Ч а с т ь в т о р а я
Г л а в а 1
Казалось бы, после такого путешествия в Варшаву, где всё было отличным от Москвы, им с Олежкой долго будет сниться увиденное: ухоженные, чистые улицы, восстановленные после войны дома, и целые кварталы, культурное наследие в виде дворцов и памятников. И всё это с такой любовью показывали им то Анна, то Юрий, по одному, а то вместе с детьми. Дети, то Алик, то Петя, часто «заболевали» или открыто бунтовали против походов по родному городу. Калерия поняла это так, что им не совсем интересна Варшава. Почти так же бывало и в Москве – тогда совсем маленькие поляки, если их брали – по их же требованию – в поход по русской столице были равнодушны к тому, что показывала их родителям Реля. Но равнодушие в Варшаве – их родному городу? Или до неё – так думала Калерия - приезжали другие гости из России? Тогда подросшим юношам не диво бродить по своему городу по нескольку раз в году, тем более, зимой. Но Юрий выказывал свой патриотизм и любовь к Варшаве с большой охотой:
- Прежде, чем ввести тебя в Кафедральный Собор, - остановил Релю, когда они были лишь вдвоём, перед Главным Собором Юрий, - я должен обратить твоё внимание на статую Христа Спасителя, который стоит пред Собором. В войну Собор бомбили – превратили всё в осколки. И когда люди пришли сюда, чтоб разобрать развалины, среди руин торчала рука Христа, как бы грозя разрушителям. Статую бережно откопали – разумеется, она была повреждена, но мало. Её реставрировали быстро, а когда возвели Собор, то поставили её не в Соборе, а перед ним, как напоминание о бывшей разрухе.
- И кто же это всё восстанавливал? Поляки или военнопленные немцы?
- Конечно, поляки. Но им много помогали и русские воины, которые оставались в Варшаве надолго. Наши варшавяне были настолько убитые голодом и потерями, что едва могли дома восстанавливать, чтоб жить. Но некоторые польки любили русских за их труд, и приводили к себе домой. После ухода русских из Варшавы тут много осталось их детей, - Юрий сделал упор на эти слова, подчеркивая, какие добрые были полячки, не отказывали русским воинам. В его словах читалось: - «Что же ты, отказала в такой же милости мне, поляку, красивому мужчине, желающем оставить в Москве своего ребёнка?»
Молодая женщина сделала вид, что не слышала укора, как не желала слышать жаркий шепот Юрия ещё в Москве – всё сводила к шутке или уводила поляка смотреть какой-нибудь изумительный уголок русской столицы.
- «Лучше бы русские воины тогда шли домой, чтоб восстанавливать свою страну и любили бы истосковавшихся по мужской ласке русских женщин, - машинально подумала Реля. – А то реставрировали католические храмы, плодя, попутно детей-католиков, а о своих, православных церквах не думали, о своих женщинах едва ли вспоминали. О наших разрушенных городах и сёлах не беспокоились. А может солдаты рвались домой, да их не отпускало начальство, по приказу же из Кремля. Сначала восстановите полякам Варшаву, а уж потом на родину – тоже разбитую и разграбленную - вернётесь работать. Хорошо, что отец после Победы лежал в госпитале, ногу восстанавливал, а то бы мама ревновала его к полячкам».
В Москве, когда Калерия водила Юрия или Анну, или обоих вместе с кем-нибудь из юных поляков, порой она оказывалась в неприятной ситуации. Останавливаясь, возле полуразрушенной церкви, и хорошо зная её историю, было не совсем удобно иной раз рассказывать о создателях её или кто там крестился, кто венчался, какой Великий полководец был её прихожанином. Говорить о богатом историческими фактами храме, и стесняться его облика – это слёзы, непролитые Релей при гостях, а запрятанные так глубоко, что не достать. Она и в одиночестве, бродя по Москве, наткнувшись на церковь, о которой когда-то читала в художественной литературе, интересный монастырь или бывшую часовню, страдала. Почему бы, не восстановить их? Или не отстроить заново, если их когда-то порушили безбожники. Реля догадывалась, что есть верующие люди, которые идут в храмы помолиться – и это не только старушки вроде Арины Родионовны, но и молодые. Но ходить им, а бывает, что и ехать, очень далеко.
Реле пришлось лишь в двух или трёх церквях в Москве попасть на службу. Одна была на Ордынке и называлась интересно - «Всех скорбящих в радости». Когда-то молодая женщина прочла о церкви в своём путеводителе, потом долго крутилась возле неё, но попала лишь на пятое своё посещение Большой Ордынки. Так же было и с действующей церковью Ивана Воина на Кудрине. Аналогичный, действующий храм Ивана Воина на Якиманке тоже поразил её своим внешним видом – строили видно богачи и на века, если даже атеисты не решились рушить это сокровище. А на службу Реля попасть в эту церковь никак не могла, большей частью она бывала закрыта. Забрела, как и в предыдущие две случайно, оказавшись по делам в тех краях. Но дела есть дела – осмотрела немного церковь, помолилась, чтоб не привлекать к себе внимания, и помчалась дальше.
- «При похоронах Насти, прослушала отпевание сноровистого дьячка, уже в четвёртой моей любимой церкви. Потому настоящий поп не стал бы шарить, блудливым взглядом по лицам молодых женщин». – Так думалось Реле, сидя в поезде, увозившим их с сыном от Варшавы в Москву. – «Но о церкви этой, затерявшейся среди высоких домов, и выстоявшей даже при Сталинском режиме, когда храмы в Центре Москвы сносили под корень. Об этой удивительной церкви, я знала задолго до смерти Насти, и водила туда друзей, чтоб посмотрели на заморского святого Спиридона, которого больше обожают в России, чем у него на родине. Церковь уникальная и я ни одной не нашла в Варшаве, которая также поразила бы меня. Или Юрий меньше знает о своих храмах, чем я о русских? Об Анне, вообще говорить нечего – она или притворяется или не хочет ничего вспоминать об истории своей страны. Не знают или не хотят говорить, хотя у бывших дипломатов много исторических книг. Досталось в наследство или покупают? Наверное, ещё прикупают – ради детей – но никто их не читает. Я находила много не разрезанных книг».
Пока виделась польская столица, вспоминали с Олегом улицы, памятники, дворцы и пытались определить, где они находятся. Но потом опять пошли селения, стоящие далеко от железной дороги, и приходилось лишь догадываться, как там живут люди. Потом они пережили постановку вагонов на широкие рельсы и после Бреста увидели снег на полях. Обрадовались необычно.
- Мама, снег. Мы уже в России. Ура!
- Да, родной. Это наша Россия матушка. Как ни хорошо за границей, а Россия лучше всех.
- Даже песня такая есть, да? Там про Болгарию поётся: - «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех» - Её сын был с хорошим музыкальным слухом, потому не проговорил, а напел.
- «Соловушка мой, - подумала с теплотой мать, - недаром тебя когда-то солистом хотели сделать в школьном хоре. Но когда ты должен был показаться важным тётям, меня увезли на «скорой помощи» в институт Склифосовского и ты пошёл меня искать там. И хоть мы встретились на Малой Бронной, тебе не пришлось представляться жюри, потому что эти тёти и дяди ждать не любят. Потом ты меня утешал, что совсем не хотел ездить с хором в другие страны, тем самым, пропуская занятия в школе, а стало быть, и в лётное училище можно так не попасть, с плохими знаниями. Соловушка мой не стал запевалой, но навык пения у него есть».
- Точно, - отозвалась Калерия на песню сына и сама напела. - « В чужой стране теплей, но Родина милей, милей, запомни, журавлёнок это слово». - У неё не было такого идеального слуха, как у сына, но соловью и ласточка подпоёт. - Над этими полями и лесами ты когда-то взлетишь на самолёте, если поступишь в училище и закончишь его.
- А у тебя есть сомнения? – спросил Олег.
- Видишь ли, родной мой, мы с тобой планируем, а позволит ли здоровье – вот вопрос.
- Но я же берегу его, по твоим наставлениям. В секцию бокса не пошёл. А в Самбо ты сама разрешила, но потом сама же и отговорила от него.
- Да, у тебя нет «спортивной злости», как отметил твой тренер. Сила есть взвалить на себя больше себя партнёра и носить тяжесть по залу, а бросить через себя ты не мог.
- А вдруг бы я ему кости поломал?
- Но тебя же бросали. Так ты бы хоть это помнил. Ну, ладно. Самбо уже пройденный этап.
- Да, но Володя всё равно меня считает самбистом. Говорит: - «У меня друг самбист и он не даст меня в обиду». Даже старшеклассники знают, что я ходил в Самбо и бояться меня задирать, в том числе и друзей моих. Но я и, правда, мама, себе мышцы и силу накачал во всяких секциях.
- А сам твой друг не хочет идти и накачать мышцы и волю? Я имею в виду Вову.
- Нет, он же слабак. К тому же «барская косточка», - как говорит его отец.
- Да потому что мальчишкой некому заняться. Свёл бы сына в Самбо Георгий Максимович и тогда увидел бы, какая косточка в его сыне.
- Но Владимир и не пошёл бы. Он считает, что евреи этим делом не занимаются. Да ладно, о нём говорить. Скажи мне лучше – если со здоровьем всё будет хорошо у меня, ты поддержишь сына, чтоб я в Лётное училище поступил.
- Если только не в военное, то поддержу.
- Но мечта у меня – и ты знаешь – возить людей – стало быть, гражданское училище.
- Хорошо, - Калерия вздохнула, - а теперь спать.
- Нет, давай вспомним теперь про Торунь. Что ты помнишь об этом городе? Расскажи, потому что мне в школе рассказывать о нём. А так как ты, я не сумею.
- Торунь, конечно, изумительный городок. Обнесённый крепостной стеной и всё в нём напоминает о прошлых веках.
- Да, мама, здорово ты подметила.
- Слушай дальше и запоминай. Ратуша, на которую мы полезли снизу, чтоб увидеть город сверху. – «Хотя я видела её и сверху, во сне». - Сама Ратуша, чем тебя потрясла внутри?
- Винтовой лестницей – идёшь по ней, идёшь, и всё еще долго идти.
- Тяжёлый подъём, но мы его преодолели.
- Только Петя сопел и жаловался.
- И вот мы стоим наверху, обвеваемые довольно прохладным ветром, зато видим весь маленький старинный городок, со всех сторон. Что ты увидел там, кроме мозаики разноцветных крыш?
- Ну, там готические соборы. Видишь, в стилях стал разбираться, чему даже дядя Юра обрадовался. Алька тоже разбирается. Вспомнил, что у нас, в Москве всё лишь классика в домах.
- Ох, как он ошибается, этот маленький поляк. Его папа и мама знают, что у нас не только классика. В Москве есть и рококо и барокко, даже ампир, я уж не говорю о всяких там итальянских, марокканских стилях.
- О! Марокканский! Это же теперь дом Дружбы народов, который когда-то для себя построил Савва Морозов?
- Скорей испанский это стиль - надо будет заглянуть в наш путеводитель. Но вернёмся в Торунь. Мы ещё не обо всём с тобой проговорили. Тебе, рассказывая о нём, сильное ударение надо поставить, что там родился Коперник, который сделал великое открытие, за что раньше до него сожгли Джордано Бруно на костре.
- Джордано Бруно не сожгли. Он просто отказался от теории, что Земля вертится. А Николаю Копернику удалось это доказать и он остался жить.
Калерии помнилось, что Бруно сожгли, но не стала уверять в этом сына: - «Пусть думает, что великий человек умер своей смертью». И продолжала о Копернике:
- Повезло человеку, что родился позже Бруно. Но что ты видел прекрасного в костёле, куда мы заходили?
- Хитрая. Знаешь, что мне там понравилось. Витражи.
- Меня поразило, что ты знаешь это слово. Хотя до этого мы с тобой витражей не видели.
- А в Бресте, тоже в польском костёле – там были витражи – неужели ты забыла? Но меня ещё кушанья польские поразили. Мы ещё с Аликом поспорили, что вкуснее. Он говорит, что их кнели, а я ему вспомнил, про китайскую свинину в бамбуке. Вот смеялись. Алька даже не знает, что такое бамбук. А как услышал, что он грибами пахнет, сказал, что он ел во Франции лягушек, - Олег залился смехом.
- Лягушки тоже пахнут грибами?
- Да нет, мама. Это я вспомнил, какую гримасу состроил Алька, говоря о лягушках. Но ты мне расскажи, что такое классический стиль?
- Самое великолепное из всего этого стиля – дом Румянцева, который расположен прямо напротив Кремля. Его строил Баженов, перед и перед этой красотой, я много раз стояла или ходила возле него – не могла оторваться. И с тобой мы тоже его не раз обходили со всех сторон, где только можно.
- Это библиотека имени Ленина? Нам про неё рассказывала ещё Галина Николаевна. Она не о стиле говорила, а о книгах, которые и мы сможем читать, когда паспорта получим.
- Дай Бог, конечно. Но вот тебе ещё классический стиль – Большой театр.
- Это колонны при входе, а наверху колесница с Аполлоном? Но Аполлон не обязательно должен быть при этом стиле? Я имею в виду в других домах, не в театре.
- Вовсе нет. Но пора нам спать. А то приедем в Москву уставшие – это не дело.
- Спокойной ночи, Белка моя.
- И тебе тоже. Только ты, в следующий раз, когда зайдёт разговор о еде, не китайскую свинину вспоминай с бамбуком, а русские щи или украинский борщ, который мама твоя готовит вроде не плохо.
- Я там вспомнил, мама, и твой борщ, и котлеты, даже пирог с фруктами, который ты печёшь очень редко.
- А когда, дорогой мой? Видишь, как мама загружена по работе. Это счастье, что успеваю супы готовить. И в выходные дни стараемся сходить с тобой куда-то. То с классом твоим хожу в театры, галереи, музеи. Что лучше тебе – вот эти наши походы или пирог с фруктами?
- Конечно походы. Ты хоть отдыхаешь со своим больным сердцем. А стоять у плиты целый день тебе вредно. В конце концов, пирог – даже горячий - мы можем купить в кафе, которое открыли недавно в Трёхпрудном переулке. Там столько всяких пирогов, с разными начинками. Даже домработницы берут, как я понял из разговоров двух женщин.
- Вот видишь, даже домработницы стараются облегчить свой труд.
- А у друзей наших польских - тоже есть домработница – ты заметила? Только она нам не показывалась по утрам, чтоб мы сами завтрак себе готовили.
- Это я Аню попросила, чтоб она отдыхала больше – зачем ей вставать рано утром, если легла поздно спать. – «Не дай Бог, чтоб старая женщина с чёрными ногтями мне готовила еду».
- Мам, а зачем ты оставила там колбасу «сервелат», нашу рыбу, даже икру?
- Это мы с тобой везли в подарок. А подарки назад не берут.
- Но тётя Аня хоть бы раз выставила на стол колбаски нарезанной. Или икру открыла бы к празднику. Только когда гости пришли, она выставила наши бутылки вина, ещё и укорила, что она просила вроде «Шампанское» привезти.
- Она не просила «Шампанское», - возразила устало Калерия. – Она мне сказала, что грузинское вино ей по душе. Я и искала это вино, через знакомых. А «Шампанское» было легче купить – оно везде в магазинах есть и стоит дешевле грузинского вина.
- Короче, она заморочила тебе голову, а потом упрекала?
- Возможно, «Шампанское» любит Юрий. И ему назло тётя Аня заказала другое вино. А потом упрекнула меня. Думала, что я всё забыла.
- Но ты хорошо ей ответила: - «Что ты заказывала, Аня, то я и привезла, хотя достать это было не очень легко. А «Шампанское» я и сама люблю больше других вин. И с удовольствием бы привезла, хоть не просить знакомых мне людей, достать его – это вино в свободной продаже».
- Тут, понимаешь. Дело чести. Аня хотела меня выставить ничего не помнящей. А я поставила всё на свои места. Пусть не морочит голову в следующий раз.
- А мы к ним ещё раз поедем?
- Думаю, что нет. Мне кажется, что скоро начнут возить русских людей в экскурсии. За хорошие деньги, конечно. И когда-то, когда, может, ты станешь совсем взрослым, поедем с экскурсией в Краков. Мне эту бывшую столицу Польши, которую не разрушили немцы, очень хочется посмотреть.
- Это тот город, который спасли наши солдаты? Я читал книгу «майор Вихрь», а скоро и фильм поставят по ней. И будут показывать по телевизору, как и «Адъютант его Превосходительства». Ты рада, мама?
- Рада, что ты начал читать взрослые книги. Расскажешь маме, о чём она?
- А если к нам подселят соседей, в купе? Ты тоже будешь слушать о майоре Вихре?
- Но пока соседей нет, можем ещё поговорить. А подсядут если к нам на следующих станциях, то это будут уже русские люди, надеюсь. Тогда мы прервём разговор, чтоб им не мешать, устраиваться спать.
- А поляки подсядут?
- Полякам тоже не надо мешать отдыхать, если только и наши земляки и иностранцы сами не захотят говорить.
- Хорошо. Будем говорить, пока к нам кого-то не подсадят. Ты хотела знать, про майора Вихря. Во-первых, я тебе сразу скажу, что это не придуманный персонаж, как иногда писатели дают вымышленный образ.
- Потрясаюсь, какие ты слова знаешь. Но вымышленный образ иногда бывает собирательный – с нескольких людей автор вырисовывает его.
- Как это? Нам, правда, говорили на уроках, что так бывает, но я не очень понимаю.
- Возьмём тех людей, про кого ты уже читал. Д/Артаньян из «Трёх мушкетёров».
- Ой-я! Он, что из нескольких людей слеплен?
- Представь себе. Не только из нескольких, но и жили эти люди в разных веках. Просто, роясь в архивах, Дюма находит интересного человека: вот такие он поступки делал, и другие. Потом, ещё покопавшись, находит ещё одного, тоже совершавшего поступки, которые понравились Дюма, но в другом веке. Дальше – больше – ещё одного нашёл. И он свёл этих людей в одном веке и приклеил их к Анне Австрийской – для неё они совершали безумства.
- Но майор Вихрь – реальный человек, спасал Краков, чтоб его не взорвали. Думаю, что он тебе понравится больше, чем все три мушкетёра.
- Конечно больше. Те делали безумства, при этом, давя людей в своих скачках и драках, а этот человек спасал целый город, ещё и жителей, кто мог погибнуть при взрывах.
- Правильно говоришь, хотя мне мушкетёры тоже нравятся.
- Будешь постарше, поймёшь, что из-за одной подвязки королевы не стоило давить столько народу.
- А если бы началась война? Народу погибло бы ещё больше.
- Может ты и прав, но говори мне о майоре Вихре. Забудем на время всех королев, кардиналов и мушкетёров.
- Так вот, майора Вихря закинула в тыл к немцам, чтоб он узнал, как можно не дать немцам взорвать Краков. К тому моменту, как он прибывает, немцы уже поставили, где надо, мины, оставалось лишь их взорвать. Уничтожили бы всё – мосты, красивые здания – музеи, церкви и костёлы польские – короче как в Варшаве.
- Да, но воссоздать Краков, не получилось бы как в Варшаве.
- Мне кажется, да, потому что там больше было старинных зданий и ценностей.
- Ценности-то немцы, мне кажется, вывезли? Отовсюду вывозили всё самое ценное.
- Может, вывезли, а может, не успели – от злости, наверное, хотели город сравнять с землёй. Но майор Вихрь и его помощники разведали, где находится человек, у которого кнопки были, на которые он должен нажать, и Краков бы взлетел. Это я тебе так быстро рассказываю, а искали они этого немца очень долго. Там и погибли помощники майора Вихря, а он сам остался жив.
- Спасибо, что рассказал, я вижу, ты уже засыпаешь. Давай спать. А если придут новые пассажиры, не вздумай с ними беседовать, на предмет куда едут и зачем.
- Мам, ну я же не маленький. Это я, когда в Украину ты меня возила, интересовался этим. И то, потому что все женщины начинают с этого разговор в пути: - «А куды такий хлопчик едет?».
- Женщины это женщины, а ты у меня умный мальчик. Если тебя не спрашивают, сам в разговор не лезь.
- По-моему я это усвоил как дважды два. Ну, спим. Я вижу, ты тоже устала.
- Спокойной ночи.
Утром она проснулась, оттого, что сын уже не спал. Он сидел на противоположной нижней полке – никем не занятой к счастью – и напевал:
- «Поле, русское поле, я уж совсем человек городской, счастьем и болью связан с тобою», - и вдруг увидел, что мать открыла глаза: - Это неправда, мама, что солнце всходит с Запада, Юрий Александрович так уверяет. Смотри, Солнышко наше всходит с Востока.
- Для нас с тобой с Востока, а для них, может, и с Запада. Смотри, как они непохоже на нас живут и тянутся к немцам. Может быть, за помощью, да и культура у них ближе к немецкой.
- И это несмотря на то, что немцы их когда-то за людей не считали. Но, может быть, и немцы сейчас не такие как в войну были.
Калерия с удивлением посмотрела на сына – дети выросли и становятся умнее своих родителей. Она тоже заметила, что взгляды большей части поляков устремлены на Запад, где жизнь лучше, чем в Союзе, но ей страшно было себе в этом признаться. По-видимому, Юрию и Анне тоже. Они ещё любили Россию, в которой, что не говори, а провели четыре прекрасных года. Россиянам, было тяжелей жить в России, в той же Москве, чем иностранцам. Юра получал за свою дипломатическую работу в рублях раз в тридцать больше Калерии. Анна, возя экскурсии по всему Союзу – что случалось очень редко, - тоже получала денег намного больше воспитательницы своего сына. А воспитательница трудилась, как рабыня, чтоб дети их не болели. Да ещё отоваривались их друзья в «Берёзке», где было всё – то, что в обычных магазинах достать было трудно, да и то товар был качеством похуже. Ну да их с Олежкой, по праздникам, кормили царской пищей в польской семье. Наверное, за то, что Калерия в свободное время водила их по Москве, да Алька – находясь в её группе, почти не болел. Болел больше дома, когда случались выходные дни, и он выскакивал на балкон или на улицу полураздетый в морозы.
Калерия, увидев, что сын отвлёкся от беседы, ради какого-то животного, вздохнула, но продолжала думать в том же ключе. Конечно, управлять маленькой Польшей, наверное, легче, чем большой страной. Потрясающе у них относятся к кладбищам и памятникам старины – всё ухожено. На этом, наверное, держится туризм, а в её стране вся красота рушится, и никто её не поддерживает. Разве какие энтузиасты, в число которых иногда включалась и Реля. Но что они могут сделать, измученные основной работой?
Подумав о памятниках старины, Калерия окончательно расстроилась – петь больше не хотелось, хотя они возвращались в Россию, любимую, до боли. И чем сильнее была боль, тем больше она думала о будущем своей Родины. Их большие и малые города были просто больные по сравнению с теми же польскими городами. Москва – Реля это наблюдала – расстраивается и хорошеет. Но кто вылечит областные и маленькие города? Кто поставит вопрос, что надо их лечить? В некоторых ещё после войны стоят развалины. – «Так мы Польше и другим странам должны помогать, чтоб они скорее на Запад стали смотреть, или свою страну восстанавливать?»
Г л а в а 2
Как встретили Олега в школе, после их путешествия, он рассказывал скупо:
- Ходят за мной на перемене девчонки и мальчишки, чтоб я рассказывал им про Польшу. Но я могу лишь про Варшаву и Торунь рассказать. Слушают о Варшаве, удивляются, что там теплее, чем в Москве. Про «Старый город» кое-кто уже знает – ездили кто с тётей, кто с дядей. У нас же много родственников дипломатов.
- Ну да, тот же Федяшин, который в Америке даже побывал.
- В США он был, но ничего дельного поведать о той стране не может. Говорит, что там воруют детей, поэтому он учился в русской школе при Посольстве. Из Посольства ни ногой и он – ты только представь себе, английский язык не очень хорошо знает. Я хотел к нему подъехать насчёт разговорного английского, а он знает не лучше меня. Мне Дорф – это наш «Англичанин», как его называют в школе, предлагает поговорить с ним, а не с Федяшиным.
- Это учитель ваш? Так тебе, действительно лучше практиковаться с учителем. Потому что, если даст Бог, поступишь в Лётное училище, английский язык тебе очень пригодится.
- И я тоже так думаю. Но как тебя встретили на твоей работе?
- Тебя хоть на переменах атакуют, а ко мне приходят со всего института любопытные женщины в любое время дня и ночи. И если я свободная от больных – то рассказываю им о музеях, о восстановленной Варшаве, конечно, слушают и о Торуне. Но больше всего знаешь, чему удивляются?
- Магазинам с колокольчиками? И тем, что из-за занавески или других дверей выскакивают продавцы и первый вопрос: - «Проше, пани? Что пани хочет?»
- Вот именно. И то, что без покупки от них не уйдёшь – навяжут.
- Но шапочку они тебе навязали красивую.
- В половину моей зарплаты. Поэтому я больше в эти магазины ни ногой не ходила, если бы меня чуть не насильно повёз покупать сапоги Юрий Александрович. Причём повёз, как я догадываюсь, в самый дорогущий. И опять в руках тех «Прошу пани!» осталось примерно наших рублей, обменянных нам не по правильному курсу уже больше, чем я заплатила за шапочку.
- Но сколько денег, мама? За шапочку, ты говорила, нашими вышло сорок пять рублей.
- А за сапоги шестьдесят пять. Хотя они для нашей зимы не годятся, потому что на поролоне. Но придётся носить, если зима у нас не очень лютая.
- Про сапоги тебя тоже расспрашивали? И про шапочку?
- Сапоги, признаться, даже просили продать – но я не согласилась – теперь жалею.
- Могла бы на те деньги купить себе французские сапожки, но на меху. Правда их поискать надо, но когда мы с тобой вместе идём – что-то встречается.
- Правда, ты у меня хороший путеводитель – ведёшь туда, где товар есть. Ещё жалею об одном. Рассказала я женщинам, что ходила по Варшавским улицам в длинной юбке. Удивились страшно и просили фото показать. Сказала что нет фото. Просили юбку принести.
- Я помню, ты носила её на работу.
- Да. В свой выходной день. Так там устроили примерку женщины худенькие. Подошла лишь одной – такая наглая, курящая дама – моложе меня. Так вот она просила продать ей юбку.
- И продала бы – в Москве ты её не носишь.
- Надо было продать. Но у меня заскок – не люблю курящих женщин. К тому же она давала цену в два раза меньше, мотивируя это тем, что ей придётся обрезать юбку.
- А зачем покупать длинную, если хочет обрезать?
- Фасон ей понравился. Юбка и в усеченном виде будет красиво смотреться. И я решила, что сама это сделаю и ещё её поношу.
- Правильно. А из оставшегося материала можно будет жакет сделать – будет костюм. Ты же умеешь, мам. Такие мне маскарадные костюмы шила в детском саду. А мужчины слушают твои рассказы о Польше?
- Мужчины присоединяются к женскому коллективу, если слышат, о чём мы говорим.
- Но меня тоже не только на переменах беспокоят школьники разных возрастов. Старшеклассники поймали в туалете, спрашивают: - «Это ты ездил в Польшу? Рассказывай, как там наши друзья живут?»
- Ты рассказал?
- Нет. Говорю им, что в туалете накурено, в дыму даже дышать опасно, не то, что разговорами заниматься.
- Господи, они тебе могли за уши подержать за это. И стукнуть «нечаянно».
- «За нечаянно, - как бывалые люди говорят, - бьют отчаянно». Во-первых, все знают, что я ходил в Самбо, и кое-какие приёмы знаю – могу их применить. Это я просто Самбиста бросить на пол не могу, а если нападут – пусть поберегутся. А во-вторых, помнят, как ты проводила обследование в нашей школе. - «И ради твоей чудесной матери», – так мне и сказали. И пошли за мной в не прокуренный зал, где спевки проводятся. И я им обстоятельно рассказал о Польше. Конечно о том, что они живут лучше нас – это я не акцентировал. И что посматривают на Запад, тоже не говорил.
- Правильно. Это дело поляков, а не наше. Но что особенно заинтересовало ваших дядей старшеклассников?
- Да рассказал я им про то, как мы искали русское Посольство. И как нас парень взрослый провожал. Знаешь, как оживились. Говорят, это он сделал ради мамы твоей – красивой.
- Так уж и сказали?
- Не хочешь, не верь. Но я им ответил, что и я надеюсь на это, иначе бы мы бродили в том районе до вечера.
- Правильно ответил. Я, между прочим, тоже вспоминаю в рассказах своим сотрудникам этого парня. Но люди взрослые понимают его внимание к нам правильно. Парень, действительно, хотел подучить русский язык – вот как ты английский стараешься везде развивать. Ну, ладно. Надеюсь, в школе от тебя быстрее отстанут, с расспросами, чем от меня во взрослой больнице.
- И точно, мам. У нас в классе уже почти отстали. Началась жуткая борьба за поездку в Венгрию. Я тебе рассказывал, что усиленно изучали венгерский язык. А где-то в Венгрии изучают русский. И вот венгры летом приедут в нашу школу, чтоб совершенствовать свой русский. Будут гулять по Москве, в сопровождении наших школьников. А потом наши поедут в их школу, где будут проживать, и гулять по их столице, а может и в каком-то ином городе.
- А ты не хочешь?
- Мне достаточно Польши на много лет вперёд. Кроме того, как эту компанию начинали, у нас с тобой не было денег, а платить надо было вперёд – по четыреста рублей на две недели.
- Ого! Это на одного человека, без сопровождающих?
- Сопровождающие будут, но из учителей, не родителей. Поэтому я тебе и не говорил. Мы ещё не знали, как в Польшу выехать, с нашими ресурсами и если бы не дядя Домас.
- Ты знаешь, что Домас дал основную сумму нам на поездку?
- Догадываюсь. Я знал, что мы поистратились на мою форму и твоё пальто. Потом сапожки эти купила ты у спекулянтов, чтоб они одну зиму не носились.
- Не ругайся, мама хотела пофорсить.
- Ну да! Чтоб тебя в автобусах принимали за француженку.
- А знаешь, это было приятно, что и на Руси есть такие женщины.
- Есть женщины, которые носят модные дублёнки и сапоги от спекулянтов. Но ты в финском пальто в десять, если не больше, раз дешевле дублёнок, производила фурор.
- Ты и это слово знаешь?
- Это слово мне сказала Юля Окунева ещё в прошлом году, когда ты ходила по нашей школе в медицинском халате. Юлька сама модница – ей же из-за границы всё привозят, а заметила, что ты в белом халате выглядишь как королева.
- Это насмешка, сын мой. Не могла я выглядеть как королева, если работа и тогда у меня была напряжённая.
- Но ты где-то собирала вашу группу и водила её по нашим улицам, чтоб что-то рассказать. Вот Юлька и застала вас на сквере, что ли? Потом мне шепнула, что ты кудесница – так доходчиво рассказываешь о том или ином чуде, что произошло в Москве, что Юлька, которая и в музеях ходит за тобой хвостиком, буквально заслушалась.
- Ни разу не замечала, что Юля ходит за мной в музеях – там же свои экскурсоводы. А она сама довольно заметная девочка, в которую ты, в первом классе, был влюблён.
- Это когда я тебе такое говорил?
- В первом же классе. Пришёл однажды и заявил, что «Ванторин – дурак. Падает перед Юлей на колено и говорит: - «Я в вас влюблён!» - А любить надо молча – это ты про себя сказал.
- Вспомнил, - Олег засмеялся, хлопнув себя ладонью по лбу. – Точно. Я тоже признался, что сам влюблён в Юлю, потому что танцую с ней на ритмике. А ещё был влюблён в Свету Реброву, потому что с ней сидел за одной партой.
- Вот ваша детская любовь.
- Потом она развеялась как дым, потому что я заметил, что и Света и Юлька играют глазками с другими мальчиками и свидания им назначают.
- А ты не хотел назначать свидания?
- Ну, мам. Это надо в кино их сводить, деньги у тебя просить. И вообще, фильмы мне интересней смотреть с тобой, а не с этими пустышками.
- Почему пустышками?
- Так ходили мы коллективами в театры, в музеи, даже в галерею Третьяковскую. Вот там и узнал я их нравы. В театрах музеях им скучно – большинство же девчонок и не ходят. Зато вечерами выбирались в парк в больницу Филатовскую, где ты раньше работала, знаешь с кем?
- С кем?
- Со взрослыми парнями, которые уже работают или учатся в институтах. И наши мальчишки бегали за ними подсматривали. Знала бы ты, чем они там занимались, пока тепло было. Так вот одни мальчишки из нашего класса отвернулись от гулён – в том числе и я. Другие, наоборот, стали к ним липнуть – надеясь, что и им перепадёт.
- Господи, вот уже чего ты знаешь, - Калерия тяжело вздохнула.
- И ещё, мама, вот эти «девушки», как они себя числят, вдруг стали примерными комсомолками – досрочно вступили в комсомол. А цель одна, чтоб их выбрали поехать в Венгрию.
- Ну, если они внесли деньги, то и поедут.
- Ага! Деньги ещё не внесли, но записались, что есть у них эти деньги. Значит, будут отчислять тех, кто провинится. А так, чтоб их позвали в гости, как нас с тобой, такого в нашем классе не наблюдается.
- Хорошо, что ты не влез в эту компанию, где подруги или друзья могут стать врагами. Но ты мне скажи – Володя или Алёша не стали претендовать на поездку?
- У Алёшки, конечно, есть деньги, которые ему собрали после смерти тёти Насти, и её друзья по работе и в школе. Их ему отдадут только, когда Алеше исполнится восемнадцать лет. Но он и не захотел бы ехать в незнакомую страну, да ещё язык надо изучать, а Алёшка лодырь. Тем более он ждёт, что его пригласят сниматься в фильме. А Володя вполне мог бы поехать, но отец ему денег не даёт. А те, что внук выпрашивает у бабушек, он, частично пропивает.
- Господи, спаси и помилуй. Что делать с твоим другом, ума не приложу.
- Хватит того, что я за ним бегаю по подворотням и разбиваю их бутылки.
- Значит, он не один выпивает?
- Кто близко живёт, из нашего класса, никогда не отказываются, в том числе и Тарасюк.
- Но ты знаешь, что это опасно бить бутылки у выпивающих людей? Они могут обозлиться и тебя этой бутылкой стукнуть.
- Одну только и разбил и то пустую. Потом осколки собрал, ты не волнуйся, мама. Володька мне помогал собирать. Понимает, что дети могут порезаться или старики ногой наступить.
- Что делать, сын, чтоб отучить Володю и его собутыльников от выпивок?
- А позови Алешу и Володю на мой день рождения. И купи бутылку шампанского на всех нас четверых, вместе с тобой. Выпьем по бокалу и пойдём гулять по любимым улицам Москвы. Они увидят, как она хороша, если лишь чуть выпьешь и то на дне рождения, и не станут убивать свою юность в вине.
- Можно попробовать только не в этом году, а хотя бы на следующий.
- Почему не в этом?
- Меня уже предупредила старшая медсестра, что работать буду много, и я согласилась – деньги нам нужны будут. Скоро тётя Маша и дядя Вася уедут в отдельную квартиру, а мы переберёмся на их жилплощадь, и нужно будет купить холодильник и стиральную машину. Сам понимаешь, денег надо много.
- Ой, мам, дядя Вася не советует нам перебираться в их закуток. Говорит, что запросто могут выписать нас из очереди на отдельную квартиру.
- Это не издевательство? Двум старикам из этих «хором» нужна отдельная квартира, а двух молодых вычеркнут из очереди, если они временно улучшат своё проживание в коммуналке. Не волнуйся, малыш, если нас вычеркнут, то я устрою этим людям сладкую жизнь. Ты мою натуру знаешь.
- Да, маймунка, мы им вместе покажем, где раки зимуют.
- Но маймунка – это обезьянка на болгарском языке, возразила Калерия. - Я разве похожа на обезьянку?
- На самую красивую обезьянку, которая защищает свою жизнь.
Г л а в а 3
Калерия не рассказывала сыну, но её на работе расспрашивали насчёт поездки в Польшу более жёстко. И гораздо дольше – года полтора. Кроме красот и достопримечательностей, о которых рассказывала новенькая медсестра, пытались узнать, не за женихом ли (или для знакомства с ним) она ездила в Польшу?
- Сейчас такое поветрие, - сказала её одна из пришедших молодых женщин даже из операционной, - что поляки вызывают в свою страну красивых женщин, чтоб улучшить свой генофонд.
- Что такое генофонд? – сделала удивлёнными глаза Калерия.
- Не притворяйся. Заметила, наверное, что девочки-польки очень привлекательные, но к тридцати годом – если не раньше – вдруг теряют свою красоту. Звереют от этого.
- Вот уж нет. Хозяйка, которая меня принимала, подходит под твоё описание. Видимо, в молодости была привлекательной, а как родила первого сына, привлекательность слетела с неё. Однако, что в Москве, что в Варшаве она была мила со мной.
- Значит, ей от тебя что-то было надо. Полячки так просто не вызывают.
- Признаюсь, хотела усмирить мужа, чтоб по любовницам не бегал.
- Вот видишь. А как ты могла это сделать?
- Да если бы и могла, не стала бы это делать. – «Хотя в Москве Юрий при наших отношениях не бегал», - подумала, но мысль продолжала: - Какое право мы имеем вмешиваться в их жизнь?
- А могла ты остановить польского мужчину. Кстати, он красив?
- Он очень привлекательный, по сравнению со своей женой. И когда они жили в Москве, он был влюблён в меня – это я не скрываю. Но я остановила его польский «жар души», как выражался мой поклонник, и перевела этот жар в дружбу, которая нам дала больше, чем любовь. И эта дружба в Москве сыграла большую роль – по любовницам поляк не бегал, хотя иные россиянки не пропускали возможности его «влюбить в себя», как тогда говорили.
- Откуда ты это знаешь? – взвилась допрашивающая.
- Да у меня на глазах всё это происходило. Так что знаю достоверно. А теперь, товарищ следователь, позвольте из обвиняемой, превратиться в прокурора и задать вам один вопрос.
- Да. Что во мне тебя могло заинтересовать?
- Раз уж вы так строги ко мне, что заподозрили во мне искательницу мужа за границей, то меня интересует одна сплетня.
- О, про меня много сплетен в этом институте гуляет. И главная, что я родила ребёнка от одного тут доцента. Ещё хотела увести его от семьи.
- А это неправда? – не вытерпела санитарка Валентина, которая не пропускала ни одного рассказа Рели о Польше.
- Уж вы, тётя Валя, про меня, наверное, такое наплели вашей путешественнице.
- А чего плести? Сама скажешь, если на этот разговор нарвалась. Скажешь, не от толстого мужика у тебя ребёнок. Толстого, но денежного. И хоть он не скупой, жену с детьми всё равно не оставит ради тебя.
- Спасибо, что подсказали. Я, как-то, сама уже догадалась.
- А ещё говоришь о генах. Поляки, может быть, если кидаются на наших красавиц, хотят сделать своих детей красивыми. А вот ты кого родила от денежного мешка, но лицом, мягко сказать, не очень большого красавца. Про фигуру вообще не говорю.
- Тётя Валя, когда-то он был красив, поверьте мне, так что и мой ребёнок... Но что я доказываю? Я только хотела узнать у вашей путешественницы, не нужны ли в Польше ещё русские женщины, которые улучшат их генофонд?
- Представь себе, что красивых русских женщин в Польше я не встречала. Перекупщики дешёвых и модных вещей в государственных магазинах стоят все распаренные от духоты и ругаются с польками, которые пришли в свой магазин: - «Вас тут не стояло». Красивых наших спекулянток я не встречала и в Москве. Все они от желания продать дешёвый товар подороже, становятся просто ужасными. Такова была моя свекровь, которая развела нас с мужем, не смотря на то, что мы ещё не успели разлюбить друг друга.
- Про мужа мне расскажешь потом. А мужчины наши русские, выехав за рубеж, приобретают ту независимость и свободу, которой я не вижу на лицах московских мужчин?
- Насчёт мужских русских лиц за границей расскажу жуткую историю. О, тётя Люба пришла, моя давняя приятельница ещё по детской больнице. Садитесь, моя золотая рыбка.
На Любовь Савельевну допрашивающая Релю женщина посмотрела чуть свысока. На её лице можно было прочесть: - «Такая модная, ездишь по за границам, а с санитарками знаешься».
- Так ты не идёшь к нам, так я сама вырвала момент и пришла тебя проведать, - отвечала между тем Любовь Савельевна, присаживаясь на предложенный стул.
И Реле захотелось сбить спесь, с высокомерной женщины, рожающей детей от женатых и толстых мужчин:
- Но вы пришли к интересному разговору. Вы можете подтвердить, что передали мне, ещё когда мы с вами работали в детской больнице, шикарное платье, в котором я на одном вечере поразила наших мужчин.
- Чего там говорить – ты была королевой бала. И не передала я тебе это платье, а продала, - внесла ясность старушка.
- Да ладно, тётя Люба, я к тому, что в этом платье, пошла в Польше в театр.
- И там поразила всех, душа моя?
- Да, тётя Люба. Меня даже, по моему разумению, показывали польским женихам, как раз на предмет улучшения польского генотипа. – При этих словах она и слушатели расхохотались.
- Но ты, разумеется, как и от поляка в Москве, убежала от них? – улыбнулась тётя Люба.
- Не так от них, как от ковров. Я почему-то задыхаюсь от пыли в коврах, не только в Польше, но и в Кремлёвском и Большом театрах – отовсюду сбегала.
- Девушка, короче, - медсестра из операционной показала на циферблат часов. – Работа моя закончилась и мне пора бежать к моему малышу, рождённому от доцента. Но на вопрос о русских мужчинах в Польше ты мне ответь.
- Так я к тому и веду, - улыбнулась Калерия. – Сбежала я это из театра, вышла на крыльцо, как говорят, и хотела взять такси, как вспомнила, что денег на такси у меня нет. Грех, и только. Но какая-то машина уже затормозила – должна сказать, что машин в Варшаве мало. Водитель довольно старой наружности высовывается и говорит: - «Проше пани». А я ему от испуга по-русски: – «Извините, но у меня нет денег». И вижу радость на лице у человека: - «Русскую даму, такой красоты – (вы уж простите меня, женщины – не свои слова передаю) - да куда хочешь, домчу. Ещё по Варшаве ночной могу покатать».
- Вот это, Рель, тебе повезло. – Прослезилась Любовь Савельевна. – Мне в молодости даже в Германии не предлагали катать по городу, даже в этом прекрасном платье.
- Тётя Люба, не забывайте, при вас был муж. А я одна такая выскочила из театра.
- А если бы это какой-нибудь негодяй был – завёз бы женщину и изнасиловал? – вставил кто-то из слушательниц.
- Я к негодяям не сажусь в машину – людей чувствую, - улыбнулась Калерия. – Короче, едем, разговорились естественно. В этом русском я сразу одессита узнала – по выговору. Он мне рассказывает, что пятнадцать лет назад, чтоб не идти в армию, он сбежал в Польшу. Уж как там получилось у него, я не расспрашивала. Однако и я была в Одессе пятнадцать лет назад – восемнадцатилетней девушкой. Это меня поразило, что мы оба были в Одессе пятнадцать лет назад. И он сбежал в то время от армии, а в армию берут восемнадцати лет. Значит, и ему тогда было восемнадцать. А мне, когда я была в Варшаве, было тридцать три. Сейчас мне больше.
- Значит и этому мужчине, который подобрал тебя столько же лет? – Ахнула Наташа, которая слушала подругу уже не в первый раз. Калерия своих слушателей выводила в коридор, чтоб не смущать своими рассказами больных, кто выздоравливал и был в полной памяти. И Наташа всегда присоединялась к ним. Присоединялись и проходящие в Реанимационный зал врачи, поэтому Калерия старалась не повторяться в своих рассказах. Про одессита она вспомнила в первый раз и то её подтолкнула к этому сестра из операционной.
- Да одесситу столько же лет, сколько и мне, - подтвердила Калерия. – Но видели бы вы, дорогие мои, его лицо. Оно состарилось лет на тридцать, с тех пор, как он сбежал из Союза. Это я к твоему вопросу, - обратилась Калерия к операционной медсестре, - как выглядят российские мужчины за рубежом.
- Но он, наверное, заболел какой-то болезнью? – произнёс кто-то. – Уж, не заразной ли?
- Ну, я бы к заразному не села, - возразила Реля, - для этого у меня хорошие Ангелы. Они бы не послали мне такого человека.
- Зато его Ангелы послали ему тебя, чтоб он возрадовался на русских женщин, - сказала медсестра операционной. – Спасибо за рассказ, хоть меня кусали тут ваши сотрудники жалами.
- Пожалуйста, вы и меня простите – не я этот разговор завела. Но мне надоели ваши расспросы о моей личной жизни – я вернула их в вашу жизнь.
- Первый раз видите, и всё знаете про человека. Хотя не удивительно – в больницах везде сплетничают.
- И не только в больницах – уверяю вас. Я работала в детском саду, так там меня поливали такой грязью женщины недостойные хорошего слова. Сами мужьям изменяли, а мне свои деяния приписывали. Но когда всё выходило наружу и им было худо, не бежали ко мне извиняться за поклёп.
- Но вы благородная им всё прощали?
- Зачем? Пусть живут в вечной грязи. Когда-то их потомки всё выскажут.
- Правильно, - услышала Реля голос их профессора, подкравшегося внезапно. – Замучили тебя вопросами. Пойдём к твоим больным, ты и мне расскажешь что-нибудь о Польше.
- Ой, Алексей Зиновьевич, вы, наверное, больше всех уже слышали. И сами знаете о Польше больше меня – потому что вы туда ездили.
- Откуда знаешь?
- Сорока на хвосте принесла.
- Я ездил в Польшу консультировать больного, но это не значит, что имел возможность рассмотреть Варшаву или Торунь как ты.
- Зато вы побывали в Закопанах, и подышали там, в соляных шахтах, чистейшим, лечебным воздухом, - говорила Реля, идя за профессором по длинному их коридору.
- Так-так, вот это ты мне должна подробно рассказать, - увлёк он Релю к больным. – Откуда знаешь? Я никому здесь, и вообще в Союзе, не говорил об этом моём путешествии.
- Вот в этом закутке, где нас никто не слышит, я вам признаюсь. В ночь на седьмое января, я приказала себе лететь, во сне, в Закопаны, чтоб подышать немного чистым воздухом.
- Не в твой прекрасный Вилянов, о котором ты с таким воодушевлением рассказывала, а в Закопаны, где, впрочем, и я лазил как раз в эту ночь под Рождество Христово. И ты знаешь, испытал не меньшую радость, чем в Иерусалиме, на воскрешение Божественного огня. Ты была в Иерусалиме?
- Разве только во сне.
- Как и в Закопаны попала во сне?
- Точно. И видела там вас. Вы не только дышали там целебным воздухом, но осматривали скульптуры шахтёров, которые там трудились.
- Это потрясающе! Значит, и я видел тебя? Ты там была с подростком, выше тебя ростом и он называл тебя мамой.
- Это мой сын и я не могла его не взять с собой. Но вы осматривали скульптуры и все эти шахты днём, а я там была ночью, во сне.
- А вот тут ты ошибаешься – я там тоже был ночью. Только наяву, а ты во сне. И по идее мы не должны были встретиться. Но встретились. И что я заметил. У тебя, голубушка, седые пряди есть в волосах. Но это так идёт тебе, что и представить себе трудно. Я эти пряди, признаться, заметил, лишь ты пришла устраиваться на работу. Но думал, что крашенные волосы. А в Польше – чужой стране, понял, что всё естественное в тебе.
- Спасибо, что разоблачили меня. Но только никому не рассказывайте. Пусть все по-прежнему думают, что я пряди крашу для красоты, как Индира Ганди.
- Кому же я выдам тебя, душа моя.
- А вот это не надо, называть меня нежными словами. Вы недавно женились. У вас француженка жена, как поёт Высоцкий в своих песнях.
- Ты Высоцкого слышала? Не в Польше ли?
- Нет, хотя Высоцкий там прогремел своими песнями, до моего приезда. Так вот он свою француженку жену обожает.
- Обожает, но и изменяет, как я слышал. Но моя жена не такая, как Марина Влади.
- Сожалею. Но ничего поделать не могу. Сердце моё сейчас принадлежит сыну и долго будет у него в плену. Мне надо вырастить лётчика, о чём он мечтает – не могу отвлекаться.
- И на том спасибо. Уважаю женщин, которым дети дороже мужчин. А женат я на своей француженке уже почти три года. И два года, как ты работаешь у нас.
- Вы ведёте такой подсчёт?
- Боюсь, что сбежишь скоро. Как принесло тебя в реанимацию каким-то добрым ветром, так и унесёт, я думаю. Ты – птаха перелётная.
- Это точно. Надо мне уже улетать – хотя бы ради сына, потому что он растёт, меняется на глазах и ему надо больше внимания. Надо идти работать опять в подростковый кабинет, чтоб быть поближе к сыну.
- А там же и с Военкоматом всё связано?
- Конечно. И надо удержать Военкомат, чтоб не забрали сына в армию, до того, как он поступит в своё желанное училище.
- У тебя всё получится, хотя ты не имеешь блата, как наши высокопоставленные. Но есть в тебе такая сила, что даже я определить не могу. Откуда эта женщина пожаловала на Землю нашу? Неужели из Космоса?
- Можете не сомневаться, - ответила Реля, словами своего сына, – именно из Космоса.
Г л а в а 4
В основном к Реле, с расспросами о Польше, подходили люди каждый со своими достоинствами и недостатками, как и она сама. Раньше ей некогда было рассматривать своих коллег, но теперь она ближе рассматривала лица, характеры, мимику людей и этот постоянно меняющийся калейдоскоп нравился ей. Реля была самокритична в собственной оценке и поняла, что люди, работающие рядом и в жутких условиях – уже тогда многого не хватало в медицине – немного герои. Она бы всем им давала ордена и медали, а лучше достойную зарплату, чтоб не надрывались некоторые.
Лишь одна медсестра никогда не подходила к Реле с расспросами о Польше. И что ей Польша, если сама она раньше Рели от института ездила в Ригу. Правда об этом приморском городе не рассказывала никому, будто боясь, что её станут шпиговать завистники. Маша воспитывала двух дочерей одна, но никогда не рассказывала о них, как другие матери – ни хвалила, ни ругала. Говорят, получала большие алименты, поэтому никогда не работала на полторы смены и не брала индивидуальных постов. Но на ставку работала старательно, и работать с ней в одну смену Реля любила. Маша никогда не бросала своих больных и не уходила, не предупредив, покурить (она не курила). И не вела недозволенные игры по ночам с усталыми хирургами или реаниматорами. Правда, и мужчины-врачи не очень её выделяли. Но все знали, что если на посту Маша, то ничего не может произойти с её больными. А если произойдёт, то она забьёт тревогу. Иногда она не обращала внимания на чужих больных, которых оставляли без надзора другие сёстры, но это вроде как «вы отвечаете – вы и бдите». Но Реле с ней было работать спокойно. И только. В короткие минуты передышки, например, проверяя истории болезней, Калерия иногда обнаруживала Машу, сидящую рядом, тоже проверяющую истории или смотрящую безучастно в пространство. О чём думала женщина – мать двух девочек? О том, во что их одеть? Или накормить? Или о больных? Кто Маша в душе? Писатель? Художник? Просто мать – об этом никогда не высказывалась.
Вот гулёны-матери и то о своих детях иногда говорили. То ли надоели, шипели. А то хвалили, чтоб и себя выделить – вот, мол, у нас не хуже дети, чем у заботливых матерей.
Иногда Калерия думала, что Маша – монашка, баптистка, староверка и пугалась. Одевалась Маша скромно. Так же говорили и дочерей своих водила в платочках, над которыми в школе смеялись другие дети. Что это? Недоразвитый человек? Возможно, женщина столкнулась со сталинскими репрессиями? Ведь Маше много лет. А девочки её меньше Олега. Калерия не старалась разговорить тихоню. И так и осталась для неё Маша загадкой, тем более, что встречались по сменам они редко.
В феврале первого года работы Рели в институте, прямо с места катастрофы был доставлен в отделение реанимации больной, в тяжёлом состоянии – атташе из Посольства ФРГ. Говорят в аварии был виноват наш, зазевавшийся, таксист. Ехал порожняком и врезался. Таксисту не царапинки, водителю Гельмута тоже, (в реанимации все сразу стали называть немца по имени), а вот атташе досталось за всех троих. Дело пахло международным скандалом. Немца надо было срочно выручать с того света, куда он настойчиво подавал заявки. Его бы, разумеется, забрали в Кремлёвскую больницу, если бы не черепно-мозговые травмы, с которыми могли справиться только в их институте. Но из Кремлёвской больницы привозили лекарства, названия которых Реля раньше не видела. А может, и видела – примерно такой пузырёк отец Саши Фролова достал в Четвёртом Главном Управлении, где он работал. Один пузырёк, а поставил тогда почти умирающего мальчишку на ноги. Да так, что парня и в армию забрали, через три года, после тяжкой операции.
Рваные, мягкие ткани на Гельмуте срастались прямо на глазах. Когда-то Реля, в детстве, во снах, летала, в своём серебристом платье, подаренном ей, во сне же, Пушкиным, и тоже лечила такие раны, останавливала кровь взмахами рук своих. Теперь и махать не надо было, тем более она не во сне, а на работе и привозят такие лекарства, которые заменяют её пассы.
И во избежание «синегнойной палочки» привезли «живую воду», которую тоже привозили Саше Фролову. Реля уже не помнила значения этой сыворотки и стала расспрашивать старого профессора, принесшего её. Того самого Михаила Аркадьевича, который смешил многих в реанимации, приходя в одиннадцать часов ночи проведать своих больных – благо жил недалеко, в общежитии. И поскольку приходил ночью, то чаще всего в коротеньких брюках, как шутили врачи: - «Купленные, когда в институте учился». И в ботинках на босу ногу.
Но сейчас Реле было не до смеха, хотя и в ночное время она не смеялась над стариком.
- Что за чудо? Мне будто бы рассказывали о нём, когда я работала в детской больнице, но я совсем забыла.
- Мне так стыдно за Софью Ивановну – мою жену, которая не полечила, как следует вашу больную руку и довела дело до гидраденитов, из-за которых вы не поехали в Польшу во время, а задержались, на несколько дней, - совершенно не понял её, по-видимому, старый профессор.
- Я не в обиде на Софью Ивановну. Всё, что могла в Польше, я увидела.
- Да, но её склероз мог стоить вам жизни. Это очень опасное заболевание.
- Ничего. Я даже работала с ним. А вылечили мне эту гадость наши медсёстры.
- Я всегда говорю медсёстрам в своём отделении, что работать в реанимации – это большой и мудрый, хоть и тяжкий опыт.
- И я предлагаю вашим медсёстрам, когда они по ночам приходят сюда с надзором, как чувствуют их больные, поработать в реанимации за заболевших наших медсестёр.
- Слышал. Они обижаются на вас, - произнёс старый профессор, работавший ещё с Бурденко. – Может быть, и Софья так небрежно осмотрела вашу руку, под их жалобами. Но я как раз за то, чтоб они не ходили проверять, а помогали вам, хотя бы поворачивать тяжёлых больных, пусть даже не из нашего отделения.
- Спасибо вам, Михаил Аркадьевич. А теперь расскажите мне, что за чудо эта сыворотка, которую я смогу залить в капельницу Гельмуту, как только прокапает другое лекарство.
- Девочка моя, это, действительно, чудо. Я не имею право тебе рассказывать, как оно добывается, но я уже так стар, что, надеюсь, меня не посадят за это в тюрьму.
- Не посадят, - прошептала Реля, оглядываясь, - мы одни в отсеке и я даю слово, что никому не скажу. Разве лет через тридцать, сорок, когда сама буду в глубокой старости. Но тогда можно будет про всё говорить. По Нострадамусу, в России произойдут глубокие перемены и всё, что прячется сейчас под спудом, выйдет наружу.
- Ты знаешь про Нострадамуса? – удивился старый профессор. – И ничего не боишься? И я не буду трястись перед смертью.
- Да что вы! Вам ещё жить и жить. – «Только бы вы не оперировали, потому что больные боятся попадать к вам под скальпель – многие умирают».
- Спасибо за предсказание. В таком случае я просто обязан просветить свою Кассандру. Знаете, кто это такая?
- Конечно. В третьем или четвёртом классе изучали это по древней истории.
- Но не буду вас мучить, тем более, что скоро капельница заканчивается и вам вливать сыворотку нашему другу. Сыворотка эта сделана на крови людей, проговорённых к расстрелу.
- Как! Их разве не расстреливают тут же, как приговорили?
- Нет, девочка. По крайней мере, не всех. Больных не нужных на дальнейшие опыты расстреливают. А вот здоровых людей берут, чтоб заразить их, скажем, холерой. Причём не одного человека, а сто или чуть меньше. И вот лежат они в бараках, мечутся, стонут, некоторые умирают. Оставшихся людей подкармливают, чтоб они в силу вошли для следующего опыта. И опять заражают уже другой гадостью – не буду тебе называть.
- Не надо. И, опять эти люди лежат, в одном бараке, мечутся, умирают. А оставшихся людей вновь откармливают?
- Да, девочка, и так раз пять-шесть. И все эти муки переносят приговорённые к расстрелу, чтоб стать универсальными донорами – вот из их крови и получается «живая вода», как ты сказала.
- Господи, хоть не зря мучились и отработали свою вину, если она была.
- Вот и мне кажется, что выживали люди, кто был не виновен. И я бы вам советовал не всю сыворотку выливать нашему немецкому другу, а оставить себе от этого большого пузыря, хоть грамм десять и влить себе это в вену. Вы быстро восстановите силы, потерянные по вине моей Софии.
- Спасибо за совет, но я так не могу.
- Моё дело было вам сказать, ваше дела сделать или нет. А вашему Гельмуту ещё десять таких ампул четыреста граммовых привезут из Кремлёвской больницы – я уже сделал запрос туда, - Михаил Аркадьевич быстро ушёл, предоставив Реле немного подумать.
А думать было о чём. Пришла Татьяна: - О чём ты так долго беседовала с профессором?
Рассказывать о смертниках, делающих хорошее дело для больных, Калерия не решилась. Но что Михаил Аркадьевич посоветовал ей немного влить «живой воды» себе в вену, призналась.
- А чего ты боишься восстановить себе здоровье, если возьмёшь десять грамм от такой большой посудины? Знаешь, из чьей крови эту сыворотку делают? От смертников, но не таких как наших больные, как у нас – с раком и саркомами, а, от самых, что ни на есть здоровых.
- «Ага! Таня не знает, что их ещё заражают всякими болезнями».
- От политических, наверное?
- Ага, политических! Тех сразу расстреливали при Сталине, чтоб не болтали лишнего. А рецидивистов, больных всякими туберкулёзами посылают на рудники. Они там и умирают от облучения.
- «Наивная ты, Таня, - подумала Реля, - я этих рецидивистов насмотрелась, когда с Дальнего Востока возвращалась с семьёй. Живые, здоровые, никто не болен, лишь других людей убивают», - Калерия с болью вспомнила Павла.
- А здоровых рецидивистов берут и делают из их крови сыворотку, пропустив её через какие-то болезни – вот это и есть «Живая вода». И не будь её, половина нашего Правительства умирали бы раньше, а не были в расцвете сил в семьдесят и больше лет.
- Интересно, Тань, при Сталине была такая сыворотка?
- Наверное, была. При нём же какие-то опыты над кровью проводились. Я слышала, что уголовники валялись в тифозных и иных бараках и если выживали, то и были потом универсальными донорами, - Таня всё же вышла к размышлениям старого профессора.
- Ну, а дураками они потом не становились?
- Не волнуйся. Вот у тебя под капельницей лежит уже который месяц Бесфамильный Иван. Вот этот, провалявшись столько месяцев неопознанным, думаешь, вернётся к нормальной жизни, даже если выйдет из комы? Потрясающе то, что у него нет пролежней – это ты как-то сумела его удержать в чистоте. Девки даже удивлялись, что когда ты была в отпуске, и то он пролежни не сделал. Знаешь как ворочался сам, даже с капельницей.
- Ты знаешь, Таня, я думаю, что это святой человек. Вышел он откуда-то из монастыря – хотел на светскую жизнь посмотреть, зашёл в большой город, а тут народу, машин. И свалился от голода в обморок.
- Ты как-то обрисовала – у меня аж мороз по коже прошёл. Он же, правда, этот Иван Безродный упал на какой-то улице, его и привезли к нам, с ушибом головы. И лежит, в чувство не приходит, и не скажет ничего о себе.
- И вот что я думаю – только ты меня не выдавай. Волью большую половину пузыря Гельмуту этой сыворотки, а часть Ивану Безродному – по-братски пусть немец поделится. Ему ещё привезут – мне так Михаил Аркадьевич сказал.
- Я тоже об этом думала, только боялась тебе советовать. Пошли вливать.
Двигались в сторону бокса как партизаны. Осмотрелись, чтоб никого поблизости не было: даже нянек – те больно языкастые женщины – возьмут, да кому-то проболтаются. Половину флакона немцу, половину неизвестному – то ли русскому, то ли ещё какой национальности мужчина не хочет просыпаться. Гельмут от притока сил через два часа в постели сел. Кинулись к нему все медсёстры, кто был в зале в этот миг, уложили, чтоб капельницу не вырвал себе. Они ему руки привязывают, а он грудастых медсестёр за груди хватает – вот до чего ожил немец. Некоторым медсёстрам так понравилось это, что многие потом, уже когда капельницы удалили, подходили и наклонялись над иностранным гостем. Хватал за груди, под женский хохоток.
Но и Бесфамильный через пару часов стал моргать веками, всё пытался их открыть, на свет божий взглянуть. Таня с Релей переглядывались – неужели помогло?
Г л а в а 5
Ещё два раза приносили «живую воду» для немца – не в смену Рели и Тани. Но, видимо, и до других медсестёр дошло - (или санитарки шепнули, которые всё знают) – что надо по братски разлить сыворотку. Но только немец ожил просто стремительно и стал говорить на русском языке почти без акцента. Пел русские песни. Бесфамильный его брат по «живой воде» тоже стал подпевать, не выговаривая слова, а мыча, но в такт. Оказался совсем он не без фамилии человек, а простой монах, бежавший из монастыря, чтоб посмотреть славный город Москву. Пешком шёл бедолага по ночам – боясь, что днём его арестуют. Днём скрывался или просил подаяния у действующих церквей – но больше голодал. И потому, как достиг желаемого города, то голова закружилась от обилия людей, машин и тут ещё голод – упал на самой первой шумной улице, откуда его и доставили на Скорой помощи в институт, как бездомного, без документов – так и записали Бесфамильный.
Калерии, которая его кормила почти два месяца через зонд, пришлось понемногу начинать его кормить с чайной ложки. Даже питьё не полагалось ему давать из поильника, а малыми дозами. Подолгу приходилось кормить. В дневные смены Калерия даже за другими больными, чьи медсёстры отлучались из реанимации по делам, не могла ухаживать. Другие медсёстры, зная её загруженность монахом, даже не обращались к ней. Звали Марину, если ехали в операционную или сажали старшую медсестру одну в реанимации – пусть не забывает ту работу, от которой бежала: - «А то возомнила себя командующей».
А монах, через пару дней стал издавать звуки. Вначале тянул слова, как начинающий говорить младенец, но через две недели разговорился. Всё вспомнил. Как по Скорой помощи привезли его и говорили «на пару дней, чтоб умер в хороших условиях». Как Реля приняла его в своём закутке и сказала: - «Нечего ему умирать – молодой ещё мужчина – выходим». И он слышал почти все слова, которые она произносила в отсеке. И он знал, что она сдаёт смену и уходит, Мучился, ждал её смену и радовался, услышав её голос. Радовался, что она, кормя его через зонд, говорила иногда: - «Ну что ты, мой болезненный? Когда же ты придёшь в себя и расскажешь мне, кто ты есть? Из какой семьи бежал? Из хорошей или плохой? Нога у тебя больная, я вижу. И у меня была не одна травма на левой ноге. Так что по травмам на одной и той же ноге мы с тобой как родные. Приди в себя, а? Поговори со мной!»
Потом, и монах это тоже хорошо помнил – говорящая с ним медсестра уехала, надолго. Две недели – маленький зимний отпуск Калерии - ему показались адом или наказанием за то, что не мог с ней разговаривать, вернее беззвучно ей отвечать. А, вернувшись из Польши – даже это монах знал, уже не говорила с ним, а уходила куда-то с любопытными, чтоб рассказать о её поездке. Наконец опять вернулась к нему с расспросами – почему он до сих пор не хочет раскрыть глаза. Ворочается, руки-ноги у него сгибаются, а еда через зонд видно не подходит ему – никак не наберётся сил. Помнит, как Реля просила поставить ему капельницу и просила его не выдёргивать её. Он не выдёргивал, если дежурила она. Помнит, что в её дежурство привезли немца и все копошились возле него. Потом Реля о чём-то шепталась с какой-то врачом или медсестрой. И в один момент она что-то влила в капельницу, и он стал открывать глаза.
Всё это монах ей рассказывал, когда Гельмут – его выздоравливающий сосед был уже в отделении, смеялся, ухаживал за женщинами-врачами и медсёстрами – говорил им комплименты. Сыворотка, разделённая со святым человеком, пошла ему на пользу. Красавица жена постоянно сидела у него на общем посту. А в день, когда его переводили из реанимации, принесла для врачей, медсестёр и прочего персонала большую упаковку кофе «Золотое Руно». Угостила всех. Это, и, правда, было золотое кофе. Оно сделано было завитками, как шесть у молодых овец, прекрасно растворялось. А запах – аромат кофе разносился до конференц-зала. На этот аромат шли врачи и медсёстры из других отделений, и всем предлагали попробовать невиданный до сей поры напиток. Пили за здоровье Гельмута, радовались, что международного скандала не будет. Таня с Релей не присутствовали при переводе Гельмута, но и им оставили на донышке напитка. Горя острым желанием отведать напиток – дневные медсёстры так его расписали – что Реля с Таней решили выпить кофе на ночь.
- Потому что, если мы захотим оставить эти крохи на утро, утром их не будет, - решила Таня. – Но выпьем понемногу. Да тут и осталось нам на один раз.
Однако пришёл ещё анестезиолог, потом Айде заглянул в столовую, ища Релю, и ему досталось – Таня разделила напиток на всех. Пили, поглядывая друг на друга весёлыми глазами, что редко случалось в жизни реаниматологов. Правда, Айде был не из их отделения, но разве жалко разделить такую трапезу с хорошим человеком?
А хороший человек явно хотел с Релей побеседовать и, как она догадывалась не о больных. С момента, как увезли Домаса, Айде не раз хотел с ней поговорить о чём-то своём, но Реля решительно, и, по возможности мягко, старалась отклонить его попытки. Но сегодня – она это чувствовала, разговора не избежать.
- Что, Танюша, - промолвила она, поднимаясь, - не пора ли нам идти к больным?
Таня безропотно, как всегда, согласилась. Им ещё предстояло отпустить вторую пару медсестёр на ужин, которые райский напиток отведали, лишь заступив на пост. Но поесть и им не мешает – ночь впереди может быть тяжкая. Анестезиолог и Айде пошли вместе с ними. Вместе врачи обошли тяжёлых больных, обговорили их состояние. Затем реаниматор сел записывать истории болезней, а Айде пошёл в бокс, к Реле, как она, впрочем, и думала, что своих больных он не минует. Но, оглядев вполне выздоравливающих своих больных, которые к тому же спали, он вызвал медсестру в коридор.
- Поговорить надо, Реля. Выйдем, пока ваши санитарки, которые базируются в коридоре, пошли пить чай.
- А где им находиться? Здесь и воздух чище и если позовут из зала, им всё слышно. Даже с общего поста отсюда легче их вызвать.
- Но я не о санитарках хотел поговорить, а о нас с тобой. Домас к тебе больше не приедет – ты это знаешь?
- Конечно. Его увезли на Родину умирать – так сказал его брат. А я возразила ему, что на Родине он ещё поживет пару лет, а если повезёт, то и все пять. Ему лишь не надо делать резких движений, как Андрей-спортсмен. Вы помните спортсмена, который мог бы ещё пожить, но…
- Он просто пожалел свою молодую жену, - резко перебил Релю Айде. – Представь себе, чтоб она делала с малым ребёнком на руках, да ещё парализованным мужем?
- Да, это большая проблема. Но Андрей мог остаться не парализованным, а ходить, помогать ей немного с ребёнком. Конечно, колоть дрова на даче он бы не мог, но жить вполне, как сейчас живёт Домас – он уже передвигается по дому, возможно, его выводят гулять.
- Брат Домаса звонил мне и они радуются, что живёт он как дерево – ест, пьёт, гуляет, если есть кому с ним побыть на улице. А ещё хотели тебе такого навязать, и как бы ты смогла с ним возиться? Это надо не работать, как сейчас ушла на пенсию и возится с Домасом его мать.
- Да, мне надо воспитывать ещё сына, поэтому я отказалась взять его к себе. Вот если бы они отпустили его шесть лет назад ещё здоровым, и мы могли бы пожениться – то шло всё своим чередом.
- А ты хотела выйти за него замуж тогда, шесть лет назад?
- Какая женщина – в двадцать семь лет не хочет выйти замуж, тем более, что Домас относился к моему сыну как отец. Но и о больной дочери он всё время помнил.
- И ты, как настоящая женщина и мать не могла его отобрать от больного ребёнка?
- Всё верно. У нас даже разговора на эту тему не было. Мы как-то сразу поняли друг друга, что ни ему нельзя ехать в Москву, от больной дочери. А тем более мне с сыном нельзя ехать на постоянное место жительства в его прекрасную городскую квартиру, где была прописана и его дочь.
- Ну да! Взять московского мальчишку и отвезти его в непонятную ему Литву, где русский язык преподаётся как иностранный.
- Да нет же! В Литве есть русские школы – я это точно знаю. Там литовской точно преподаётся как язык страны, в которой ты живёшь. Но моему сыну чётко надо знать лишь русский язык, а не смешанный с литовским, если бы мы переехали тогда в Литву.
- Ну да! Так же и в Украине говорят – как я слышал от Домаса. Но ты училась в украинской школе, а украинского акцента у тебя нет. От многих украинцев, литовцев, эстонцев я слышу их неправильную русскую речь, а у тебя чистый русский язык, без задоринок.
- Не знаю почему, окончив украинскую школу, я не спародировала никакой акцент. В шутку иногда в хорошем настроении, могу передразнить кавказцев на базаре, или, заехав девчонкой ещё в Одессу, могла говорить «как одесситка» - но это моменты, которые меня веселят.
- Значит, с Домасом вы не сошлись, потому что сына ты не хотела отрывать от родной земли?
- А как иначе? К тому же только представила себе, что моему мальчишке придётся знакомиться с его больной дочерью, как заслон сразу встал между нами. Между прочим, чуть не с первого же дня нашего с ним знакомства, я говорила Домасу, что он может выбрать себе женщину там, где живёт.
- Но он не хотел. И он рассказывал мне, ещё перед операцией, что знакомы вы с ним не шесть лет, а гораздо раньше.
- Ну да, я лечила его во сне десятилетней девочкой.
- Вы то во сне лечили, а он на самом деле умирал. Потому запомнил свою спасительницу и встретил вас лишь в Украине – и это считает за счастье.
- Он не говорил вам, что сначала сына моего встретил, а потом меня?
- Всё рассказывал. Я даже сначала не поверил. Но потом, поближе узнав вас, понял, что вы, действительно, спасительница. Но, может, сейчас, когда с Домасом нет надежды больше увидеться… Ведь вы же не захотите увидеть человека, который, возможно, и не вспомнит вас.
- Вообще-то он иногда позванивает, и я не замечаю спутанности в его сознании. Правда, звонит всё реже и реже.
- Так не могу ли я заменить вам Домаса? Я полюбил вас с первого взгляда, и вы это знаете.
- Всё дело в том, что Домас полюбил первым моего сына – вот что меня притянуло к нему.
- Так познакомьте меня с вашим сыном.
- Я могу это сделать, как бы случайно, в музее или в Планетарии, куда мы часто с ним ходим, но если вы не понравитесь моему сыну, то никак нельзя нам ближе знакомиться.
- Да, задача. Домас маленького мальчишку к сердцу своему прилепил, а сейчас у вас сын большой и все проблемы его возраста мне не решить, - Айде испугался.
- Тогда и разговора быть не может. Ищите себе женщину не с такими проблемами, а мне предоставьте заниматься воспитанием сына одной.
- Не пожалеете?
- Думаю, что нет. У нас сейчас один вопрос окончить хорошо школу и поступить в Лётное училище, куда очень большой набор – ведь многие мальчишки Союза мечтают стать лётчиками.
- Желаю вас счастья с вашим сыном.
- А я желаю найти вам женщину, которая не будет вредной, как я.
- Вы не вредная, а прекрасная мать, которая думает, прежде всего о сыне, а потом о себе, - Айде взял её руку и склонившись, поцеловал. Ушёл не оглядываясь.
Реле показалось, что она потеряла что-то ценное. Пошла в комнатку, где они ночами по очереди спали и заплакала. Может быть, надо было себя перебороть и стать как иные женщины, рвущие себе мужчин на ночь, на час, но этого она не могла. А теперь человека не вернёшь.
Г л а в а 6
После отъезда улыбающегося, крепко вставшего на ноги Гельмута, Реле осталось заходить только к его молочному брату – монаху Феофану – родства не помнящему. Тем более, что перевели монаха во вторую хирургию, которая размещалась под реанимацией. «Родства не помнящий» - вот уж церковники верны во слове. Феофан – или как его звали до монастыря, он не помнил. Но почему-то в уме его отложилось, что родился он в городе на Неве, когда началась блокада. Его и мать вывозили из осаждённого Ленинграда вместе с роддомом. Погибла мать или спаслась – не знает. Каким образом попал в монастырь – тоже не ведает. А выходил раненого «убогого» младенца – у Феофана, по-видимому, при рождении был подвывих бедра, из-за которого он сильно хромал. Выходил его древний старец в обители. А выходил и сам «помре» - так и сказал Феофан. И остался калека мальчик с братиею. Калерии приятно было слушать староцерковную речь Феофана.
- И что же? – мягко продолжала она спрашивать его, как сверстника – разница в возрасте у них была в полгода; - родителей не искали братья твои?
- Как не искали? Писали в Красный Крест, все приметы мои, все родинки описали – даже то, что я с уродством родился. Может, поэтому мать и не откликнулась. Как думаешь?
Реля жалостливо смотрела на монаха – какие горькие судьбы бывают у людей. Свою горькую судьбу она почти не помнила, хотя жила с такой матерью, что лучше бы потерялась в войну. Не в монастырь попала бы, так в детский дом, где лучше живётся детям, чем жилось ей. Но тут же откинула мрачные мысли от себя – у неё хоть дед Пушкин являлся во снах и очень её поддерживал каким-то образом и в жизни, посылая иногда к ней хороших людей. Если она когда-то во снах спасала людей в детстве, то её спасали наяву. Вспомнила Степана из Космоса в поезде. Как он поднял её уважение к себе и научил не сердиться на мать, сказав, что Юлия Петровна сама будет страдать от своего плохого в ней отношения. Так и получалось. Мать или Вера – старшая сестра – делали Реле какую-то гадость, а сами начинали болеть. И тут же просили, чтоб Реля вылечила их – откуда только знали, что ей дан такой дар – лечить людей. Тёмной своей сутью догадывались? Или подруги Рели или их матери хвалили Юлии Петровне её дочь, да проговаривались, хотя «лекарь» просила их не говорить никому, особенно её родным. Почему Реля скрывала свой довольно нелёгкий «дар» перед родственниками? Ей было приказано во сне же бабушкой Домной, которая её крестила в младенчестве – во время войны: - «Не помогай плохим людям. Особенно тем, кто издевается над тобой». И Реля помогала всем, кроме матери и Веры – главным своим поработителям, истязателям – они же подстроили Реле травмы, от которых у неё сохла левая нога, пока Реля, по настоянию любимого человека и будущего мужа – не взялась за неё как следует. Иначе бы, наверное, не смогла выносить своего дорогого сына.
Но Феофану надо было отвечать:
- И ты, святой человек, думаешь, что мать отвернулась бы от своего ребёнка? Если она и осталась жить, то ещё больше искалеченная, чем ты. А, скорее всего, её нет в живых.
- Что же отец не побеспокоился?
- Возможно, и он погиб на фронте. А потом, кого ему искать, если даже не знал, что ты родился. Я маленькая была, когда мы эвакуировались, из города, где я появилась на свет, но помню, а потом по рассказам людей ещё добавилось мне сведений, что поезда бомбили. И твоему отцу, возможно, пришла весточка на фронт, что все погибли в том поезде, в котором вы с матерью ехали. А потом и он с горя погиб. Но если остался жить твой отец, где ему искать тебя в большом Союзе? Вот ты сидел в своём монастыре и думал, что это и есть весь мир. А вышел за ворота, дошёл до большого города и упал в обморок от голода и впечатлений – так тебя поразил большой мир.
- А тебя не поразил, когда ты стала взрослая?
- Мне повезло. Мою семью носило из края в другой край Союза. Я с детства знала, что мир, а значит и земля большая – её пешком не обойдёшь. А ты вот за высокими стенами вырос. Голода, наверное, не изведал. А я и голод, и холод, и нелюбовь матери своей – всё испытала.
- Тебя – такую добрую – не любила мать? Тогда она не человек.
- Она, может быть и человек, но с чёрным сердцем – есть такие люди – я их встречала, но мало. Хороших людей больше.
- Но мать с чернотой в душе! За что тебе кара такая?
- За язык мой острый. Увижу гадость и не молчу. Но и получала сполна.
- Да, послушницей в монастыре тебе не быть. Плохо у вас в миру, ненависть, склоки. Жить, наверное, не хочется, да?
Калерия с удивлением посмотрела на него:
- Что ты, святой человек. Мир многообразен и потому прекрасен. Сын вот у меня. Ращу его в любви, не так, как меня мать растила. Испытываю радость от общения с ним.
Теперь монах посмотрел на Релю с удивлением:
- Значит, ты мать другая? И радостно тебе с чадом твоим? А если бы он, вот как я, со скрюченной ногой родился. Отказалась бы от него?
- Что ты! Больного мать больше жалеет. Болел мой малыш много при рождении, то в роддоме инфекцию подсадили. То при разводе с его отцом разболелся – дети ведь всё чувствуют, и малыш мой ослаб, воспаление лёгких ему в детских яслях живо сделали. Еле его выходила тогда. А не сумела бы, руки бы на себя наложила.
- Это ты хорошая мать, спасибо тебе должен сын сказать. А вот к нам, в обитель, подбрасывают уродцев-младенцев. Мы их в женские монастыри отвозим – там их лечат и немного воспитывают. А как в силу войдут, возвращают к нам.
Калерии хотелось спросить: – «А почему не в детские дома? Детям там лучше – их и врачи наблюдают и учат». Но постеснялась и только спросила:
- А разве есть женские монастыри?
- Есть. Немного их. С высшим образованием идут туда отроковицы, разочарованные в жизни. И проще девицы, не очень образованные. Разные там люди, учатся друг у друга послушанию.
Калерия была потрясена. Открыть для себя, в возрасте Христа, что в Союзе есть монастыри. Правда она ездила в Загорский «Троицо-Сергиевый монастырь». Видела там монахов, но они казались ей довольно вольными людьми. И в Киево-Печёрской Лавре тоже монахи не показались ей мучениками. А, оказывается, есть мученики – иначе, зачем Феофан бежал из монастыря.
- «А в газетах у нас ни гу-гу, про такие дела, - подумала гневно. - Тишь да гладь, да Божья благодать. И хоть бы одна книжечка была написана, хоть бы кто в набат зазвонил. А кто звонит, того раз и за границу – в диссиденты. Они там живут неплохо, и затихает их набат. А если я звоню, то мне скромно книги мои возвращают:
- У нас не может быть такого! Чтоб мать-коммунистка желала смерти своим детям и изводила их! Да где вы такое видели?
- «Читайте глубже, дорогие издатели, - продолжала гневаться Реля. - Про себя пишу. Или получив хорошие пайки от Коммунистической Партии, только и знаете, что её защищать. Не видите ничьих слёз, ни беды. Очнитесь, дорогие. Это пир во время чумы. Верховный правитель страны каждый вечер появляется на экране, как первая красавица, чтоб орден навесить себе на грудь или подхалима какого одарить. Лица довольные: им каждый день, на большой ломоть хлеба с маслом, икру красную или чёрную – по желанию – кладут. А что народ стал голодать – наплевать им. Или народ наш такой терпеливый, что из последних крох у него можно забрать на ваш пир, под видом помощи голодающей Африке или в пользу ближайшего государства, которое и к Союзу руки тянет, и к «Западу», где у них солнце вставать стало», - вспомнила Реля слова Юрия.
Или вот ещё: усядется Брежнев с бровями, подведёнными икрой, перед экраном и речи с написанного листа часа по два говорит. Сладкие речи поёт своему измученному народу. По всем четырём программам, как говорится – добровольно и с «одобряем» слушайте народ. Потому что потом эти речи его заставляют школьников изучать и повторять. Тут хочешь, не хочешь, и школьники слушают и студенты, и родители, чтоб потом своим чадам помочь разобраться во всей этой лжи. Потом ещё в газетах печатают на четыре листа – тоже можно трактаты писать научные.
А начал всю эту бодягу Сталин. Этот неистовый революционер, который и в Сибири был не как на каторге, а будто в санатории. Ел и пил хорошо – всё ему доставляли, что пожелает – ещё и женщин угощал, которые ему детей рожали. Рожали, но когда их возлюбленный стал большим человеком, и, по слухам, расправлялся со своими соратниками, побоялись ему детей своих представить – как бы не загнал дальше, чем они живут. А то «мой меч, а твоя голова с плеч», - и так было с ближайшими родственниками, чтоб не лезли в государственные дела, да чтоб не разоблачали старые выходки самого гуманного вождя, когда он и банки грабил и людей убивал. Всё это было в молодости и всё для революции. Потом друзей убивал, чтоб не вспоминали, про ошибки молодости и даже родственников. Недаром матушка говорила вождю народов: - «Лучше бы ты стал священником, ведь учился в семинарии».
Сталина разоблачил Хрущёв – открыл многие дела своего предшественника. Но, сказав «А» надо было договорить весь алфавит до конца. А как договоришь, если и у Никиты Сергеевича были руки по локоть в крови. И вот, чтоб его самого не разоблачили соратники по борьбе, отдает наследник Сталина Крым Украине. Буквально дарит, не спросив о том ни украинский, ни русский народы. И, Калерия чувствовала что, когда-то её любимый Крым станет лишним полуостровом в Украине, и к России не сможет примкнуть. Калерия помнила это ещё из юности своей, по предсказанию Нострадамуса, Украина и Россия разбегутся, по воле маленьких князьков, которые захотят править. Но править не сумеют ни в Украине, ни в России – начнётся жуткий грабёж, как всегда бывает при перестройках. Про перестройки Калерия знала из старых книг, которые её подкидывали Небеса или Космос ещё в Маяке. И хоть это будет не скоро – где-то в девяностых годах двадцатого столетия – у Калерии уже болело сердце. Между Украиной и Россией возникнут споры, разделят государства границей и им с Олегом уже не будет такой возможности поехать свободно в Крым – дикарями, разумеется, потому что путёвки в санаторий им никто не даст – молодые ещё. Туда едут, как знала Калерия, старые большевики.
- «О чём я думаю, - спохватилась Калерия, сидя возле кровати Феофана. – Вместо того, чтоб разговорить несчастного человека, я, почему-то думаю обо всём Союзе, которому суждено разделиться. И, ах, скажите, какая жалость, я не смогу поехать в Крым. Не смогу при разделе государств, надо сейчас пользоваться тем, что пока границы общие. Феофан вон в столицу выбраться не смог, чтоб не упасть на улице и не загреметь, на полгода, в наш институт. И хорошо, что ко мне попал – другие бы сёстры вряд ли бы его подняли. Но кто-то мне подыграл, что сыворотку – «живую воду» ему добавляли в капельницу».
- Что-то я задумалась, Феофан, и забыла, что хотела тебя спросить, нашли ли тот монастырь, из которого ты в Москву пришёл?
- А я загляделся на тебя – как ты похожа на Мадонну, которая в нашем монастыре висит. И подумал, что ты как мать надо мной старалась – сначала в чувство приводила, потом говорить учила и с ложечки кормила. Сейчас я сам ем хорошо и даже не поперхнусь.
- Я рада за тебя. Но ответь мне на вопрос о монастыре. Если созвонились с твоим монастырём или списались письмами, то заберут ли они тебя?
- Потому что в этот суетном мире, мне жить невозможно – это ты правильно подумала. И скучать мне не о ком здесь, кроме тебя. И меня уже скоро увезут. Думаю завтра или послезавтра. Ты придёшь меня провожать?
- Вот тебе телефон реанимации, - Калерия достала маленький блокнот и, написав цифры, оторвала лист и отдала Феофану. – Если буду работать, и не будет тяжёлых больных, как сегодня, то приду. А если тебе ответят, что я с тяжёлым больным нахожусь или уехала в операционную, то, извини, не смогу придти. А сейчас, извини, мне пора к моим больным – скоро обед и надо всех накормить.
- Мне уже радость, что ты пришла, на несколько минут. Сегодня и завтра буду вспоминать эти минуты.
- Вспоминай, - Калерия положила руку Феофану на лоб – температура хорошая. До свидания.
Она шла по коридору и улыбалась: - «Несколько минут. А мне показалось, что я задержалась на полчаса. Думы о Крыме были мгновенными, а Крым пронёсся перед глазами, будто на широком экране».
Г л а в а 7
На середине пути к реанимации Калерию остановила лаборантка из рентгеновского кабинета – хотя сама тоже куда-то спешила:
- Реля, стой! Я слышала, что ты в Польшу ездила и очень красиво описываешь красоту её.
- Здравствуйте, пожалуйста, - пошутила Калерия. – О Польше я столько рассказывала, что умные люди с моих слов начали повести писать. А ты где была?
- Так сначала ты в Польшу, а потом я в Болгарию тоже по приглашению поехала. Так что нам есть чем поделиться, хотя я не умею так красочно расписывать то, что видела
- В Болгарию? Там теперь красотища, наверное. Весна.
- Да почти что лето. Приходи, поделимся впечатлениями.
- Ты видела фильм «Бриллиантовая рука»? Вспомни, что там уголовник, которого играл Миронов ответил, когда случайный человек в ресторане стал звать его в Магадан?
- Это который приставал к Никулину: - «Сеня, ты зачем усы сбрил?» Да, смешно. Миронов жутко испугался Магадана, и сказал: - «Лучше вы к нам». Но ты чего рентген кабинета боишься?
- В вашем кабинете полусвет, а я люблю видеть лицо собеседников. Да и больных нельзя оставлять. Как ты в воскресенье ночью работаешь?
- Подрабатываю на травме. А поскольку основную травму везут мимо нас, в институт Склифосовского, то смогу несколько минут придти в реанимацию. Тем более, о тебе легенды ходят, как ты управляешься с больными – выхаживаешь даже тех, на кого рукой махнули врачи.
- Не верь всяким наговорам. Может, это чтоб навредить мне, болтают.
- Да ладно, прятаться от людей, что у тебя сила какая-то есть особая. Не хочешь говорить об этом, не надо. Но скажи мне лишь, как тебе удалось быстро оформить тот талмуд, который я оформляла полгода? Ты только пришла к нам на работу и через пару месяцев поехала.
- Почти, через четыре месяца поехала на радость нашим работницам. И это я взяла маленький отпуск, который зимой, к моему удивлению, никто не берёт.
- Почему к удивлению?
- У всех есть дети, которые две недели на каникулах. А матери, да и отцы вместо того, чтоб погулять вместе с детьми по елкам или покататься с Ленинских гор на санях или лыжах, не идут в отпуск для этого.
- Да, здесь в институте мало таких матерей как ты да я. Я слышала, что ты очень гордишься своим мальчишкой, что прямо как горький мёд для плохих родителей. Но как тебе успели оформить так быстро выезд за границу в нашем институте?
- Ага! Оформили бы здесь, где меня почти никто не знал до отъезда.
- Особенно коммунисты, которые в институте где-то прячутся, я еле их нашла. Пришлось в их ряды вступать.
- Да что ты! Меня пощадили в поликлинике, где я работала. Там меня знали как хорошего, надеюсь, экскурсовода по Москве. Многие и в том числе коммунисты ходили и ездили со мной по нашей столице – я им открывала такие уголки, о которых они знать не знали.
- А, наверное, старые москвичи?
- Точно. И, влюблённые, благодаря мне, в старую Москву. Разрешение на выезд в иностранное государство, мне дали, без лишних разговоров и наставлений.
- Даже не проверяли никаких тезисов Ленина, которые мне пришлось зубрить?
- Ой, меня даже на Ленинские читки не заставляли ходить, потому что я Ленина однажды здорово покритиковала.
- И всё равно дали?
- Говорю тебе – все свои слова я перекрыла экскурсиями по Москве.
- Тут люди говорят, что и иностранцев ты по Москве водила и по Подмосковью их возила?
- Да, тех самых, которые меня потом в Польшу и позвали.
- Они тебя тоже водили по Варшаве и возили по разным их дворцам?
- Признаюсь.
- А мне с моей девицей пришлось пользоваться справочниками, потому что позвали нас к себе старики. Но мы там пристраивались иногда к русским экскурсиям.
- Мы с сыном тоже пристраивались и не раз, поэтому узнали намного больше, чем от наших хозяев. Но одно великое путешествие хозяева нам подарили. Вернее два – свозили нас в их дворец «Вилянов», где раньше жили короли. Ещё была поездка в Торунь – город, где родился Коперник. И хоть он там жил мало, всё в городе наполнено его молодой энергетикой. Настолько наполнено, что даже немцы постеснялись бомбить этот городок. И такая в нём богатая история, что «каждый камень», как я говорила потом москвичам, там дышит своим ароматом.
- А каким ароматом дышит теперь для тебя и сына твоего Москва? – лаборантка провела Релю до лестницы реанимации, даже поднялась вверх, на один пролёт, и уже собралась спускаться вниз.
- Люблю её ещё больше, кроме наших правителей, которые для страны ничего не делают, за что народ уже слагает о них анекдоты.
- Особенно у нас в институте молодые врачи и студенты стараются. Слышала, анекдот про Леонида Ильича?
- Это где он врачей просит грудь ему расширить для орденов – вешать уже некуда.
- Нет, совсем другой, - спустившись на пару ступенек, молодая женщина поднялась, чтоб рассказать тихо: - Приезжает Леонид Ильич из Индии. Вызывает к себе парикмахера и показывает в центр своего лба: - «Нарисуй, - говорит, - мне родинку здесь». – «Что вы, Леонид Ильич, зачем вам родинка?» - «Индира Ганди сказала, что у меня тут чего-то не хватает».
Молодые женщины расхохотались.
- А знаешь, почему Индира Ганди так сказала? – Отсмеявшись, спросила Калерия.
- Почему?
- Ехали они мимо ЗОО – так в Индии зоопарк называют. Леонид наш надулся как индюк и говорит, помахивая рукой: - «У меня там живёт родственник – царь зверей и тёзка мой – Лео». Вот тогда Индира и показала ему на лоб, - экспромтом придумывала Калерия.
Они опять рассмеялись.
- ЗОО – Лео – пойду нашим расскажу. Ну, до завтра, где увидимся только ночью.
- До завтра. - Медсёстры, радуясь следующей встречи, разошлись.
– «Вот я и стала автором одного анекдота, - с удовлетворением поднималась по лестнице Реля. – А что! Не всё же Кремлёвским соловьям «Аллилуйя» генсеку нашему петь. Есть же люди, которые хоть анекдотами с разжиревшим котом сражаются. Вот жалко, я забыла, кто мне рассказывал, что Галина Брежнева каждому любовнику, кто ей угодит, по «Мерседесу» дарит. Почти как Екатерина Вторая. Отец страной правит, а она тут же проституцию разводит. Вот бы анекдот кто про неё сложил. Но есть, наверное, только я не слышала».
Однако эти нехорошие мысли недолго терроризировали Калерию. Едва переступила порог реанимации, внимание её переключилось на больных. Их надо кормить, перестилать, готовить к сдаче вечерей смене.
А Наина – лаборантка из рентгеновского кабинета так и не пришла в ночную смену, чтоб поговорить с Калерией о чужих странах. То ли больных много было в приёмном покое, где она должна была дежурить, то ли разговорилась, с кем из знакомых – ведь и там есть с кем поговорить. Если больных было много, тут не до ухода в реанимацию, чтоб заниматься воспоминаниями. А скорей всего, рассказывала и там о Болгарии, а уж идти к Реле, чтоб повторить не хотелось. Впрочем, Калерия не очень её ждала – у неё всегда есть работа.
В следующую её ночную смену опять у них появился Бесфамильный – высокий мужчина, очень худой, рыжий – не только волосы, но и по всему телу веснушки. Привезли его вроде бы пьяного, под ногтями грязь – будто мужчина на огороде копался. Врачи со скорой помощи сказали, что взяли его на митинге, где мужчину побили свои же собутыльники. Навернули по рыжей голове бутылкой – получился наркоз. Три дня от своего бешенного «наркоза» отходил человек; метался, в невменяемом состоянии – вскочит на кровати, нечленораздельные речи произносит. Калерия как увидела его впервые, испугалась: стоит двухметровый детинушка, голый, бледная кожа поросла нежными, рыжими волосами, на голове кудрявый, рыжий беспорядок, бормочет, пена у губ. Кому же захотелось человека так угробить?
- Поклонник Сахарова, - сказала ей сдающая смену медсестра. – Знаешь Сахарова?
- Вроде он бомбу какую-то страшную выдумал, а потом сам испугался и стал против неё выступать.
- А его цап-царап и в ссылку – нечего, выступать, коль сам придумал. Ну, Сахарова в ссылку, а его сторонники в Москве митинги устраивают. И вот перед тобой соратник Сахарова, кто-то его на митинге стукнул по голове – теперь на всю жизнь может инвалидом остаться.
Калерия вздрогнула, вспомнив Домаса – тоже стукнула дочь и точно – инвалид пожизненно.
А не могла наша славная милиция так стукнуть митингующего?
- Могли, конечно, но они отговорятся тем, что человек был выпивши.
- Может, и выпил от огорчения человек. Так его по голове надо навернуть так сильно, чтоб он к нам попал совсем бешенным?
- Достанется тебе сегодня. Успокоить его медикаментозно нельзя, по той же причине не взяли оперировать. Умрёт на операционном столе, за границей вой поднимут, что специально человека зарезали.
- А если он у меня чебурахнется с кровати и тоже умрёт – на мне будет ответственность?
- Ты знаешь, целый день так стоит и не падает. Его тут следователи сидели, стерегли, всё надеялись допрос с него снять. Наваливались на него втроём, чтоб уложить. Вроде уложат, он пять минут отдыхает, потом вскакивает и речи толкает. Следователи устали и ушли спать – придут на следующий день сказали. Ну и ты, дорогой, - обратилась опытная медсестра к больному, - ничего вразумительного не говоришь и трибуну свою никак не оставишь. Ложись-ка спать. Да-да, ложись. Гляди-ка, ночную медсестру, как напугал, - говорила она, не подходя близко к больному.
А Реля не испугалась – подошла поближе, дотронулась до голой ноги больного:
- Ноги-то трясутся, смотри, как устали. Давай-ка я тебя уложу. Сначала присаживайся, вот так. Садись, держись руками за перила кровати. Видишь, как хорошо. А теперь двигайся вот туда, потихонечку. И голову на подушку. Сейчас я весь твой стыд прикрою.
Рыжий столб подчинился, лёг, вроде умно так поглядывает.
- А что, - обратилась Калерия к сменщице, - разве нельзя было на него пижаму надеть, чтоб он тут не отсвечивал, чем не надо. Хотя бы халат сходили, попросили в одном из отделений.
- Ну да, оторвёшься от него. И кто даст в отделении халат? Они же там заперты под ключ у сестры-хозяйки, а они работают до пяти часов.
- Хорошенькое дело, - произнесла одна из санитарок, которая только что пришла на пост. - А почему это наша кастелянша не берёт ночных рубашек для таких вот больных, которые не желают лежать, а желают речи бубнить?
- Нашим больным нельзя рубашки, - пояснила одна из дневных медсестёр. – Ты же видела, Глаша, что они всегда у нас лежат голыми, только с повязками на головах.
- Но это же ужас, если он ночью поднимется и упадёт с кровати – отвечай потом за него.
- Отвечает медсестра, а не санитарка. Это Реля может с тюрьму за него сесть.
- Не бойся, - это опять сменщица-старушка. – Тут в реанимации, на всякий случай милиционер остаётся.
- А он зачем, если следователи ушли?
- Он такой же следователь. Как придёт оратор в себя, показания с него будет снимать.
- Что-то я не вижу вашего следователя.
- Пошёл поужинать. А в восемь утра ему смена придёт. Но ты, новенькая, если захочешь ему понравиться, то раскидывай сети на другого сыщика, а этот мой. Предупреждаю.
Калерия улыбнулась: - Да вы старая, наверное, для него, Инна Макаровна. Может, для дочки зятя присмотрели?
- То-то, что для дочери. А ты откуда знаешь?
- Так разве сюда пришлют такого старого волка, чтоб зря время терял. Сюда курсанта, в лучшем случае стажёра, чтоб только дежурил. А очнётся больной вызовут опытного человека.
- И всё ты знаешь. Откуда?
- Книги надо читать, Инна Макаровна, книги.
- Ладно, пошли, сдам тебе остальных больных. Эти-то не такие буйные.
- Ну, Реля, - внезапно из боковых дверей появилась Наина - из рентгеновского кабинета, - застала я, как ты с больными справляешься. Молодец девушка.
- Ой, Наина, - воскликнула Инна Макаровна, - ну надо же так людей пугать. Дай мне смену Реле сдать, потом будешь с ней разговаривать.
- Ну, сдавайте, а я подожду. А ещё лучше, схожу в свой кабинет, там у нас есть белые, стерильные мужские рубашки. Принесу одну для вашего великана.
- Ой, спасибо, Наина. А то я уже раздумывала, где рубашку достать для не оперированного больного, чтоб он людей не пугал своей наготой, если опять встанет.
- А я, Реля, - отозвалась санитарка, - сейчас ему прочищу зубы и рот, а то пена у него даже на лице засохла. Губы потрескались.
- Ты принеси всё это, - сказала Калерия, - а я освобожусь и помогу тебе. Одной тут не справиться. Тем более, и губы ему надо будет смазать вазелином хотя бы, если врач чего-то другого не назначит. Значит, приносишь мне все нужные для омовения тазики, щётки и вызови врача, чтоб и он тут присутствовал.
- Вот это правильно, - сказала дневная медсестра, - врач должен присутствовать при любых процедурах, при таком больном.
- Вот только удивляюсь я, - отозвалась санитарка, - почему вы больного не обиходили для сдачи дежурства. Калерия вам всегда чистеньких сдаёт.
- Не знаешь, не говори. Мне не приказано было его трогать.
- Ха! Если бы к этому больному наведался наш профессор, то он бы вам такую вздрючку устроил. А если бы сюда ещё академик пожаловал, то только держись.
- Вот завтра и профессор придёт и академический обход будет – так что отмывайте его за ночь, а мне пора домой, - рассердилась дневная медсестра и ушла, забыв сказать Реле, об остальных больных. К счастью она всех остальных знала – здесь лежали те, кого прооперировали при ней вчера.
Г л а в а 8
Отмывали они втроём – Калерия, Груша и дежурный врач долго – надо было освободить не только носовые пути и глотку. Во рту у больного, будто пена морская запеклась в мелкие камешки, и эти сгустки застряли между зубов, склеили ему рот и нос – мешали говорить. Не мудрено, что слов его было не разобрать даже сведущим сыщикам. Всё это «чёртово болото», как выразился молодой врач, Калерия и Груша вымывали тщательно, не отпуская практиканта.
- Не уходите, доктор, - настаивала Калерия, - а вдруг у него остановка дыхания будет.
- Вот от чего он вскакивал, - догадался, наконец, молодой врач, который, может, впервые такое видел, - ему дышать было нечем.
- А днём-то разве нельзя было догадаться?
- Днём не я дежурил. К тому же, от следователей пришло указание, не оказывать ему помощи, пока не допросят.
- Так это оперировать его нельзя было, а очистить рот и дыхательные пути – это непременно надо было сделать. И как бы его допрашивали следователи, при такой вязкости во рту? А если бы потребовалась срочная операция? Как бы ему наркоз давали, при забитом чуть ли не камнями носе? – продолжала возмущаться Калерия. – Ой, милая дама из рентгеновского кабинета уже и рубашку ему принесла? Покажи, разверни. Длинная – подойдёт этому верзиле.
- Я выбирала – у нас много всяких пижам, но выбрала рубашку.
- Спасибо, сейчас мы на этого буяна и наденем. Пусть выступает, если захочет, чистый и немного прикрытый от наготы.
Очищенный и отмытый от грязи «сахаровец», одетый в чистую ночную, длинную рубашку, напился воды, кормить его нельзя было, и заснул. Впрочем, еду ему – по незнанию предложила Груша – но больной был такой вымотанный, что отказался. Он, кажется, пришёл немного в себя, возможно, понял своё состояние и почему-то грустно смирился с ним. Всю ночь он бредил – уже без пены у рта – произносил какие-то одному ему понятные слова. Калерия часто подходила к нему, поила из ложечки водой и смазывала потрескавшиеся губы вазелином или кремом, который принёс молодой врач. Крем рекомендовался для скорой помощи при ожогах, для открытых ранах и так далее. Возможно, этот крем и помог страдальцу. Трещины его затягивались на глазах. Утром Калерия надеялась сдать больного в хорошем состоянии – не в смысле, что он начнёт говорить членораздельно, но хотя бы не в таком устрашающем виде, какой вечером застала она.
Больной не дал Реле вздремнуть ночью, но навёл на новые размышления. Вот, кажется, и оппозиция появилась у Леонида Ильича. Есть люди, которые высказываются в отношении его правления на кухнях, а утром все они готовы кричать «одобряем». Но есть смелые, которые и не одобряем, говорят прямо – того изгоняют из государства и вслед ему несутся крики «изменник». Вот и Сахарова – лауреата двух Ленинских премий – Калерия об этом читала в газетах – услали куда-то, а народ, кто знает его хорошо – протестует. И вот один из протестующих прибыл в их институт – весь избитый, видимо, милицией – потому и помощь ему запрещали оказывать.
Калерия до того додумалась, что этим же утром – к удивлению всех, кто изучал речи Брежнева, пошла на их разборки. И в упор спросила того, кто ведёт семинар: - «Почему Сахарова услали за границу?» На неё посмотрели, как на Сидорову козу, которая не в том месте перелезла забор. Калерия подумала, что сейчас её отхлещут тайно – как того защитника Сахарова и отвезут в Кащенко – больницу для сумасшедших – свяжут руки и ноги усмирительной рубашкой, и будут там держать тайно, не давая ни еды, ни воды. А если ей искалечат губы, хлеща по ним кулаками, то и медицинской помощи она не получит. Она уже готова была испугаться, глядя на молчавших людей, как тут, на её счастье появился, как добрый молодец на коне, профессор из реанимации.
- Что, - сказал Маневич, едва поздоровавшись, - моя медсестра, после тяжёлой ночной смены, должна изучать речи Леонида Ильича? Это вместо того, чтоб идти отдыхать и варить сыну обед. Да набираться сил для следующих тяжких смен.
- А мы и не звали вашу медсестру, Алексей Зиновьевич. Сама пожаловала с вопросом.
- Так! И что же мою любительницу путешествий за границами интересует?
- Да вот вопрос нам задала – почему Сахарова выгнали из СССР?
- Выгнали? – Алексей Зиновьевич развеселился. – Да, милая моя, - обратился он к Реле, – кто выдворит из Союза великого учёного, если он много тайн знает? Нет, гениев не отпускают за границу. Гениев держат под домашним арестом в большом городе Горький. Хочешь, мы с тобой навестим моего друга Сахарова? Только боюсь, что к нему никого не пускают. Получила ответ на свой дерзкий вопрос, который, я гляжу, ввёл тут многих в ступор. А теперь я тебя проведу до выхода, чтоб на тебя не напали следователи, которые второй день торчат в реанимации. Они могут заинтересоваться, почему ты прочистила носоглотку нашему оратору. Но всё равно он с ними разговаривать не желает. А перед вами, товарищи, я извиняюсь, что медсестра из моего отделения, нарушила вашу идиллию и, силой своей власти, отправляю её домой.
- Ну, вы и шутник, Алексей Зиновьевич. Всё с шутками да прибаутками. А то мы и не знали, что ответить вашей суровой медсестре. А вы пришли и двумя фразами нас рассудили.
- Всего хорошего, товарищи. Желаю вам хорошо продумать последнюю речь Брежнева.
Профессор и, правда, провёл Калерию к выходу:
- Считай, что я тебя выручил от наших праведных законников. В следующий раз, если захочешь что узнать, спроси у меня. Я доступнее, чем они, разъясню тебе любую ситуацию.
- Спасибо, что выручили. Я думала, что они сейчас призовут следователей и сдадут меня.
- А о Сахарове, если захочешь, мы поговорим как-нибудь днём – возможно в воскресенье сходим ты со своим взрослым сыном, а я со своей маленькой француженкой в зоопарк. Ты же видела меня с моей маленькой приёмной дочерью на вашем сквере возле Патриарших прудов?
- Да и удивилась, что вы там гуляете. Неужели живёте недалеко?
- Живём мы возле других прудов, называемых «Чистыми прудами». Слышала о них?
- И слышала, и читала, и ходила их обозревать.
- В связи с чем?
- Слышала по разговорам людским и по радио постановку о Чистых прудах. Затем попала туда с поляками, к которым ездила недавно. Мы там ходили в театр «Современник», затем осматривали башню, которую соорудили по приказу Меньшикова – фаворита Петра Первого.
- Знаешь, что Меньшиков попал во дворец Петра с улицы?
- Пироги с зайчатиной продавал. А Петр – подростком ещё плыл по реке со своей детской флотилией и попал на другого, весьма интересного мальчишку. Чем удивил Петра юнец? Продел нитку с иголкой через щеку, ещё несколько фокусов показал и стал для Петра верным слугой и другом.
- Таким другом, что и женой потом поделился с Петром, которая стала после Екатериной !
- Ой, Алексей Зиновьевич, вы меня простите, но мне, действительно надо по магазинам пробежаться, чтоб обед приготовить сыну.
- Вот всегда ты так, сворачиваешь разговор. Тогда на сквере вашем, случайно встретились, не могла подойти, поговорить. Думала, наверное, что и жена где-то невдалеке. А она меня гулять отправляет, а сама на работу бежит – ведь работать в Большом театре – это дома не бывать.
- Виновата, Алексей Зиновьевич, и в другой раз, когда мы встретимся на нашем сквере, мы с вами о многом поговорим. Я историю страны и Москвы, да и всего мира, очень даже люблю. Вы тоже, если я не ошибаюсь.
- Не ошибаешься. Ну, до встречи. Не стану тебя задерживать. Хотя ты мне о Польше ничего не рассказывала, - погрозил пальцем.
- Но вы всё слышали, если мои повести были в реанимации.
- Всё да не всё. Хитрая какая. Со всеми делится, а с профессором нет.
- Буду делиться. До свидания. Вон за вами уже Марина бежит. Как бы не случилось что в реанимации. – Калерия быстро ушла, даже не выслушав, что хотела от профессора Марина.
Она ходила по магазинам, стояла в очередях, и понимала от какой опасности спас её их профессор: - «Нашла куда сунуться – в самое пекло коммунистической пропаганды. Так они тебе и сказали бы правду. Читают лживые газеты, обсуждают лживые статьи Брежнева. По его словам всё у нас хорошо. Хлебов намолачиваем много, мясных пород животных тоже много, молока много, а в магазинах за всем этим в очереди настоишься. И то, когда есть. А ведь чаще всего приходишь в магазин, а полки пустые. И в то же время – «Всё хорошо, прекрасная маркиза, только дом сгорел, конюшня тоже, а коней не успели вывести».
Два утешения оставались у Калерии, загруженной работой – сын да выздоравливающие больные. Вон Феофан открытку прислал из монастыря. В ней он и братия благодарили за спасение. Всё-таки догадался, что не Бог ему послал излечение, а люди. А может, Бог подсказал тогда Тане и Реле поделить живую воду между немцем и святым человеком. И все довольны.
И о Гельмуте, сывороточном брате Феофана пришла весточка. Не очень, правда, хорошая. Через полгода приехала в институт Елизавет – жена Гельмута, в чёрном платье. Вдова. Гельмут, после выздоровления, повёл курс на потепление с Союзом. А в Бонне без восторга отнеслись к этому повороту его мышления. От него ждали прямо противоположного. И сделали так, что человек прямо на работе выбросился из окна одиннадцатого этажа. А может, выбросили, предварительно натолкав наркотиками? Наркотики обнаружили при вскрытии. Жене сказали, что наркоманом он стал в России, во время болезни. Но Елизавет знала, что Гельмуту не давали наркотиков. Она сидела у кровати мужа до ночи и ничего подобного не видела. Кроме того, у мужа от неё не было секретов – он первый бы сказал ей о своём пристрастии. Елизабет приехала за справкой о препаратах, которые получал Гельмут. Для суда. Бедная женщина. Сможет ли она найти правду в своей стране?
Когда Калерия принесла эту весть в реанимацию – а она узнала её по дороге на работу – её ошарашили другой вестью. Скончался «сахаровец», так и не придя в сознание. Правда этот Неизвестный скончался в отделении, где его через три дня после пропажи нашла жена. И фамилию его установили. А в реанимацию принесла весть Антонина – девушка из Клина – как оказалось ночью, едва скончался защитник Сахарова, весть о том передала заграничная станция БИ-Би-Си. Кто о том доложил в столь далёкую организацию? Не иначе как кто-то из правоохранительных органов, так зарабатывал себе доллары на заграничные счета. А, может, и защитники Сахарова умеют с ними общаться? Но у Рели на долгие годы осталось впечатление, что умершему защитнику Сахарова просто вовремя не оказали помощь. И не медики в том виноваты, а Чекисты, не подпускающие медиков к больному. Как Реле удалось с помощью молодого врача и санитарки промыть Неизвестному рот и глотку от грязи – большой вопрос. Просто ушли на ночь из отделения строгие следователи, которые его стерегли. А может и ушли, чтоб дать возможность привести больного в божеский вид, да чтоб он не захлебнулся собственной рвотой, которая у него была от ушиба головного мозга. Утром, сдавая Неизвестного дневной медсестре, Калерия не удержалась и сказала, какого она приняла больного. Антонина вспыхнула:
- Это Инна Макаровна – коммунистка. Что ей Партия прикажет, она под козырёк. А человекам можно было и обезболить и вычистить ему то, что ты сразу же очистила. Ведь у человека могло быть заражение крови, от той гадости, что он несколько часов в себе держал.
А теперь Реля принимала дежурство от Антонины – девушки из Клина. И она её, как и всей реанимации доложила о смерти Неизвестного. Ещё не сдав Реле больных, вывела в коридор, чтоб пошептаться:
- Но откуда тебе это известно, что сегодня ночью он скончался – ведь ты дежурила.
- А мне позвонили, - сказала та просто, видимо, устав кокетничать, что ей новости сороки на хвостах приносят.
- Как хорошо, что есть телефон в реанимации.
- Да и не только в кабинете Алексея Зиновьевича или Марины, но и у нас на столе, - с насмешкой, отозвалась Антонина, проверяя бдительность новой сотрудницы.
- Но у нас на столе внутренний телефон, - возразила Реля.
- А ты не бегаешь по ночам звонить домой из кабинета Марины?
- По ночам нет, а вечерами с сыном разговариваю. Но хватит стонов, сдавай мне смену. – Они прошли в реанимацию.
- Конечно не так, как тебе сдала когда-то Инна Макаровна. Все больные чистые, умытые, зубы вычищены, женщины подмытые. И знаешь, кто их лучше всех подмывает? Дядя Миша – наш санитар. Он так любит женские органы, что иной и поцелует, если больная разрешит.
- Знаю, - Калерия улыбнулась. – Хорошо хоть нас проверяют на венерические заболевания. Но давай выйдем опять в коридор, а то больные нас слышат.
- А пусть слышат, - возразила Тоня, но последовала, за Релей. - Это тебя проверяют – ты кровь сдаёшь для больных, а санитаров наших давно не проверяют.
- Ты не шути так, Тоня, они же больных и кормить помогают и, как видишь, подмывают.
- Да ладно, не пугайся, это я пошутила. А дядя Миша сам кровь сдаёт – знаменитый донор. И, кстати, он в тебя влюбился с первого взгляда. Не приглашал с ним поехать за город? Некоторых медсестёр он уже приглашал, и ездили – девки остались довольны.
- Да что ты! – Калерия улыбнулась сквозь свою печаль. – Меня дядя Миша приглашал поехать с ним летом в отпуск на море.
- Соглашайся, он всё оплатит, а то, я думаю, ты очень поиздержалась в Польше. И ничего не привезла на продажу, чтоб хоть как-то окупить свою поездку.
- У меня это не получается. Это надо было не Варшаву рассматривать и её достопримечательности, а стоять в их главных магазинах, в жутких очередях, чтоб достать что-либо на продажу. Да и продавала бы я потом себе в убыток – были случаи. А с дядей Мишей я отказалась ехать. У меня взрослый сын, и хоть наш Казанова заверил меня, что он не будет нам мешать, однако я своего сына берегу от всяких нервных потрясений, ему не нужных.
- Ого, как ты на сына оглядываешься.
- Оглядывайся и ты на своих детей – больше от них потом получишь любви.
- Любовь надо искать от мужчин, а не от детей, - вставила своё слово проходящая врач, единственная в реанимации врач-терапевт.
- Ой, Валерия Сергеевна, скажите Реле, чтоб она не обижала здешних мужчин. Уж сколько к ней подкатывалось наших врачей – да и из отделений – а она не с кем не хочет ничего общего иметь.
- Ну, наши врачи все мной проверенные – должна сказать, что хирурги, измученные стоянием по нескольку часов у операционного стола, мужики не важные, хотя от некоторых всё же рожают детей смелые медсёстры и практикантки.
- Да от профессоров или академиков с хорошей зарплатой, которые могут обеспечить их детей. А что скажете об наших довольно бедных анестезиологах-реаниматорах? – Задала больной для себя вопрос Тамара, которая часто пировала с этими молодчиками в ночные смены.
- Тамара, откуда ты взялась? Я думала, ты давно дома, к жениху помчалась, - удивилась Валерия Сергеевна, которая, дежуря часто в реанимации, в ночные смены, знала все тайны.
- Так, услышав такой интересный разговор, разве поедешь к жениху. Тем более он сейчас на работе. А я про здешних «женихов» хочу узнать.
- Ну, анестезиологи те и вовсе надышатся наркозом возле больного, потом как пьяные ходят. Вы, девки, - обратилась к одной Тамаре, - не спаивали бы их потом. Вовсе импотентами сделаете. Ну, не сердись, иди лучше домой.
- Но мне хочется всё же о реаниматорах, узнать, которые не всегда по ночам наркоз дают.
- Одни верные своим жёнам, а может, любовницам – за это хвалю. А те, с которыми вы, медсёстры выпиваете, а потом на коляске физкультурой занимаетесь – это не мужчины.
- Зато вы, Валерия Сергеевна, зовёте некоторых новых, не проверенных мужчин домой, и там уж – в интимной обстановке их испытываете, - уколола Тамара, зная, что ей за это ничего не будет. Испытательница не пойдёт на неё жаловаться, а если скажет что, то первая и получит. Наглую женщину не очень любили здешние мужчины за её нелестные высказывания против них.
- Что они потом не знают, как от меня отделаться, - горько заключила эта Казанова в юбке. – Если хороший попадётся, Ё –б р- не хочу матерно называть. Я готова выйти за него замуж, но они почему-то меня боятся.
- Так у вас же дочь подрастает, вот они и боятся, что начнёт маме соперницей быть.
- Ой, не говори, Тоня. Такая пройдоха растёт, что скоро станет женихов у матери отбивать. Ну, я пошла на конференцию, сегодня моё дежурство. Ты, Калерия, если что, обращайся ко мне.
- Хорошо, - Калерия смотрела вслед уходящей довольно красивой женщине, с седыми волосами и вздохнула. Уж очень распущенная эта врач, судя по её разговорам.
- Чего вздохнула? Удивила тебя Валерия Сергеевна? Не удивляйся. Она всегда по весне такая измученная ходит. Мужчин в открытую ищет. Сейчас ей нравится один приезжий из Украины, кажется. Это такой высокий, широкоплечий, мощный мужчина, немного мрачноватый, Николай Ивановичем зовут. Так вот Валерия его, под любым соусом хочет к себе, в свою трёхкомнатную квартиру зазвать.
- Знаю, я этого украинца – он мне тоже немного нравится, - призналась Калерия.
- Смотри, не встань на дороге у измученной импотентами женщины – сомнёт.
- Я не в том плане, что он мне как мужчина правится, а как врач, – возразила Реля, - такой внимательный к своим больным.
- Ну, всего тебе доброго. Думаю, что Валерия придёт к тебе, или какой другой медсестре, чтоб поговорить о мужиках. Она это дело любит. К тому же, сидя в реанимации, а не у себя в кабинете, она и подлавливает свои жертвы.
- Ладно, Тоня, иди уже на свежий воздух. Неужели тебе не надоело в реанимации?
- Да я тоже одного тут хотела увидеть по делам, но никак не встречу.
- По дороге из института и встретишь, - пообещала шутливо Калерия.
- Дай Бог, а то он мне денег должен, а отдавать, видно, не торопится.
Г л а в а 9
Валерия Сергеевна – врач – терапевт вызвала у Рели не очень приятное удивление. Антонина – язвительная девушка из Клина недаром её назвала сексуально озабоченной. Что такое «секс», Калерия уже примерно знала. Шла как-то мимо профессорского кабинета, а оттуда вышел стремительно Алексей Зиновьевич и прямо столкнулся с шедшим на него своим заместителем – Салолыкиным. Этот Салолыкин, как уже напели медсёстры Реле, тоже мечтал стать профессором, но всё никак не мог защититься. А пока, суть да дело – был заместителем у Алексея Зиновьевича и здорово его подсиживал. Подлавливал своего «шефа» на мелочах и докладывал в Партийный Комитет института.
продолжение http://www.proza.ru/2012/04/26/649