С годами Лукерья привыкла к колхозной жизни на хуторе и старалась не вникать в происходящие события, не искала виновных в своих бедах. Все её мысли были о детях. Они взрослели на глазах: меньше спорили, сами вели домашнее хозяйство, спокойно обсуждали житейские проблемы. Чаще прислушивались к мнению Степана, и он со всей серьёзностью занял место старшего брата.
Глядя на детей, Лукерья понимала, что каждый из них живёт какой-то своей внутренней жизнью. В то же время их объединяют заботы семьи. Они бережно, с любовью относились друг к другу, часто вспоминали Ивана.
Первое коротенькое письмо прилетело от старшего сына. Он писал, что жив и здоров, зачислен в танковые войска и проходит обучение по вождению танка. Что с Аникеем их пути разошлись, и где он теперь — пока не знает. В конце письма всем кланялся и велел передать поклон Оле.
Лукерья несколько раз просила перечитать письмо, улавливая между строк тоску по дому ещё не привыкшего к новой жизни сына. Чувствовала его растерянность и какую-то тревожную неопределённость.
«Трудно ему, — думала мать, — никогда он не покидал дома на столь долгий срок. Чует моё сердце — что-то он недоговаривает, боится признаться. Что-то тайное гложет его сердце...» — волновалась Лукерья, но детям о своей тревоге не говорила.
Закончив учёбу в школе, Степан с Георгием опять работали скотниками в колхозе. И без того неразговорчивый Георгий после отъезда Ивана совсем замкнулся в себе. Чувствовалось, что он тяжёлее всех переживает разлуку с братом. Теперь они со Степаном сблизились ещё больше, стали неразлучными и понимали друг друга без слов, выражали свои мысли жестами и взглядами.
Клавдия, проводив брата и Аникея, была задумчива, остро ощущала одиночество. На игрищах теперь только и говорили что об ушедших в армию хуторянах. Иногда невесть откуда появлялись слухи о возможной войне. Об этом говорили шёпотом, со страхом и недоверием. Веселья не получалось, и, спев несколько грустных песен, девки и парни расходились по домам, а жители на хуторе вздыхали:
— Не клеятся ноне пляски на поляне...
Но постепенно жизнь брала своё. Тёплые летние дни развеяли тоску, наполнили будни новыми заботами.
Второе письмо Ивана было более обстоятельным. Он рассказывал о своей службе и восторженно говорил о танке.
«С моим трактором его не сравнить, — писал он. — Машина эта — силища! Ей наши канавы и овраги не страшны, и на полном ходу речку Песчаную преодолеет... Есть у меня два закадычных друга, все трое мы — экипаж танка. Сергей Полянский родом из Ростова, а Семён Мотовило — из Воронежа. Хлопцы они хорошие, весёлые. Они мне как браты...»
Далее Иван подробно рассказывал о своих друзьях, и особенно о Семёне.
«Этот хохол, — писал Иван, — такой чудной, что мы над каждым его словом хохочем до коликов в животе...»
Лукерья, слушая длинное и весёлое письмо Ивана, улыбалась, успокаивалась.
«Слава Богу, — думала она, — обжился мой сынок на новом месте, заимел друзей. Похоже, на душе у него спокойно, отошла тоска по дому и её место заняли новые заботы... А что ж, Иван хваткий, сильный, к бедам привычный, а душой в отца — добрый. Ежели рядом с ним хорошие люди, то служба сыну будет не в тягость».
Снова и снова перечитывали письмо, присев на порожках, как только почтальонка Вера принесла конверт. Обсуждали каждую строчку, задавали друг другу вопросы.
— Как ты думаешь, сколько тракторов может заменить один танк? — спрашивал Жорка у Степана.
— Не знаю... Можа, пять?
— Надо у Ивана спросить...
— А как они в танке-то все помещаются?
— Так он же здоровенный! Всем места хватит.
— А броня... Это как? — интересовался Коля.
— Ну, сделан он из такого толстенного железа, что и снаряд не пробивает.
— Ну да...
Лукерья, слушая сыновей, смахнула набежавшую слезу:
— Вот вроде как с самим Иваном поговорили...
— Ма, а чё же он Ольке поклон не шлёт? — дослушав письмо до конца, удивилась Клавдия.
— Думаю, он и Оле письмецо написал. Время у него, похоже, есть, и настроение по письму видать доброе... Что ж девке-то не написать? Слава Богу, душа моя спокойна — все у сына хорошо.
— Маманя, ты не знаешь, Аникей весточку Матвеичу не прислал? — Степан поднял голову от листка.
— Не знаю. Давно я его не видала. А вы зашли бы к нему. Мы, вроде как, и не чужие зараз — с одного двора сынов провожали. Стало быть, должны делиться и горестями, и радостями. Сходите к старику, от Ивана поклон передайте и про Аникея спросите.
Клавдия, слушая мать, почувствовала, как в душе что-то защемило, и к горлу подкатил удушливый комок.
«Что это я... От Ивана добрая весточка пришла, а мне плакать хочется», — загрустила девушка, пытаясь скрыть даже от себя самой нежные чувства, нахлынувшие при упоминании об Аникее.
Чтобы не заметили её волнения, Клавдия встала, оставив на порожках семью, передающую из рук в руки письмо брата, пошла в сад.
Солнышко клонилось к закату, но яркий день был ещё наполнен летним зноем. Ветерок от реки приносил сладкую истому согретых камышей и ряски. Земля под босыми ногами дышала теплом и покоем.
Девушка вошла в тень сада, вздохнула полной грудью и, сама не зная почему, подошла к калине.
«Какая тайна в тебе хранится? — мысленно обратилась она к кусту. — Заметила я, что мамка приходит сюды и подолгу молча стоит, словно разговаривает с тобой... Как только радость какая у нас али беда, так и идёт к тебе...»
Клавдия на минуту задумалась, вспоминая мать у куста калины, и заговорила вновь:
«А ежели подумать, так и понять мамку можно. Нам, детям, не все скажешь, а выговориться ей надобно. Нелёгкая у ей жизня-то. Что делать, коли на душе такое, что и матери не скажешь... Как у меня зараз... Кому рассказать, да чтобы тайну сберёг? Вот я с тобой и разговариваю... Как маманя... Горько мне. Кипит на душе слеза... Я и сама не знаю, как так вышло...
Думала я, что Аникей мне как брат родной, и душой я о нём не сохла. А вот уехал он, и кажется мне, что на всём белом свете родней у меня никого нет. Горько мне, что даже письма он мне не напишет, — не обещала я его ждать и простилась с ним не так, как следовало бы... — Клавдия тронула рукой ветку калины, склонившуюся под тяжестью кистей.
— Ишь как разрослась... Зима была такая лютая, а ты красовалась в красных ягодах. Словно говорила: «Не бойтесь лютой зимы! Видите, я не поникла от морозов, не обронила своих ягод, стало быть, все будет хорошо...» И зараз веет от тебя прохладой и покоем... Вроде хочешь успокоить моё сердце: нечего, мол, слёзы зазря лить... Вернётся Аникей, и всё будет хорошо...»
Клавдия улыбнулась своим мыслям: «А и верно... Не навсегда же уехал Аникей. Вот отслужит и вернётся. Надо его ждать...»
Повеселевшая девушка тронула рукой зелёную кисть калины и, что-то тихонько напевая, пошла к куреню.