Судокудержимые

 

У Нуси третьего дня умер муж – довольно крупный писатель. До крупного он немного не дотягивал, а мелким назвать его как-то язык не поворачивался. Все в природе, будто договорилось против нее. Дули скарлатинные ветры, барабанными кожами суматошно хлопали ороговевшие от мороза простыни на соседнем дачном участке, а всю поверхность остывшей земли залили небесные слезы, превратившись во вселенскую коросту из венецианского хрусталя. Прошедшие дни были заполнены противоестественной возней, бесконечными бумажками, телячьими лицами, шелестящими соболезнованиями, уверениями, что все пройдет. Широкие мазки малярных флейцев, разгоняющих стекольную запотелость, почему-то вокзальная неразбериха с похоронной процессией, посыпанные песком катучие дорожки кладбища, нехватка воздуха, наконец, поезд вырвался на степной простор, и вдруг бесславно остановился среди белого безмолвия. Тоска, обездвиженность, безволие. Жизнь замерла, или умерла, да какая разница, все едино.
Нуся, она же Елена Сергеевна, как у Михаила Афанасьевича сидит дома и смотрит протяженным бесконечным взглядом в окно, выходящее на безумно скучный огород, где из кварцевого наста торчат две больные яблони и в углу горбатится, привалившись к немощному сарайчику, потемневшая дровяная поленница с проросшими древесными грибами.
Это все, что видел из своего кабинета покойный муж. Неудивительно, что последние «писаки», как он сам называл свою литературу напоминали подагрическую поступь измученного жизнью человека. Впрочем, когда заканчивается внутренний завод, даже в комнате с видом на океан, с привычными потугами внутренней самодисциплины, выдаиваются абзацы уже не сливочной, молочной консистенции, а органической воды, в недрах которой сиротливо полощутся два десятка склеенных молекул липидов и жирных кислот. 
Давно иссяк источник, а инерция заставляет двигать ручку с палладиевым пером, заправленную зелеными чернилами по приятно состарившейся желтоватой бумаге.
- Да-а, ушла вода из источника, и ушла жизнь из тела носителя. А я совсем одна, даже эгоистка дочка не приехала на похороны, ограничившись старомодной телеграммой с лицемерной бредятиной, написанной под копирку.
Незаметно для себя, Елена Сергеевна переселилась в кабинет мужа. Там она потихоньку, как археолог в старом раскопе стала отслаивать годовые информационные напластования. Оказывается покойный вел дневник, в начале которого он сетовал, что слишком поздно занялся этим делом. Яснополянский старец бахнул, аж двенадцать томов только дневниковых записей. Много было написано и про нее, но как-то с бытовым привкусом, типа, сегодня выключили свет на целый день. Правда, иногда проскальзывали согретые строки не без ирисочной клейкости, повествующие о том, что Нуся намедни испекла два пирога. Один с красноголовиками и мелко нарезанной свининой, другой со свежей черникой. Ей ну просто никак не откажешь в домовитости и изобретательности. От этой немудрящей информации сама собой повышалась производительность слезных желез, которые в последнее время и так работали в авральном режиме. Леночка бежала в ванную комнату, сморкалась, плескала в лицо холодную воду, напрягала все лицевые мышцы, корчила гримасы, но слезы все равно бежали, подобно березовому соку из глубокой раны на известковом стволе.
Все телефоны скоропостижно скончались, храня могильное молчание. Мир забыл о Нусе. Она же напоминала о себе только нечастыми вылазками в продовольственный магазинчик на соседней улице. Питалась небрежно, впопыхах, не ощущая вкуса. Стыдно сказать, но первое время не могла заснуть без алкоголя. Слава Богу, сия чаша ее миновала.
Так прошло несколько дней. Елена Сергеевна стала чувствовать, что ледяная оцепенелость, поработившая все ее существо, отнюдь не собирается таять. Самое скверное, этот внутренний хлад стал привычным. Все эмоции, так, или иначе, имеющие собственный градус перестали посещать ее. Остались только инстинкты и рефлексы.
И тут произошло чудо. На столе кабинета, крытом в лучших исторических традициях зеленым бильярдным сукном буквально взорвался доисторический сизый эбонитовый телефон с дисковым цифронабирателем. У Ленуси, отвыкшей от беспардонных проявлений той внешней жизни, до которой надо было ехать полтора часа на электричке, наверно на целую минуту, остановилось сердце. Она ослабевшей рукой вытащила тяжелую трубку из цепких птичьих держателей и поднесла ее к уху.
- Алёй.
- Здравствуйте Елена Сергеевна! Беспокоит Вас хороший товарищ вашего мужа. Меня зовут Мокий Спиридонович. Во-от и у Вас, чувствую, поднимаются брови. Живу и мучаюсь. Что поделать, папа – периферийный театрал беззаветно любил Александра Николаевича  Островского, а тот, в свою очередь, наделял свои пьесы персонажами с дивными именами. Может быть, как-нибудь вскользь Борис Юрьевич упоминал мое имя? Хотя, наверное, это не главное. С большим опозданием узнал о смерти Вашего мужа, поскольку живу в сибирской глухомани прямо у озера Байкал. В свое время сбежал от суеты. А ведь у меня тоже есть дача неподалеку от Вас, правда в довольно запущенном состоянии. Алло, Вы слышите меня?
- Да – безжизненным голосом ответила Нуся.
- Ну и замечательно, тогда не откажите в любезности принять меня.
- Сделайте милость.
- Если Вы не возражаете, я приду к Вам, скажем, в пятнадцать часов.
- Хорошо.
Впервые за много дней разогретая спиралька чужой жизни растопила крохотный объем замороженного пространства. У Леночки появились даже силы для очистки дорожки, уборки дома и приготовления сдобного печенья к чаю. В пятнадцать часов у нее непривычно волнительно екнуло в груди от зуммера калиточного звонка.
- Проходите – прокричала она в приоткрытую входную дверь – злых собак нет, как, впрочем, и добрых.
В прихожую прошел еще не старый мужчина, следящий за собой, в просторном мягком пальто с проглядывающей белой рубашкой без галстука. Он был, подобно телекомментатору без шапки в изящных очках «Силуэт» с ниточными титановыми дужками. Как бы оправдываясь, он сказал, что живет через улицу, а подмосковная температура не сравнится с сибирскими морозами. Затем вручил хозяйке большую перевязанную коробку с тортом «Прага» и вынул из теплых недр кашемирового пальто букет наисвежайших роз.
- О-о!
- Только что из одного частного розария, даже наличествует слезка от утреннего полива.
- Боже, до чего красиво!
- А у Вас пахнет, как у мамы в канун пасхи куличами, ванильным сахаром, распаренным изюмом и курагой.
Немного стесняясь, он вытащил еще удлиненную фляжечку «Мартеля».
В доме нашлась сухая колбаса, немного погрусневший лимон, кусок долгоживущего пармезана, шпроты, несладкие галеты. Воду для чая по желанию гостя закипятили в небольшом серебряном самоваре на сосновых щепочках, выводя черный смолистый дым через изогнутую трубу в специальную круглую дырку, оборудованную неизвестным умельцем в компактной русской печке. Получилось очень изящно и в хороших забытых народных традициях.
Мокий Спиридонович прислонился спиной к теплым изразцам, явно испытывая легкое очарование.
- Вот она, русская печь, кормилица с добрым нравом и здоровым теплом. В ее производительном нутре в чугунках, рассчитанных на ухваты можно изготовить много всякой вкуснятины. Даже не изготовить, а затомить. На противнях кроме пирогов, можно сушить грибы, орехи, запечь морковь до состояния твердого мармелада.
К случаю нашлась запечатанная жестянка с английским чаем, привезенным оттуда.
- Как интересно получается. На чайных клиперах привозили из многочисленных колоний лучший чай и любовно смешивали его. Сейчас колонии, чайные клиперы сгинули в прошлом, а традиция осталась. И все считают за честь зацепить в шикарном магазине на Бонд стрит коробку английского чая, который на самом деле цейлонский или индийский. А в город Лхаса свозится специальными караванами со всего Китая чай в больших тюках. Там даже есть чай с выдержкой в сто лет. Он стоит баснословных денег. Интересно попробовать, что это такое.
- Почему Мокий Спиридонович, чай заваренный водой из не электрического самовара, как-то, что ли проникновенней?
- По-моему, самая главная причина кроется в преамбуле его изготовления, плюс неизбывный запах дымка.
Елена Сергеевна застенчиво приняла пузатую рюмочку с медвяным расплавом. Прищуривая глаза от крепкого духа, не чокаясь, сначала пригубила, потом, смакуя, выпила маленькими глоточками содержимое.
- Да, это не водка с ее отстраненным вкусом, запахом и отношением к пьющему. Это порция свежей магмы из проснувшегося вулкана. Странно, но аптекарская доза коньяка смогла расплавить еще кусочек внутреннего пространства.
Воздали должное пармезану и брауншвейгской колбаске.
- Вы знаете, где я ее храню?
- М-гм?
- На верху платяного щкафа в газете «Пионерская правда».
- У-у, как интересно. А не пробовали завертывать в «Труд»?
- Нет, в ней она будет такой же твердой, как текстолитовая каска забойщика.
- Интересно. Я знаю, что вы хороший переводчик. Латынь, итальянский, французский. Даже переводили что-то с Суахили, но не знал, что Вы цените тонкий юмор.
- Было когда-то – уклончиво ответила Леночка.
- Да, нет. Совершенство, доведенное до автоматизма, никогда не очутится в прошедшем времени. Да и лет-то Вам только чуть за полтинник. Вон как высверкнули глаза, как у кавказской горянки.
- Ну что Вы! Я сейчас в анабиозе.
- Хотите сказать, что когда выйдете из него, в пятидесятиметровом радиусе зацветут яблони и суматошно заверещат птичьи хоры?
- Ах, помилуйте пожилую одинокую женщину.
- Вот это уже неприкрытое кокетство.
Наполненные раритетные рюмочки еще раз опустели.
- Представьте себе пастуха в Калабрийских Аппенинах, который укрылся от непогоды в уютной пещерке. От нечего делать, он изрядно ополовинил бурдюк красного вина и закусил его мягким сыром. Остатки рачительно завернул в чистую тряпицу и повесил узелок на палочку, воткнутую в скальную трещину. Дождь прошел. Обрадованный пастух, позабыв о сыре, вышел к своим козам. Прошло полгода. Волей случая тот же пастух был загнан сильным дождем в ту же пещеру. Теперь, кроме сухой краюхи у него ничего не было. Каково же было его удивление, когда он обнаружил висящий в узелке кусочек старого сыра. Голод не теща, не накормит лазаньей. Он отважился откусить кусочек. О Мамма мия! Это же лакомство!
- Вам бы выступать на радио с познавательными передачами!
- Значит буду. Можно, я Вам немножко расскажу о себе?
- Конечно можно.
- Родился я и пророс до молочной спелости в городе Томске, что на речке Томи. С детства я был при науке, поскольку и папа и мама беззаветно, как рабы при патриции отдавались ей. Мне даже иногда казалось, что мое появление было плодом не очень удачного эксперимента. Они были дружны с семьей Денисовых, у которых не без участия Дмитрия Дмитриевича Шостаковича Эдька, он же Эдисон со второй попытки поступил в московскую консерваторию и впоследствии заделался жутко талантливым и опальным композитором. С большой трибуны съезда композиторов Тихоня Хренников по указке сверху подверг обструкции Эдисона Васильевича. Кроме него досталось и Шнитке и Губайдулиной и Волконскому. Их величали музыкальными диссидентами.
- Опьяненный романтическим флером, я без раздумий изменил точным наукам и окунулся в мир с весьма абстрактными очертаниями без видимых берегов и твердой зарплаты. Конечно, я купался в Оннегере, Мийо, Штокхаузене, Пендерецком. Лично знал и благодарно получал сердечные колики, слушая живую авторскую музыку Николая Капустина. Прибился к джазу. На Джамбори познакомился с Кшиштофом Комедой, Збигневым Намысловским. Там же у демократов впервые услышал Оскара Питерсона. О, эту тему можно продолжать вечно. Но могу утверждать точно, что во всех околоплодных движениях я чувствовал себя всего лишь талантливым дилетантом. Ну не хотел я покрывать нотную бумагу точками с флажками. Мне хотелось перемещать значительные массы музыкальных наслоений легким мановением пальцев. Меня все равно больше влекли близкие мне цифры.
- Я стал захлебываться простоквашей. От молока уже далеко, но до сыра, тем более пармезана еще целая вечность. А тут еще Эдик страшно разбился в автокатастрофе. Его, как выброшенную куклу заботливое французское консульство вывезло из неблагодарной страны и поместило в военном госпитале. Так нет, Эдик с мазохистским упорством рвался домой. Тогда я понял, что мне пора возвращаться в Сибирь щелкать пока не поздно интегралы и выкапывать диковинные кубические корни.
- Ах, как я безнадежно отстал! Все ушло вперед, а я был старым дуралеем с пигмейскими архаичными познаниями. Было, отчего впасть в уныние. У меня в Москве оставались две гражданские жены, с которыми я прожил невразумительный отрезок жизни. Детей не дал Бог. Лично у меня осталась вот эта, практически, соседняя дача. За оплату коммуналки и за присмотр я пустил туда дальних родственников, а сам уехал на побережье Байкала. Сначала я с мольбертом просиживал задницу на какой-нибудь прибрежной скале, силясь схватить и передать захватывающую дух красоту, но потом понял, что нет во мне цепкости видения, художнического мастерства и элементарной усидчивости.
- И тут во всей красе передо мной появилась ее величество цифра. Нет, конечно, я уже давно слушал оцифрованную музыку, сменив деланную брезгливость любителя винила на спокойную прагматичность стандартного слушателя. Дело в том, что до меня дошло, что матрица уже не уступает пленке. Пока были деньги, я купил «Кэноновский Марковник» с потребным набором объективов, фильтров, вспышек и прочей профессиональной пользовательской фаршмачности. Ноги сами погнали меня в тайгу в разное время года. Зимой я обмерзал, летом покрывался волдырями от гнуса, но зато я приносил оттуда бесценные оттиски потаенной жизни. Чего стоила фотография целующихся медведей. Через два года состоялась первая авторская выставка в Иркутске, которая долгое время мигрировала по крупным сибирским городам. Наконец, обновленная, она доехала до столицы. Был хороший зрительский успех, но самое главное, у меня возникли солидные заказчики не только из России, но и из Европы. Появились деньги и некая свобода.
- Эх, опускаю прорву подробностей, остановлюсь лишь на одной. Одному австралийцу в голову пришла гениальная идея напечатать для привлечения читателей в своем издании хорошо забытые цифровые головоломки под названием судоку. Они действительно родом из Японии. И тут я доложу Вам, что первый квадратик, разлинованный на девяносто девять частей, потопил меня со всем легочным содержимым. Я, подобно морфинисту, отдался пагубной страсти. Хотя, нет, эта фраза насквозь лжива. Разве можно сравнить удовольствие от решения легкого математического этюда с наркотическим опьянением. К тому же, я заметил, что десяток решенных судоку «натощак» стимулируют работу мозга, развивают перефирийное зрение и увеличивают выработку эндорфинов. 
- Тут необходимо сделать несколько оговорок. Я сразу невзлюбил судоку, сработанные для слабоумных, кроме этого меня отторгали чересчур мелкие образцы с вольным шрифтом на плохой бумаге. Я почему-то сразу отмел сумдоку, какуро, цепочки. Ласкающей прохладой для сердца были для меня судоку-гиганты, где наличествовал простор для композиций. Я не читал учебные пособия и делал все инстиктивно. Моя внутренняя леность протестовала против большой вариативности в решении, когда надо было с карандашом проставлять предполагаемые цифирки в квадратики, и при этом нередко заходить в тупик. Я всегда допускал для себя только блицкриг. По-видимому, в связи с этим у меня начала все чаще проскальзывать интуитивная составляющая. Мне виделся в искомой клетке легкий мираж требуемой цифры.
- Структура судоку потеряла безликость. Я находился, то в минималистски-эстетском кабинете менеджера высшего ранга, то на овощной базе, то на ярмарке среди хитроватых селян, то в скучном присутственном месте по делопроизводству податных бумаг. Мало того, сами цифры обрели одушевленные качества, причем, некоторые из них в течение недели, то симпатизировали мне, то вызывали явное нелицеприятие. Что касается ассоциаций, то у каждой цифры имелся определенческий базис. Я позволю дать коротенькие характеристики.
- Единица почти всегда напоминала джентльмена, способного укатать самую несговорчивую леди. Двойка была типичным, часто упоминаемым лебедем, но со сварливым и жестоким нравом. Тройка – это что-то мягкое и сосредоточенное на себе. Идеальная ассоциация – женская грудь. Четверка – конечно же, парус со всеми вытекающими последствиями. Пятерка – псевдопомощник, который может подхватить тебя нижним крюком, но сам неминуемо сорвется, имея ненадежную горизонтальную уключину. Шестерка, вообще типичная прилипала и обуза. Семерка казалась мне подвипившим господином с немотивированными намерениями. Восьмерка – это типичная вещь в себе, замкнутая для окружающего мира. Вопреки расхожему мнению, я не вижу в ней, положенной набок символ бесконечности, скорей это бюстгалтер. Поэтому тройка и восьмерка в судоку часто встречаются вместе. Самая благородная цифра – девять. Мало того, что она замыкает круг, она бесконечно добра и благородна. Одним концом она вытягивает нуждающихся, тогда, как другой имеет замкнутое кольцо, к которому может быть привязан прочный таль.
- Единственно, чего нет в игре, так это ноля – загадочной цифры, в которой тонут самые большие числа, которая присоединенная справа автоматически увеличивает донора в десять раз. В конце концов, ноль – это символ женщины.
- Я скачивал судоку из интернета, покупал в России и за рубежом, и могу сказать, что наша продукция меня манит, как книжка «Библиотеки приключений» по сравнению с кирпичем в мягкой обложке на газетной бумаге без иллюстраций на прилавке магазина смешанной торговли где-нибудь в Мадриде. Неофитам могу посоветовать покупать «Три семерки профи». О других я попросту умолчу. Итак, Елена Сергеевна после моей тронной речи Вы просто не сможете отказаться от подарка. Вот Вам сборник головоломок с разной степенью сложности. Клянусь, Вам понравится, и все Ваша астероидная обледенелость потихоньку растает.
- Откуда вы знаете?
- Да уж знаю, чай не первый год живу.
Остаток вечера прошел в раскрепощенной обстановке взаимной симпатии. Было много шуток. Былая беззаботность на несколько часов поселилась под большим зеленым абажуром в круге золотого света в небольшой столовой дачного дома с крохотной мансардой. Для особо любопытных можно сообщить, что номер того строения был тридцать семь, а улица Ручейной.
В конце вечера гость вдруг вспомнил тонкий проникновенный рассказ Чехова «Дом с мезонином».
- Представляете, Елена Сергеевна, когда мне впервые попался на глаза этот рассказ, то, еще не прочитав его, я представил зловещий дом, в котором обитают коварные люди, пособники шпионов, как в фильме «Дело №306», но потом оборотневый морок рассеялся, и проявилась грустная, филигранно изложенная история. Вот какие могут быть досадные несовпадения.

Мокий Спиридонович, сохраняя деликатность, очень неназойливо вошел в повседневную вдовью жизнь своей соседки. Каждый день он звонил ей по телефону, рассказывал последние новости, острил, провоцировал на ответные шутки. У Елены Сергеевны, наконец, оттаяло сердце. Все чаще она улыбалась, вспоминая какой-нибудь забавный каламбур. Она стала больше уделять внимания и времени своей внешности. В один из дней даже съездила в модную московскую парикмахерскую.
Пока в деньгах она не нуждалась, к тому же оживший телефон голосом хорошо отобедовавшего мужчины сообщил ей, что возросший читательский интерес побудил издательство выпустить четырехтомник избранных произведений маститого  писателя. Часть авторского гонорара Елена Сергеевна может получить хоть завтра. Также голос, подпустив искательные обертона, осведомился насчет неопубликованных произведений мэтра. На что вдова сообщила, что в настоящее время разбирает обширный архив.
Мужчина обрел имя, отчество и оставил свой телефон для дальнейшего коммуницирования. Мокий Спиридонович, узнав о разговоре, со словами –непременно обманут и не довесят положенного - тотчас вызвался представлять ее интересы в качестве литагента.
Прошел год. Леночка потихоньку обрела маленькую квартирку в мире судоку. Каждое утро она начинала с небольшого тренажа. Как в любом деле некоторое время уходило на разминку. Потом цифирки, опережая друг друга, сыпались в незаполненные клеточки. Вместе с этим радость и уверенность вливались во все ее существо. И, вообще, жизнь забурлила. Все чаще сблизившиеся люди ездили в Москву по разным делам. Однажды они даже посетили фотовыставку М.С. Левитина в Санкт-Петербурге. Леночка увидела целующихся медведей, а бурундуки, выясняющие свои отношения на поваленной листвянке вызвали детское веселье. Также она по достоинству оценила безумно красивые закаты над Байкалом.
Они долго гуляли по многоканальному чреву исторического центра, закидывали до шейного хруста головы вверх, силясь рассмотреть сумасшедше-красивые барельефы, горгулий, сатиров и просто изысканный орнамент. В многочисленных проходных дворах-пеналах их взоры также неумолимо поднимались кверху. Они представляли себя лягушками, попавшими в пересохший колодец, с тоской глядящих на верхний квадратный срез с кусочком подкисшего весеннего неба. Потом они, до полусмерти проголодавшись, завалились в какую-то кафешку быстрого питания, взяли грибной суп, семгу по-княжески, большой свиной стейк, плошку с зеленым салатом и неимоверное количество маленьких бутылочек с красным чилийским вином. Они, чуть ли не рыча, накинулись на еду. Утолив первый голод, сразу залили в удлиненные стаканы по два заморских мерзавчика, и, как мушкетеры, мужественно выпили все до дна. Елена Сергеевна порозовела лицом, повлажнела глазами.
- У Вас очень чувственный рот и красивый овал лица – как бы невпопад произнес Мокий Спиридонович. Но слова его явно попали в цель.
- А что еще? – вдруг осмелев, спросила Елена Сергеевна.
- О-о, много чего еще, например, когда Вы сильно о чем-то задумаетесь, то у Вас как-то по-особому опускаются ноздри и глазные яблоки, будто, рассматривают интересную точку на внутренней сетчатке. Вам очень подойдут очки с черной прожилковатой оправой аля Гальяно.
Вместо ответа, Леночка, окончательно потеряв голову, вдруг предложила перейти на «ты».
Проект мигом встретил живой отклик и прошел моментальную ратификацию. Во знаменование этого был предложен тост и выпито еще четыре самолетных бутылочки. Мокий Спиридонович, он же Мока с видимым усилием доел стейк для юноши-Гаргантюа и с удовольствием пошел за кофе латте. Несмотря на легкое опьянение до Леночки начал доходить сакральный смысл их последнего разговора. В ее жизнь начал властно пробиваться росток забытого чувства. Не-ет, пожалуй, она раздвигает створки устрицы и властно затягивает туда что-то новое, пахнущее феромонами противоположного пола. И если это что-то новое проплывет мимо, то она просто окостенеет и мумифицируется в плотно закрытой раковине. Ей на миг стало страшно, но вот подошел он улыбающийся и немного виноватый.
- Вынужден сообщить пренеприятнейшее известие, почему-то кофе латте не могут сделать, есть только капучино. Я взял на себя смелость и робко принес то, что предложили.
Сердце от этого пренеприятнейшего известия вдруг воспарило жаворонком в синее-пресинее майское небо.
- Что с Вами, пардон, с тобой?
- Я просто не знаю, как переживу эту роковую подмену латте на капучино! 
Гулять уже не было сил, да и начало ощутимо подмораживать.
Они взяли такси.
- Куда мы едем?
- В гостиницу «Октябрьскую», там я еще вчера забронировал номер.
- Ах ты, вероломный насильник!
- А еще кто?
- Коварный обольститель, игрок на струнах моей молчаливой лютни, завоеватель моих бастионов, велеречивый угодник, лицемерный поставщик сладкого яда.
- Ты давно переводила куртуазные мадригалы?
- Оч давно.
- Я же говорил, что умение, доведенное до автоматизма – достояние души, а не тела.
Номер был двухкомнатный с шикарной кроватью и джакузи на две далеко не субтильных персоны.
- И это все нам? – без стеснения произнесла Леночка. Правда она залезла в ванну первой, напустив туда свеже-взбитой пены. Она не узнавала себя. В ней проснулась сущность глубоко законспирированной гетеры. Мокий был в более невыгодном положении и слегка оробел, залезая в бурлящую воду. Но его тренированное тело без излишних возрастных отложений произвело на переродившуюся женщину очень благосклонное впечатление.
На самом деле метаморфическая Ленка чуть не умерла от нахлынувшего возбуждения. Ей казалось, что в кипящую воду уронили фен, и электрический ток из оголенных проводов терзает ее податливое тело. Она мигом стерла из памяти Нусю – изготовительницу пирогов, предавшую забвению свою благородную профессию и положившую все на алтарь взращивания по-настоящему чужого и немощного таланта.
Все пространство ванной комнаты закружилось сумасшедшим хороводом. Виной тому были летающие хлопья пены, взбитые агрегатами джакузи до невесомого состояния. Потом она в твердой уверенности утверждала, что были продолжительные воздушные зависания, когда вся бренная плоть вдруг расплавляла невидимые крылья. Но уж точно были ласкающие шелковистые простыни, целый цикл временных помрачений рассудка, когда каждая клеточка летающего тела, содрогаясь в экстазе, переживала локальную клиническую смерть.
Это было пробуждение и волшебное начало новой жизни женщины. После сублимации у Лены появилась легкая сумасшедшинка. Она перестала быть Еленой Сергеевной, а от Ленуси у нее, вообще, начинались вампирские корчи. Они не покиндали номера, пока не иссякли деньги из бумажников. Их одухотворенные энергетические начинки, устав от одиночества, наконец, нашли друг друга. В «Красной стреле» они так и не разжали объятий, будто назавтра Мокия Спиридоновича забирали на скоротечную войну, где он непременно должен погибнуть. Каких больших трудов стоило удалить нервическую, и даже паническую нотку в их обоюдных отношениях. Они могли отпустить друг друга только на расстояние видимости. Первым пришел в себя мужчина, потом настал черед и женщины. Но это был пакт, дающий срок на временную разлуку не более полудня.
Вскоре они тихо повенчались. Мокий хотел продать две дачи и купить тут же новую побольше, но Лена почему-то пока не хотела этого делать.
- Давай еще немного поживем в домике с мезонином, где вечерами на лампу надевают зеленый абажур.
- Пусть будет по-твоему.
Однажды, когда за окнами валил сумасшедший снег, и в русской печи запекалась буженина, они решили устроить литературный вечер. Начали издалека. Вспомнили Бориса Юрьевича.
-Ты знаешь, когда вышел его роман об освоении Сибири, кстати, написанный реалистично и рельефно, будто, станковым живописцем с применением щетинных кистей не ниже восьмого номера, я в литгазете в юмористической рубрике опубликовал своеобразное объявление.
«Научу начинающих авторов писать по-настоящему ярко и модерново.
Например, начало таежного романа:
 «Устан маченья до Здятустры по корневищам и ложбищам, падям и возглинам достигли не скоро, скоро только росомаха метит извив пустошного верескового подлесья. Загиб топкого, морошкового языка с бесконцовой гнусовой хмарью не осилить бы, если верхами, вычмакивая подосоковую черножижу, по дрожи концеелок не подоспели Подсочковские на каурых и буланых крепкокостных лошадях..»
   
Пример полетной литературы:
 «Липрозетая киксяка с киксованным   рубером, зазубренный бромбер ее со вскрылками  взмысь. Слепнина тражетеля моет глаз. Взвилковость стрычков, высвист пакетострелых келверов – кварторон  лучастого продвига..»   
   
 А вот  - фотографическая поэзия:

«Взвиздряк рапида  - плошный закус
Закоснит рядный блоу ап
И провесут плащатый ракурс
Как спектрумы темненный шлап». 
               
И наконец, детские стишата в стиле Корнея Хармса и Даниила Чуковского:
«Многоуважаемый, непродуваемый
Многоуважатый магазиновожатый
Свесь мне пряников, крахмальных драников
Кило риса и барбариса
Я на качелях, на каруселях
Любую мошку, блошку, крошку
Всенепременно накормлю
Обогащу, не раздавлю…»
- Ух ты, как здорово! Ты настоящий новатор! А теперь послушай мой перевод неизвестного Франсуа Вийона.
«Не знаю, что меня волнует больше,
Овладевает членами дрожь дольше,
То ли зигзаг конца сверкающей рапиры,
То ли смертельный зрак запаленной мортиры.
Среди могил на стареньком погосте
Остатки плоти на берцовой кости,
Что догрызают пегие собаки,
Зализывая раны после драки.
Стозвонный слог в изножье мудреца,
Спесивость, строгость гордеца,
Извив тремольной трели
У козопасов на свирели,
Искус пространства в рыбьем  преломленьи,
Греха позывы в сладостном  томленьи,
Или слоистый смог,
Вихрящийся,  вдоль битумных дорог.
- Нет, это не Франсуа Вийон, тогда еще не знали смога и битумных дорог. Это ты. Какое тонкое, вневременное, внеполитическое повествоваение! Ты чудо!
Мокий Спиридонович все-таки продал свою дачу. На часть денег молодожены сделали себе шенгенские визы и надолго зависли в Европе. Во Флоренции на площади перед галереей Уффици Лена хваталась за сердце, разглядывая бюсты почетных жителей этого благословенного города.
- Вот он, автор «Божественной комедии» - мечтательного перла любого переводчика.
 Пешком поднялись на купол «Санта Мария дель Фьоре», любовались подкупольными фресками. Сладко и тревожно ныло в низу живота от гигантской высоты. С самого верха перед их восхищенными взорами предстало терракотовое море с черепичными бурунчиками. Потом пили эспрессо за уличным столиком, греясь на мартовском солнце. Неожиданно совсем рядом зазвонили кафедральные колокола. От звуков, казалось, отслаивалась кожа от тела. Было страшно и пронзительно прекрасно.
- Вот, ради таких минут стоит жить.
Превеликое множество впечатлений скрупулезно рассовали по памятным ячейкам, будто бы, готовясь к длительной космической экспедиции.
Вернулись домой, когда зацвели яблони, тихие и умиротворенные. Мокий Спиридонович обрабатывал снимки. Почти на каждом втором была запечетлена его муза, то в развевающейся газовой накидке, то со шлейфом длинных волос, то в романтических шляпках. Не без стараний Элен, все было выдержано в духе легкой недосказанности и безукоризненного стиля. Можно уже было организовывать тематическую выставку под названием «Чувственность и грация сеньоры средних лет».
Наконец наступило житейское затишье. Вернулись судоку, нежное утреннее постельное валяние, разговоры вполголоса, в которых информация не играла никакой роли, важна было интонация и мимолетные взгляды, характерные для влюбленных людей.
И тут на телефон Мокия Спиридоновича начали приходить загадочные эсэмэски. Они состояли из рядов цифр, среди которых были только единицы и нули. Их становилось все больше и больше. Странно, но они почему-то совершенно не пугали его. Наоборот, он мог беспричинно рассмеяться, заволноваться как ребенок в предвкушении отпуска родителей.
Однажды он сказал таинственную фразу – спасибо Лейбницу, Булю и Клоду Шеннону, с легкой руки которых появилась двоичная система счисления. И как гениально все придумали, взяв для оцифровки нули и единицы, ведь это инь и янь!
Наступил день, когда компьютер, подсоединенный через блютус к телефону, весь день печатал палочки и кружочки, объединенные в разной последовательности. Листы из принтера падали на пол и разлетались почтовыми голубями по дому. Мокий беспрерывно ходил, бережно огибая белые островки, Лена сидела на стуле, поджав ноги. Внезапно бумажный водопад иссяк.
Воцарилась тишина. Она была так значительно, что никто из присутствующих не хотел ее нарушать. Что-то клацнуло в электрическом щитке.
- О, теперь не будет света, надо вызывать электрика.
- Это сейчас не имеет никакого значения. Нам пора. Там есть уже все. И рассветы над Байкалом, и пасхальный благовест, и салоны лучших кутюрье, и прибранная Европа, и даже цунами в экваториальных областях. Я уж не говорю об искусстве,начинающемся с маорийских масок, кончая экспозицией музея Гугенгейма в Бильбао. Нас с тобой приглашают туда. Идем?
- Подожди, нас тоже оцифруют?
- Это только что сделано. Ну что?
- …Идем.

Уже окончательно стемнело, а в доме с мезонином под номером тридцать семь по улице Ручейной так и не зажглась лампа с красивым зеленым абажуром.
- Ау, где Вы….