«Некоего числа, если это случилось после изобретения чисел, воинство Диониса высадилось в Индии: иные воины, играясь дельфинами в морской воде, обратились на суше в буйных сатиров и, потрясая своими итифалло-сами, грозились изнасиловать женщин любого возраста, знатных и простолюдинок, другие, мрачные и бородатые, опутанные змеями, тащили бурдюки, наполненные пурпуровым вином, множество голых баб приплясывало вокруг дубов, что неторопливо шествовали на своих корнях, подобно паукам.
Пьяный Силен обглоданной костью понукал осла, взбешенный длинноухий сбросил его в конце концов. Силен, горланя непристойную песню, снова забрался на четвероногого упрямца и принялся дразнить неуклюжего волкоголового поселянина, который приставал к визгливой грудастой ведьме.
Посреди бесчисленного воинства фавнов, сатиров, волкодлаков, менад, лемуров, мималлонов, тельхинов, аспиолов катилась, влекомая леопардами, колесница, где возлежал, усыпанный цветами, в венке из плюща и дубовых листьев, юный бог вина, оргий и превращений.
По разному представлялся он: молодые женщины видели юношу с дивными сапфировыми глазами и большим напряженным фаллосом, мужчины — сладострастную гетеру с насмешливыми яркими губами, пьяные старухи умилялись кудрявому мальчику, играющему виноградной кистью...»[1]
* * *
Дабы почувствовать, где все это происходит, надо определить собственное местонахождение и поразмыслить над ситуацией собственного восприятия.
Наш универсум неотвратимо сжимается, сужается в плане космических элементов, что объясняется хтонической ориентацией бытия. Каждый космический элемент имеет в себе три других элемента: земля содержит воду, воздух и огонь, доминируя над ними. В античном и средневековом понимании элементы, скорее, модусы вещества, нежели само вещество. Земля, к примеру, не столько ощутимая материя, сколько ее определяющие качества, земля это сухой и холодный лед, минерал, металл и, равным образом, эмоциональная фригидность, ментальная сухость и ограниченность, прямолинейно угловые схемы и расчеты.
Когда холодно вычисляют причины и следствия, строят поведенческие модели, делят материю на органическую и неорганическую, навязывают жизненным процессам периодичность и закономерность — все это делается под влиянием «земли». При этом значение иных элементов вовсе не отрицается, но: они вторичны, третичны по сравнению с «базовой» землей. Когда говорят: некто «плавает» в той или иной дисциплине, некто легкомыслен и порывист, подразумевают нежелательное влияние воды, воздуха и огня. Если душа насыщена этими элементами, если душа чувствительна, свободна, экстатична — плохо ей живется в эту эпоху.
Доминация земли определяет весомое, стабильное, телесное как сущностно реальное, наше мировоззрение обусловлено гео-графией, гео-метрией, гео-логией.
Но представим нашу фундаментальную землю плавучим островом Океана, как предлагает стоик Посидоний (II век до н. э.). Границы, контуры, очертания сохраняются весьма недолго, вещи, звери, люди, растения, звезды растворяются, размываются в смутных трансформациях, нет ни порядка, ни периодичности, ни фиксированных пунктов ориентации — это мир Диониса, где опьянено все — и наблюдатели и наблюдаемое, это страна чудес Алисы и морской простор навигаций Пантагрюэля. Нет, скажем мы, это сны, фантазмы, просто хаос.
Нет. Это вселенная в доминации «воды», с которой мы соприкасаемся иногда в так называемых снах.
Вот что писал Жерар де Нерваль в повести «Аурелия»: «Сон — вторая жизнь. Я дрожу, пересекая эти врата роговые или слоновой кости, которые отделяют нас от мира невидимого. Сначала сон похож на приближение смерти: тяжелый туман обессиливает мысль, неопределим точный момент перехода «я» в другую форму жизни. Сумрачное, подземное высветляется, проступают бледные, неподвижные силуэты, что населяют эти лимбы. Затем пространство обретает очертания. Нарастающее озарение придает движение этим странным фигурам.
Мир Духов раскрывается».
Это написано в девятнадцатом веке, в расцветающей заре позитивизма под влиянием технициста Сведенборга. «Мир Духов», понятно, есть нечто противоположное тривиальной реальности, нечто романтически желанное. Нерваль, согласно иудео-христианской концепции, признает фундаментальность земли и отводит сну второе место. Куда ближе к Посидонию шекспировская строка: «мы сотворены из вещества снов». И мы еще более приближаемся к пространству «воды», изучая неоплатоническую идею «эфирного тела фантазии».
Восприятие обусловлено душой и зависит от ситуации души. Как сказал Парацельс, «глаз видит благодаря человеку, а не человек благодаря глазу». Душа придает качество данным восприятия. Если душа вялая и монотонная, это фиксируется во всем увиденном и услышанном. Согласно традиционному знанию, «тело души» состоит из тех же четырех элементов, только более субтильных. В современную эпоху, и это очевидно, земля доминирует в «теле души». Отсюда душевная сухость, холодность, пассивность, эмоциональная стандартизация. Современный социум построен на нормативных осях, любое отклонение суть безумие, кошмар, перверсия, оргия и т. д., современная «коллективная» душа отравлена страхом и его производными — рацио, расчетом, отчуждением.
Поэтому.
Для современных людей рассказ о воинстве Диониса — вымысел, фикция, фривольная легенда.
* * *
«Ревнивая многоречивая Гера указала титанам фиалковый луг, где отдыхал Дионис Загреос. Вот наш злокозненный враг, любимые и послушные сыновья матери Геи. Он хочет покорить вас, обратить в быков, чтобы вы, задыхаясь под тяжким ярмом, истерзанные острым стимулом, от луны до новой луны бороздили землю. Он насмехается над Приапом и хочет вас кастрировать. Если не убьете его, лучше вам не родиться...
Титаны отыскали фиалковый луг, увидели обнаженную спящую девушку и набросились на нее, не в силах удержать приапических своих желаний. Она ускользнула и раздался смех, подобный гулу лесного пожара или шуму водопада. И девушка растаяла в фиалках и началась игра превращений Диониса, которая в мистериях называется «синдесмос»...[2]
Драма и мистерия Диониса активизируются в напряженности эротического пространства. Что это? Какой смутной интуицией прикоснуться к трепету этого пространства нам, для которых все на свете, включая и собственную персону, разъято на множество фрагментов, частей, частиц, дисциплин, деталей. Если мы расплывемся в прельстительном сне или мечтательной сенсорностью почувствуем глубокую синеву неба Эллады или шелест морской воды на статуарной резьбе триремы, будильник, острие заботы вернет нас на землю, вернее, под власть этого космического элемента. Фатум оппозиций: работа-отдых, добро-зло, мечта-реальность. Убожество современной эротики: самоотверженная любовь — хорошо, содомия — плохо, ласково-энергичный массаж — хорошо, кровавый удар — плохо. Регуляция, пограничные полосы, межевые столбы: этот свет — тот свет; жизнь — смерть; сон — реальность. Стабильность, безопасность — желанная цель. Случайная проявленность из небытия, терпеливое продвижение по тернистому пути — работы-долга-ответственности, ожидаемая гибель в пропасти небытия, финита...
Доминация земли предполагает истолкование времени в духе темпоральной последовательности «прошлое-настоящее-будущее» при неуловимом настоящем. Этимологически неверная трактовка Кронос — хронос обусловила странную интерпретацию мифа: если Кронос — всепожирающее время, каким это образом он — царь золотого века? Одно из недоумений, коих предостаточно. Вера в хронологическую последовательность рождает другие нелепости, к примеру: причинно-следственную связь, «объяснение» исторических событий, жизненный опыт и т. д.
Согласно Николаю Кузанскому, время — момент восприятия, зависяший от позиции наблюдателя. Но это мужская позиция. В традиционном смысле женское начало ориентировано на землю и воду, мужское — на воздух и огонь. Последовательное, концентрированное женское сжатие, фаллический взрыв — этим обусловлена вселенская динамика, беспрерывная борьба полов. Характер эпохи определяет доминация того или иного пола. Бахофен в «Материнском праве» выражает сие категорически: «Человеческая история проходит под знаком кровавой борьбы полов. Эротика, дети — методы и процесс этой борьбы. Любовь женщины и мужчины невероятна и противна природе. Только в мистической смерти оппозиции соединяются, образуя андрогин».
Согласно орфической теогонии, в бешеных турбуленциях Хаоса проявилось серебряное мировое яйцо, откуда вырвался крылатый бог-андрогин — Фанес или Эрос. Вокруг этого бога, в напряженности атракций и репульсий, притяжений и отталкиваний возникла относительная определенность верха и низа, неба и земли, мужчины и женщины, относительная, потому что все содержится во всем, небо в земле, земля в небе, мужчина в женщине, женщина в мужчине. Эротические силы создают и разрушают формы космоса: изменчивые и многоликие, они представляются сексуальной страстью, электричеством, магнетизмом, гравитацией, концентрацией, взрывом... Гнетущее предгрозовое томление, ликующий раскат, счастливая молния; «концепция», то есть зачатие в мозгу, беременность во чреве памяти, рождение идеи, замысла... Если напряженность достигнет «критической точки», фаллос взорвется, если вагина перестанет возбуждаться и притягивать, женская субстанция застынет в одиночестве и неподвижности...
Мы упоминали ранее: в каждой космической стихии содержатся три другие. В человеческих существах, далеких до совершенства, эти стихии пребывают в постоянном конфликте — отсюда усталость, бешенство, неудовлетворенность.
Бог владеет своей композицией и может претворить любой элемент, любой свой «фрагмент» в новое целое, нисколько не умаляя полноты божественного бытия. К примеру: юноша, распаленный эротической грезой, угадывает, смутно видит в закрытых глазах прелести соблазнительной девицы, но скованность, пассивность органов чувств не позволяют ощутить ее «весомость», запах, голос. Мы, пленники тягости земной, скажем: это мираж, образ, вызванный соответствующей причиной. И здесь резкое отличие современного взгляда от античного. Нам все понятно: вот мысль, вот чувство, далее шкаф, порезанный палец. Девичий силуэт в распаленном воображении прозрачней лунных бликов на воде, сравнительно со шкафом просто чушь.
Античный мир в высокой степени «формален»: силуэты, зигзаги, очертания по-разному трансформируются в разных материальных стихиях — потому Теофиль Готье сказал в новелле «Ауриа Марселла», что галера Клеопатры под лазурным парусом продолжает рассекать волны неведомых океанов.
* * *
«Здесь болото, слышны запахи гниющих водорослей, сказал один. Нет, я чувствую запах возбужденной самки, воскликнул другой и кинулся в заросли. Там ласкались две гамадриады. Титан отбросил одну, схватил другую и чуть не пропорол жестоким пенисом. Но женская кожа внезапно превратилась в чешую, в ребристую кору, и титан взвыл: пенис сдавило в дупле. Древесные кольца сжимались все сильней, титан с трудом вырвался, оставив пенис на съедение дуплу».
Этот отрывок из «Охоты титанов за Дионисом» неоплатоника Гиерокла Александрийского (IV—V в. н. э.) любопытен в разных аспектах. В отличие от богов и героев, титаны, по преимуществу, партеногенетические порождения Геи, зачатые от фаллических подземных вод (демонов), присущих самой матери земле, от ее собственных «мужских компонентов». Титаны, следовательно, воплощают земное мужское начало, действующее в женской субстанции. Далее: когда титаны, в конце концов, настигли Диониса в образе быка, убили и съели, Зевс испепелил их молнией. Люди, гласит орфическое предание, возникли из этого пепла, значит, в человеческой материи присутствует частица Бога.
Миф вполне красноречив: Гера ненавидит всех, кто отстаивает мужскую свободу и автономию, Дионис — бог свободной эротики, опьянения, карнавала — ее серьезный противник. Матриархат, санкционированный Герой, Деметрой, Прозерпиной, хочет полного подчинения мужчин женскому началу. Мужчина — сооткрыватель дверей рождения, работник, защитник и т. д. Его «наказывают» за буйную чувственность, как в вышеприведенном случае, но это, так сказать, в порядке вещей. Мужчина — раб Приапа — женского бога жизни и смерти — должен отдавать свою жизнь ради грядущего поколения — по античной мысли, сперма суть мозг вытекающий. Он — Лунус, узенький серп, желающий раствориться в женском полнолунии, движение, склонное к покою, диссонанс, мечтающий разрешиться в консонансе, словом, женщина — целое, мужчина — активный орган этого целого. Поэтому необходимо воспитывать и дрессировать самцов смолоду — этим занимаются женщины и «цивилизованные» особи мужского пола. Всякие попытки освобождения от власти великих матерей преступны.
Парадигма подобных действий — охота титанов за Дионисом.
Некоторые античные авторы (Апулей, Гиерокл, Синезий, Нонний) акцентируют отличие пениса от фаллоса. Поскольку «сыновья земли» хотят постоянного соединения с первичным женским началом, их половой член однозначно функционален: penis происходит от penetrabel (греч., лат.) — проникать, пронзать, слово взято из сельскохозяйственной лексики. Иное дело phallos-fascinos — принцип сугубо дионисийский — царь, страх, околдование, экстаз. Фаллос — пролонгация сердца и внимает только сердцу.
Любое совершенство и любая гармония немыслимы без андрогинии, то есть без равнодействия двух основных природных начал. Что это значит в данном контексте? Автономия и возможность постоянной эрекции (итифаллический процесс) обусловлены пребыванием в «теле души» женского существа. Мы упоминали о юношеских эротических грезах — внутреннее око видит смутный, исчезающий абрис, беспокойные, изменчивые линии и колориты — неразвитое ригидное восприятие не в силах оживить и воплотить так называемую иллюзию. Соблазнительный образ дразнит, растравляет, бросает во власть женщин земных, что лишает жизнь игрового момента и придает гибельную целеустремленность. Но когда эманации «внутренней женщины» (нашей Дианы или внутренней луны герметики) энергичны и действенны, обретается необходимый противовес и возможность итифаллической игры.
Ибо первое условие жизни, понимаемой как легкомысленная игра, — централизованная уравновешенность. Внутренняя концентрация устраняет однозначность желания, ослабляет решимость «любой ценой» и «во что бы то ни стало» овладеть кем-то или чем-то. Любое «иметь», любое «владеть» умножает связи земные, целостность индивида разрушается постоянными дифферентами. Земная женщина опасна не только своей притягательностью, но и своим пространством равномерности, покоя, комфорта. Для блага женщины и ее детей необходимо делать деньги и карьеру, разделяться на специалиста, мужа и отца, «извлекать уроки» из прошлого, жить ради будущего и т. д.
Разрыва с этой земной женщиной и ее ценностями никогда не достигнуть «умерщвлением плоти», отрешением от всего земного, той или иной аскетической практикой — все это вполне может привести к безумию, истощению, рабству еще более тяжкому. Подобное ослабляется либо уничтожается подобным — наша Диана, Изида или дама наших грез способна сублимировать душу и соответственно тело — вспомним судьбу Луция из «Золотого осла» Апулея.
* * *
Новалис: «Мысль — бледное, слабое нечто, мысль только сон чувства». Вряд ли имеется в виду созерцательное размышление, скорее прагматическая тактика: как достигнуть цели — приступом или правильной осадой? Приобрести что-нибудь и потратиться минимально, приобрести: девушку на час, деньги лет на пять, репутацию лет на пятьдесят... Испытывая бешеную страсть к женщине, надлежит это скрыть, тактически рассеять неистовый порыв в круговых приближениях, в мелких полезных подношениях. Над подобным тактиком постоянно висит неудача — можно попасть «в неудобное положение», потерять «с трудом завоеванное»...
Рацио, продиктованное страхом, разлагает ослепительность в равномерную последовательность и это антидионисизм. Надо разрушить свой дом и построить лодку, плот, обрубить корни и в свободном режиме воды играть своим телом, имуществом, репутацией. Жестокий и мучительный процесс.
Ницше: «Не следует искать наслаждений, наслаждения надо иметь, искать следует боли и страдания». Вряд ли Ницше советовал христианское искупление или гнусный современный «садомазохизм». В данную эпоху наслаждение и страдание суть рациональные оппозиции, недаром Фрейд считал, что человек ориентирован на антистрадание при поиске наслаждения. Современный человек убежден: жизнь — одноразовый процесс здесь и теперь. При таком положении дел кратковременные каникулы надлежит использовать разнообразно усладительно, стараясь избегать потрясительных для здоровья эмоций. Глубокого сладострастия, высокого наслаждения современный человек не знает и даже побаивается. Ницше: «Сладострастие! Для всякой зловонной тряпки, для всякого гнилого сучка — клокочущая печь, но великое обещание для сильных натур».
Накинуться на желанную женщину с ножом, бросить в огонь пачку в сто тысяч, швырнуть перчатку в надменную физиономию мадам — Стендаль, Достоевский, Шиллер — литературные моменты, «в жизни все иначе». Но не для людей, причастных иным космическим стихиям.
Опьянение, экстаз, безумие, восторг. Дионис в ипостаси Вакха — бог винограда и вина. «Одержимые богом менады и вакханы прыгают в бассейн, заполненный виноградом — купание и танец одновременно, терракотовый ковш пляшет в пурпурных, лазурных, солнечных отблесках. Хохот, крики «эвоэ». Вакх погружает в пенистый сок увитый плющом и змеиной травой офианой тирс. Когда менады натираются этой травой, клитор вырастает фаллосом. Оргия: старики превращаются в детей, женщины в мужчин, мужчины в женщин, те и другие в пантер, змей, хищных птиц — рев, стоны, кровь, пение. Ритуал заканчивается, бог исчезает, на пустой земле валяются несчастные страдальцы. Но менады и вакханы, забыв о прежней жизни, днями и ночами рыщут по лесам и полям в поисках неистового бога сублимаций»[3].
Техника экстаза, трансформация посредством виноградного вина — прерогатива жрецов Диониса — требует специального посвящения. Это не просто введенный в тело ингредиент. Вино — aurum potabile , питьевое золото, проблема герметики.
* * *
Музыка. Напряженность натянутого монохорда пробуждается из первобытного лона молчания. Гудение монохорда настораживает пчелу, дикий шиповник вздрагивает, голова колокольчика замирает, дятел прекращает работу, колорит облака меняется: резонанс, тайная всеобщая связь, магия. Монохорд, поделенный пополам, дает октаву выше, на две трети — квинту, на три четверти — кварту и т. д. Правильный ряд расходящихся от центра обертонов присущ лишь гармоническим объектам. Космос, к примеру, организован музыкой сфер: семь планет — семь струн лиры Аполлона, семь тростинок сиринкса, флейты Пана. Однако от Пифагора до нового времени музыкальные пропорции и пропозиции часто менялись. Один из последних музыкальных «чертежей» - monochordum mundanum — «вселенский монохорд» Роберта Фладда (1617) отражает современный дуализм: интервал от земли до эмпирея — двойная октава (дисдиапазон); первая октава — земля-солнце — названа «материальной», вторая — солнце-эмпирей — «духовной».
Это, согласно средневековой классификации, musica mundana. Далее идет musica humana — соотношения четырех темпераментов, духа, души и тела. На последнем месте musica instrumentalis — музыка в обычном понимании.
* * *
Европейская цивилизация основана в пропорциях предустановленной гармонии (harmonia predestinata). Законы гармонической полифонии определяют человеческие отношения. Когда мы говорим: вы слишком повышаете голос, вы рассуждаете монотонно и долго, вы не даете никому слова сказать, мы упрекаем собеседника в нарушении мелодистики и гармонии. Соотношение пропорций определяет любую сферу жизни. Крикливо одетый субъект раздражает нарушением гармонической связи между красками, ростом, фигурой и т. п. То же самое касается «безобразного поступка», нравственного или физического уродства, более того: если некто страдает диссонансом — хромотой, к примеру, или клептоманией, его склонны подозревать в дисгармонии вообще. Итак: пороки, страдания, несчастья, болезни суть нарушения предустановленной индивидуальной гармонии, harmonia predestinata individualis или «внутренней судьбы».
Гармония индивидуальная; гармония интерчеловеческая, социальная. Уподобим индивида музыкальному инструменту, а семью, группу, коллектив — ансамблю, оркестру. При согласованности компонентов получится вполне идеальное общество, прекрасной своей полифонией напоминающее девятую симфонию Бетховена. Однако мечта социальных утопистов далека от реальности. Можно ли утверждать, что человек и общество организованы в похожих музыкальных пропорциях? Нет нельзя.
Поговорим о разделении монохорда.
При разделении ограниченной прямой линии сумма отрезков будет меньше этой прямой, так как правило Аристотеля гласит: целое больше составляющих. Это относится и к музыкальным интервалам: октава больше составляющих — квинты и кварты, квинта больше двух терций, по мере инволюции обертонового ряда интервалы уменьшаются. К тому же точной фиксации интервала препятствует постоянная флуктуация интенсивности, тембра, длительности. Отсюда следует: пропорции монохорда в известной степени зависят от инициатора звука. Монохорд и сиринкс развивают одинокую мелодию настроения исполнителя. Греческая ладовая система отражала семь таких «настроений», подвластным планетам: к примеру, лидийский лад соответствовал солнцу, локрийский — луне. Круги соответствий расходились на темпераменты, телесные органы, царства природы, состояния души и духа. Подобное «настроение» каждого лада именовалось «этосом». Итак: эстетика, этика, медицина — единая мудрость. Одинокая мелодия лечила что-либо одно. Человеческую композицию в целом приводила в порядок лира или кифара, настроенная в необходимом ладу. Более того: нервные волокна, идущие от головы к спинному мозгу, Гален называл «лирой Аполлона», утверждая: от правильного настроя этой «лиры» зависит телесное и душевное здоровье.
В греческом обществе свободных индивидов процветала свободная мелодическая полифония. Историк Страбон вспоминает случаи, когда на митингах выступали одновременно несколько ораторов, не мешая ни друг другу, ни слушателям. Различие интервалов разговорных и музыкальных не акцентировалось, поскольку инструментальная музыка ценилась несравненно ниже искусства слова и пения.
Греческие лады определяла тоника, другие ступени зависели от прихоти исполнителя. Плотин называл тонику «принципом организации организма, центром целого». Если этот принцип уходит из организма, не остается ничего кроме разрозненных частей.
Ренессанс и барокко — эпохи рождения механизма и социума. Новым сплоченным коллективам требовались взаимосвязи, константы, обобщения. Попыткам онтологической унификации препятствовала традиционная иудео-христианская дихотомия бога и дьявола, мира сего и царствия небесного, добра и зла, духа и материи. Но несмотря на сопротивление церкви, человек медленно и уверенно занимал место демиурга — отсюда антропоцентрический гуманизм. Тем не менее, избавиться от первородного греха дуализма не удалось, первичная дихотомия распалась на множество оппозиций. Магическая одушевленность мира постепенно растаяла, люди объединились... против всего остального. Равенство перед смертью, бедностью и богатством образовало обобщение равномерности, без которого никогда бы не возникла новая, механистическая цивилизация. Сначала сердобольные, сентиментальные обличители дворянских привилегий завопили о равном распределении материальных благ, затем демон равномерности вообще воссиял над европейской цивилизацией. После механических часов, равномерного деления пространства, равномерного распределения земного шара по меридианам и параллелям, настал черед музыки. Во всем этом проявилась четкая тенденция позитивизма — пренебрежение мелкими частностями ради удобства общей схемы, прагматическое устранение неточностей. Ради удобства универсальной настройки и коллективной инструментальной гармонии октаву поделили на двенадцать полутонов, несмотря на «пифагорейские коммы», «волков» и «музыкальных дьяволов». Таким образом, диатоника и мажоро-минорные гаммы стали жертвами базового хроматизма, подобно тому, как специфика материального бытия стала зависеть от базовой денежной массы. «Общие» страдания и удовольствия привели к подмене индивидуальных ценностей общественными, к постепенной одинаковости и стандартизации восприятия, то есть к некоему существованию, от собственной жизни отвлеченному. Индивидуальная жизнь, не похожая ни на какую другую, постепенно вытеснялась социальным времяпровождением.
Два индивида, каждый со своей особой «тоникой», никогда не достигнут так называемого «взаимопонимания», два монохорда никогда не дадут одного обертонового ряда. Индивидуальное восприятие, не обработанное напильником социума, уникально ориентируется в расплывчатой среде внешнего мира. Даже сходство интересов и эмоциональных тенденций не гарантирует никакого «равенства» пониманий, возможно лишь неожиданное соприкасание, пересечение контрапунктических линий.
Массовая цивилизация превратила музыку черт знает во что плюс авангардные инвестигации более или менее одиноких групп. Однако универсальная музыка дает себя чувствовать в отношении человека к миру и к другим людям. Здесь так или иначе функционируют сведенные к минимуму правила привычной гармонии и элементарного этоса. Всякое общение идет в режиме музыкальных пропорций и здесь легитимно сравнение с гаммой, аккордом, энгармонией, аранжировкой и т. п. Ссора, любовное воркованье, лекция, разговор с начальником, соло застольного анекдота — все это вполне относится к музыкальной теории и практике. К примеру, слушая авторитет, необходимо «подстроиться», стать «спутником», вести доминантное сопровождение как в искусстве фуги. Лучше всего распознать свое место в «гамме» собеседника, дабы избежать нежелательных или опасных диссонансов. Гармония в современном смысле это наслаждение, мажорный аккорд, миролюбие, которое суть конформизм.
Взаимопонимание или «единство взглядов» порождено разными вариантами конформизма — это слово точно выражает равномерную темперацию натурального звукоряда. Растворение диатоники в хроматизме, жесткие правила гармонии обратили музыкантов в революционеров и авангардистов, вернее, в школьников, постоянно протестующих против учителей и суровых нормативов. Сколько отстаивали права диссонантной аккордистики! Неужели надо было ждать, пока Стравинский скажет в «Музыкальной поэтике» очевидную вещь: «Консонанс так же мало отвечает за порядок, как диссонанс за беспорядок». Вовсе не надо, это было ясно всегда. И разве явились откровением слова знаменитого Германа Гельмгольца: «Музыку, основанную на темперированной гамме, следует считать весьма несовершенной. Если мы с ней соглашаемся или даже восторгаемся ею, значит наш слух был фальсифицирован с детства»[4].
Популярность хроматизма объясняется общей тенденцией механицизма и широким распространением инструментальной музыки. До восемнадцатого века механицизму еще придавали игровой и художественный характер — мастера прикладных искусств творили из часов, клавикордов, клавесинов настоящие артефакты. После французской революции, в условиях нарастающего восстания масс, механизм проявил свою железную волю к стандарту, трафарету, серии.
И что же сейчас? Свобода механизма при тотальном рабстве человека. Думать о современной музыке так же скучно, как о современной жизни вообще.
* * *
Согласно Галену, разумная душа входит в тело после пубертации — голос устанавливается во всех параметрах, жизнь обретает определенный ритм. Неведомому принципу организации организма соответствует тоника индивидуального лада. Высотный диапазон, тембр, интенсивность, регистр отражают индивидуальную ситуацию относительно космических элементов и темпераментов. Обычные соотнесения меланхолии и земли, флегмы и воды, веселости и воздуха, гнева и огня крайне приблизительны, поскольку каждый элемент содержит три остальных в убывающей пропорции. Темпераменты, скорее, отвечают иным приближениям: «земля» — стабильность, рациональность; «вода» — подвижность, плавность, изменчивость; «воздух» — полет, легкомыслие; «огонь» — напряженность, экстаз. Эти определения, естественно, рождают негативные и позитивные ассоциации.
Голосовые параметры — регистр, тембр, интонации, модуляции — дают представление о темпераменте, о приоритете того или иного космического элемента в композиции духа, души и тела, о соотношении тоники (self) c доминантой и субдоминантой. Это позволяет человеку самому ответить на свои вопросы и разрешить диссонансы, не распадаясь на поиски решений и разрешений. Впечатления, люди, книги и прочее способны пробудить далеким резонансом прирожденное знание, но не увеличить или изменить. Если под влиянием всего этого человек резко меняется, значит в разумной душе нет активности, поскольку познание остается «познанием самого себя», платоновым анамнезисом. Интуиция тоники суть интуиция внутренней судьбы. Если такой интуиции нет, или она временно теряется, человек подвергается всевозможным «случайностям» и здесь бесполезно взывать к чей-либо помощи. Контакты с данностями окружающего мира должны отличаться свободным «да» и свободным «нет». Более того: это необходимо и в мире внутреннем. Представим дух — тоникой, душу — доминантой, тело — субдоминантой. Гармония микрокосма вовсе не предполагает иерархической субординации — дух, душа и тело вольны вести свои мелодические линии, сходясь и расходясь в своей динамике, гармония микрокосма определяется пропорциями, установленными индивидуальным логосом.
Однако интуиция тоники, логоса, пропорций проявляется в трудном поиске. Чаще всего, человек чувствует свою заброшенность, растерянность, а потому направляет собственные вопросы куда угодно и кому угодно, получает массу ответов и удивляется, почему неудачно женился, сел в тюрьму и прочее. Он подменяет свой self чужим, свою тонику чужой, привыкает «плясать под чужую дудку» и превращается в человеческое нечто, в члена коллектива. Это происходит, чаще всего, постепенно: он начинает сооружать между собой и миром бастион, социальную модель, персону, и вытеснять жизнь псевдо-жизнью. Он думает, что думает он. Персона постепенно сдает свои позиции, понимая, что жить в дискомфортном свете химерического «я» невозможно и, слушая мудрые советы, создает «жизненное пространство», пользуясь чужими материалами и планами. Поначалу конформизму уступают не без тяжелых раздумий, затем любуются вот какой мыслью: я остаюсь при «внутренних» своих убеждениях, но... «с волками жить», «в чужой монастырь» и т. д., пусть думают, что я с ними, а на самом деле... Это самообман, жестокий диссонанс, вызванный подменой индивидуальной тоники. Децентрализация — мать всех пороков: панический страх и паническая смелость, зависть, честолюбие, алчность утверждают, в конце концов, естественность конформизма, и коррозия тихо и неотвратимо проедает сердцевину. И если в такой душе остается нечто индивидуальное, это не приносит ничего кроме раздражения, пьяных истерик, горьких ресентиментов.
Разумная душа вынуждена вести жестокую борьбу за дистанцию между собой и... всем остальным. Это «все остальное» надо понимать буквально. Только индивидуальный логос должен создавать и развивать понятия. Земля, небо, луна, солнце, сон, реальность, данные восприятия — ко всему этому непригодны детерминанты, константы, теории, координаты, взятые извне. Означает ли это безумие и хаос? Нет. Необходимо пролонгировать на мир собственную предустановленную гармонию. Если индивид теряет центр, то превращается в деталь другого целого.
Прежде чем продолжить тему Диониса, я бы хотел несколько прояснить вопросы, затронутые на прошлой лекции, которые мне кажутся довольно сложными.
Речь идет вот о чем: я утверждал, что в античном мире (под античным миром я имею в виду средиземноморский ареал, то есть Египет, Грецию, Италию, Малую Азию), в античном мировоззрении не было проблемы смерти. Мне кажется, что это очень важный вопрос, и требуется несколько дополнений, чтобы было понятно, почему так оно и было. Дело в том, что изучению античного мира до крайности мешает вот какая вещь: в античном мире была другая концепция человека, принципиально другая. И заметьте, когда мы читаем разного рода истории, в смысле, историков, которые нам излагают историю Греции, Египта, той же Малой Азии, истории, которые были две-три тысячи лет назад, там есть один дефект — историк, в некотором смысле, подставляет себя и своих современников на место тех исторических лиц, о которых пишет. Проще говоря, почти у всех историков существует идея, что люди в принципиальном смысле не меняются, что у них одинаковые потребности, одинаковые инстинкты, что для них главное — голод и любовь, которые надо удовлетворить, что они бегут страдания и ищут наслаждения. Но именно с такой концепцией совершенно нечего делать в истории античного мира, и вот почему.
Поскольку мы будем говорить о Дионисе и, следовательно, о греческой религии, мифологии и о греческой жизни, условно говоря, досократовского периода, то есть, до IV века до новой эры, то следует отметить вот какую вещь: акцент, который делали греки, никогда не был акцентом на внешний мир и на тело, акцент был только на душе.
Душа — это понятие, на тему которого греческие мудрецы написали очень много, говорили очень много и считали это главным. В человеке античности тело не слишком отличается от души, то есть, нет строгого разделения тело-душа-дух: это единый организм, в котором тело занимает периферийную материальную позицию. Тело занимает позицию самую ничтожную, то есть, тело есть то, что погибает. Погибает оно примерно одинаково и для египтян и для греков — для всех них это почти такая же катастрофа, как, если бы мы, обрезая ногти или волосы, стали проливать слезы, что ногти лежат на полу, а волосы еще неизвестно где, в каком-нибудь ведре.
В этом смысле, отношение к телу было примерно такое, и не только к телу, но к телесной материальности вообще. И как я, по-моему, уже упоминал в прошлый раз, ужасная ошибка при изучении всех этих вещей — рассматривать греков как существ очень конкретных и физических, закрытых к трансцендентному и метафизическому.
С одной стороны, конечно, верно, что они не были метафизиками. Но именно по той простой причине, что между физикой и метафизикой не было никакой пустоты, никакой трансцендентности, если это слово точно переводить с латыни. Поэтому проблема жизни решалась у греков совершено иначе, чем она решается у нас.
Что такое душа для грека? Душа состоит из нескольких фрагментов (условно говоря, «фрагментов», поскольку все эти «фрагменты» связаны между собой): душа «вегетативно-анимальная», то есть, та душа, которая непосредственно оживляет тело, связана с ним, и душа «интеллектуально-небесная». Мы бы сказали «вечная, бессмертная», но эти слова нелепы для философов, для которых нет бессмертия, потому что нет смерти.
Я уже отмечал, по-моему, что правильность перевода греческих слов, которые у нас переводятся как «смерть» или «небытие», очень и очень спорна, потому что слово «танатос» можно перевести десятком способов, и слово «меон» — «небытие» — можно перевести тоже очень многими способами, хотя бы потому, что «ме» не обязательно является отрицательной частицей. Она может явиться и утвердительной частицей, все зависит от того, в какой стране, кто говорит, как этот кто-то понимает мертвый язык — здесь возможны всякие спекуляции. Но совершенно ясно и по чистой мифологии и по греческой теогонии, что смерть имеется в виду там в совершенно ином смысле, чем здесь.
Поэтому знаменитейший исследователь античной мифологии и религии Иоанн Якоб Бахофен (о нем мы поговорим несколько позже), много изучавший греческие саркофаги, как раз обратил внимание на то, что там нет, собственно, удрученных лиц, никто не посыпает голову пеплом, никто не плачет — люди веселые, смеются, пьют. И в этом смысле, получается странная неопределенность — хоронят ли там кого-нибудь или провожают в какое-нибудь путешествие.
Что же получается дальше с подобным круговоротом там, где нет смерти?
В орфической теогонии, близкой к дионисизму, который нас сейчас интересует, распространена в основном такая версия: что вегетативно-анимальная часть души подпадает под всеобщий вселенский метемпсихоз. Как это объяснить? Каждый человек в той или иной мере являет собой черты какого-либо животного, какого-либо камня, какого-либо растения. Так вот, после смерти тела, вегетативно-анимальная душа переходит в камень, в растение, в животное, грубо говоря, в то животное, на которое человек похож. Если человек похож на корову или на птицу, он, в сущности, таковым и становится потом. Но душа интеллектуально-небесная выходит из этого круговорота и ведет совершенно особую жизнь.
Как раз о судьбе души интеллектуально-небесной мы можем прочесть в нескольких диалогах Платона, я надеюсь, что все вы их очень хорошо знаете, и поэтому останавливаться на этом не буду.
Далее. Именно потому, что данная концепция — иная концепция человека, нам очень сложно понять кое-какие вещи. Приближаясь к дионисизму и, вообще, к языческому политеизму, мы должны отметить вот какую вещь: да, душа в язычестве — это одно дело, душа в иудеохристианстве — это совсем другое дело; но ситуация такова — в язычестве никогда не было таких понятий, как «аскетизм» или «спасение души». Можно было спасать тело для каких-то целей, но, считалось, что собственными мозгами или с помощью богов никогда не спасешь того, что ни в какой помощи не нуждается — у души свой путь (я имею в виду опять же интеллектуально-небесную душу) и, естественно, имея свой путь, она не нуждается в наших жалких человеческих усилиях. Здесь — совершенно другая ситуация души. Душа сопричастна телу настолько, насколько в ее, души, планы входит пребывание в этом теле. Именно этим объясняется крайнее пренебрежение к материи, которое всегда отличало античный мир. Именно этим объясняется то, что при определении материи даже очень въедливые античные философы, как правило, отделывались двумя-тремя фразами, — в основном, что это «чистая потенция», что это «нечто, что не поддается никакому познанию вообще, потому что там просто нечего познавать».
Заметьте, то, что является для нас главным, — материя и ее познание, — в античном мире считалось вообще ничем. Это, естественно, надо обязательно иметь в виду, так же, как и то, что в античном мире никогда не было идеи спасения души под угрозой вечной погибели, ада и прочих вещей. И именно поэтому там никогда человеку не навязывали определенных правил поведения. Естественно, если нет смерти, то нет и личной смерти — поэтому таких понятий, как «истязать тело» или как-то «воспитывать тело» тоже никогда не было.
Здесь мы уже ближе подходим к дионисизму. Почему не было понятия «аскезы»? Потому что, считалось, тело может мешать интеллектуально-небесной душе двигаться по своему пути, но тело нельзя принуждать к чему-то (посты, аскетизм, бичевание) именно потому, что тем самым интеллектуально-небесная душа «вооружит» против себя душу вегетативно-анимальную. Телесные инстинкты очень сильны, и поэтому гораздо проще их удовлетворить, чем препятствовать их проявлению.
Этому воззрению в значительной степени следует «орфическая теогония». Орфей считался, по традиции, первым верховным жрецом бога Диониса, поэтому так называемый «дионисизм» — можно легко заменить словами «орфическая традиция».
В принципе, мы очень мало знаем о Дионисе и о его культе, и о его мистериях. Дело в том, что, хотя до нас дошло много источников, они крайне разноречивы, иногда противоречивы. И поэтому создавать картину дионисизма в принципе гораздо труднее, чем создавать, допустим, картину Зевса и его мира, Аполлона и его мира, Пана и его мира. Но, все-таки, некоторые источники есть и вот они каковы.
Главным источником познания Диониса является большая поэма греческого писателя Нония (это V в. до н.э.). Поэма эта называется «Деяния Диониса». Дошла она далеко не целиком, скорее большими фрагментами. Далее, есть еще небольшая поэма неоплатоника, которого красиво зовут Иеропл Александрийский (это IV-V вв). У него есть небольшая поэма, которая называется «Охота титанов за Дионисом». Есть еще разрозненные орфические гимны (так называемые «орфические гимны», они, естественно, не принадлежат самому Орфею, но это просто в традиции Орфея), по которым тоже деяния Диониса в той или иной мере мы можем как-то проследить.
Для того, чтобы подойти немножко ближе и понять, что такое дионисизм, я хочу процитировать фрагмент из Нония «Деяния Диониса». Этот фрагмент касается одного момента в бурной жизни Диониса — его завоевания Индии, в его путешествия в Индию.
Я цитирую:
«Некоего числа — если это случилось после изобретения чисел — воинство Диониса высадилось в Индии. Иные, играя с дельфинами на морской воде, обратились на суше в неистовых сатиров, которые, потрясая своими итифаллосами, грозились перебить в чуждых храмах священные сосуды. Другие, мрачные и бородатые, опутанные змеями, тащили бурдюки, наполненные пурпуровым вином. Множество голых баб приплясывало вокруг дубов, что неторопливо шествовали на своих разлапистых корнях, подобно паукам. Пьяный Селен обглоданной костью понукал осла и взбешенный длинноухий сбросил его, в конце концов. Старик Селен в цветастых лохмотьях, горланя непристойную песню, снова забрался на четвероногого упрямца и принялся дразнить неуклюжего волкоголового выселянина, который приставал к визгливой грудастой вещи. Посреди бесчисленного воинства фавнов, сатиров, волкодлаков, менад, лемуров, мемаллонов, трехинов, аспеолов катилась великолепная, влекомая леопардами, колесница, где возлежал, усыпанный цветами, в венке из плюща и дубовых листьев юный бог вина, теургий и превращений.
Разным взорам он представлялся по-разному — молодым женщинам виделся юноша с дивными сапфировыми глазами и большим напряженным фаллосом. Мужчины созерцали пышную гетеру с насмешливыми красными губами, пьяные старухи — кудрявого мальчика, играющего виноградной кистью».
Вот такой фрагмент Нония. Здесь есть некоторые слова, которые, наверное, требуют пояснений. Что касается Селена, наверное, вы о нем немного знаете — это воспитатель Диониса, вечно пьяный старик Селен, который как правило во всех дионисиях изображается примерно в таком виде и примерно за такими занятиями.
Далее, что касается воинства Диониса. Заметьте, что здесь нет традиционного разделения на «этот мир» и потусторонний, потому что в этом воинстве участвуют представители и этого и другого миров. Условно говоря, представители этого мира — фавны, сатиры; но волкодлаки — это уже, так сказать, и там и сям ребята гуляют. Менады, естественно, жительницы этого мира; лемуры, мемаллоны, трехины, аспеолы — это существа, которые христианская традиция скорее помещает в потустороннем мире, хотя, поскольку в греческой мифологии нет разделения на этот мир и потусторонний, как я уже упоминал, то можно сказать, что свита Диониса или его воинство состояло, собственно говоря, из живых существ единого, что ли, мира — мира вообще, мира как такового.
Я уже, по-моему, говорил раньше и еще раз скажу, что мы не занимаемся «культурным наследием» (ибо считаем то, о чем сообщается в вышеприведенной цитате, совершенно реальными событиями). Поэтому, давайте подумаем, где все это может происходить, в каком месте пространства и, если можно, даже попробуем узнать, в какую эпоху это происходило.
Для того, чтобы хотя бы примерно понять, где это происходит, надо немного представить античную космогонию и традиционную теорию четырех элементов.
Мы все живем на земле (надо сказать, что, естественно, каждый из четырех элементов несет в себе три других элемента), или в том мире, в котором главный элемент — это земля, которая под своей, так сказать, доминацией содержит воду, воздух и огонь. И поэтому в нашей ситуации, в нашем телесном и материальном воплощении, для нас вода, воздух и огонь являются неглавными элементами, что, собственно говоря, и обеспечивает наш взаимный контакт и то, что наше (людское) восприятие, в известном смысле, совпадает. Но представим себе другой космос (ступенькой выше, ниже — это не важно), космос воды, где земля, материки, все земное является просто, условно говоря, плавучими островами. Давайте представим себе одного великого философа-стоика по имени Посидоний и его космологию. Посидоний писал, что мы живем в океане и что воздуха здесь нет, есть разреженная вода — вода просто более субтильная. А все, что мы принимаем за материки и за острова и все прочее, есть просто плавучие острова. Этот его чисто космографический вывод приводит к очень и очень многим последствиям, и вот каким.
Вся наша жизнь и вся наша этика и эстетика основаны на том, что мы живем на твердой земле. Это настолько въелось в нашу кровь, что никакая новая астрономическая картина мира ничего с этим не сделает. Потому что, если нам скажут, что земля — это пылинка в космосе, что мы живем на окраине такой-то галактики и т.д., и т.д., и прочий бред про какие-то там тысячи световых лет, все равно это явится частным случаем фантастического.
В качестве парентеза я говорю, что очень важно, особенно в современном мире, отделить науку от техники. Их часто путают, хотя, если подумать точно, наука и техника почти не совпадают, и совершенно понятно, что те аппараты, которыми мы пользуемся, те машины и прочее, и прочее, с точки зрения науки просто ничто, просто чисто технические приспособления, обеспечивающие комфорт. Научный их уровень не превышает уровня Лейбница или математики восемнадцатого века. Поэтому, когда мы, допустим, говорим о современной картине мира, об астрономической картине мира, надо всегда учесть, что это чисто фантастическая теория. Это касается и Эйнштейна и Гейзенберга и любого другого человека, который, собственно, этой тематикой занимается. Они такие же фантасты, как и поэты. Великие математики точно такие же фантасты. Поэтому, если не путать науку и технику, то совершенно понятно, что эту новую астрономическую картину мира всерьез можно не принимать, то есть, проще говоря, можно принять еще десять таких же картин мира, и все они будут одинаково фантастичны.
К космологии Посидония мы можем отнестись точно так же, но для нас очень важен другой момент: дело в том, что описанное выше завоевание Диониса — когда он со своим воинством, которое я перечислял, высадился в Индии — происходит, да, в Индии, но это Индия, которая плавает, это плавучий остров. Он уплыл дальше по океану, осталась та Индия, которую мы знаем, та Индия, которая с точки зрения столь великих мифических событий — просто ерунда какая-то, проще говоря. В принципе, она осталась, она есть, но это не значит, что нет другой Индии, третьей, четвертой Индии, в соответствии космическим элементам, которые разворачиваются согласно своей собственной гармонии.
Поэтому нам очень важен вот какой момент. Я уже сказал, что для античной мифологии нет этого мира и того мира. Эти миры одинаковы. Точно так же сон и реальность, сон и действительность абсолютно совпадают. Между ними никогда не делается никакой границы, и это представление о сне и реальности отделяет нас необычайно от античного мировоззрения.
Представим себе даже смелых романтиков девятнадцатого века. Есть знаменитая страница из повести Жерара де Нерваля «Аурелия». Она часто цитируется, это знаменитая страница о том, что такое сон. И Нерваль говорит:
«Мы входим в сон роговыми воротами (или воротами слоновой кости)».
Далее Нерваль описывает, как у нас тяжелеют веки, как у нас путаются мысли и как, наконец, после совершенно непонятного промежутка, как он пишет, «мир духов раскрывается».
Это, возможно, красиво, это, возможно, очень романтично, но, заметьте, для Нерваля, как и для любого другого романтика девятнадцатого или двадцатого века, земля (имеется в виду космический элемент) является все равно базовой реальностью, эта действительность все рано являетсябазовой реальностью. Поэтому мы говорим, что «мир духов открывается для нас». Но, позвольте, почему мир духов? Почему нужно существа, которые мы встречаем во сне, обзывать «духами»? Понятно — потому что так думал Сведенборг, у которого Нерваль очень многое взял для своих вещей. Но, в конце концов, техницист Сведенборг — не Святое Писание.
Чтобы чуть-чуть войти в античное мировоззрение (до понимания-то очень далеко), мы должны представить себе, что сон и реальность — это одно и то же. Что, засыпая, мы никуда не уходим, что просыпаемся мы в том же мире. И тогда те нормативные оси, благодаря которым мы живем и существуем в принципе, либо постоянно колеблются, либо их вообще просто нет, и мы находимся в состоянии просто свободного плавания.
Я уже говорил, что греки очень мало обращали внимания на материю. Они обращали на нее, конечно, какое-то внимание, но далеко не такое, которое обращается сейчас. Это делалось потому, что античный мир невероятно формален. Форма — главное, материя — ничто. Если художник, например, нашел абрис, силуэт амфоры, он тут же назывался великим художником, он мог идею вообще не воплощать в работу или еще во что-нибудь. Если скульптор говорил: «я вижу статую Зевса такой-то», и набрасывал несколько линий в воздухе или на песке, то он уже считался великим скульптором, люди ему говорили: «да, ты нашел то очертание бога, которое подсказывает душа». И уже какие-то другие люди делали скульптуру, амфоры, и они уже не считались художниками, они считались ремесленниками, то есть, в античном мире художник и ремесленник никогда не совпадали. Живописец не давал себе труда брать кисти и рисовать полотно. Он просто говорил: «Я хочу вот что сделать, таков мой замысел». «И если ты дурак, — говорил он ремесленнику, — если ты не очень понимаешь, тогда дай мне стилус, дай мне кисть...» И он очень небрежно что-то показывал: «вот это надо сделать так, это — так (все это чертилось в воздухе), это — сяк». И ремесленник или поэт, как его называли (потому что «поэт» по-гречески — «деловой человек», «поэтэ» — это «то, что делается», «дело», «ремесло»), схватывал эти указания на лету... Такой вот «поэт» брал кисть, материалы, собирал таких же молодцов, как он, и тогда они уже это воплощали. Поэтому, когда говорится «ах, статуя Фидия, ах, статуя того-то и того-то», то нужно обязательно учитывать, что это, собственно говоря, замысел Фидия или замысел архитектора Парфенона. Эти люди не играли в строительстве, в конкретизации никакой роли. Это презрение к материи у творческих людей доходило до того, что даже великий инженер и изобретатель Дедал никогда сам ничего не строил — ни лабиринтов, ни крыльев Икару. Это все просто делалось по его планам, по его указаниям. Более ничего, потому что, считалось, что такие люди близки к богам, и они никогда не могут унижаться до работы с материей. Вот что такое материя в античном мире.
Что это значит в, так сказать, общем космогоническом смысле?
Здесь мы немного поговорим о символизме ткани как таковой. О символизме ткани потом писал Фабр д'Оливэ и Рене Генон в XIX-XX вв. Но, в принципе, об этом символизме очень много на практике мы можем узнать из философии древних греков.
Почему символика ткани? Дело в том, что мир организован в этом смысле так: сверху, от неба до самых глубин идут, так сказать, вертикальные нити, «формальные». Это так называемыесперматические эйдосы, исходящие из небесного фаллоса. Они падают, они опускаются и, встречая на своем пути разные уровни материи, они порождают те или иные существа. Естественно, поэтому тут все очень многопланово получается, много уровней материи, много вертикальных линий. Представьте себе, как ткань делается на станке — вертикальные нити всегда неподвижны, и уток и челнок двигаются туда-сюда, налево — направо, для того, чтобы в этой самой суете создать манифестированные существа внешнего мира. Это и значит, что форма — все, материя — практически ничто. На нее стали обращать внимание вообще, по-моему, веке только в пятом, еще непосредственные предшественники Сократа стали обращать на нее внимание. А так, в принципе, в мифологии как в таковой, слова «материя» не встречается. Но суть не в этом. С этим можно спорить.
Теперь опять к вопросу, почему никакой смерти не может быть? Потому что форма бессмертна, потому что любой зигзаг, который вы прочертите, любая линия, любой силуэт, остаются. Да, они проходят в тех или иных слоях материи. И амфора погибает, но линии амфоры остаются, статуя погибает, но опытный глаз даже по одному пальцу или по оставшимся волосам сможет определить, кого и как эта статуя изображала.
Что же получается? Получается то, что написал Теофиль Готье в своем рассказе «Ауреа Марселла». Там есть забавная идея, что галера Клеопатры продолжает свой путь в неведомых океанах. С этой точки зрения, Теофиль Готье прав — галера Клеопатры, имея «абрис галеры», «абрис Клеопатры», совершенно неповторимые, никуда не девалась после того, как Клеопатра умерла, а галера разрушилась. Да, они действительно плывут в тех океанах, о которых пишет стоик Посидоний, о которых я упоминал. В этом смысле, нам необходимо учитывать такую вещь, если мы будем говорить о том, где происходят деяния Диониса.
Они происходят в тех местах, куда проникает тело нашей души, ибо, по античным воззрениям на мир (по греческим, в частности, в Индии тоже это мировоззрение существует), душа составлена точно так же, как тело — из четырех элементов, чуть более субтильных. В этом смысле можно говорить о частях тела души. Представьте себе, что, если Дионис и его свита в этом «душевном теле» или в «телесной душе» присутствуют, то это значит, что мы в принципе можем как-то определить то пространство, в котором есть Индия Диониса, в котором Дионис совершает свои чудеса и где есть мистерии Диониса.
Далее, для того чтобы подойти к Дионису конкретнее, попробуем прочесть еще кое-что из писателя Нония, которого я цитировал. Дело в том, что Дионис — бог мучительных смертей и мучительных рождений. Я специально не хочу Вам что-нибудь цитировать из каких-то энциклопедий, что касается Диониса, хотя бы потому, что я не разделяю этих воззрений, во-вторых потому, что они действительно очень спорные. Ну, если нам говорит любая энциклопедия, что «Дионис» в переводе будет «дважды рожденный» — это просто бред. Это бред, потому что слово «ди» имеет массу других значений, а потом назвать Диониса «дважды рожденным» нельзя, он родился минимум десять раз, хотя бы по мифологии…
Но, Дионису действительно много раз приходилось переживать мучительную смерть. И сейчас я процитирую снова Нония «Деяния Диониса»:
Ревнивая многоречивая Гера указала титанам фиалковый луг, где любил отдыхать Дионис Загреус (Загреус — это его имя в одном из рождений — Е.Г.).
И Гера обратилась к титанам: «Любимые и послушные сыновья матери Геи! Вот ваш злокозненный враг. Он хочет покорить вас, обратить в быков, чтобы вы, задыхаясь под тяжким ярмом, истерзанные острым стимулом, от луны до новой луны бороздили землю. Он насмехается над Приапом, отцом жизни, и хочет освободить фаллос от служения Матери. Убейте, растерзайте, пожрите.
Титаны отыскали фиалковый луг и увидели обнаженную спящую девушку и набросились на нее, не в силах сдержать приапических своих желаний. Она ускользнула из жадных рук, и раздался смех, подобный гулу лесного пожара или шуму водопада, и девушка растаяла в фиалках.»
«
И началась игра превращений Диониса, которые в мистериях называются «синтесмос». Таково начало превращений Диониса. Дело в том, что титаны, упомянутые в цитате из Нония, в большинстве своем являются партеногенетическими сыновьями Матери-Земли. То есть, имеется в виду, что они родились не от небесного какого-то начала, автономного, мужского; они родились от тех мужских компонентов — от подземных вод — которые, собственно, Земля содержит в себе. Титаны абсолютно преданы идее матери, идее вообще женского начала как такового. Поэтому здесь проявляется впервые дикая враждебность женского начала к Дионису. Враждебность эта беспредельна. Почему? Возвращаюсь к происхождению имени бога Диониса: считалось одно время, да и сейчас некоторые античники это разделяют, что Дионис — сын Зевса и первой жены Зевса Дионы, поэтому его и назвали Дионис, хотя эта версия довольно спорная. Гера, богиня Гера, вторая жена Зевса, известна своей ревностью, своей приверженностью к женским богиням — к Гее, к Диане и к Артемиде. Поэтому так же как, например, она очень «любила» Геракла, она еще более не любила Диониса. И с Дионисом история получилась даже гораздо более трагическая, чем с Гераклом.
Да, титаны, в конце концов, несмотря на превращения Диониса, поймали его, дав ему зеркало. Дионис посмотрел в зеркало, увидел себя девушкой (ибо это андрогинный бог) и едва успел скрыться от их когтей, превратившись в быка. Но здесь-то они его настигли. И дальше начинается в довольно мрачных подробностях картина смерти Диониса. Его разорвали на куски, сварили, потом зажарили, потом съели. Только его сердце успела спасти Афина и отнесла его Зевсу. Зевс съел его сердце и после этого оплодотворил Семелу. Она была нимфой, а не земной женщиной, и это одна из его матерей — Семела. Я должен сказать вот какую вещь. Почему нам все равно трудно все это понять? Именно из-за нашего настроя, так сказать, из-за того минора, в котором все мы живем в современном мире.
Понимаете, какая вещь: конечно, читать об этом если не тяжело (не тяжело для тех, кто считает это просто сказкой), то, вообще, неприятно — читать, как живую плоть Диониса растерзали, сварили, потом зажарили и т.д. Но дело в том, что тут забавный момент — греки, при своем пренебрежении к материи, никогда не относились ни к страданиям, ни к телесным мучениям с той завидной долей серьезности, с которой относимся к ним мы. Тут даже дело не только в том, что они жили в нормальных, так сказать, природных условиях, и что у них была лучше еда, лучше вода, лучше воздух, короче говоря, лучше иммунитет. Нет, дело не в этом. Дело в том, что они вообще этот мир ни за что особое не считали, не будучи аскетами… Почти никто из них не был аскетом, наоборот… Именно поэтому, допустим, сказания о мучительной смерти Диониса, не являются трагическими. Они являются просто очередным эпизодом из жизни бога, который, может быть, поскольку он бог, просто позволил с собой так поступить…
Более того, по орфической теогонии, когда титаны сожрали Диониса, Зевс убил титанов молнией, и из этого пепла родились люди. На этом основана дионисийская мистика. Получается, что в нас во всех есть частица бога, бога съеденного, но, тем не менее, как говорит Бахофен, на девять десятых у нас плоть титанов, то есть, вот эта жалкая, земная плоть, и на одну десятую есть частица божественного тела.
Я второй раз упомянул имя Бахофена и хочу сделать некоторое отступление, потому что этот человек стоит того, чтобы о нем специально упомянуть.
Иоганн Яков Бахофен — швейцарский ученый середины XIX века. Он, собственно говоря, полностью перевернул наше понимание античного мира. Ибо это был первый философ, который снял с нашего понимания античности, так сказать, иудеохристианскую вуаль — мораль, эстетику, этику, то есть, все то, через призму чего раньше люди видели античный мир, восхищаясь или возмущаясь им.
Сам по себе Бахофен был забавным человеком; он происходил из очень богатой семьи, отец ему оставил двенадцать миллионов марок, — совершенно огромные деньги по тем временам, — и после его смерти эти двенадцать миллионов марок так и остались. То есть, он вообще абсолютно не интересовался этим делом. Он жил очень скромно и сделал всего несколько путешествий, будучи «античником», в Грецию и в Италию — собственно, вот и все расходы, которые он себе позволил. Немецкие комментаторы как раз очень любят эту странную, с их точки зрения, деталь его жизни. Он никогда не был женат, у него не было детей, вот так он и жил анахоретом и полным чудаком. Очень жаль, что его не знал Ницше, потому что, познакомившись с его сочинениями, Ницше, наверное, много любопытного мог бы для себя взять, несмотря на собственную гениальность. Но дело не в этом — я еще раз хочу сказать, что есть изучение Античности до Бахофена и после Бахофена, поэтому нашим пониманием отсутствия смерти в античном мире, роли души и прочих такого рода вещей мы целиком обязаны двум книгам Бахофена, одна из которых называется «Материнское право», а другая — «Рисунки и надписи на античных саркофагах».
Бахофен сначала очень возмутил ученый мир, так как совершенно отказался от социально-экономических или религиозных объяснений различных турбуленций в истории. Последние он объяснял «кровавой борьбой полов». У него есть целая глава в «Материнском праве», которая так и называется — «Кровавая борьба полов». Он считает, что вся история Греции, начиная с обозримого восьмого-девятого века, целиком и полностью обусловлена кровавой борьбой полов. В этом смысле, естественно, он придает очень суровое и большое значение драме Диониса как таковой.
Далее. Как мы могли заметить, практически весь дионисизм происходит в напряженном эротическом пространстве. В очень напряженном пространстве. И здесь, если говорить конкретно об орфической теогонии, надо заметить такую вещь. Я уже упоминал в прошлый раз, по-моему, насколько труден политеизм у греков — одни и те же боги могут называться другими именами и наоборот.
То же самое и в орфической теогонии. Она начинается с того, что:
«В диких смущениях и волнениях хаоса появилось серебряное яйцо. Это яйцо разбилось и появился двукрылый андрогинный бог.»
И дальше в орфических гимнах говорится так:
«Это не важно, как этого бога назвать — Эрос, Дионис или Фанес. Это не важно.»
То есть важно, что такой бог просто появился. Далее его все-таки называли Эросом, а не Дионисом (имеется в виду бог, родившийся из яйца). Тем самым античный мир прибавил другую категорию к пониманию Диониса. Кроме своей формальности он отличался абсолютным эротизмом. Этот эротизм настолько силен, что, собственно, все на свете объясняется эросом и эротическим пространством. Допустим, если бы в наше время мы сделали различие между преданной и бескорыстной любовью и содомией, то в античном мире такого различия никто бы не сделал. Все считали, что это просто разные моменты эротического пространства. В этом смысле, очень трудно понять античный эрос, потому что вещи, которые для нас являются запретным плодом или которые мы делаем из эпатажа, не имея к этому особого пристрастия, в античном мире считались за совершенное ничто, хотя бы потому, что греческая религия никогда не имела архетипа врага, архетипа ментора, архетипа «наказующего отца». В этом смысле, было просто не с чего бунтовать.
Допустим, Дионис в роли Вакха, бога вина, при приготовлении виноградного дарения опускал виноградный сок в тильс, оплетенный плющом и травой офеаной. Трава это отличается многими интересными свойствами, в том числе таким, что, если женщина натрет клитор травой офеаной, там вырастет фаллос. И тут начинаются самые странные сексуальные, то есть не сексуальные, а именно эротические, игры и превращения. Это всегда считалось в порядке вещей, это все изображено и на амфорах и даже на могильных саркофагах. Представляете себе? Вот что значит трагедия. Даже само это слово было неправильно интерпретировано: история Диониса трагична в том смысле, что одно из животных, посвященных этому богу — козел. «Трагос» по-гречески, действительно, «козел». И трагедиями еще до Еврипида назывались представления, связанные с этим животным. Очень жаль, к сожалению, что сейчас приходится говорить об этом, потому что это священное и мудрое животное пользуется, я бы сказал, незаслуженным неуважением в нашей среде и даже является, насколько я знаю, довольно бранным словом. Но заметьте, это связано вообще с культом Диониса, который очень во многом христиане считают просто культом дьявола. И поскольку козел считается тоже животным дьявольским, это негативное отношение перешло и на культ.
Почему я сказал, что Ницше было бы любопытно познакомиться с Бахофеном — в «Рождении трагедии из духа музыки» Ницше акцентировал мучительную смерть Диониса и слово «трагедия» как изображение страстей. Никогда до христианства ни Греция, ни Италия не знали вообще, что такое страсти. И вот почему.
Они знали, что в эротическом пространстве есть пафос. Пафос — это слово, которое очень трудно перевести. Пафос — это соединение страдания и наслаждения в одно. Более того, греки никогда не делали разницы между наслаждением и страданием, которая делается сейчас. То есть, они считали страдание более острым наслаждением. Ну, допустим, можно поцеловать в руку — можно ударить шилом в руку. Это такая же эротика… Теперь вспомните, что я говорил об отношении к телу. Можно убить по любви, это вообще не играет никакой роли.
Заметьте, как такого рода мировоззрение странно сочетается с современным. Фрейд очень обрадовался, когда он вывел принцип «Id» и сказал, что люди стремятся к наслаждению, вот к этому Id'у, и бегут от страдания. То есть, более анти-античного подхода просто найти нельзя. Я понимаю, что у Фрейда были основания так говорить, и сейчас этих оснований еще больше, но дело в том, что есть определенное различие между эротизмом и сексуальностью в современном смысле этого слова. Сексуальность — это очень поверхностно в смысле удовольствия. Именно потому, что обычная сексуальность, конечно, не любит страдания и предпочитает наслаждение. Но заметьте — дело дошло в современном мире до того, что пафос, то есть, высокую форму любовного страдания, здесь называют каким-то идиотским словом «садомазохизм». То есть, до такого бреда дошло, чем больше смотришь на современный мир, тем больше не понимаешь: «А зачем, вообще, все это, что это все? Почему надо абсолютно все извратить, ну полностью все, самые святые для античных стран понятия пафоса, страдания и наслаждения?» Если Вы занимаетесь любовью, и Вас режут бритвой или Вы кого-то режете — это считается плохо, потому что Вы либо мазохист, либо садист, либо тот и другой. А это элементарное начало любви. Почему-то это считается совершенно плохо. Многие писатели (понятно, что это очень христианские авторы) на этой коллизии, которой никогда не было в античном мире, построили все. Представьте себе, у Федора Михайловича Достоевского в «Братьях Карамазовых» сказана такая вещь, что Дмитрий Карамазов может одновременно созерцать две бездны — идеал мадонны и идеал содомский. И все потрясены, и прокурор строит свою обвинительную речь на этом: «вспомните, что Дмитрий Карамазов мог всегда убить, мог всегда и то и се, да потому, что он видит две бездны». Какие две бездны, с точки зрения античного мира?! Да, можно отлично быть в Содоме и быть мадонной. Да можно все, что угодно.
Далее, если мы вспомним «Бесы». Разговор Шатова со Ставрогиным. Шатов говорит Ставрогину: «а правда ли, а правда ли Николай Всеволодович, что вы, ставите благородный поступок и какую-нибудь зверскую штуку на одну линию, находя и там и там совпадение наслаждения?» И там даже Ставрогин, несмотря на весь свой цинизм, и то немножечко как-то смутился из-за таких простых вещей... Ну, а почему? Это нормально. И «зверская штука», и мадонна, и все это — совершенно единое эротическое пространство. Это просто разные его формы. Критиковать в эротическом пространстве нечто — это все равно, что посмотреть на картину художника и сказать: «А Вы знаете, вот это дерево выпирает куда-то не туда... А вот здесь вместо зайца, я бы крысу поставил, знаете, это было бы лучше...» То есть, это нелепость, полная нелепость, потому что в том мире, где существует эрос и кроме эроса не существует ничего, там невозможны ни боль, ни страдание, ни наслаждение в современном смысле слова. Это же совершенно понятно.
Вот какой момент. Я еще хочу процитировать фрагмент из «Охоты титанов за Дионисом». Это уже неоплатонический писатель, которого зовут Иеропл Александрийский, IV-V вв. новой эры. От него дошло несколько фрагментов. Вот представьте себе, как титаны преследовали Диониса:
« — Здесь болото. Слышны затхлые запахи гниющих водорослей, — сказал один.
— Нет, я чувствую запах возбужденной самки, — воскликнул другой и кинулся в заросли.
Там ласкались две гамадриады (это нимфы лесные — Е.Г.). Титан отбросил одну, схватил другую и чуть не пропорол ее жестоким пенисом. Но женская кожа внезапно превратилась в чешую, в ребристую кору, и титан взвыл от боли — пенис застрял в дупле. Древесные кольца сжимались все сильней. Титан упал, обливаясь кровью и завывая от боли...»
Далее Иеропл переходит к другим, столь же, в общем, довольно легкомысленным приключениям этих титанов. Я сказал «довольно легкомысленным» — так, как мне кажется, должны это воспринимать античные читатели. Конечно, это, наверное, жестоко, и в суд надо подавать, но дело не в этом, понимаете? Это все обычная любовная игра, абсолютно нормальная. Там была другая концепция человека, она действительно была другой.
И вот еще в чем она сильно отличалась. То, что случилось с титаном, это ужасно — за такое, в общем, невинное приключение, его ужасно наказали. Но в античном мире делали очень резкое противопоставление между пенисом и фаллосом. Пенис — такого слова вообще в Греции не было, слово-то латинское, и оно происходит от глагола penetrabel, то есть «проникать». То есть, здесь, в данном случае этот половой орган сведен к его элементарной функции «проникновения во что-то». Следовательно, титаны (я уже говорил, что они — сыновья матери Геи) абсолютно преданы женскому началу. И поэтому когда они видят сначала Диониса в виде обнаженной девушки, а затем видят в лесу гамадриад, они реагируют немедленно. Это очень правильно, с одной точки зрения, потому что, естественно, когда видишь женщину, надо реагировать немедленно, — я имею в виду, если она нравится. И ни в коем случае, с точки зрения античной эротики, не надо употреблять такую чушь, как «ухаживание», «правильная осада», «подарки»... Действительно, «пришел, увидел, победил», иначе нельзя, иначе ты просто не мужчина, иначе ты, ну, кто-то еще, какое-то другое существо.
Но заметьте, с точки зрения очень высокой эротики, титаны не правы, потому что пенис — это то, что подчиняется женской крови, женскому началу, это то, что лишает мужчину центра, это то, что делает из мужчины как целого часть другого целого. Именно поэтому, с точки зрения Диониса, это «не есть хорошо».
Вот откуда ненависть женских богинь. Потому что в оргиастических мистериях, в разных своих культах Дионис «отучал», если можно так сказать, людей от пениса, приучая их к фаллицизму.
Фаллос — это орган, который постоянно возбужден (простите меня за резкость). По-гречески это называется «итифаллос». Аналогично, по отношению к женщине можно сказать «итиктеис».
Представьте себе — гениталии постоянно возбужденные. Понятно, для современного человека это трудно представить по разным причинам. Но даже если это и есть, представьте, сколько в нашем мире это (то, что считалось совершенно великолепным в античности) может принести неприятностей…
Здесь есть очень тонкий момент дионисийской мистерии. Дело в том, что, как сказано в орфических гимнах, вы не можете иметь итифаллос, то есть постоянно возбужденный фаллос, не будучи андрогином — и это понятно, почему. Потому что, имея абсолютно возбужденные гениталии, вы должны обязательно в душе и в теле иметь их противовес. В теле — только чуть-чуть, главное в душе, душа по своей сути андрогинна. Когда женщина ведет себя как мужчина — в смысле, что она проявляет волю и т.д. и т.д. — это значит, душа к ней повернута мужской стороной. Если мужчина ведет себя как существо достаточно мягкое, женственное и так далее, это значит соответствующее, вы понимаете...
В чем, собственно, сущность дионисийской мистерии? В том, чтобы освободить женщину и мужчину от рабства Приапа, от земли, бесконечной смены рождений и метаморфоз. В этом смысле Дионис является врагом женских богинь и Луны, врагом абсолютным. Потому что для матриархата, для женского начала мужчина является не более, чем инструментом, он просто «сооткрыватель дверей рождения». В лунной мифологии, в мифологии Луны, он обозначается как узенький серп месяца, и для мужчины в его жизни, с этой точки зрения, максимальное совершенство — стать женщиной, подобно тому, как узенький серп Луны, в конце концов, становится полнолунием. Тем же самым, по матриархату, мыслится мужская судьба. И это то, с чем не согласны люди, исповедующие дионисизм.
Именно в этом ключе Бахофен построил свою теорию «кровавой борьбы полов». Именно в этом плане Дионис не только завоевал необычайно матриархальную Индию, но и провел просто отличную военную операцию против амазонок. Более того, он не просто их уничтожил, как другие греческие герои Тезей или Геракл или Бельрофонт, он обратил амазонок, ярых поклонниц Луны и женского начала, в свою веру. И они превратились в менад, которые действительно совсем с ума сошли от всяких такого рода возбуждений, совершенно забыли государство, походы и т.д. и т.д. и прыгали по лесам и полям, как сумасшедшие. Потому что, узнав, что страдание есть наслаждение и, узнав это на себе, они другой жизни просто не хотели и не могли хотеть. Вот почему Дионис уже позже, уже в христианскую эпоху назывался «мучительным богом страдания, мучительным богом наслаждения».
До нашего времени сохранилось несколько его мистерий. С одной, правда, уже покончено — я имею в виду карнавал. В принципе, «карнавал» переводится как «морское празднество», которое Дионис учредил после своего завоевания Индии, о котором я Вам вначале говорил и цитировал отрывок. Собственно говоря, это и есть идея карнавала — идея вечных метаморфоз, идея спутников Диониса, идея безудержного разгула. Понятно, что карнавал остался только на словах, и то, что сейчас под этим именем преподносится, никакого отношения к мистериям Диониса не имеет. Но другое действо имеет более конкретное отношение. Я имею в виду корриду. Как Вы помните, титаны растерзали Диониса, когда он принял образ быка. Бык — вообще, одно из животных Диониса. И бык — это священное животное Диониса в некоторых греческих странах, во Фракии, например. И то, что в Испании называется корридой — это, собственно говоря, есть изображение охоты титанов за Дионисом в виде быка. Раньше, до восемнадцатого, по-моему, века, эта коррида в Испании была обставлена куда интереснее, чем сейчас, потому что это было маскарадное, карнавальное представление. Все его участники были одеты соответственно тому, что в орфических гимнах пишут о спутниках Диониса — там был и пьяный старик на осле, изображающий Селена, и обнаженные менады и, Бог его знает, что на арене творилось. Но потом подали, по-моему, Римскому Папе прошение об этом безобразии, и это дело немножко упорядочили; коррида приобрела примерно тот вид, который она, собственно, имеет сейчас.
Дело в том, что коррида, в принципе, есть борьба женского начала и цивилизованного мужчины против начала дикого, сумасшедшего, которое символизирует в данном случае бык. Бык — я еще раз повторяю — это животное Диониса. И его ритуальное убийство, то есть, то, что делает торреро, убивая его своей шпагой, связано не только с мистерией мучительной смерти Диониса, но с мистерией вина как такового.
И сейчас я бы хотел немного рассказать о том, что такое вино, виноделие и культ вина, поскольку, хотя это и не главная ипостась Диониса — Вакха или Иакха — эта ипостась, тем не менее, немаловажна у этого довольно многофункционального божества. Тут дело, конечно, обстоит еще хуже, как вы понимаете, чем с эротическим пространством, о котором я вам как можно стыдливей постарался рассказать. С вином дело обстоит намного хуже, потому что если сейчас можно сказать так, что от эротического пространства, от панэротизма осталась хотя бы жалкая сексуальность в диком современном виде, то о вине, к сожалению, мы ничего не можем сказать, его просто нет.
Мистерия корриды не только связана с изображением смерти Диониса, но имеет прямое отношение к виноделию — дело в том, что кровь убитого быка потом всегда сцеживалась и добавлялась обязательно в вино, которое делалось в бочке, и при этом произносились определенные гимны, посвященные Дионису, Орфею, дионисийским мистериям. Это считалось так называемым «мужским вином», оно пьянило, оно давало много мужских достоинств. Это все уже в прошлом. Можно даже сказать, что и вино в прошлом.
У Ортеги-и-Гасета есть любопытная статья 1932-33 года, которая называется «Три картины о вине». Он там хорошо сказал: ну, а что тут сказать о вине в нашу — как он выразился — «административную эпоху», где, вместо того, чтобы говорить о Дионисе, говорят об алкоголизме?
Это, действительно, любопытно. Самое слово «алкоголизм» появилось только в начале XX века. Естественно, в немецкой психиатрии, где оно называется «Alkoholismus», а раньше, в девятнадцатом веке, психиатры любили говорить о «дипсомании», но «дипсомания» — в переводе, означает просто: «люблю я выпить», вот и все. Алкоголизм — это тоже малопонятно, перевести это нельзя, но, в общем, как вы понимаете, не означает ничего хорошего.
Теперь представим себе такую вещь: вред пьянства многие могут как-то представить себе, да? Или, как поется в песне — «все Вы граждане, часто видели, как от водки страдает семья...» Но подумайте о вреде трезвости — дело в том, что трезвость принесла в мир столько неисчислимых бед, чего никакое пьянство близко не достигало. То, чем мы все «наслаждаемся» — тоталитарными государствами, чудовищной экологией… Вы же понимаете, что пьяный человек таких дел не сотворит... Совершенно понятно, что это дело мрачных трезвых людей, которые идут мучить животных в своих научно-исследовательских институтах и при этом постоянно говорят о гуманизме. Пьяный человек не может говорить о гуманизме. Он не понимает, что это такое. Потому что для него все — друзья. Сказать пьяному: «Ты знаешь, а вот есть гуманисты, а есть не гуманисты...» Но он тебе скажет: «Ну ты, парень, вообще… Ты мне друг или нет?» И так он скажет любому, это естественно...
Так вот. Ужас трезвости даже не в том положении дел, которое она принесла сейчас на эту планету. Дело в том, что именно трезвости мы обязаны «трагическим чувством жизни». Именно так называется книга замечательного испанского философа Мигеля де Унамуно — «Трагическое чувство жизни».
Я несколько раз попытался подчеркнуть, что мы не можем понять античный мир именно в силу этого. Для нас все печально, для нас все очень серьезно, для нас все очень трагично. Понимаете, для нас трагично все — болезнь, страдание, даже когда мы радуемся или даже испытываем восторг, это тоже трагично для нас. Почему? Потому что мыпо трезвости очень боимся, что это пройдет, и наступит какая-нибудь катастрофа. Мы живем в эру катастроф, мы постоянно ждем того-то, сего-то, другого. Пьяный человек, как вы понимаете, ничего такого не ждет. Люди пили всегда и пили нормальное вино. Даже такой трезвый мудрец как Гете выпивал каждый день по две бутылки вина.
Но дело даже не в этом. Почему сейчас нелепо и даже некий анахронизм — говорить о Вакхе, о дионисизме? Потому что сейчас бутылка довольно приличного вина стоит не менее тысячи долларов. Причем это не, ах!, какое хорошее вино. Это просто так, ну, типа столового. Имеется в виду нормальное вино. Я думаю, что можно, вообще, поставить прочерк против вина в сегодняшней России. Это отвратительное пойло, которое здесь продают на всех углах за любую цену, никакого отношения не имеет к нему…Я вообще не знаю, к чему это имеет отношение… Может быть, к водопроводной воде? Это совершенно непонятно, потому что в «пьяной цивилизации» никогда не было такого явления, как «белая горячка». Этого не было, потому что вино в этом, так сказать, не виновато. Если вино сделано так, как надо, если оно освящено Дионисом или жрецом Диониса, оно дает экстаз и ничего, кроме экстаза. Да, я уже упоминал, что великие матери-богини — «врагини» Диониса, и поэтому нельзя пить водку, которая есть ферментация каких-то зерновых культур и тем самым подпадает под доминацию богини Деметры. Но вино, именно вино, было, как говорил тот же Гете, «абсолютным подарком» Диониса людям — таким же, как огонь Прометея. И мне бы, конечно, не очень хотелось заканчивать на этой грустной ноте, но я вас просто призываю подумать над тем, что вы пьете, над тем, с кем вы общаетесь… И еще последнее, я бы хотел, чтобы каждый мужчина подумал о том, что надо быть мужчиной, и наоборот.