- Почему это, интересно знать, у меня во всех рассказах обязательно насилуют?!
Так думал, лениво позёвывая, детский писатель Чохов, засидевшись ночью на кухне за остывшим чаем.
- Почему насильно? Ведь, никогда, ни разу, сама, по собственному желанию, не говоря уж по любви? Почему только так? Почему я люблю детей? А особенно маленьких девочек? Почему, наконец, я детский писатель?
Чохов глубоко задумался. Нужно, обязательно нужно ответить себе на эти вопросы, чтобы знать, как жить дальше – всю оставшуюся писательскую жизнь.
"А, может, я раз, и умру этой ночью? - пришла в голову спасительная, как всегда, простая мысль. - Умру, и всё. И думать тут нечего. Пойти лучше спать".
Чохов дохлебал нехотя чай, ополоснул под краном стакан и отправился в спальню, где уже почивала и видела десятый сон его любезная половина. В темноте раздевшись, Чохов в просторных сатиновых трусах прошлёпал к кровати, осторожно улёгся и прижался спиной к тёплой и широкой спине супруги. Елена Кузьминична во сне простонала грудным голосом, толкнув мужа мягким, напоминающим большую подушку, задом.
"Но почему же, всё-таки, насилуют?" - прежде, чем уснуть, ещё раз подумал Чохов...
На столе остался лежать его последний рассказ, герой которого, главный бухгалтер Куприянов, остаётся в конце рабочего дня наедине с молоденькой и хорошенькой плановичкой Нелли и безжалостно насилует коллегу прямо на письменном столе, рядом с арифмометром.
- Пишешь всякую разную чепуху, - утром за чаем сказала Чохову любезная половина. - Писатель, а жизни не знаешь. На вот, почитай, чего в жизни-то делается, господи, прости!
И она неприязненно сунула Чохову газету.
Прихлёбывая чай, писатель пробежал заметку на последней странице, в которой говорилось о преступнике, долгое время совершавшем акты насилия в отношении молодых женщин. Преступник был, наконец, схвачен, изобличён и приговорён к соответствующей мере наказания.
- Да... Ужасно, - дрогнувшим голосом произнёс Чохов. - Пещерные люди.
Спасаясь от неприязненного взгляда жены, он снова уткнулся в газету... и поперхнулся:
- Ку...приянов? Что?! Куприянов...
- Ну? Доехало? - торжествующе пробасила половина. - Тот самый... гадина.
- Что значит, "тот самый"? - слабо запротестовал писатель. - Что ты вообще имеешь в виду? Мой Куприянов бухгалтер. А тут – электрик...
Елена Кузьминична усмехнулась, в упор и не мигая глядя на него:
- А помнишь, у тебя ещё был такой мерзкий рассказик, про то, как толпа подростков насилует двух школьниц? Помнишь?
- Ну, допустим. Помню. Ну и что?
- А то, что их поймали! Неделю назад! Этих твоих подонков! Сама читала.
Жена торжествуя смотрела на побледневшего Чохова. Писатель почувствовал, что сходит с ума.
- В общем, так, - сказала она и встала, выпрямившись во весь свой немалый рост, - Я сейчас в магазин, а ты, не сходя с этого места, пишешь заявление в милицию! И во всём чистосердечно признаёшься! Понял?
- Понял, - малодушно сказал Чохов.
Проводив глазами плавно удаляющийся зад, он взял чистый лист, ручку и задумался...
"Корма у моей, действительно, - неожиданно посетила Чохова сладкая мысль. - Кобыла этакая!".
Он вдруг повеселел и с большим желанием склонился над бумагой. Без колебаний, рука вывела: "Роковая поездка. Рассказ". И затем – с красной строки:
"Олечка Кукушкина была хорошенькая семнадцатилетняя девушка, стройная, с большими голубыми глазами, длинными точёными ножками и высокой, туго обтянутой платьем грудью...".
Фантазия Чохова разыгралась. Он засопел, перо забегало слева направо, без остановки живописуя ужасную сцену изнасилования хорошенькой длинноногой Олечки врачом по фамилии Гомеопатюк, к которому она пришла на приём со своим бронхитом... На том месте, где Гомеопатюк, закончив преступное деяние, отваливается от неподвижного тела жертвы, садится на кушетке, дрожащей рукой достаёт сигарету и закуривает, жадно вдыхая горьковатый дымок "Явы", вернулась из магазина жена.
- Написал? - с порога спросила она.
Чохов поднял голову и долго, ошалело смотрел на Елену Кузьминичну, возвращаясь из кабинета Гомеопатюка, где только что свершил гнусное насилие над невинной голубоглазой девушкой, в реальный мир своей собственной квартиры, на пороге которой стояла его жена с авоськой и смотрела на Чохова глазами, не обещающими ничего хорошего...
1990.