодари друзей, что мы здесь не одни.
– Поздравляю, ты настоящий оппортунист!
– Всегда к вашим услугам, – философ поклонился, прямо и не сгибаясь поклонился. Его лицо оказалось рядом с круглыми кошачьими глазами подруги.
– Во времена незабвенного диктатора земли русской, – сказал он, – оппортунистов расстреливали и выжигали калёным железом. Словом этим клеймили личных врагов душегуба, а значит, врагов народа. Странным образом рассеивающее, перемещающее и ускоряющее действие языка, – прошипел он, – распространялось в сознании миллионов, вовлекая в движение, отстраняя от самих себя, заставляя забывать и оттряхивать, изобличать и расправляться. Требованием смерти звенело оно в речах рьяных до кровавого задора партийцев и вскормленных ими беспартийных товарищей. Не берусь судить, насколько я подвержен мнительности, однако всякий раз, как подумаю об этом, масштабы людоедства трёхглавым монстром власти, партии и народа мерещатся мне в череде повседневных житейских дел и обязанностей…
– Креститься надо! – скорее для собственного успокоения, чем по причине сонливости, зевнула Пантера. Зевнула широко и натужно, обрывая философа на полуслове. Заминка, между тем, не смутила его. Подчёркивая собственную неравнозначность, он неслучайно выдавал себя за оппортуниста. Живость характера и изменчивость обстоятельств частенько вынуждали его принимать компромиссные решения и на поверку научили быть снисходительным к человеческим слабостям и ошибкам.
– Ты знаешь, – снова заговорил он, – я верю в свою страну и, скорее всего, в тех, кого и не было никогда, – в северную крылатую породу людей. Подожди, не перебивай! Мальчик в сочинении о родине цитирует Блока: «А ты всё та же – лес да поле, да плат узорный до бровей». Но мы, в отличие от мальчика, малодушны: боимся очевидных вещей, боимся признать поражение и разруху. А ведь всё это очевидно любому, кто осмелится мыслить не предосудительно. Действительность нищеты предстанет перед ним в своём отвратительном виде. Деревни пусты, там не просто школы закрывают, целые фамилии достаются кладбищу. Нынешние князья не прощают долгов, берут полной мерой: это пусть Африка веселится, той списывают миллиарды. Города убоги. Сравни хоть с западом, хоть с востоком. Об этом и говорить-то не хочется: люди полтораста лет в бараках живут, покорители мира… Церковь благостна: всё идёт, как надо. И здесь совести нет, стыда перед богом за нищету. Дьяки ладан курят, им то что? Пустоту эту мусями-пусями не заполнить. Никому ни до кого дела нет и, прежде всего, нет дела до самих себя, духу не стало: страна стирается с мировой карты по мере того, как исчезает из наших голов. Вот эта духовная нищета и есть самое страшное во всей этой картине. Отношение друг к другу плёвое, за редким исключением, неприкрыто враждебное, хамское…
– Ты это напрасно…
– Знаю, скажешь: есть совершенно особые экземпляры… Готовые быть! Но ведь на них одних-то всю эту тяжесть не взвалишь! Рассыплются, разбегутся по Европам, ищи-свищи ветра в поле. И вот она судьба рода перед глазами: скотина непоеная, а хозяин три дня как с гор спустился.
– Да что это такое? Замерзаю я от него что ли? – возмутилась Пантера, щёлкнула пультом, и кондиционер, жалобно всхлипнув, заглох. – Вот так! Перекроем кислород – тише будет. И вообще пора к морю, в бирюзовую солёную глубь. Если верить обезьяньей теории, все мы оттуда на берег вышли. Ты давно жабрами разучился дышать?
– Как вам сказать…
– В конце концов, город любит сильных, город любит богатых, не ты ли писал?
– Увы! – согласился философ. – Город любит животных – жадных, злых и косматых. Это так! Сразила!
– Не боись, не впервой! Прорвёмся!
– До канадской границы, пожалуй, да.
– Хм… Далеко же придётся бежать, – хмыкнула Пантера.
– Ничего: вмажут так – не заметим, как вылетим. У нас бейсбольные биты в магазинах продают, а мячи и ловушки отсутствуют за ненадобностью.
– Худой мир, Рюшечка, лучше доброй войны. Границы закроют – факт.
– Закрывашка маленькая – на всех не хватит. Слышишь, как поучают: «Будь сильным!». Это значит: в творческом, коллективном пожаре целой страны слабым не место. А был ли сильным Иисус? Кругом ложь, это лгут уважаемые люди: «Без партии мы не смогли бы построить эту дорогу», – а дороги-то всей кусочек от одной улицы до соседней. Их-то кто заставляет лгать? Деньги? Власть? Инстинкт? За места держатся насиженные. Вот уж когда действительно всё тонет в фарисействе.
– Ты как первый день на свете живёшь. Всегда так было.
– Уважать себя надо, а не в обезьянник со знамёнами поигрывать. По улице иду и опять, как у Блока: от здания к зданию протянут канат, на канате плакат – «Все на выборы»! Под ним афиша: «Большой кремлёвский цирк России».
Весёлость, сообразная с гармонией лица, вызвала у Розы Павловны мирную и уместную усмешку, смех ведь вложен в душу, дабы она отдыхала, а не для того, чтобы её расплескать.
– Тени субпассионарные! – не унимался оппортунист. – Понятие раньше такое было – честь. Это и значит, что нет места для лжи. Это и есть великая культура. Теперь всё иначе. Мы трусливы: заигрываем перед сильными, слабых уничтожаем, уверенно только в стае себя и чувствуем.
– Ты не прав. По большому счёту мы не очень притязательны, как дома, так и на людях, и судить нас за эту непритязательность несправедливо.
– Нефтегазоносная провинция! – выразился философ. – Что ты от меня хочешь? В хороший год Нил доходит до самой пустыни, в плохой – пустыня подступает к Нилу. Как бороться с пустыней? Строить каналы. Но если нет воды, если разливы немноговодны, ничего не поделаешь. Пустыню можно только обойти или, блуждая, погибнуть. Может, я и в самом деле заблуждаюсь. Хотелось бы верить. Кто знает? Неопределённость! Тебе известно, каково настоящее положение дел?
Вопрос повис в воздухе.
Пантера хранила молчание, и только плавное кружение секундной стрелки измеряло их взаимное притяжение.
II
Мяч завис над площадкой, завертелся волчком и рухнул прямо в дружелюбно подставленные объятия.
– Выкинь его на фиг! Утюг великий! Не летит, а ныряет! – завопили со всех сторон. – Вот, смотри. Видишь, грыжа какая? – ткнули пальцем в неприметный бугорок на кожаной поверхности. – Разве это мяч? Цилиндр параболический!
Нико растерянно покрутил пришедший в негодность снаряд и отбросил в сторону.
– У кого есть Mikasa?
– У тренера… под замком…
– Ключи найдём?
– Откуда? Видана, тебе придётся идти…
– Пусть вдвоём идут. Надо, чтоб наших больше было. Двоим Анилин не откажет.
Анилин, а вообще Анатолий Леонидович, отличался строгостью нрава и патологической нелюбовью к игровым видам спорта. «На одно имущество только сколько денег уходит!» – говаривал он и запирал ещё нулёвые мячи, шарики и ракетки в кладовой. Занятие волейболом ему, офицеру запаса, представлялось чем-то вроде недозволенного развлечения – толку никакого, один травматизм. Азарт, как при карточный игре; физическое же развитие слабое. А мальчики, любил повторять он, должны быть физически развиты и понимать язык командира. «Английский, то бишь», – добавлял Нико, на что получал неизменное: «Смешочки в строю! Ишь ты… У меня не забалуешь!» Анилин строго осматривал шеренгу старшеклассников и… не находил обидчика, поскольку делал вид, что глуховат. «Вняйсь! Смирно! – следовали его команды. – Напра-во! По залу бегом марш!» Или, когда был не в духе: «Ничаев! – кричал он. – Приступить к занятиям по индивидуальной программе, и чтоб тихохонько у меня!», – махал рукой и уходил в кабинет. Школьники натягивали сетку, Анилин выбирал самый старый из всей коллекции мяч и, не глядя, посылал его аккурат в лобешник Ничаеву, ожидавшему у двери тренерской, как вратарь – углового.
– Иди, Нико. Ты у него любимчик, – Ничаев хлопнул друга чуть пониже спины. – Маечку сними, тогда уж наверняка! – добавил чуть слышно, на ухо.
– Подожди! – Видана расчесала любимчика, нежно прижимая вихры к вискам.
– Давай! – Ничаев подтолкнул в плечо. – От тебя всё зависит.
– Как вам не терпится! Иду! – внушительно произнёс Нико и, взяв за руку Видану, направился в кабинет.
– Майку сними! – раздался вдогонку громкий – для всех! – возглас Ничаева.
– Вот дурак! – рассмеялась Видана. – Анилин двадцать лет как женат.
– А это мы сейчас и проверим…
– Замутишь?
– Легко! – Нико остался в шортах, какие, подумав, приспустил так, чтобы стали видны курчавые завитки. – Готово, но говорить будешь ты.
Рыжая смешливая Видана хихикнула ещё раз и тихохонько отворила дверь заветного кабинета.
– Анатолий Леонидович, можно к вам?
За чёрным от времени, деревянным столом Анилин восседал, как комиссар на допросе. Перекладины спинки стула были сломаны. В пепельнице дымился окурок.
– Чего там у вас?
– Мяч лопнул.
– Как лопнул? – крякнул от возмущения Анилин. – Надо же, за неделю расканифасили! Чего делали? Зубами грызли? Или дупло затыкали, а? – и затем, примиряясь с потерей, процедил: – детки…
Детки были в достаточной степени отягощены ужасами образования и подобное обращение не могло застать их врасплох.
– Анатолий Леонидович, – Нико выступил вперёд, – камера у него лопнула. Дайте Mikasa. Сносу не будет.
Его смерили взглядом, остановились на синих в полоску, тесных шортах, усмехнулись и подытожили:
– Ручкам твоим сносу не будет, Ланкин! Ишь ты, смуглый какой…
– Ну так как же, Анатолий Леонидович?
– Минуточку! – Глаза Анилина шарили вдоль и поперёк горделиво оголённого, гладкого, как шёлк, мальчишеского торса, сохраняя невыносимую внутреннюю напряжённость, разрядить которую не удавалось даже непрерывным блужданием. – Ты как пить дать порвал? – На секунду они впились в него с яростной, неистовой силой, словно хотели опрокинуть и проколоть. Нико поёжился: крошечные хоботки бесцеремонных дознавателей кололись, всасывались, лезли под кожу. – Взрослые вроде бы люди, а всё туда же… баловаться, играть… – Анилин заёрзал на стуле. – Эх, выдрать бы тебя да ремешок слабоват, – вздохнул он и полез за ключами.
– А вы его ладошкой! – прыснула Видана, – а мы посмотрим…
– Разговорчики! – незлобиво огрызнулся физрук и скомандовал: – Кру-у-у-гом! В спортзал шагом марш! Будет вам волейбол, – и, глядя на упругие части удаляющейся смуглокожей фигуры, заключил: – а выдрать бы тебя не мешало.
III
Квартира Розы Павловны заслуживает детального описания. Образцы бытописания даны классиками. Но разве Гюго, Бальзак или, не дай бог, Толстой смели надеяться на сколь-нибудь серьёзные познания читателя в эргономике жилых и производственных помещений? В связи со значительным усложнением опекаемой людьми техники нам предстоит небольшая теоретическая подготовка.
Как известно, при проектировании интерьера желательно создать среду, которая функционально и эстетически удовлетворяла бы потребностям проживающих в ней людей. Достигается это при всестороннем учёте факторов. В проекте удобной для растрачивания молодости квартиры недостаточно только функционально правильно разместить комнаты и унитазы, не меньшее значение имеет и объёмно-планировочное решение. Будучи заключено в материальную оболочку, пространство выступает перед людьми в форме мягких кресел, гнутых стульев, отполированной барной стойки, пластиковых окон или просто пустоты, свободной от хлама вещественных доказательств бытия.
Деятельная по природе, Роза Павловна сама определила размеры и отдельные элементы пространственной структуры апартаментов в полном соответствии, как того требует современная архитектура, с их назначением и возможным употреблением. Формы комнат были статичны и уравновешенны и в плане имели прямые линии и углы. Находясь в таком пространстве, Роза Павловна чувствовала себя спокойнее, независимее, значительнее, как будто только что приняла ванну, а нетерпеливый любовник привычно дожидался в постели.
Условное деление используемых в интерьере материалов на искусственные и естественные не отменяет факта, что все они обладают различным цветом и фактурой. Несмотря на прочность и мощь, бук и дуб придают помещению теплоту и мягкость, а естественный камень и открытый кирпич с необработанной, как у бомжа, лицевой поверхностью – прохладу. Порфиритом могут быть выложены стены гостиной, чароитом, если не поскупится, – спальни. Отражающий солнце фиолетово-чёрный лабрадорит пригоден больше для кладбищ. Для украшения углов и функционально не используемого пространства подойдут гигантские минералы кварца, апатита, полевого шпата и, на крайний случай, слюды, как вневременной связи с крестьянской избой.
Учитывая функции помещений, Роза Павловна нашла гармоничное сочетание разных материалов: деревянной, бесшумной обшивки стен в прихожей с розовым туфом спальни, иранским мрамором ванной и гранитом «ягодный шербет» столовой. Мрамор и гранит, как и паркет из вишнёвого дерева и межкомнатные двери из сосны, само собой тоже были розовыми. На вопрос о том, не угнетает ли один и тот же цвет чувственные ассоциации, хозяйка заверяла, что есть ещё и оттенки и что у неё всё продумано до мелочей, и даже розовая анальная пробка, демонстративно выставленная над умывальником в ванной комнате для гостей, гармонирует со скромной керамической плиткой под мрамор. Обнаруживая ребячью чувствительность к цвету, из ахроматического она признавала белый и то исключительно в целях усиления цветового воздействия розового. Таким, в частности, был навесной потолок с периметром из люминесцентных ламп, чьё ровное, радующее глаз сияние пронизывало обширное линейное пространство квартиры и индуцированное им множество закоулков и перекрёстков домашнего интерьера.
У хозяйки, несомненно, был свой стиль, позволяющий ей при выборе оттенков розового учитывать не только ориентацию помещения по сторонам света, но и рассеянный холодный свет уличной рекламы, бьющий по ночам в окна спальни. «Монады не имеют окон», – резюмировал Кирилл Палыч. Роза Павловна жила в монохромном мире добродетели эгоизма: «моя розовая пещера» называла она свои апартаменты и не хотела слышать ни о каком переезде за город. «Домиков с гомиками мне и здесь хватает», – был её последний аргумент на уговоры поселиться в академической деревне.
Философ, напротив, обожал свою коммуналку в пригороде и считал, что лучшего места в мире не найти: рядом университет, двери коего отворены всем, кто приходит с мудрой думой, пляж на водохранилище, заносчиво именуемом морем, сосновый лес не без своего мужичка с молоточком, но ведь своего и притом каждый раз с новыми гусями. Маньяка отлавливали, но не проходило и полугода, как появлялся очередной выпускник факультета безумия, и по городку ползли зловещие слухи. Ныне поговаривали о том, что насильник ходит в одном плаще, что он всего лишь эксгибиционист и никакого вреда причинить не может, разве только испугает пару первокурсниц, наскочив на них со всем жаром убогой эрекции. «Попадись он нам», – подумывали старшекурсники и подозрительно поглядывали друг на друга. «Ловок зверь, да нас этим не проймёшь», – смекали старожилы и спускали с поводков собак. Так же как Рио без карнавала, а силиконовая долина без IBM, без сего регулярного зрелища городок не был бы городком.
Между тем именно здесь Пантера заводила себе любовников, что было причиной частых выездов из центра на периферию, потому как мужчины, по её мнению, были малахольные – все, как один. Зачастую у них не хватало денег даже на общественный транспорт, а в холодильнике обитали одни морозостойкие тараканы. Но она любила своих мужчин, хотя и не собиралась завязывать семейные отношения. Её вполне устраивало настоящее положение дел.
– Ну, а настоящее положение дел, – нарушила тишину хозяйка, – известно разве что прокуратуре и, как всегда, задним числом.
– Не самый худший вариант. Есть вероятность, что его не знает никто. – Как всякий скептик, Кирилл отличался изрядной степенью пессимизма и на самые безрадостные прогнозы отвечал с эсхатологической невозмутимостью: «Сколько жизненных миров, столько и способов описаний». – Везде нужен труд. Вот, погляди, благовония страны Пунт и всё золото Нубии не составили великой цивилизации. Египет возник ниже по течению Нила – там, где великим трудом вопреки пустыне и засухе человек создал культуру. А если лежать под пальмой, пройдут века – и дальше так же можно будет лежать, ничего не изменится: ни письменность, ни пирамиды, ни государственное устройство, ничего само по себе не устроится. Не было единой Эфиопии, а было скопище людей – тучное, бестолковое, апатичное к порабощению.
– Не парься, Палыч! Есть вечные ценности!
– Есть, согласен. Им-то мы и обязаны жизнью. Однако быть может это всего лишь числа? Боги-числа, разве не красиво? Благо – дифференциальная функция от человеческой доброты. Доброты не бывает много и дифференциал всегда равен постоянной величине: блага не становится ни больше, ни меньше, несмотря на все его аватары на земле. Мистика!
– Ой ли! А, по-моему, подушка-пердушка! – так Роза Павловна обзывала всё, что было не по зубам.
– Не геометр да не войдёт! Немного математики не помешает.
– Мистика, говоришь? Тогда скажи, какая функция отвечает за цветоощущение?
– Розовая, конечно… – выкрутился философ, но соблазн продолжать был слишком велик. – Математическое описание сродни открытию космической музыки. Ты погляди, в попытке найти постоянство в непрестанной изменчивости, физики триста лет используют математику. И весь прогресс, все технические достижения строятся на допущении математической сущности физического мира, правомерности математизации…
– Ой, Палыч! Будь проще и к тебе потянутся люди.
– Стараюсь! Я только хочу сказать, что тело это, конечно, обман. Что мы о нём знаем? Так только, оболочку видим. Какая сложная математическая организация! Какая безумно тонкая работает машина! Когда же математика даёт сбой, человек страдает.
– Выходит, мой дорогой философ, вирусы не что иное как чужеродная математика?
– Да! Вот видишь, ты поняла, кошечка…
Пантера забавлялась. Точёной лапкой она вновь и вновь давила на обычную с виду подушку – забавные попёрдывания вылетали из прорезиненных недр.
– Душевные раны страшнее, характеристический ты многочлен.
– Не спорю.
– Вот причина моего беспокойства. – Пантера взяла конверт, вскрытый, судя по рваным краям, с остервенением. – Письма с угрозами самоубийства. Получаю с упрямой периодичностью. Угнетает! Специально доводит. А потом звонит, дышит в трубку и тихо постанывает.
Выудив из конверта открытку, она с минуту разглядывала рисунок: немного расстроенный, немного озадаченный слоник, опустив неприличных размеров хобот, смешно морщил лоб. «Не вешай нос!» – гласила молодцеватая надпись.
– Очередная его записка.
Ровным почерком дедушки, заполняющим дипломы аттестационной комиссии, значилось:
«Больше не буду надоедать. Ни звонка, ни письма, ни SMS. Сегодня всё кончится. Прости. Твой Розовый Слоник».
– Ну разве можно с этаким жить?
– Кто это? Мы знакомы?
– Вряд ли, а то бы уже повесился. Хотя каждый раз ему что-то мешает.
– Быть может, та самая математика? Позвонишь?
– Обойдётся! Слишком дикий, чтобы жить, слишком редкий, чтобы сдохнуть. Ему бы романы писать…
– Ты бы взялась их прочесть?
– Все до одного бы прочла.
– Прочла… Литература это как игра в шахматы: правила достаточно просты, научиться может каждый, однако сыграть красиво, да ещё на нескольких досках, да ещё не глядя на них, – удел гения.
Наступил вечер. Философ и Пантера сидели за чашкой чая. Из окон далеко за излучиной реки был виден залитый закатным солнцем ванильный и апельсиновый запад.
– Хорошо, правда? – спросила она.
– Хорошо… да…
Им было невдомёк, что без малого сорок минут как душа несчастного каллиграфа, вся в градиентах скалярного поля и лапласианах, свесив ножки, наблюдает за ними с ближайшего облака.
Читайте весь роман на сайте https://zelluloza.ru/books/1332/#book
Купить книгу можно
© Иллюстрация Ильи Бугакова