Летний зной палил с самого утра. Горячий воздух стоял неподвижно, сжигая степь. Бурые от пожухлой травы пригорки всё больше накалялись под солнечными лучами и дышали жаром.
Обливаясь потом, облизывая пересохшие губы и прикрывая головы лопухами, возвращались из Песчанок Настёна с Колей.
— Как солнце палит... Давай, Коля, вон под тот кустик присядем. Дыхнём трошки. Я сухой травой все ноги исколола...
Обойдя овраг, они спустились в низину и подошли к чахлому кусту боярышника. Его скупая тень едва прикрывала головы, и они сели поближе к ветвям, прячась от палящих лучей и давая отдых ногам.
— Ну и жара... Того и гляди что степь огнём вспыхнет. Ни ящерицы, ни пичуги не видать. Словно всё вымерло, — вытирала Настёна платком шею и вспотевшее лицо.
Усталый Коля снял рубаху и, бросив её на землю, лег под кустом, раскинув худые, сильно загорелые руки.
— Тётка Настя, ты как думаешь... все ли живые в нашем хуторе?
— Не знаю... Но в ваш курень эти ироды не сразу придут. Далеко он от центральной усадьбы. На отшибе курень-то ваш, к нему и дороги толком нету... Об матери не волнуйси, живая она. Сердцем чую...
— Земля и тут, в тени, жаром пышет, — поднялся Коля, — душно... В степи легче, а в этой низине — как в печке. Хоть бы ветерок...
— Пойдём. Спешить надо. У матери теперь душа за тебя выболела. Давай, Коля, на тот косогор поднимемся, а там, по буераку, — прямо к нашей кринице. Воды попьём, умоемся...
— Теперь уже недалече... То-то мамка нам обрадуется...
— А то как же! Слава Богу, девок мы успели увесть. Им у Натальи хорошо, и нам спокойней. Думаю что туда немец не пойдёт...
Продрались через цепкие колючие кусты у буерака, спустились на его дно и, переступая через камни и коряги, снесенные дождевыми потоками, почти побежали, понимая, что долгожданная криница совсем рядом. Коля легко перескакивал через промоины, выбитые водой, убежал далеко вперёд и на четвереньках выкарабкался наверх. Хотелось скорей увидать родной хутор и голубую прохладу криницы. Но едва поднявшись на склон, он тут же кубарем скатился вниз.
— Ты что, Коля? — встревоженно подбежала Настёна, заглядывая в испуганные глаза мальчишки.
— Там они... Голые все...
— Где и кто там? О чём ты говоришь?
— Купаются они в кринице...
— Сиди тут, а я гляну.
Настёна осторожно выползла из буерака и, прячась за большим кустом горькой полыни, приподняла голову.
Внизу, под горкой, в ста метрах от Настёны, купались в кринице солдаты чужой армии. Одни сидели прямо на земле, опустив ноги в холодный ручей, бегущий от криницы. Другие тут же стирали свою одежду. Рядом, на кустах бузины, были развешаны их солдатские штаны и рубахи. Хохоча и что-то выкрикивая на непонятном языке, оккупанты брызгали друг на друга ключевой водой.
Все были нагими, но нисколько не смущались этого. Один верзила полулежал на горячих камнях, раскинув ноги и руки, подставив солнцу живот. Неожиданно он вскочил, что-то громко крикнул, обратив на себя общее внимание, и плюхнулся прямо в родник. Тут же, под общий хохот, выскочил, судорожно растирая себя руками. Двое стоящие ближе к кринице, схватили третьего и, несмотря на его попытку вырваться, бросили в холодную прозрачную воду. Тот, барахтаясь и тараща испуганные глаза, выбрался из криницы и стал сердито кричать, вызвав новый взрыв хохота.
— Тьфу... ироды! — сплюнула Настёна. — Испоганили криницу. И как таких земля держит
Она осторожно спустилась вниз и шепнула Коле:
— Пошли низом. В конце буерака заросли тёрна, за ними мы выйдем к старой кладке у левады и пройдём по камышам тем берегом.
Обойдя непроходимый терновник, почти ползком пробились под густым сплетением хмеля и вышли к реке. Коля тут же бросился в воду, стал жадно пить.
— Тише, Коля, не плещись дюже. В такую жару они, небось, все на речке да у криницы.
Перейдя речку по старой кладке, вышли через заросли камыша напротив Лукерьиной усадьбы.
— Коля, видишь каюк в камышах на той стороне? Это ваш. Я его туды загнала — чтобы немцы не нашли. Плыви, пригони его. Только не шуми дюже... В ваш курень вместе пойдём. Уж больно тихо на хуторе... Не было бы беды...
Переправились и снова спрятали в зарослях каюк, с тревогой стали подниматься по тропинке к подворью
На крыльцо вышла Лукерья и остановилась, глядя в сторону старой левады.
«Нас выглядывает...» — догадалась Настёна и тихонько окликнула:
— Луша!
Лукерья вздрогнула от неожиданности. Всплеснув руками, быстро сбежала с крыльца и со слезами прижала к себе Колю.
— Слава Богу... Живы... Девок-то довели?
— Довели, Луша. Думаю, что по такой жаре в Песчанки ироды не пойдут. Да и что им там делать! Это мы тут у дороги, рядом со станицей... Ты-то как? Что на хуторе?
— Не знаю. Со двора выходить боюсь, и ко мне никто не идёт. Страшно. Я ночь-то на порожках просидела, не могла в пустой курень войти... Впервой я совсем одна, без детей, осталась. Так долго время тянулось...
— Так ты и не видала итальянцев?
— Нет. И слава Богу. Век бы их не видать!
— А мы видали... Испоганили они, Луша, нашу криницу. Купаются в ней. Срам глядеть... Ржут как кони и нагишом в криницу нашу прыгают.
— Да неужто? — всплеснула руками Лукерья.— Как же они вас не тронули?
— Не видали они нас...
Настёна, чтобы не слыхал Коля, наклонилась к уху Лукерьи и стала что-то шептать.
У Лукерьи удивлённо округлились глаза. Она прижала ко рту концы платка, слушая подругу, и, когда та всё сказала, в сердцах воскликнула:
— Нехристи! И откель эта нечисть взялась! Погань проклятая! Ишь чево удумали...
Не успела она высказать до конца своё негодование, как из-за куреня послышалась незнакомая речь и во двор вошли четверо вражеских солдат.
Все они были высокие, черноволосые, смуглолицые. Военная форма делала их ещё более похожими друг на друга. Они окинули взглядом женщин и сидящего на порожках Колю. Остановились, обмениваясь какими-то фразами. Один из них подошёл ближе к оцепеневшим казачкам и проговорил:
— Матка... млеко... яйка... мёд...
Испуганные, ничего не понимающие, Лукерья с Настёной глядели то на этого незнакомца, то на стоящих у ворот, то на Колю.
Видя их растерянность, солдат приложил руки к голове, изображая указательными пальцами рога, и замычал:
— Му-у-у, му-у-у! — сделал движения руками, словно доит корову. — Млеко, матка, млеко...
Его жесты вызвали смех у Коли, и казачки переглянулись.
— Молока просит, — догадалась Настёна.
— Но он просит коровьего молока, а у нас — козье.
Солдат вслушивался в их слова, стараясь что-то понять, и, услышав слово «молоко», утвердительно закивал головой:
— Млеко... млеко...
— Коля! — окликнула Лукерья сына. — Изобрази ему козлёнка. Можа, поймет, что у нас молоко козье.
Коля встал с порожка и, подойдя ближе к незваному гостю, присел на корточки, состроил рожки и протянул:
— Бе-е-е, бе-е-е...
Тот поглядел на мальчишку и удивлённо повернулся к казачкам.
— Не понимает он... Покажу ему настоящую, — пошла к сараю Лукерья и вывела дойную козу. Жестом позвала непрошеных гостей, присела, показывая на вымя.
Один брезгливо скривился и отрицательно закрутил головой:
— Бе-е-е... Фу, млеко!
— Ишь, козьего не хочет! И хорошо. Сами пить будем... — увела козу обратно в сарай.
Но непрошеные гости не уходили. Теперь они все подошли ближе, и один обратился к Настёне:
— Ко-ко-ко... яйка...
— Яиц теперь просит, — поняла Лукерья и вынесла в решете два десятка яиц.
Те оживились и, быстро разделив яйца между собой, положили их в свои солдатские шапки. Тут же стали осторожно их накалывать и пить, бросая скорлупу под ноги.
— Голодные они что ли... Вишь, в один миг яйца выпили.
— Матка... мёд... Мёд... матка... — снова стал просить один из солдат.
Лукерья успокоилась, оцепенение прошло. Осмелев, она покрутила пальцем в воздухе, чем вызвала хохот Коли, и прожужжала:
— Ж-ж-ж-ж-ж... — развела руки в стороны, показывая, что пчёл нет и мёда тоже.
Незваные гости о чём-то поговорили и ушли.
— Как цыгане они, и руки у них то ли грязные, то ли такие от рождения, — заметила Настёна.
— Ушли... Но надолго ли? Теперь будут за яйцами ходить...
— Хорошо, что сами по куреню да сараям не шастают. Пойду я, Луша. Можа, и у меня полно гостей. Каюк я в камышах схороню... Коля знает где.
Вечером во дворе у Лукерьи снова появились оккупанты. Лукерья уже знала, что это солдаты итальянской армии. Об этом ей рассказала забежавшая на минутку соседка. Теперь непрошеных гостей было шестеро. Весело разговаривая, они стали подниматься на крыльцо.
— Вы зачем в курень идёте? Чего вам надо? — пыталась окриком остановить их Лукерья.
Они оглянулись на неё, что-то сказали и, захохотав, скрылись за дверью.
Преодолевая страх, Лукрья замешкалась у крыльца, а когда все же вошла в курень, то опешила. В горнице на её кровати прямо в ботинках лежит солдат, всем своим видом показывая, что теперь это его место. Другие заняли кровати, на которых ещё вчера спали дети.
Обернувшись к ней, итальянцы весело о чём-то заговорили. Один из них подошёл к печке и, указывая рукой то на лежанку, то на Лукерью, склонил голову на плечо, закрыл глаза и громко захрапел. Его поддержали все остальные.
— Нет, спать с вами я не буду! Уж лучше — на сеновале... — глотая слёзы, выбежала Лукерья из куреня.