Bald soll der finstre Irrwahn schwinden,
Bald siegt der weise Mann. -
O holde Ruhe, steig hernieder;
Kehr in der Menschen Herzen wieder;
Dann ist die Erd' ein Himmelreich,
Und Sterbliche den G;ttern gleich.
Die Zauberfl;te.
Libretto - Emanuel Schikaneder, Musik - Wolfgang Amadeus Mozart.
Это была одна из двух ночей в году, когда на всей Земле день сравнивается с ночью – весеннее равноденствие. Весна вступает в свои права, день длится дольше, и скоро можно будет обходиться без свечей. Ночь уступает, передавая корону Свету, что с каждым часом становится все ярче, освещая даже самые сокровенные уголки мира и человеческой Души. Но для него, склонившегося над листами исписанной нотной бумаги, это всего лишь еще одна бессонная ночь…
В шесть лет, когда умирала мама, Францу казалось, что солнце однажды вот так скроется за горизонтом и больше не взойдет. А потому каждый раз, ложась в постель, он не смыкал глаз, пока не догорит последнее зарево заката, и надеялся на Чудо. В тринадцать, в аббатстве Кремсмюнстер маленький певчий вечерами взбирался на самый высокий холм – провожать солнце. Единственным человеком, которому здесь можно было открыть свое сердце, стал его наставник - Георг Пастервиц. Будучи человеком сдержанным, но чутким душевно, он не стал смеяться над страхами мальчика. «Все в мире подчинено Всемогущему Богу, - сказал Учитель, - Его божественной любви и мудрости. Он создал небо и землю, и солнце, чтобы даровать свет и тепло всем живым существам. Положимся же во всем на волю Его, ибо Он ничего не делает без причины. В минуту уныния и скорби, помни, что и после Судного дня воссияет новый Свет».
Только теперь он больше не тот маленький мальчик, что по утрам разучивал псалмы и фуги, а вечером играл в театре аббатства. И рядом нет невозмутимо-мудрого Пастервица, нет деликатного и внимательного Сальери, как нет и самого Солнца. Четвертого декабря оно зашло в последний раз.
Во мраке наступившей ночи, что для других по-прежнему именовалась днем, Зюссмайер наносил визиты, решал дела, поддерживал Констанцию насколько позволяли средства, а после… с болезненным старанием возвращался к работе. Незавершенный Реквием – пленительная пытка, мелодии, сводящие с ума, страдания, не приносящие утешенье. Здесь в каждом росчерке пера – движения его рук, в каждой цезуре – его дыхание, в движении каждой темы – полет его мысли. Воспоминания обретали тогда собственную жизнь, заслоняли реальность, окутывали пьянящим дурманом, не позволяя выбраться.
Вот день, когда они впервые встретились. Блестящий виртуоз, известный всюду гениальный композитор Вольфганг Моцарт и робкий юноша, едва покинувший стены аббатства, в поисках славы при дворе просвещенного монарха Йозефа II. «Вы намереваетесь стать композитором, ни разу не услышав Моцарта?» - в темных глазах первого капельмейстера плясали насмешливые огоньки. «Боюсь, Учитель, вы не простите мне такого невежества», - в тон ответил Зюссмайер. Вкусу синьора Сальери доверяла вся Европа, и тот ни разу не дал повода в этом усомниться.
Зала сверкала от нарядной венской публики, дышала ароматом цветочных духов, шелестела веерами, перекликалась комплиментами и смехом. Но все это померкло в единый миг, а вскоре просто перестало существовать, когда на сцену вышел (или выбежал?) подвижный невысокий господин в щегольском камзоле. Маэстро не сыграл еще ни единой ноты, а замерший в оцепенении юноша уже понимал, что этот человек изменит всю его судьбу. И память бережно хранит как одно из самых драгоценных воспоминание о прозвучавшей тогда Музыке, сияющих серых глазах и искренней улыбке ее создателя.
Придворный композитор стал кумиром Франца, недостижимою, заветною мечтой, звездой с небес, к которой и мечтать приблизиться смешно и глупо. Но он мечтал и упивался смешанным в душе коктейлем из восторга, преклонения, болезненной привязанности и еще детской платонической любви.
И это чувство не осталось незамеченным, хотя, увы, не тем кому предназначалось. «Вчера в театре видел Моцарта, - будто бы невзначай сказал однажды первый капельмейстер, - Он вновь решил набрать учеников, и я позволил себе, учитывая ваше столь очевидное к нему расположение, рекомендовать вашу кандидатуру». Нет, он не верил собственным ушам, а сердце верило и бешено стучало от восторга. «М…маэстро… господин Сальери… я…» - язык не слушался, в глазах стояли слезы. Учитель благодушно улыбнулся, ведь он и сам когда-то был таким.
Так, за бокалом шампанского, боги музыкального Олимпа решили меж собой судьбу простого смертного. Заветная мечта исполнилась! Ему, Зюссмайеру, позволено быть рядом с гением - божественным, непостижимым, противоречивым - и все же… человеком, к которому можно прикоснуться. Ощутить тепло рук, заставляющих петь струны клавира, мягкость волос, выбившихся из-под напудренного парика, засыпая слышать его голос, доносящийся из соседней комнаты. Но это после, а вначале Франц был лишь его тенью, услужливой и незаметной, старательным учеником, слугой, охотно бравшимся за любое дело. Маэстро часто в шутку называл его тупицей и ослом. Ведь юноша и впрямь в его присутствии нелепо путался в словах, попеременно то краснея, то бледнея. На помощь неожиданно пришла Констанция. Дружелюбная и приветливая девушка вскоре стала ему хорошим другом, веселой собеседницей и неутомимой участницей домашних игр и забав. Когда же они оба вынуждены были покидать на время своего обожаемого Учителя и супруга, привязанность эта только крепла – вдвоем скучать веселее!
Моцарт тогда писал им очень часто, и в каждой строчке этих писем, в каждой шутке Франц и Констанция угадывали трогательную, нежную заботу. «Милая женушка, дай шуту Зюссмайеру пощечину и скажи при этом, что ты хотела убить муху... – заливаясь смехом, читали они вслух, - Да проследи, чтоб он не страдал от нехватки пинков, дабы не обвинял меня потом, что ты не заботилась о нем как следует. Лови - три поцелуйчика подлетают к тебе, сладкие, как сахар». И это было вовсе не обидно, ведь Францу наверняка было известно, что он единственный из всех учеников, к кому ветреный и нетерпеливый маэстро испытывал глубокую душевную привязанность.
Не проходили даром и занятия композицией. Недавний бестолковый ученик, не способный по мнению преподавателя составить даже фугу, легко и быстро сочинил речитативы к коронационной опере. Вдвоем они закончили работу над «Милосердием Тита» в кратчайший срок. Также вдвоем трудились над «Волшебной флейтой»: Моцарт творил, оставшись в Вене, а Зюссмайер переписывал законченные части партитуры, сопровождая в Бадене его супругу. Юноша бережно заучивал каждый преподанный урок, копируя манеру, почерк, особенности разработки музыкальной мысли, даже слова и жесты Мастера. Все что он говорил, являлось высшей истиной; все что имело отношение к нему - бесценно.
Говорят, семью не выбирают. Но эта семья, кажется, выбрала его. Франц стал ее частью, а дом Моцартов - его домом. Так странно ощущать себя в кругу родных и близких, когда долгие годы проходили под сводами аббатства. Зюссмайер любил их всех, каждого по-своему. Констанцию – как милую сестренку, старшего Карла и крошечного Франца Ксавера - как кузенов, но больше всех, конечно, Моцарта. Ведь в нем теперь был заключен весь смысл жизни.
Когда преодолев превратности и перипетии судьбы, жизнь входит, наконец, в спокойное русло, когда ты счастлив и любим, полон надежд и планов, то не допустишь даже мимолетной мысли, что все это не вечно, ненадолго, и вся идиллия способна в одночасье рухнуть. Зюссмайер тоже до последнего не верил.
Когда заплаканная Констанция протягивала только что полученное от мужа письмо:
«Я не могу тебе объяснить, дорогая, мое ощущение. Это некая пустота, она причиняет мне почти боль... Какая-то тоска, которую никак не утишишь. Она никогда не пройдет и будет расти изо дня в день».
Гуляя в Пратере…
«Я чувствую себя слишком плохо и долго не протяну: конечно, мне дали яду! Я не могу отделаться от этой мысли. Никто не властен над судьбой, никто не ведает, сколько времени ему отпущено».
… не верил…
Помогая раздеться и лечь в постель…
«Я знаю, что должен умереть, кто-то дал мне aqua toffana и вычислил точное время смерти — для этого и заказали реквием, я пишу эту погребальную песнь для самого себя».
… не верил…
В сотый раз отбирая перо и бумагу…
«Я не могу отогнать от глаз образ неизвестного. Постоянно вижу его перед собой. Он меня умоляет, торопит и с нетерпением требует мою работу».
… не верил…
Проводя у постели больного очередную бессонную ночь…
«Призрак смерти преследует меня. По всему чувствую, что бьет мой час. Я кончил прежде, чем воспользовался моим талантом. Жизнь была так прекрасна, карьера начиналась при таких счастливых предзнаменованиях!..»
… не верил…
Поправляя подушки, накладывая на лоб холодные компрессы, занимая беседой, разыскивая врача холодной декабрьской ночью, внимая наставлениям по завершению Реквиема… по-прежнему не верил…
Даже тогда, когда за доктором Клоссетом закрылась дверь, когда Констанция с рыданиями бросилась к постели мужа, моля Всевышнего послать ей милость скорой смерти, когда под сводами собора Святого Стефана отзвучал последний хор и удаляющийся катафалк укрыли сумерки, он все еще не верил…
Не верил и теперь, добавляя последние штрихи к почти законченному произведению. Не хотел верить.
Все эти месяцы, каждую ночь, едва Зюссмайер принимался за работу, ему казалось, Мастер где-то рядом. Вот-вот ворвется в комнату, неся с собою чуть слышный аромат театра и сухого вина, бросит беглый взгляд на партитуру и безошибочно укажет те места, что следует исправить, затем со смехом хлопнет по плечу и удалится, насвистывая арию из «Свадьбы Фигаро». Он словно состоял из музыки, говорил ее языком, а потому так высоко ценил тех, кто способен был услышать и понять. Франц был одним из них.
Окончить сочинение, написанное гением - затея сложная и смелая. Порой Зюссмайер несколько часов подряд не мог найти в своей фантазии хоть сколько-то достойной мысли, как вдруг искомый мотив слышался ему с такой ясностью, будто кто-то играет на клавире ажурную мелодию, подхваченную будущими темами аккомпанемента. Тогда рука едва успевала за ее полетом, оставляя на бумаге лишь легкие штрихи. Музыка звучала во снах, превращая их неясные, скомканные обрывки, в тончайшие шелка и роскошные гобелены. А наутро он бережно распутывал в памяти радужные нити и вплетал между пяти линеек нотного стана.
И вот, работа близится к завершению. Он отчего-то убежден, что Cum sanctis tuis должна как зеркало отобразить переплетение суровой и величественной Kyrie с тревожной и взволнованной Christe. Новые слова на удивление легко ложатся на мотивы двойной фуги. Круг замыкается, но вместе с тем так жаль расстаться с этой вещью, принесшей им обоим столько боли. Словно едва успеют высохнуть чернила, исчезнет то последнее, что вопреки велению смерти связывает Учителя и ученика - как точка в прощальном письме, как последний луч заходящего солнца.
Ночь на исходе, и с каждой минутой все труднее бороться со сном. Нотные знаки, стараясь не отстать от пляшущих отблесков пламени, сталкиваются друг с другом и превращаются в чудовищную какофонию. Нужно будет переписать партитуру начисто, а пока ... всего на минутку поддаться искушению – закрыть усталые глаза и очутиться во Фрайхаустеатре …
… под надежным укрытием клавесина вглядываться в лица разношерстной публики, гадая: как покажется им новая опера? Считать минуты до начала, волнуясь за двоих, ведь Моцарт в день премьеры на удивление спокоен. И Зюссмайер не единственный, кому это кажется странным.
«Я сразу предупредил Шиканедера: если нас постигнет беда, я не виновен. – Смеясь, машет руками автор в ответ на замечание Памины - госпожи Готтлиб. - Ведь я никогда не писал волшебных опер».
Оркестр тем временем занимает места; за кулисами спешат завершить последние приготовления; не слушающимися пальцами Франц в сотый раз пролистывает партитуру и возвращает на пюпитр.
- Смотри не замечтайся, как тогда в Праге, на La clemenza di Tito, - в шутку грозит пальцем Моцарт. Пора начинать, и все внимание маэстро отныне занято происходящим на сцене, а чувства и мысли – музыкой. Первые ноты увертюры звучат в непривычной тишине. Зал словно затаился в ожидании оригинального представления, пытаясь по интонациям струнных понять, свидетелем чего ему предстоит стать. Счастливы те, кому сегодня предстоит впервые услышать волшебные мелодии Die Zauberfl;te!
Быть может, и впрямь не стоило так переживать?.. Оркестр послушно откликается на чуть заметное движение руки, малейший знак и даже взгляд дирижера; в голосах певцов виртуозные партии играют чистотой интонаций, отражая тончайшие оттенки чувств. Так почему же публика так холодна? Где шквал аплодисментов, крики «Bravo!»? Как может не увлечь эта глубокомысленная и смешная сказка, как можно оставаться равнодушным к гениальной музыке?!
И что бы там ни говорил Учитель, он все-таки расстроен. «Друг мой, вы требуете слишком много! Бедные зрители сидят чуть дыша, завороженные вашей божественной гармонией! – Утешает его за кулисами неунывающий Шиканедер. - Мы отыграли только первый акт, поверьте мне, они придут в себя не раньше, чем к финалу!»
Зал вновь наполнен музыкой, спектакль продолжается, и вскоре разочарованье Моцарта исчезает без следа, сметенное полетом вдохновения. Франц не единожды бывал на репетициях, и потому наверное так ясно ощущает он магическое притяженье серых глаз, стремительные движения рук, творящих заклинания по испещренной таинственными знаками книге. Никто не может противиться чарующим звукам флейты, став пленниками Волшебства.
Очнувшись на мгновение, Зюссмайер краснеет от стыда: вместо того, чтобы переворачивать ноты, он уже несколько минут заворожено следит за происходящим на сцене. Хотя Учитель вряд ли заметил это. Музыка захватила все его существо, сделав подобным Богу.
Какой-то господин, сидевший в оркестре, восторженно целует руку композитора. Тот смотрит на него с рассеянной улыбкой и, не переставая дирижировать, касается рукой его щеки. Франц бы никогда не осмелился на подобное, как никто и никогда не сможет дотянуться до солнца. Но разве не счастье, прикрыв глаза, нежиться под его ласковыми лучами, не спрашивая большего?..
Ликуют зрители, певцы в который раз выходят на поклон, но автор не торопится показываться публике.
«Неужели Вы все еще сердитесь на них, Мастер?»
«Напротив, я зол на себя, что посмел в них усомниться» - Моцарт легко взбегает на сцену, встречаемый криками «Bravo!» и громом аплодисментов. Он улыбается…
… улыбается, с нежностью и гордостью глядя на спящего ученика. Его последний урок тот усвоил отлично. Недостающие фрагменты мессы сочинены и оркестрованы, в развитии мотивов есть логика и вкус – пожалуй, лучше смог бы только сам гениальный Моцарт. Все это время он не оставлял Франца Ксавера наедине с трагичной и упрямой вещью. Поддерживал, подсказывал, высмеивал – совсем как раньше, только на этот раз он ни минуты не сомневался в том, что эта работа шуту-Зюссмайеру по силам. И не ошибся - Реквиемом он вполне доволен. Теперь можно уйти спокойно… Ведь ночь кончается, а значит истекает его время.
Рассвет не станет ждать. Осталось лишь поправить одеяло старшему сыну, постоять у кроватки младшего, незаметно обнять свою обожаемую Штанци, дружески похлопать по плечу Сальери, желая удачи его новым постановкам, чмокнуть в щеку сестру и кузиночку, последний раз коснуться клавиш любимого вальтеровского клавира, пробежаться по страницам готового Реквиема и сказать «спасибо» своему скромному и талантливому ученику.
Довольно провожать закаты – пришло время встречать рождение новой зари! Ибо ничто не может длиться вечно - даже после Судного дня воссияет новый Свет. День уже торопится занять место ночи, как спешит весна на смену затянувшейся зиме.
Налетевший порыв ветра настежь распахивает окно и, ворвавшись в душную комнату, наполняет ее утренней прохладой и свежим ароматом пробуждающейся природы, шелестит партитурой, пролистывая ее страница за страницей. В щебетании птиц слышится звонкий, заразительный смех, такой искренний, такой знакомый. Потревоженные струны клавира вторят ему мелодичным арпеджио, будто кто-то пробует строй или вспоминает речитатив. Тень тонких быстрых пальцев пробегает по клавишам, легко касается разметавшихся по плечам волос спящего юноши и растворяется в лучах утреннего солнца.
«Прощайте, Мастер…» - Зюссмайер улыбается вслед сквозь еще не высохшие со сна слезы и, обмакнув в чернильницу упавшее перо, коротким росчерком подписывает сочинение: «W.A.Mozart» - только так и ничего кроме.
05 мая 2010 – 01 июня 2010
Эпиграф в литературном переводе Лопатиной Т.М.:
«Когда лучами золотыми
Мир солнце озарит,
Растают призраки ночные,
Тамино победит.
О солнца луч! Придя с рассветом,
Сердца людей наполни светом.
И раем станет им земля,
А смертные равны богам»
Волшебная флейта
Либретто Э.Шиканедера
Музыка В.-А.Моцарта