Сатирицид. в сокращении ч. 1

САТИРИЦИД.
 Роман.



Часть 1
               
                Глава 1.
.
 
   В конце февраля Арктика отметилась прощальным вздохом - жуткие морозы мстили беспощадно, и ожидание ранней весны сменилось затяжным унынием.

   Андрей Ботов особенно тяжело переносил зимний, сухой холод. Его пугала аллергическая реакция на мороз – болезнь, как выяснилось, наследованная от отца.

   Хоронясь под двумя ватными одеялами, шерстяным пледом и тяжёлым, как стальной лист, пальто  Ботов боялся пошевелиться, чтобы не расплескать настоянное телом живое тепло. Батарей водяного отопления едва хватало на обогрев подоконника.

   Потрескивая, росла и набирала тяжесть  наледь на стекле.

   Что ещё? Кроме привычного вида сумрачной комнаты общежития с решётчатым декоративным выступом посреди, взгляду было не на чем отдохнуть.

   Морозное утро за окном взывало к бездействию. Но дремота, принявшая за три зимних месяца хроническую форму, убаюкивала и оплывала, словно отёк, главную прелесть бездействия – курение в постели.

   Сигареты и спички лежали под кроватью. Там же, свёрнутый в кулёк под пепельницу, лист бумаги с приветственной речью к подшефным колхозникам.

 
   С нескрываемой издевкой над природным катаклизмом разноголосый щебет  пробился сквозь ледяные наросты на окнах.
 
   Ботов насторожился – должны прийти по его душу. Минут пять ждал, не расслабляясь, не западая в дрёму. И дождался.

   - В чём дело? Ты же обещал! – вломившись в комнату, привычно пристыдил Ботова заместитель секретаря Комитета Комсомола стройтреста Илья Родько.
   - Болею я сегодня, - выдал готовую фразу Андрей, - очень сильно болею.
   - Чем? – в голосе Родько не было ни намёка на сочувствие, только убеждённость в правоте Ленинских идей: «Весь люд – скот, а скот живёт стадом. Стадное чувство свято. Вперед – из койки – к коммунизму!»
   - Золотистым стафилококком, - пытался вызвать жалость к себе Ботов.
   - Заразно?
   - Конечно, золотистый же!
   - Это хорошо, - подытожил верный ленинец. – Зараза к заразе не пристанет. Записался в агитпробег – умри, но пробеги! Пять минут на сборы! Автобус будет ровно в 9.30, плюс-минус – десять минут, и ещё плюс десять – ефрейторский зазор.
   «Не отстанет, сволочь»,- грустно констатировал Ботов и глубже вкопался в одеяло.

   Вольная жизнь иногда приносилась в жертву необузданным комсомольским прожектам. Надо было ехать в подшефный колхоз и под гитару в коровнике петь патриотические песни, от которых резко повышались надои, в основном у доярок, и производительность по убою остатков крупно-рогатого скота.

   Когда в редакции трестовской газеты давал согласия на командировку, - ещё и похвастался, что сам удивит колхозников песнями собственного сочинения, - думал, что мероприятие обязательно сорвётся. Или коровы передохнут от веточных кормов, или доярки захлебнуться молоком.

   В 1985 году никто серьёзно не относился к  изжившему себя  культурно-политическому десанту в крестьянский тыл «безграмотности и мракобесия». Десантирование проводилось инертно, так же как помощь селу по осени в сборе урожая. Собирать на селе уже было нечего, а красть стыдно. Потому, как казалось:  чего бы ты не украл - всё равно, будто украл у крестьянина последнее. А последнее  даже гад не берёт!


   В колхозе к приезду комсомольской агитбригады готовились как к нашествию чумы. Разрушительные последствия заранее были просчитаны и по опыту известны, но многих колхозников щекотало желание к рисковому контакту с развращённой молодёжью.

   Некоторые труженики села, случайно оказавшись свидетелями пьяных оргий, потом сверяли свои впечатления с передовыми статьями в центральной прессе о победном шествии и захвате селян идеологическим молодёжным фронтом и, соглашаясь, тяжело вздыхали, а некоторые, не сопротивляясь, сразу становились участниками и почитателями разгульного отдыха городской зреющей элиты. Никто обделённым не оставался. Каждый получал своё. Одни – по шапкам, другие – по морде.


   Ботов натерпелся от села ещё в студенческую бытность. Высшее образование включало в себя комплексную форму обучения, в основу которого входило приобретение навыков в сборе гнилого картофеля на непроходимых от грязи полях и ещё, методы выживания - при полном отсутствии бытовых условий и отопления в деревенском клубе.

   В клубе же, где он с вечера валялся на матраце в заляпанной глиной фуфайке и сильно отравленный алкогольным намесом, и произошло первое знакомство с устойными, как вековое пьянство, правилами и нормами поведения аграриев.

   Как обычно, били преподавателя. Зло  били и мстительно били деревенские за то, что преподаватель был мужиком, но каким-то  чужим, с чуждым запахом не кизяка и неприятным интеллигентным говором, похожим на гонор.
      
   Однокурсницы влетали в залу, визжали, запинались о Ботова и снова уносились на сцену с криками о помощи. Вступиться было некому. Мужская половина сельхозотряда, которая более стойко, чем Ботов, перенесла алкогольное отравление, ещё не вернулась с охоты за домашним гусем.

   Ботова мутило беспредельно, и эта мутата, часто прерываемая рвотными спазмами, заглушала всяческий страх и инстинкт самосохранения.

   С отрешённым выражением на лице и с мучительным стоном: «Мужики, вы разве не видите как мне плохо!» - он схватил пару поленьев и постучал по деревенским головам, словно по ксилофону; вернулся к матрацам; постоял в раздумье, вспоминая, из какой башки, сооруженного им экспромтом инструмента вылетела фальшивая нота, и рухнул мешком досыпать и набираться здоровья.

   Сквозь сонную дымку он видел противную рожу, цветущую жирными угрями, и слышал такой же противный, будто с того света голос: - Вот придёт Вася-Мосол, он тебя втопчет в пол, он из тебя по козявкам выщиплет мозги.


   Окончательно добрать сна Ботову в автобусе не давали холод и невоспитанная соседка пенсионного возраста – наверняка, уморившая не одного мужа своими занудствами и домогательствами:

   - Ты впервые в агитдесанте? Ты участвуешь? Тебе нравятся наши ребята? Тебе сколько лет? Ты женат? Спишь? Не спи! Хочешь, поговорим об этом?
   Отвернувшись демонстративно к окну, Андрей нашептывал слова давно забытой песни:
   - … девичьи глаза мутны
      Уродись я с такою мордою
       Я б надел на неё штаны.

   Чуть подрагивал пучок дыма за холмом. Солнце, не добравшись до верхушек деревьев, обессилено завалилось к горизонту. Снег слепил и действовал на нервы. Соседка допекала в затылок:

   - А как тебе наши девочки? У нас Зоя, секретарь по идеологии, просто красавица. Ножки точённые, глазища у Зои такие, что в них утонуть не стыдно. А губки? А зубки? А стать? Как ходит, как голову держит! Конституция – залюбуешься!
   - Вы сейчас о лошадях рассказывали? – не сдержался Ботов…
 
    - В этом месте мы в прошлом году перевернулись! – восторженно объявила соседка.

   По тому, как тревожно взвывали комсомольские голоса, терзая песню, не трудно было догадаться, что преодолевали памятные места.
   - Вот, новый поворот,
   И мотор ревёт,
   Что он нам несёт? – молились, стиснув зубы, агитаторы и вожаки на мотив песенки, написанной всё ещё опальным  бас-гитаристом  Кутиковым:
   - Пропасть или брод,
   И не разберёт,
   Куда тебя несё-о-о-от?!
   - Лысая резина, чтоб вам в рот!
   - Шофёр ругается, опять не довезё-о-о-от!
   Вот, новый поворот…

   Успокоились в двух километрах от колхоза. Автобус замер посреди дороги, шофёр закурил «Приму», Родько объявил:

   - Входить в село будем на лыжах стройной шеренгой.
   Неуёмный оптимизм Ильи начинал раздражать.
   - Не успеем, - предположил Ботов, - падёж начнётся на половине пути. Не все дойдут, силы не равны, не сможем тягаться с природой.
   - Будем рядиться?
   - Обязательно.
   - Больные и убогие могут остаться в автобусе, - пошёл на уступку Родько.
   - А так же старики и нетрезвые женщины.
   Порядились ещё немного. Водитель остановил автобус в зоне читаемости плаката: «Добро пожаловать всем участникам культурно-массового мероприятия, посвящённого 40-летию Победы!»
   - Ждут, - растрогался Ботов гостеприимством колхозников.
   - Дожидаются, - осадила соседка, с неожиданно отёкшим от предчувствия утомительного праздника лицом: - Как же! Вчера бригаду отделочников посылали сюда для оформления наглядной агитации.
   - Умело оформили, ненавязчиво. Присутствие города не ощущается.

   Присутствие сельских жителей тоже не ощущалось.


   Больные и убогие молча двинулись к селу, фильтруя носом морозный воздух, свернули круто вправо и остановились возле транспаранта дожидаться безнадёжно отставших лыжников.

   Там же, под транспарантом, грея поясницу о капот крытого брезентом газика, индевел Председатель Сельсовета. Взгляд его примёрз к далёкой шеренге спортсменов.

   Ботов из сочувствия протянул встречающей стороне пузырёк.
   - Что это? – не отрывая глаз от неподвижной шеренги, выдавил из себя Председатель.
   - Прополис на спирту.
   - Пчелиным говном не питаюсь, даже заспиртованным, - гордо отверг Председатель городской презент, так и не удосужив  взглядом Ботова.
   - Не уверен. На Вашем месте и генерал Дмитрий Карбышев, наверно, не отказался бы.
   - Он сюда прямо из Московского Главка прикатили? – тут Председатель оглядел Ботова.
   - Не знаю.
   - Как не знаешь? У вас в генеральском чине только начальник Управления. Остальные генералы в Главке засели.
   - Боюсь показаться назойливым, но Карбышева давно нет.
   - Сняли?
   - Обледенел.
   - Меньше в ****оходах надо было участвовать. Их натура известна – спирту с прополисом похлебать, да девок пощипать.

   Тема открывалась интересная, и Ботов попросил уточнить: «не девок ли из комсомольского актива?»

   - О ваших девок пальцы отобьёшь. Наши будут помясистее и покладистее.
   Председатель успокоил, значит, кормили в местной столовой добротно. Живыми ещё оставались древние традиции, когда гостей откармливали, как невест перед свадьбой, и никто из поваров не уговаривал налегать больше на хлеб, а не на мясо, потому что Аристарх Альбертович в этом месяце не в настроении.
   - Кто такой Аристарх Альбертович?
   - Главная достопримечательность. Всему своё послеобеденное время…


   С грузными, набитыми до геморройных спазм животами, повели на экскурсию в коровник, чтобы показать на живом примере, какими стойкими и живучими, в анабиозе, могут оставаться агропромышленные комплексы, несмотря на победное шествие по стране Продовольственной программы.

   Приоткрыли в закутке коровника маленькую, точно лаз в парилку из предбанника, дверцу с табличкой  «Осеменаторская», а за ней, на голой панцирной сетке проржавевшей кровати сидел задумчиво утлый старичок Аристарх Альбертович и смолил «козью ножку», сконструированную им в виде иерихонской трубы.

   Дума его была затяжной и вселенской, как у любого мужика, сосредоточенного на восстановлении распылённых бездарно сил.

   Колхоз хотел жить и создавать видимость процветания. Для этого нужны средства и шефская помощь.

   Вот и комсомольцы Треста Спец.строя их не забывают. Приехали расширенным составом, чтобы откатать новую спортивно-концертную программу для пяти ветеранов, семи механизаторов, четырёх доярок, трёх учеников начальных классов и учительницы, замученной бесчисленными абортами, но прикрывавшейся справкой о девственности, выданной ветеринаром в позапрошлом году.

   Клуб отметился аншлагом. Хотя аншлаг в селе был дрейфующим: из коровника – в сельмаг, из сельмага – в коровник. По пути – и в клуб затянет.

   Все были настолько уверены в завтрашнем дне, что жить завтрашним днём никому не хотелось.

   Светлое коммунистическое будущее, на которое уповали члены Политбюро, замерло буквально в двух шагах и дразнило народные массы, вслушиваясь в очень правильные решения внеочередного Пленума ЦК КПСС. «Вот оно, светлое завтра, только руку протяни». Но объективные причины – помощь дружественным народам Африки, Азии, Южной Америки и почётное исполнение интернационального долга в Афганистане сильно мешали настичь коммунизм и осесть в нём прочно.

 Гражданская, финская,… корейская, вьетнамская войны и конфликт на оккупированной Израилем территории Газы выгрызли из бюджета Советского Союза значительные запасы золота. А после Великой Отечественной войны кормилица Мать-Родина вообще чуть было не осталась без одной груди.

   Таков был скрытый смысл, 25-й кадр, если хотите, сверхидея, вбитая негнущимся стержнем в литературно-музыкальную композицию: «А раны от войны ещё болят».

   Над сценарием трудились комсомольцы трёх низовых советов  четырёх строительных участков. Затем сценарий был откорректирован освобождёнными секретарями Комитета Комсомола треста, одобрен парткомом и отправлен на утверждение сталинским соколам Первого отдела и доработку – в редакцию газеты стройтреста «Мастерок».

   Там Ботов впервые узрел. Так проникся высокохудожественной патриотической идеей, зарытой глубоко в недра литературно-музыкальной композиции.
   А что не сумел понять сразу, по причине идеологической недоразвитости своей, то всей партийно-комсомольской организацией разжевали,  в рот положили ему и ладонью прижали, чтоб не срыгивал. Создатели и одновременно исполнители сценария, вымученного ими в боях с Музой, особенно гордились тем, что спектакль удалось растянуть аж! на 24 минуты 18 секунд. И это - без учёта организационного момента.

   Итак, фигура первая:
   Девочки вышли в красных косынках, мальчики повязали косынки вокруг шеи. Мальчики отдали зрителям честь, девочкам отдавать было нечего.

   Фигура вторая:
   Девочки зашли мальчикам за спину и положили руки на плечи – каждая по одной на плечо, ( как написано в сценарии, утверждено и доработано высшим партийным руководством стройтреста). Лица у девочек при этом должны быть строгими и справедливыми, а у мальчиков – сквозь улыбку проявлять готовность отдать честь ещё не один раз.

   Фигура третья:
   Пионеры подросли и стали мужьями девочек (условно), сняли галстуки и, скрутив их в банданы, повязали на головы, готовые к труду и обороне.
   Лица у девочек остались такими же строгими, но деловитыми, будто говорившими мужьям: «Поели? Пора и честь знать! Все – на охрану государственного имущества!»
   Из строя вывалился один отщепенец с кривой банаданой на голове, с сивушным запахом и жестикуляцией отъявленного негодяя. Он крадучись подобрался к святому баяну и быстро-быстро сыграл джазовую композицию Цфасмана на слова комсомольского вожака пятой автоколонны УМР Юрия Безлошадного:

                Кулакам закон не писан,
                Надо Пашку удавит.
                Лучше рожь отсыпать крысам,
                Чем СовДепию кормить

                Трупик Пашин я зарою
                Сверху звёздочкой накрою.
                Спи покойно, сорванец,
                Верный ленинец.

                Вновь молиться богу стану,
                Если сам в живых останусь,
                Если всенародна месть
                Не сломает мою честь…
   При этом отщепенец-баянист не отрываясь смотрел в потолок и ждал второго пришествия Христа. Христос не пришёл, баянист затаился под фуфайкой.

   Фигура четвёртая:
   Война подкралась незаметно. Мальчики уползли в окопы за сцену, девочки остались с баянистом, который бандану повязал на руку и стал злым полицаем. Из глубины сцены слышались интернациональные голоса: «Я, я, натюрлих, алес, шнеля, вас из дас? Сам ты  задница немецко-фашистская. За  Родину! Ура! Нихт шиссен, товарищ! Капут нам и нашему херу Гитлеру капут!
   Повели на казнь Зою Космодемьянскую, которую должна была играть Зоя Кисина, но категорически отказалась – и правильно сделала – по причине, что режиссёр хотел видеть её героический образ только раздетой, ну, хотя бы, в ночной, но обязательно просвечивающей рубашке.
   После долгих упрашиваний согласился сыграть партизанскую поджигательницу прапорщик войсковой строительной части 62851 Арчел Давтанидзе, не уступавший по основным параметрам, а по специфике волосяного покрова и мстительному кавказскому  характеру даже превзошедший народную героиню Великой Отечественной войны.
   Так, на случайное, но едкое замечание, брошенное полицаем, баянистом, кулаком и предателем:
   « А не объелось ли вчера свеклы мурло не русской нации?
      Кровавый след за нею тянется от буйной менструации». – Зоя Космодемьянская отреагировала неадекватно: расшвыряла конвоиров, насадила баян на голову полицаю, прищемив основательно ему мехами уши, плюнула обидчику в лицо, высказала множество замечаний и недовольств на армянском, лишь затем спокойно и уверенно вернулась к ушибленным ею конвоирам и смело просунула голову в петлю.
   Дальше война шла без отклонений от сценария. Партизанка умирала достойно, успев сквозь удушье выкрикнуть:
   - Всэх нэ пэрывэсишь, бладский папа! – трижды дрыгнула ногой, тускнеющим взглядом обвела зрительный зал и философски добила свою кончину репликой: - Мру за мыр во всом мырэ! Молодая такая, ышо нэ испорчэная!
   Заплакала доярка во втором ряду, имевшая на Арчела Давтанидзе виды, чем вызвала незапланированную паузу.
   Ботов, может быть, тоже бы поплакал с дояркой вместе, но ему, как было уже сказано, заранее перевели сложносочинённую символику политико-воспитательного действа на сцене: Трижды Зоя Космодемьянская дрыгнула ногой не просто так, но напомнила колхозникам, что Сталин, отец народов, умер в пятьдесят третьем году, а с ним ещё тридцать миллионов единиц на полях сражений, на колхозных полях и просто в бескрайних полях и просторах любимой Родины канули. Ушли и не вернулись.
   Модный дух диссидентства нет-нет, да вонько проносился по «закомплексованным» головам  комсомольских активистов, порождая невероятно сложные символы, которые они использовали в лучших воспитательных традициях на сцене.

   Фигура пятая:
   Мальчики из окопов вернулись не все, но полицай с распухшими ушами, перевязанными банданой, незаметно присоединился и активными показателями в труде стал смывать с себя позорное пятно кулацкого прошлого.
   Девочки смотрели в глаза зрителям строго, но устало, как старые колхозные лошади, запряженные плугом. Мучили  и мешали их работе по оздоровлению села – холодная война, гонка вооружений, огромная шпионская сеть, опутавшая братские страны – Венгрию, Румынию, Чехословакию, Польшу; колорадский жук, откомандированный в СССР с Аргентинским фуражом; антинародный, разлагавший культуру и традиции рок-н-ролл.
   Образчиком враждебной поп-культуры явил себя штатный массовик-затейник стройуправления Геннадий Татарский. Он спел под гитару песню Поля Маккартни «Джанк» - в переводе с английского на нормальный язык «Мусор», что не противоречило мнению трудового народа обо всем зарубежном искусстве.
   Заплакала доярка во втором ряду, заимевшая виды и на Геннадия Татарского.

   Фигура шестая:
   Комсомол шагает по стране. Девочки и мальчики, взявшись за руки, наворачивают круги по сцене с песней: «И Ленин всегда молодой, и юный Октябрь впереди!» Партия, в лице неожиданно постаревшего Родько напутствует молодёжь и толкает, в буквальном смысле, на свершение новых трудовых подвигов. Из девочек строится пирамида, на её вершину взбирается Родько и, выкинув руку, указывает направление, выбранное партией и правительством. Но неожиданно постаревшее лицо партии предупреждает:
                - Не всё ещё в стране так гладко
                Есть дырка, но на дырку есть заплатка, - и указывает в левый от зрителя угол, где, якобы, смывший с себя позорное пятно прошлого кулак с распухшими ушами  учил жизни своего сына, прячущегося за кулисами:
                - Сын родной, ты не верь комсомолу
                Похмеляйся капустным рассолом,
                Не впрягайся ты к ним в кабалу
                Береги себя смолоду.
                Ну а если попросят, ты, милый,
                Для страны послужи, но вполсилы…
        И после этих слов Ботов был насильственно выдавлен на сцену группой спортсменов, не участвовавших в литературно-музыкальной композиции, а потому не вызывавших  ранее у него никаких опасений.
    Надо сказать, что Ботов ждал всегда подлости от комсомола. Но не знал размеров, места и условного времени  её успешного осуществления.
   За 25 лет жизни в этой милой стране, слегка лишь траченной энцефалитным  клещом, геморрагической лихорадкой, гепатитом, триппером и глистами, он научился спокойно относиться к превратностям судьбы и неожиданные сюрпризы воспринимать как расплату за спокойное отбывание наказания в социализме, когда теплится надежда, что к старому сроку не припаяют ещё один – пожизненный.

   С пузырьком прополиса на спирте – в одной руке и гитарой – в другой, Андрей предстал перед жиденькой публикой невинным барашком.
   Униженный и подавленный тем, что ему комсомольцы определили роль кулацкого сына, стараясь не испортить представления и не сломать ритм пьесы, просипел в адрес Родько:
                - Болею я, но не могу забыть,
                Что с Вами обещанием повязан…
   Сверху пирамиды Родько властным голосом тут довершил мысль Ботова:
                - Здоровым можешь ты не быть,
                Но с песней выступить обязан!
   Однако, вместо запланированного исполнения «Мещанского вальса» - ловко всё же комсомольцы авторскую песню обозначили культовым жанром кулацко-полицайского сословия – Ботов аккуратно опустил на пол гитару, подошёл к Зое Кисиной, которая в пирамиде не была задействована как деталь, но отдавала команды, как мастер на стройке, и дыхнул прополисной отрыжкой ей в лицо:
                - Могу я взять твою руку…
   Зоя не определила сразу: было это глумливым требованием или озвученной мечтой похотливого кобеля?  Поэтому долго не решалась отдать руку и с тревожным клёкотом сглатывала слюну.
   Оказалось, всё значительно проще и скучнее. Ботов, рухнув на колени, повис на Зоиной руке и стал выкручивать ей пальцы:
                - Могу я взять твою руку,
                Недрогнувшею рукою.
                Могу на тебя, не глядя,
                Рядом с тобою быть,
                Могу, как простой знакомый,
                Кивнуть тебе головою,
                Но не могу забыть, - читал отчаянно Ботов, когда-то слышанное им стихотворение в исполнении Анатолия Шагиняна, и подражая интонации, придыханию и всхлипам профессионального чтеца:
                Могу на твой взгляд ответить
                Улыбкою безмятежной;
                О книгах или нарядах
                С тобою заговорить;
                Имя твоё могу я произнести небрежно,
                Но не могу забыть
   Боли в пальцах Зоя не чувствовала, но хруст в зале стоял ощутимый, будто свора собак грызла курицу-гриль.
                Ты не узнаешь тайны,
                Которую я скрываю.
                Надёжнее океану сокровища не укрыть,
                Маленькая колдунья,
                Я тебя знать не знаю,
                Но не могу забыть.

   С последним спиртовым выхлопом Ботов открыл и показал Зое свои заплаканные глаза.
   «Точно – больной, - решила Зоя, - развел в голове клоповник».

   Во втором ряду доярка выла во весь голос. Председатель Сельсовета из сострадания гладил её по спине.
   - Чуть два раза не кончила, - объяснила она, обернувшись к школьникам, свою непомерную тягу к искусству. – Конечно, это вам не сиськи коровам дёргать, это - поэзия, ****а мать!

                Глава 2.

    Мысли были обрывочны и скакали с места на место шахматным конём.
  « Именно она, родимая, поэзия, - если её осторожно и профессионально вдуть в уши, - легко проникает в девичьи мозги, точит сердце, вносит гормональные коррективы и принуждает бессонными ночами томиться в ожидании принца на белом коне.
   Она так долго ждала его, береглась. Где же он раньше был, в каких краях носился, натирая яйца о седло?
   Ночью же принц  обязательно прискачет, нежно обнимет, лизнёт за ухом, погрызёт соски, поцелует в пупок, почешется носом о лобок, задерёт ей ноги и кликнет боевого товарища, пасущегося неподалёку на лугу.
   Поэзия страшна своей заразностью. Попадая через уши в организм, она долго гнездится, подготавливая слабую женскую психику и тугую плоть к нашествию сперматозоидов и венерических заболеваний.
   Поэзия – опасное заболевание. Если её не пресечь ещё на начальной стадии неуверенного и дрожащего шёпота, то вскоре неизбежно наступает привыкание.
   Человечеству известно немного случаев, когда в процессе полового акта один из партнёров, под впечатлением заданного ритма, начинал декламировать стихи Данте, Рильке или Маяковского.
   Привычка остается, а принц без поэзии в её глазах бледнеет и затирается среди лошадей. И вскоре станет всё равно, кто упадёт ей на грудь в алькове – принц на коне или конь без принца. Лишь бы страстно любил её, шептал на ухо ласковые слова и по первому требованию стоически исполнял супружеский долг – кормил, одевал и не приставал со всякой поэтизированной ерундой».

   Зоя Кисина, быть может, впервые испытала смешанные чувства страха и неограниченной власти.  Так откровенно и публично, как Ботов, её ещё никто не хотел.
   Выкрученные пальцы ныли весь вечер, но куда большее беспокойство доставляло Партийное Сознание, которое будто воспалилось от неизвестного вируса и донимало её стуком в висках, горячими приливами крови в лицо и жёсткими предупреждениями: «Одумайся, девка! На фиг он нужен тебе? Ждёт тебя карьера и славный путь партийного лидера, предначертанный ленинской рукой. А для этого нужна дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина! Ботов – хищник не простой, как фальшивая болотная кочка. Ступишь на него и провалишься в говно по самую макушку.
   Чувствуешь ноющую тревогу под левой титькой? Это я, Партийное Сознание, вместе с интуицией тебе подсказываем – нахлебаешься ты горюшка с Ботовым!»
   Зоя вяло пыталась сопротивляться:
   «Мамочка в последнем письме поставила мне в укор, что живу я как пустоцвет, красивый, но бесполезный сорняк, что так и останусь одинокой, бездетной и оприходованной не регулярно, а от случая к случаю. Ты же знаешь, моя двоюродная тётка до сорока лет прожила без мужика и сошла с ума. И когда ей нашли подходящего «тральщика», оплатили работы на год вперёд, то было уже поздно – только деньги на ветер пустили».
   Партийное Сознание проявляло настойчивость: «Тётка была беспартийная. А тебя партия в обиду не даст. Подберёт тебе достойную кандидатуру для дальнейшего использования в домашнем хозяйстве и проведение совместных работ на приусадебном участке. В случае надобности предоставит ещё и любовника. Есть мнение, что любовник будет в звании не ниже полковника. Партия одинокой тебя не оставит».

   Зою, видимо, не раз уже Партийное Сознание кормило обещаниями. Она кривила душой, соглашаясь, но не забывала напомнить, что ещё три-четыре года и родители заподозрят неладное; какую-нибудь фригидность определят в ней, а она вполне здоровая, почитающая родителей особа, способная полюбить и нарожать им внуков.
   «Хотя бы - маленькую интрижку, лёгкий флирт? Не выходя за параграфы морального кодекса строителей коммунизма?  Себя лишний раз проверить на стойкость и Ботова – на вшивость».

   Партийное Сознание сомневалось в её стойкости.
   «Ты давно не девочка. Зачем из себя невинную жертву строить?»
   Зоя оправдывалась:
   «Это было очень давно и, честно говоря, придумано для форса».
   Но Партийное Сознание оставалось непреклонным.
   Тогда Зоя пошла на хитрость:
   « Мне, вообще, «это дело» не нравится. Я соглашалась на «это» только из чувства демократического централизма и законного требования природой – своего. Куда приятнее просто вскружить голову мужику, чтоб мучился, паразит, как когда-то я, чтоб, хватаясь за мошонку, думал только обо мне и чтобы знал Ботов, что главным органом и направляющей силой у нас в стране может быть лишь партия – наш рулевой!»

   Партийное Сознание, смягчившись, пошло на уступки. Совместными усилиями пришли к мнению: вскружить Ботову голову можно, но только осторожно и спланировано. Поиграть в кошки-мышки и, по возможности, одновременно попытаться воспитать в нём непримиримого борца за чистоту марксистско-ленинских идей.

   К праздничному столу, посвящённому агитационному пробегу комсомольско-молодёжного творческого объединения Спецстроя, Зоя Кисина подошла во всеоружии.
   Она ещё раз пролистала анкетные данные Андрея Ботова, обнаружила несоответствия с мнением Партийного Сознания, критически оценила возможности противника, возможные последствия вследствие возможностей противника, возможности от возможных последствий вследствие возможностей противника и намазала губы ярко-красной помадой Николаевской парфюмерной фабрики «Алые паруса». Посмотрела  в зеркало – выглядела Зоя омерзительно.
   -Красотища несусветная, - сказала она себе, -  в этом лице есть какой-то шарм.
   Пока Ботов казался ей до конца неразгаданным. Знать бы ей ещё – до какого конца?

   « А он, Ботов, не простой. «Могу я взять твою руку…»
   Ну, поймал её на просьбе, ну, взял, ну, пальцы выкрутил. Хотел разыграть её? Посмешить публику? А его слёзы? А дрожащий голос? Неужели, актёрское мастерство? В таком случае Ботову не в газете «подклишевки» лепить, а на сцене погорелого театра выступать.
   Нет, не простой парнишка Ботов».
   Чем чаще вспоминала его заплаканные глазёнки, тем больше вопросов клубилось в голове:
   « В анкете отмечено: Живёт один, отшельником, словно прячется от людей. Женщин в общежитие не приводил, не замечен, не участвовал, не состоял, не привлекался. Чем он в свободное от работы время занимается? Мастурбирует на плакат «Остерегайтесь случайных встреч»?
   А если, действительно,  в неё влюблён давно и тайно?-  Да так, что конечности у него сводит при встречах с ней, красивой? Значит, мастурбирует на фотокарточку, где она заманчиво восседает во главе Президиума Комитета Комсомола».

   Зоя видела эту фотокарточку  на рабочем столе Ботова, когда с контрольной комиссией обследовала рабочие места ИТР. Подумала ещё: « Почему редакция газеты использует старые фотоснимки? Экономит на фотографе?»
   Как-то её информировала одна знакомая из профкома, что кубинцы – самые страстные мужчины на свете: «Едва успевают затащить тебя в комнату к себе, как у них от нетерпения начинают ширинки лопаться и стрелять пуговицами».
   Может быть, Ботов – тоже такой «кубинец?» Почти год без женщины. Ему голову вскружить, что арабу подмышки показать. Результат одинаковый, и усердствовать особо не надо для достижения результата.
   Вопросы, вопросы. Каждый ответ был чреват новым вопросом.
   Глянула на себя в зеркало – оказалось, что всю помаду съела.
   Мамуля много раз её подлавливала: «О чём опять думаешь? Сидишь, глаза таращишь и губами шлёпаешь!»

   Наведя красоту, огладив свою «конституцию» и стеклянной пробкой от французских духов польского производства начертав демаркационные линии запаха «для себя, для любимого, для нахала», Зоя явила себя праздничному застолью. И печально констатировала, что строгая торжественная часть,  без надлежащего контроля главного идеолога Комитета Комсомола треста, успела перерасти в пьяный гомон, освобождённой от моральных предрассудков, развязной толпы.
    
   Зоя не любила алкоголь, однако потребляла его наравне со всеми - не только из чувства солидарности, но так же из сострадания к себе, поскольку не могла смотреть трезвыми глазами на разгул и дикость, творимую агитаторами.
   «Опоздала!» - чем испортила себе настроение и покорёжила общее впечатление первого дня агитпробега.
   Окинув зал трезвым оком, Зоя почувствовала себя одинокой, обманутой и брошенной на произвол судьбы дурой с другой планеты.
   Илья Родько в углу зала ловко и целенаправленно спаивал группу волейболистов из спортивного сектора треста. Завтра им предстояло вместе отстаивать честь военных строителей, и Родько хотел выглядеть на площадке ничуть не хуже спортсменов-профессионалов.
   Тоска инопланетная так исказила лицо Зои, что Родько, глянув случайно на неё, побледнел и суетливо начал шарить по карманам, ища корвалол.
   - Рука болит, - пожаловалась Зоя. – А где этот садист? Как его, стихоплёта зовут? Надо же, забыла. Я его не вижу.
   - Спит, - догадался сразу Родько, о ком печётся Зоя.
   - Как спит? Почему?  Впрочем…
   - Болеет. Но я могу его разбудить.
   - Пусть спит.  Впрочем, если не затруднит… Может быть, он нам что-нибудь споёт, спляшет?

                Глава третья.
   
   Андрей не спал. Он в тревожном ожидании чутко вслушивался в пьяные толки за дверью. Иногда ему казалось, что пробивался долгожданный Зоин голосок. Тогда он соскакивал с топчана, решительно направлялся в зал, но не обнаружив там комсомольского идеолога, так же решительно выпивал рюмку водки и возвращался в койку.
   Намерения его были очевидны, желания, законспирированные под равнодушие, легко читались. Выскакивал он часто, пил много и боялся, что на трезвую голову не дождётся явления девы массам.
   Ночным татем подкрался к лежаку Родько и приласкал Андрея:
   - Кончай дрыхнуть, певец народной воли и неволи.
   - Я и не сплю, - притворился спящим Ботов.
   - Ну, тогда хоть что-нибудь кончай. Бери гитару и топай к столу – воплощай свою мечту в жизнь. Там тебя ждут с больными руками и с распростёртыми объятиями.
   - Голова кружится, - пожаловался Ботов на недомогание и поплёлся следом за «гейзером оптимизма».
   - Разумеется, - тут же правильно поставил диагноз Родько, - вся кровь из головы ушла – предобморочное состояние.
   Зоя привычно, как в президиуме, сидела во главе стола, связанная по рукам обязательным и скучным диалогом с занудливым комсоргом шестого военно-строительного подразделения. Делала вид, что очень заинтересована новыми инициативами сержанта Бурсунбекова – по разоружению и ликвидации Атлантического блока путём подкопа под Белый Дом в городе Вашингтоне округа Колумбии, и установки в нём мощных акустических колонок, через которые, с интервалом в пять минут, будут озвучиваться требования советских людей о мире во всём мире.
   - Они нам из космоса собираются многосерийный художественный фильм «Даллас» показать, а мы им из-под земли гробовым голосом споём гимн Америки в вольном переводе: «Америка, Америка! За что ты мучаешь негров?»
   - Да. Это абсолютно совершенно,- не слыша оппонента, резюмировала Зоя, не забыв при этом окатить холодным взглядом Ботова, будто спрашивая: «Разве вам назначено?»
   - Вот, привёл, как обещал! Знакомьтесь: Зоя, это – Андрей. Андрей, это – Зоя, - бесцеремонно прервал Родько высокую политическую актуальную беседу.
   «А ведь, правда, официально-то мы не знакомы», - подумал Ботов и на протянутую Зоей руку отреагировал с глубокой эмпатией:
   - Болит?
   - Немного, - согласилась на сочувствие Зоя.
   - Ну, дорогая, - опять вклинился Родько, - с больными руками лучше замуж не выходить. Последствия могут быть непредсказуемыми.
   - Никто замуж и не собирается, - ухмыльнулась Зоя.
   - Значит, за вас я могу быть спокоен?
   - Конечно, - вдруг решил Ботов, - надо же по-людски: сперва потереться немного,… в смысле, притереться,… в смысле, приглядеться,… - и с ужасом наблюдая, как оскорблённая секретарь по идеологии меняется в лице, совершенно растерялся. Мысли стали обрывочными и с места поскакали вразнобой. Ботов силился сказать что-нибудь умное, философски правильное и не двусмысленное:
   - В смысле, не конечно и не потереться, то есть, в смысле, не по-людски притереться, а…
   - А просто потереться и потом приглядеться, - помог Ботову закончить мысль Родько и заржал: - Теперь я точно за вас спокоен.
   - Лучше я спою, - решил реабилитироваться Ботов.
   - Только не заунывную песню, а что-нибудь весёлое, жизнеутверждающее.  То опять размажешь сопли, слёзы по гитаре. Девки настрадаются, навоображают себе невесть что, - бросил напоследок Родько.
   Слушать завывания Ботова он, разумеется, считал ниже своего достоинства.
   - Пусть поёт, что хочет или умеет, - постановила Зоя, лишний раз Ботова ткнув мордой в собственное творчество, как нашкодившего кутёнка.
   «Это такая старинная комсомольская забава, - догадался Ботов, - одной рукой поманить, другую, с кукишем, спрятать за спину. В поочерёдном вскидывании рук, похожим на  смелый танец сельской молодёжи середины 70-х, и заключается основной метод воспитательной работы, проводимый освобождённым секретарём по идеологии Комитета Комсомола  военно-строительного треста.
   Поманили пальчиком, показали кукиш.  «Всяк сверчок, знай свой шесток!»

   Ботову крепко запали в голову  хвалебные слова комсомольцам, которыми щедро бросался «ум, честь и совесть советской эпохи», секретарь партийного комитета треста Никодмитренко Б.У:
   - В вопросах воспитания наш комсомольский актив съел не одну породистую собаку. Наш резерв знает не понаслышке, что такое жить в условиях, когда не дремлет всякая нечисть, хватил фунт прованского масла и идёт нога в ногу со своими старшими товарищами. Скажу не для прессы: ебошит молодёжь – только шуба заворачивается. И всё это  во имя человека, на благо человека, чьё гордое имя мы носим, благодаря нашей Коммунистической партии и Советскому строю. И ещё вдогонку скажу: в обиду наших младшеньких никому не дадим! Оскорбили нашу смену – комсомол в лице лучших её проявлений – значит, оскорбили партию. А партия спуску не даст! Так и знайте! – предупреждал Никодмитренко Б.У. и пристально разглядывал Ботова, как потенциального врага.
   Вот почему Андрей надолго запомнил слова секретаря парткома: в нём, простом корреспонденте малотиражной газеты, Никодмитренко Б. У. намётанным глазом, профчутьём, всей своей иммунной системой идеологически здорового организма определил скрытного и подлого врага, отщепенца с левацкими убеждениями.
   Хотя, быть может, Ботову только показалось. Не гвоздил секретарь парткома взглядом Андрея, поскольку опыт работы и установки сверху обязывали партийных лидеров глубоко в себе прятать эмоции и публике демонстрировать одно выражение недовольства на лице. Врагов Коммунистической Партии на планете много, ещё больше – сочувствующих врагам и сбившихся с пути истинного.

   Как бы то ни было, но первую проверку на вшивость даже у комсомольского актива Ботов не прошёл. Хотя малюсенький шансик на то, чтобы исправиться и реабилитироваться «вельможами»  ему был  дан.
   Специально для Зои песню он спел душевно – самому понравилось: об испытании первой атомной бомбы в 45-ом году; опыт не удался, восемь физиков погибли. Все были членами ВЛКСМ. Им и посвящалась песня.

   Жаль, что не слышала доярка со второго ряда, то ночь прошла бы занимательно – с обязательной отработкой  за всех физиков, погибших и не успевших воспользоваться её неуёмной теплотой и сочувствием.

   Своими коронными заготовками Ботов пользовался ещё со школьных времён. Старший брат подарил ему магнитофонную Бабину с записью бардовского концерта. Это были далеко не дворовые песни, типа «О чём плачут кошки» или «О том, как шут влюбился в королеву».
   Бардовские песни предстали инопланетной субстанцией, «сотканной из образов и слов»:
                Поезд твой тарелки тронет,
                Дрогнет бронзовый закат…

                Заиграет, как садовая калитка
                На декабрьском ветру.

                Улетает папироса, тьму разбрызгивая…
   Помнится, Ботов неделю сидел возле магнитофона и заучивал сложные для его недалёкого ума словоформы. Ещё через неделю он согласился с внутренним голосом, что способен сам сочинить лучше, через две – сочинил и выбросил в помойное ведро, через три – решил песни неизвестных авторов выдавать за свои и для каждой придумал историю её создания.
   Так и скоро, без напряга, для девочек из двора он превратился в небожителя, оседлавшего Пегаса, а для мальчиков – моральным уродом, воспользовавшимся дряхлостью и слепотой Крылатого коня. Никто во дворе и ничего не смысли в стихах. Да дело было не в значении слов и метафор, а в интонациях.

                Отпусти ты меня, отпусти
                Запою в провода, заплачу
                Заплачу, заплачу, заплачу
                Не хочу, не могу иначе, - сигналил Ботов слушательницам, корча гримасы, и взывая тех к состраданию.
   Рыдали девочки, конечно, не так забористо, как после куплетов дворовой, народной, блатной и хороводной:
            
                Мама, ты спишь, а тебя одевают
                В такой незнакомый и белый наряд
                И люди чужие молитвы читают,
                И свечи из воска тускло горят…

   Маму было жалко, себя было особенно жаль. Людей чужих презирали, и тяготились нецелевым использованием воска священнослужителями.

                Плачет и рыдает космонавт:
                «Мама, я вернулся!
                Почему не дождалася?» -
                Горько улыбнулся.

   Мир школьных дворов, гэпэтэушных лесопосадок, подвалов малолеток жил скромно, на условиях паритета. Изъяснялся простым языком, «спрягая единственный глагол и склоняя существительных полк» и болезненно, «словно был нерв обнажён» терпел высокомерных болтунов из псевдо-интеллигентных семей.
   Ботов получил от ариала заслуженную порцию презрения, но занятия самодеятельной песней не бросил и продолжал соблазнять заумными стихами мечтательных девиц, пока ещё не испорченных местечковым ****ством.
   Надо полагать, все они давно вышли замуж, нарожали детей и на сон грядущий пели чадам другие песни, более понятные и привычные для жителей провинциального городка.
   В минуты уныния и осознания неполноценности Ботов часто цеплялся за воспоминания. Вернее, вычленял из памяти те события, которые по «принципу домино», подминая под себя время, крушили красивый рисунок недостроенной судьбы и превращали жизнь в сплошное разочарование.
   Люди живут памятью. Благодаря памяти выстраивают аналогии и не дают иллюзиям одурманить себя.

   Воспоминания не приносили успокоения Ботову, но вселяли надежду в то, что, разобравшись с прошлым, он сможет обнаружить в себе нечто живое – маковое зёрнышко господней  благодати среди сатанинских сорняков.
   Не хотелось сдаваться и веровать в то, что он сам – источник неприятностей, а не события, превращавшие случайно его в источник неприятностей и неприятия.

   Точила злоба на Зою, что раскусила его с полвзгляда, с полуслова. И говорила-то с нескрываемой иронией, будто психиатр - с безнадёжно больным, самовлюблённым, самонадеянным Нарциссом, который  достоин не взаимной страсти и обожания, а срочного курса лечения по рецептам, назначенным секретарём Комитета Комсомола треста.
   «Всё в нём показушное, лживое, наигранное», - корил себя Ботов. И в самом укоре было много лживого и наигранного, потому что в глубине души всегда считал себя не по возрасту умным, талантливым, неподражаемым. Иначе говоря, едва хватило ума понять, что был совершенным глупцом, но не хватило смелости признаться в этом даже самому себе.
   Родители виноваты – сделали таким. Брат виноват – воспитал таким.


                Рассказ Первый

   Откуда старшему шестилетнему брату знать тогда о научно-воспитательных методах борьбы с новорождённым?  Коменского и Сухомлинского он не читал. Ему бы самому носиться по двору, пачкаться в грязи и не быть привязанным к детской коляске, где младший Ботов Андрей, по рассказам умученного брата, ел, спал, испражнялся, орал, требуя заботы и пристального внимания к себе…
   Как ни странно, Ботов помнил детскую коляску – эту скрипучую, при покачивании, крепость на колёсах.
   В четыре года, ещё ничего не зная о товарно-денежных отношениях,  и не подозревая, что надёжно защищён политэкономией социализма, Ботов укатил коляску к старьёвщику, в немецкий  квартал   и обменял её на десять «пикулек» - воздушных шаров с пластмассовыми наконечниками. Из шаров воздух вылетал с таким жутким визгом, что коты начинали кашлять и мигрировать в соседние кварталы.
   - Где коляска? – вполне резонно поинтересовался вечером отец.
   - Обменял.
   - А где свистульки?
   - Длузьям подалил…
   - Выпороть обоих, - настаивала мама, - старшего за то, что недоглядел, а Анрюшку –душку – из профилактических соображений.
   - За котов тоже надо отомстить, - подсказали соседи, - теперь крысы нам житья не дадут. Ни в туалет, ни в сарайку не зайдёшь – загрызут на хрен!
   Весь мир оказался опутанным тонкими нитями зависимости. Ушла коляска, вслед за ней коты. Пришёл папа с ремнём и соседи-подстрекатели  с крысами. А счастья как не было, так и не было. Даже простой товарообмен радости никому не принёс.

   Жил Ботов с родителями и старшим братом Георгием в огромной комнате на втором этаже трёх подъездного дома №49 по улице Ленина.
   Во всех провинциальных городах Советского Союза улица Ленина – центральная. Как в Древней Руси городища образовывались возле святых водоёмов и величественных церквей, так при Советской Власти населённый пункт не имел статуса города, если центральная улица не носила имени Вождя Мирового Пролетариата. Числить себя под именем Ленина, то есть, под табличкой «ул. Ленина», было почётно и трепетно.
   Любимый дедушка всей советской детворы прочно заселился в их сердцах, заменив кровных и родственных, не вернувшихся с войны.
   Однажды соседский хулиган и почти бандит, в глазах родителей Ботова, глубоко ранил старшего брата. Он сообщил Георгию кошмарную тайну под присягой: что брат никому не расскажет, от кого он это услышал. Иначе,  всем – хана!
   - Ты знаешь, что Ленин мёртв?
   - Нет.
   - Так знай:  Ленин мёртв!
   - Не ври, - не поддался на провокацию Георгий, - я читал в книжке: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!»
   - Клянусь Советской звездой! Лежит в музее на Красной площади! Его один пацан видел.
   - Поехали – посмотрим, - не сдавался старший брат. Конечно, Ленин посвятее будет, чем Советская звезда, но клясться одним из главных символов страны – Советской звездой – просто так соседский хулиган тоже не стал бы. А вдруг – правда, дедушка Ленин умер?
   - Куда поехали? – жеманился хулиган. – Он в другом городе, в Москве лежит. У пацана батя  на паровозе работает, взял того с собою. В Москве пацан и видел мёртвого Ленина.
   Странно! Брату казалось, что Ленин жил всегда и всюду одновременно. И если он умер, то похоронен сразу во всех городах. Он же Великий Вождь!
   - Поехали к пацану.
   - Я же поклялся Советской звездой!
   Годы спустя брат показывал в лицах, как они с соседским хулиганом ходили к пацану за свидетельскими показаниями и в результате, совместными усилиями раскрыли страшную государственную тайну, но путём догадок  и оговорок пришли к компромиссному решению: «Так как Ленин, вечный и бессмертный,  лежит у всех на виду в музее с закрытыми глазами и не пахнет трупом, значит, враги его специально усыпили отравленными пулями, но скоро он опять должен проснуться и осчастливить всех детей подарочными наборами из шоколада, пряников, мандаринов и сладкого прессованного какао в бумажных кубиках».
   Может быть, брат был прав в своих мечтаниях: «Лучше бы Ленин жил вечно, а идеи его умерли».
   Андрей не всегда восторгался братом, но всегда завидовал его умению получать от жизни всё самое лучшее.
   - Мне в детстве больше повезло. Отец работал машинистом, и деньги в доме водились, - хвастал Георгий. – Я до школы шоколад жрал килограммами и умнел от этого не по дням, а по часам. Ты не помнишь, ещё маленький был и постоянно болел диатезом. Не доел положенный центнер шоколада. А когда отец ушёл учиться в ВУЗ и потом преподавать остался в вечернем институте, семье стало не до шоколада. Иногда хлеба не на что было купить.
  Помню, ты, Андрейка, очередной раз сильно заболел. Глядел на тумбочку мёртвыми глазами и просил, чтобы от тебя подальше гроб убрали. Мама в панике мечется по дому – лекарств нет, жрать – нечего, говорит мне: - Поди, купи ему, то есть, тебе, чего-нибудь. – Мама, - умоляю её, - как я без денег куплю?  - Как хочешь! Попроси, укради, ограбь! Брат умирает!
   Я и пошёл – куда глаза глядят. Иду, рыдаю, тебя, засранца, жалко – мочи нет. Вдруг вижу – прямо под ногами железный рубль лежит, а на нём, в профиль, вечно живой Владимир Ильич, будто с укоризной вглядывается, мол, не верил, что  Ленин и теперь живее всех живых? Поцеловал я трижды чеканный профиль Председателя Совнаркома тов. Ленина, в девичестве Ульянова и, благословясь, купил тебе огромную банку компота из ревеня.
   Между прочим, врачи из бригады «Скорой помощи» тогда сказали, что, если бы не та банка с компотом, ты бы концы отдал. Серьёзно! У мамы спроси. Ревень содержит какой-то витамин, который вытащил тебя с того света, у них самих в аптеке днём с огнём его было не сыскать. Очень редкий. В природе встречается только в ревене и по рекомендации Владимира Ильича. Вот и не верь после этого в ленинское проведение.
   Везунчик Гога  брата младшего спас, пожертвовав самым святым ликом всесоюзного дедушки.
   Но Вождь Пролетариата обид на брата не держал, наоборот, всячески холил, лелеял и награждал Георгия всеми мыслимыми успехами и удачами. Гога шёл по жизни уверенной поступью слона в шоколаде.

   Ботову младшему очень нравились домашние застолья с множеством гостей, особенно тех, которые пьянели быстро и окончательно. Ботов влезал под стол и хоронился там, скрытый толстым полотном скатерти, ещё днём использованной в качестве оконной шторы - до победного исхода.
   Исход больше напоминал партизанскую вылазку. Гости расходились. Маленький Андрюшка сливал из рюмок остатки алкоголя в большую китайскую кружку; пил с наслаждением мелкими глотками, как лимонад, гремучую смесь и уползал обратно, под стол. Работа «санитара застолий» казалась ему ответственной и почётной.

   Родителям некогда было полноценно заниматься воспитанием детей. Страна требовала трудовых подвигов и неукоснительного выполнения планов, намеченных партией и правительством, но всё же отпустила один выходной день – воскресенье.
   Воскресенье был самым счастливым днём Андрейки. Особенно летом. Все – в поле зрения, живы и любимы.
   Мама пекла оладьи, стряпала и жарила пирожки с яйцом и луком, складывала в отцовский рюкзак, и скоро всей семьёй они отправлялись в долгий поход – почти два километра – до огородного участка в садовом массиве «Железнодорожник».
   Натирая писюлёк о холку отца, сохраняя мужество и теряя достоинство, Ботов со второго этажа живого сооружения каждый поход будто по-новому знакомился с городом. Доски бесконечного тротуара подпрыгивали в такт отцовским шагам и вслед посылали жалобный стон, будто терпели из последних сил. Разбегались и снова сходились, точно железнодорожные пути, а напротив школы и вовсе ныряли в глину, чтобы на мостках разъехаться и открыть обзор через образовавшиеся щели.
   Детвора любила скрываться под мостками и вести из овражка пристальное наблюдение. Их целью были иностранные шпионки: только они, в рейтузах с начёсом, могли пронести гранаты и патроны на стратегически важный объект; передать боеприпасы сообщникам для неожиданного захвата и уничтожения  вокзала.
   Андрейка тоже состоял в числе добровольных помощников ВГБ – вокзальная городская безопасность – потому что жутко боялся за отца. Переживал, что отец пригонит как-нибудь ж/д состав, а вокзала уже нет, город захвачен иностранными шпионами с кривыми, озлобленными рожами, и шпионками в розовых рейтузах с начёсом. С начёсом рейтузы шпионки носили потому, что всегда, даже летом, мёрзли в непривычном для них северном климате.

   За мостками, под боком продмага, прятался клуб «Железнодорожник» - барак с десятью рядами прогнивших скамеек внутри, давно нестиранной простынёй, заменявшей экран, и отдельно живущим стулом  директрисы мировой кинематографии тёти Нади.
   Вместо колонны свод барака поддерживала безразмерная труба титана-печи. Круглый год печь кормил безногий инвалид-сторож и умилялся:
    -Как в прорву! Паровозы столько не кушают. А тепла, сучье отродье, не даёт. Не знаю, хоть об Надьку грейся.
   Холоднее предмета, чем Надька, не было во всём тварном свете. И не только для сторожа. Боялись и трепетали перед ней старшие ребята и солидные дядьки, и шпана привокзальная. От её неопределяемого директорского настроения зависело - попадут ли безбилетники на сеанс. Билетов почему-то всегда не хватало. И если тётя Надя пребывала в своём обычном состоянии мужененавистничества, лучше не вступать было с ней в переговоры, чтобы не испортить себе репутацию ненароком на всю оставшуюся жизнь.
   Одна мама не боялась тётю Надю. Называла её оторвой – ну, это понятно, тётя Надя отрывала контрамарки при входе в клуб.
   Жила она с Ботовыми по соседству, и мама часто обучала директрису основным правилам социалистического общежития.
   - Вот тварь, - обозначала её мама, - опять полы в подъезде не помыла. Живёт в своём мирке и по своим правилам.
   Откуда Андрейка и узнал, что кроме окружающей среды есть ещё тварный мир, где проживали директриса тётя Надя, продавец из хлебного магазина, сослуживица Зинка… И с каждым днём подселялось всё больше маминых знакомых, подруг, а также неизвестных и случайных людей.

   Улица Ленина утыкалась в вокзал или, наоборот, проистекала из железнодорожного узла, и ровной, прямой линией брусчатой дороги, окаймлённой деревянным тротуаром, уносилась далеко вперёд, в немецкий квартал, строго следуя заветам того, в чью честь была и названа. И не надо было ломать голову, кем был товарищ Ленин? Он был Великим машинистом, заслуженным железнодорожником огромной страны. Вот что было главным! А не то, что умер он или вечно живой, и где выставлен на обозрение.
   Среди детворы ходили слухи, что учёные давно искали тот паровоз, на котором герой гражданской войны Владимир Ильич Ульянов (Ленин) из-под носа местных буржуев вывез весь хлеб в Москву. Будто бы  паровоз почти нашли. И задачей подрастающего поколения было: «установить его на главном постаменте центральной улицы,  как напоминание о важнейшем событии в пятисотлетней истории купеческого города».

   Ботовы не доходили до здания вокзала, похожего на собачью будку, а сворачивали вправо, оставляя за спиной ряд двухэтажных кирпичных домов и, ступая осторожно, начинали преодолевать центральную привокзальную площадь. Вся площадь было укрыта ровным и толстым слоем лошадиного помёта.
   - Папа, что это? – обнаружив необычные оттенки в переливах лошадиного дерьма, умилялся Андрейка.
   - Понимаешь сын, - решил всё-таки однажды поделиться отец своими знаниями, - всё живое ест и какает, ест и какает.
   - Понимаю: лошади насрали.
   - Кто научил тебя этому гадкому слову?
   - Про лошадей я много чего знаю.
   - Нет, кто тебя другому слову научил? Брат?
   - Другое слово я с рождения знаю.  А брату всегда было насрать на лошадей.
   - Мать, ты слышала? – когда отец сердился, то обычно обращался за поддержкой к маме так – грубо, а не по имени.
   - Не только слышала, но уже наступила. Вонь  неимоверная. У нас не город, а большая конюшня, - ей хотелось доехать до садового массива на каком-нибудь транспорте.
   Но автобус ходил редко. Каждое его  появление на маршруте считалось событием.
   Ещё имелся личный транспорт – велосипед «Урал». Но к технике папа относился трепетно, как к третьему ребёнку, и, скорее, себе на шею повесил бы велосипед, чем позволил раздавить его семье.
   Мама ворчала:
   - Какой прок нам от этой железяки?
   - Дети подрастут, им достанется, - оправдывался отец.
   Андрейка представлял: ему купят специальные широкие штаны для того, чтобы он бельевыми скрепками защемлял брючины и гонял, как все взрослые, демонстрируя пацанам своё умение тормозить «юзом» и вставать на колесо. Ничего этого он ещё не умел, но Георгий обещал обучить на своём «Школьнике». У старшего брата было несколько иное отношение к велосипеду. Техника должна окупать себя – считал Георгий и давал прокатиться мальчишкам вокруг дома по строго установленной негласно таксе: кусок арбуза – два круга; «запазуха» яблок, кукурузы или гороха – три круга; солдатская каска, пробитая пулями, учебная граната – аж! пятнадцать кругов.

   Дачный участок или, проще говоря, сад-огород одарил Ботова младшего широкими наглядными познаниями.
   Например, он впервые увидел там домкрат, которым отец подпирал покосившуюся за зиму будку, когда суетливо бетонировал основание.
   Про домкрат прежде Андрейка слышал кое-что от брата и смутно догадывался о его предназначении:
   - Ты знаешь, что нашего штангиста Жаботинского лишили всех наград?
   - За что?
   - В его жопе домкрат нашли.
   Впервые увидев на огороде, и тут же, силой детской мысли, вживив его в плоть советского тяжелоатлета, Андрейка сопоставил и с восхищением высчитал размеры знаменитого исполина. Они оказались не в пользу строгих судей. С такими габаритами, какие оказались у Жаботинского, судьям не то, чтобы отобрать награды было невозможно, но даже убедиться в наличии присутствия домкрата кому бы то  ни было - представлялось опасным и абсурдным занятием.
   Младший Ботов шибко переживал за Советский спорт.
   
   Ещё притягивало слух таинственное слово «четверть».
   Соседи по огороду и друзья спрашивали отца:
   - С чем вышел в весну?
   - С «четвертью», - хвастал отец: – Непостижимым образом перезимовала она в огороде. И погреб  неглубокий, и морозы стояли как в ледниковый период, тем не менее, «четверть» жива.
   Бутыль  двадцати пяти литров, в самом деле, казалась живой. Когда доставали её из погреба всем соседским околотком, точно провалившуюся корову, и выставляли в свет на обозрение, внутри бутыли начинала шевелиться и пускать большие болотные пузыри коричневая муть – закваска из гнилого крыжовника, мятой смородины и ягод неизвестного происхождения, заложенных  внутрь прошлой осенью.
   Сквозь грязное стекло Андрейка часами наблюдал медленное оживание, выход из анабиоза загадочного существа, Голема, созданного заботливыми руками отца.
   Он касался осторожно пальцами и ощущал неровное, тяжёлое дыхание, толчки и резкие всхлипы, замученной подпольным дурманом и теменью «четверти».
   Бутыль, набирая тепло и свет, готовилась к акту мести – травле отбродившим ядом всего того околотка, что изволял её из погреба.
   Добровольцы, жаждавшие отравиться, находились в состоянии постоянной готовности нести трудовую повинность на садовом участке за полстакана бурой взвеси.
   - Стеклянный рубль – самый ненадёжный, - рассуждал папа, перешагивая, точно через брёвна, усталых помощников, - но и самый востребованный.
   Андрейка втихаря испробовал «стеклянный рубль». Бурая дрянь, не успев всосаться в кровь, потянула с адской болью печень к горлу, и мальчонку вывернуло как резиновую перчатку.
   - Пил? – требовала признания мама.
   - Ел.
   - Арсений! – взывала отца к совести мама: - Я сколько раз говорила, чтобы ты выкинул бочку с солёными помидорами в огребную яму. Ребёнок, как с цепи сорвался, блюёт не переставая. Сам будешь за ним убирать!
   - Пил? – один на один интересовался отец.
   - Пил.
   - Ну и как, сахара достаточно, с дрожжами не перестарались?
   - Ягодка в горле застряла.
   - Умные дети через марлю процеживают, глупые – лопают и не закусывают.
   Позже, убедившись, что младший Ботов ожил и избавился от тошноты, мама выговаривала отцу:
   - Я, конечно, не подстрекательница, но на твоём месте выпорола бы засранца. Он же опять врёт! Я в его блевотине ни одной помидорной шкурки не обнаружила. Рыгал одной желчью!
   На распри по поводу Андрейкиного вранья в семье изводилось много времени.
   Отец размышлял – в защиту младшего:
   - Врут дети лишь в тех случаях, когда бояться наказания, в остальных – фантазируют. Сыну нечего бояться наказания. У него богатая фантазия. Это ещё не беда.
    Брат Георгий поддерживал маму:
   - Ещё какая, беда! Ваш любимчик недавно во дворе всем мальчишкам заявил, что у нас в ванне кит живёт. Из соседнего двора приходили смотреть.
   «Ну и что из этого? – обижался Ботов младший, - Подумаешь, сочинил. Если у Лёньки караси живые в ванне плавают, а у Макеровых седло велосипеда обито крокодиловой кожей – мог бы брат и поддержать, а не ябедничать родителям?» Чем ещё можно было похвастать перед пацанами?
   А вот чем: отрезать кусок белого хлеба, полить водичкой и посыпать сверху сахарным песком. Выйти во двор и успеть объявить: «Сорок один - ем один!» А во дворе уже поджидают те, кто наглее: «Сорок семь – дели всем!» и скромнее: «Сорок восемь – половинку просим!» 
   Каждое требование, брошенное во дворе, на ничейной территории, забывчивому обладателю сытного куска хлеба, имело законную силу. И не подчиниться этой силе значило накликать на себя позор.
   Но дворовую жизнь, утыканную, точно вешками, правилами мальчишеского общежития, негласными законами, продиктованными старшими ребятами, Андрейка познал и подчинился ей безропотно много позже, когда с улицы Ленина семья переехала на улицу другого политического деятеля времён Гражданской войны – Д. Фурманова.

   Скорее всего, участниками Гражданской войны пятиэтажный, из четырёх подъездов дом и проектировался, а строился пленными немцами. Немцы за время плена сильно обрусели, растеряли основные привычки и составляющие арийского характера, утратили педантичность, волю к победе и надежду на воссоединение с родственниками в Германии.
   Квартиры в доме были холодными. Грелись первое время возле титана в совмещённом санузле или в кухне - у печи. (Газовая плита не была предусмотрена проектом.) Чугунные радиаторы водяного отопления работали на обогрев щелей в подоконниках и встроенных в несущие наружные стены коробок-холодильников.

   В том полузабытом детстве Ботов получил первый аллергический удар, и морозы заретушировали корни его лёгких чёрным.
   Ненависть к зиме, боязнь холода оккупировали его сознание неожиданно. Не мог он представить, что живут на свете придурки, которые ходят в походы на лыжах, коньками и задницами рисуют узоры на льду, получают от этого наслаждение и набираются сил. Каких сил? Если руку из-под одеяла вынуть страшно?
   Предательски вернувшиеся морозы сыграли с ним злую шутку, как с хладнокровным, вогнав в очередную  спячку.
   Прячась под одеялами в Красном Уголке деревенского клуба, Ботов вяло мечтал о Зое. «К состоянию не стояния привело противостояние», - красиво сочинил он.
   Комсомольский идеолог из всех своих возможностей – «дать», только дала ему по рукам. Хорошо, что не по физиономии. А ещё дала понять, что вряд ли  что-то отломится такому себялюбивому ничтожеству, как Ботов.
   «Да и хрен с ней! - думал Ботов. – Жаль, что время на неё потратил. А вот доярка, наверно, давно бы согрела и усыпила. Чмокал бы он сейчас губёшками во сне, хватал бы ртом огромную крестьянскую грудь и прижимался к горячей подмышке отитным ухом».
   Детство отпускало с неохотой. Яркие всполохи воспоминаний ослепляли и затеняли мучительные мысли о позорной и неудачной попытке овладеть нахрапом комсомольской богиней.
   - Уверенней надо быть, - любил повторять старший брат. – Неудачи выбирают боязливых!

   Учительница Георгия в начальных классах – тоже соседка по дому  -  всегда поражалась начитанности старшего брата, но особенно восхищалась тем, как он уверенно отстаивал свою позицию.
   В первом классе она, решив поставить в пример всем детям своего любимчика, спросила:
   - А знаете, дети, кто изображён на портрете, в центре класса? – и ткнула указкой в портрет Никиты Сергеевича Хрущёва. – Не знаете? А вот Георгий знает. Скажи нам, Георгий, кто это?
   Георгий пожевал карандаш, почесал затылок и уверенно объявил:
   - Свинюков!
   - Но почему Свинюков, – после школы допытывалась она у родителей, - когда в классе висит портрет Хрущёва?
   - Хрющёва? – передразнивала южный акцент учительницы мама. –  Знаете, а ведь, по сути, сын прав, хотя не читал ещё у Чехова про лошадиную фамилию.
   - Может, проект языковой реформы так пагубно подействовал на него? – нерешительно осмелился предположить отец.
   - Нет. Сын ещё за два года до реформы без ошибок на доме нарисовал слово тремя аршинными буквами. Свинюкову и не снилась такая грамотность.
   -Это он у меня под окнами нашкодил, - с гордостью уточнила учительница.

   Большая крестьянская ладонь с короткими пальцами, а большой палей существовал отдельно, точно пятый собачий коготь в мягкой подушечке.
   «Могу я взять твою руку?» Вспомнил Ботов: такую ладонь он видел у первой учительницы брата.
   Она положила свою ладонь на голову Андрейки и, точно оголённым проводом, провела по Ботову младшему рукой. Его колотило от страха, как от холода. Учительница вживляла раболепие.


                Глава четвертая.

   В полдень поступила краткая команда сверху: «Теперь можно!» И все, по остаточному признаку, работники среднего звена потянулись из отделов в кабинет начальника строительного треста, уважаемого и обожаемого Макара Кудиновича Телятникова.
   Передвигались стадом, но организованно, сберегая последние капли достоинства. Никто не напирал сзади, женщинам уступали дорогу, если те пёрли навстречу. Офицеры из военно-строительных частей матом не выражались, вообще не выражались, поскольку улыбки, пристроенные на лица в приказном порядке, сводили им челюсти и сушили онемевшие рты. Мужчины выглядели воспитанными, женщины – нарочито загадочными.
   Один раз в год, за два дня до «Международного Женского Праздника Солидарности всех тружениц и домохозяек в борьбе за равноправие Клары Цеткин с Карлом Либкнехтом», Макар Кудинович разрешал партийному и профсоюзному комитетам треста проводить в его кабинете «День открытых дверей»,  с последующей распродажей импортных дамских вещей, специально заказанных в московском Главке.
   6 марта, в 9 часов утра, заставленный, усыпанный, уплотнённый изобилием и разнообразием импортных товаров, инфицированный стойкими запахами духов, дезодорантов и различных кремов, кабинет Телятникова больше походил на склад конфискованной продукции из сети магазинов «Берёзка».
   Дефицитом распоряжались две въедливые и глумливые секретарши Телятникова и две простые, скромные «воровайки» – продавщицы не совсем русской национальности.
   Вся ответственность за дисциплину и организованность висела на въедливых и глумливых секретаршах. Поэтому не совсем русским воровайкам они вынуждены были мучительно объяснять каждую официально высказанную фразу, объяснение переводить на язык мимики и жестов, а перевод растолковывать буквально:
    - Покупателей запускаем строго по ранжиру, согласно предъявленным спискам, - выражалась первая секретарша лаконичным канцелярским языком, стоя у запертых дверей на изготовку с ключами.
   Вторая тут же поясняла, перекрывая гул нетерпеливого среднего звена за дверью:
   - Ранжиру – это не рожи жирные. И строго с ними не надо. Есть среди них и полковники. «Строго по ранжиру» - это непереводимая игра слов. А «спискам» - это не то, о чём вы подумали. И соглашаться  не надо, даже если вам предъявят то, о чём вы подумали. Потому что списки уже предъявлены нам и согласованы с Макаром Кудиновичем. И вообще, ваше дело торговать, а не заглядывать в списки. Мы сами как-нибудь разберёмся и установим очерёдность. Строго будем учитывать, и каждый член должен быть нами отмечен особым значком – чтобы повторно не вздумал явиться за дефицитом. Мы передаём списки вам со значками – напротив каждой фамилии. У каждого покупателя он должен стоять, иначе вы его не обслуживаете и ничего не продаёте.
   А теперь сначала и подробно…
   К полудню, в результате нашествия высшего и среднего военно-строительного звена, в кабинете Телятникова, как после взрыва гранаты Р1, валялись на генеральском столе и взывали к скорби жалкие остатки: растерзанные примеркой лифчики первого размера, женские ночные комбинации, похожие на рабочий комплект для кулинара, тюбики с зубной пастой  «Парадонт», наборы женских трусов «Рабочая неделя» из пяти штук одного телесного цвета, ватные штаны рыбака с электрообогревным устройством под геморрой, исчерканные листы бумаги, деньги и раскатанные в ширину столешницы неохватные груди воровайки.
   Ботов поднял глаза и оглядел самую верхнюю часть продавщицы. Она крепко спала. В мякоти губ, шлёпавших от тяжёлого дыхания, закручивалась в воронку слюна, созревала в пузырь и, лопаясь снаружи, стекала робкой струйкой к подбородку.
   - Опоздал? – с сожалением спросил Ботов, прицениваясь к останкам импортного изобилия. – Или мордой не вышел?
   - Вас вообще в списках нет! – радостно объявила секретарша. – Берите лифчик. Послезавтра кому-нибудь подарите.
   - Кому? Мне маму нужно поздравить, и жене брата чего-нибудь подарить.
   - Маме – «ночнушку», - вмешалась вторая, глумливая секретарша, - лифчик – брату.
   - Брат не носит лифчики.
   - Всё-то он знает, - обиделась первая секретарша, - всюду-то он побывал, кто во что одет и кто во что горазд знает. Скажите спасибо, и пока пользуйтесь нашей щедростью, гражданин вне списка.
   Воровайка откупорила один глаз, оценивающе глянула им на Ботова, не поднимая головы, и объявила ему цену:
   - Пятнадцать рублей, тридцать четыре копейки.
   - За что? Да я на эти деньги куплю четыре банки осетровой икры.
   - Не купишь. Сегодня магазин закрыт, - предупредила воровайка и захлопнула глаз.
   Чтоб не показаться скупердяем или нищим Ботов выбрал лифчик, потребовал сложить продукцию в фирменную упаковку и с любезным видом вышел из кабинета.
   - Пользуйтесь на здоровье, товарищ фетишист! – получил он в спину поздравление въедливой секретарши.
   - Носить вам – не переносить! – добавила пафоса вторая, глумливая особа.

   «Надо терпеть!» - напомнил себе Ботов высказывание зам. редактора Кати Мышкиной. Катерина славилась в тресте своими точными, порой болезненными укусами.
   Обычно, она незаметно жухла где-то в углу редакции газеты. Оправдывая фамилию, шуршала карандашом, чутко охраняла от посягательств коллег границы рабочего стола, грызла жареные кофейные зёрна, и вдруг хватала сумку и убегала неизвестно куда, походя напутствуя Ботова:
   - Что ты, как обабившийся  кисляй,  всё сплетничаешь, наушничаешь? Займись работой! Может это приведёт тебя в чувство, а других перестанет раздражать.
   Она имела право и на более злые определения, адресованные Ботову, поскольку поручилась за него перед парткомом и самим товарищем Никодмитренко Б. У.


   

   Ломал голову Ботов над загадкой бескорыстной дружбы, товарищества. Даже пытался приладить к взбунтовавшимся мыслям, сочинённые им стихи в одну строку:
   - Как жаль, что уезжаете вы, наконец-то!
   -Трусы – не шапка, мех внутри!
   - Имел я тех, чьи лица на банкнотах!
   - Куда стыдливо смылся гегемон?
   - Как много выпью, так не помню – пил ли я вообще.
   

   «Год терпения, полтора – воздержания. Как между двух огней – припекало спереди и сзади» - размышлял Ботов, спускаясь из кабинета начальника стройтреста в редакцию. Подмышки грел свёрток с лифчиком, в парткоме зрел выговор за фельетон.  Хотя выговор небольшой, но, всё равно, неприятно. «Откуда-нибудь непременно перепадёт».
   Непредумышленно он спустился на этаж ниже редакции.
   Комсомольцы всем  активом отмечали Международный Женский  День доминошной игрой в «Стояк». Брякали костяшки в кабинете второго зама Родько.
   Ботов прислушался, быстро оценил ситуацию, воспрянув духом и шпионской страстью, прокрался в кабинет Зои Кисиной, сунул ей в стол подарок, также, на цыпочках, просеменил до лестничного пролёта аварийного выхода и наткнулся на зам. пред. Профкома Нинель Маевну Кутяеву, женщину принципиальную - в отношение зрелых мужчин к другим женщинам, помимо неё.
   -Чего украл? – ещё негромко, но упреждающе предложила она себя в соучастницы.
   - Заглянул – только и всего. Хотел с Зоей поговорить. Но там – никого.
   - А украл чего? – уже громче потребовала Нинель тоном, не требовавшим возражений и оправданий.
   - Лифчик, - сознался предметно Ботов.
   - Пойдём ко мне! Я тебе сейчас этих лифчиков выпишу и надыбаю, как  рабочих рукавиц. Только скажи: где ты краденным приторговываешь?
   - Не торгую я лифами, - пытался утихомирить на полтона Ботов распалявшуюся Нинель, - я фетишист, так меня назвала старая секретарша.
   - Кто? – не поняла Нинель.
   - Фетишист. Ай, долго объяснять. Короче, нюхачь. Вещи женские краду и нюхаю.
   - А потом?
   - Что потом?
   - Потом стираешь и возвращаешь? Это хорошо. Пойдём ко мне! У меня много есть чего понюхать и постирать! – уже во весь голос потребовала Нинель от лица и нижнего белья всего профсоюзного комитета треста.
   - Не стираю, не возвращаю. Но это останется между нами, хорошо? – отмахнулся  Ботов и стал подниматься по чёрной лестнице к себе на этаж.
   - Как скажешь. Я очень люблю всякое такое, что между нами, - услышал Ботов невнятное бормотание Нинель, потом – неровную дробь шпилек по линолеуму, грохот в двери Родько и вновь, но уже рыдавший, сквозь сморкание, голос зам. председателя профкома:
   - Беда! Ой, беда у нас, Зоинька! Ой, беда!
   - Что, что случилось? – пыталась успокоить Зоя.
   - Ой, беда! Завёлся на бровях лобковый волос!
   - Всё нормально у тебя с бровями, Нинель.
   - Это я так кудревато выражаюсь.
   - В смысле – фигурально? – поправила Зоя рыдавшую Кутяеву.
   - Фигурально, аморально! Какая разница? Объявился у нас фашист нюхачий, то есть, нюхач фашистский, и спёр из кабинета твой лифчик.
   - Успокойся, Нинель. Какой лифчик? Всё – на мне.
   - Дай, титьки пощупаю… Странно – на месте. А запасной, на случай торжества, лифчик в своём кабинете не прятала? Ну, в таком случае, я к тебе в кабинет иду с ревизией и подробностями – чаю попить. Но это останется строго между нами, хорошо? – на весь этаж объявила Нинель.

   - Вот, влип, дурень! – признавался Ботов и лупил себя ладонью по лбу.
   - Что с ним? – хотела узнать обеспокоенная Катерина через фотографа редакции, хронического гипертоника, Януша Пылсуцкого.
   - Стенает, - задумчиво отвечал Януш. - Видимо, по поводу неудачного фельетона. Но стенает высокохудожественно. Слуху приятно.
   - Януш, вы бы взяли его с собой на Торжественное. Может, там хоть какой-то толк от него будет?
   - Катенька, глаз сердца моего, у меня гипертония – вы знаете. Мне волноваться вредно. Пошлите его сами, куда следует.

   Торжественный вечер, посвящённый Международному  Дню - 8 Марта выдался на редкость женским: строго спланированным, без сивушных запахов в зале и с аптекарской чистотой мыслей  и пожеланий в адрес ударниц коммунистического труда.
   Из сценария выпал огромный кусок выступления Макара Кудиновича Телятникова, как выпал и сам Телятников из машины, по дороге во Дворец Культуры, сильно перетрудившись ещё до обеда на заседании в Обкоме партии, Облсовпрофе и УКС-е Минстроя.
   Вместо Телятникова с кратким получасовым докладом выступил Никодмитренко Б.У.

   Он сказал, а Ботов записал:
   - Труд облагораживает человека, а женский труд облагораживает человека вдвойне. Санитарки на фронте, бабы в тылу – всё это история героического прошлого, без которого настоящее чествование заслуженных пенсионерок было бы под вопросом. Они с честью выполняли свою нелёгкую миссию: жили в тяжелейших условиях, рожали, кормили грудью в полях и окопах, там же спали и перевязывали раненых, не смыкали глаз и подбивали из зенитных орудий вражеские люфтвафы. При этом не забывали любить Родину, потому что и женщинам человеческое не чуждо…
   Наше поколение знает вас всех не понаслышке, помнит о вас и просто любит вас.
   Поэтому, разрешите мне вручить поимённо каждой праздничный подарок, и от лица нашего  генерала сказать словами генерала из повести Юрия Нагибина «Горячий снег»: - Всё, что могу! Всё, что могу!.
   Что смогла, и на что сподобились администрация, партком и профком треста Ботов определить не сумел. Подарки были упрятаны в плотные кульки и наспех обмотаны изоляционной лентой. А чтобы ещё больше запутать представителей прессы, вручать подарки начали с молодых работниц бухгалтерии и отдела труда и заработной платы. Постепенно, от отдела - к отделу, кульки теряли в объёме и весе, а пенсионерки крепли в убеждении, что не по тем целям били в своё время они из зенитных орудий.
   Наконец, вызвали первую из числа ветеранов войны.
   Бабушка живо забралась на сцену, поклонилась публике под аплодисменты, широко размахнувшись и сметая пыль со сцены; сделала книксен Президиуму, затем взвесила на руке свёрток и созналась:
   - Мама не смогла прийти. Но отказаться от подарка тоже не смогла.
   - В таком случае и вы нам не откажите – распечатайте и посмотрите, какой шикарный сюрприз мы приготовили вашей маме, - обрадовала бабушку Кутяева.
   - Спасибо! У меня уже три штуки стоят на полке, - заспешила бабушка, вытянула руку с подарком, как Данко Смелый – со своим сердцем – и, освещая проход между рядами, рванула к выходу.
   - А у мамы? – вслед ей крикнул Никодмитренко Б.У. – У мамы есть? Есть у мамы?
   Вздрогнула старушенция, дремавшая в соседнем кресле, разглядела Ботова, точно через оптический прицел, и выстрелила в него тёплым напоминанием:
   - У мамы всегда есть чего поесть. Придут в гости и жрут, жрут, жрут, сволочи. И никак не подавятся. А потом ещё  внуков привезут и опять жрут.
   - Это у нас, бабуля, традиция такая - кормить детей и внуков до их пенсии. Радоваться должны, что ещё Вас навещают, -  защитил молодёжь Ботов и гордый тем, что не обидел старушенцию, но дал ей пищу для размышлений, дописал в блокнот:
   «Ветераны со слезами на глазах благодарили администрацию, партийные и профсоюзные органы треста за проявленную заботу и внимание».
   - Донос пишешь? – опять вздрогнула и пробудилась на короткое время старушенция: - Напиши им, чтобы «эти» в следующем году деньгами давали.
   - Я журналист, - потребовал к себе уважения Ботов
   - Пи-исатель, - ставя ударение на первом слоге, разочаровалась старушенция: - Одного такого я уже знавала в сорок втором. Его к нам командировали из Красной Звезды. Как привезли, так он сразу роман-трилогию начал писать. Помню даже названия: «Взятие Берлина», «Падение Рима» и «Путь на Восток», - согнула она узловатые, непослушные пальцы, - с меня пытался писать жену немецкого посла Риббентропа.   Случаем, не читали?
   - Нет, - признался Ботов.
   - Я – тоже. Не знаю, дописал он роман? Потом его перевели в соседний лагерь, в ста километрах – вверх по Индигирке.
   - А Вы, бабуля, где воевали? – насторожился Ботов.
   - Где воевала, там в живых почти никого не осталось. Военная тайна.
   - Понимаю теперь, почему Вы суровы к детям и внукам. Привычка?
   - Много ты понимаешь в колбасных обрезках! – дала пространную оценку Ботову старушенция  и вновь задремала.
   «Странная страна: награждает тех, кто неустанно трудится над созданием печальной статистики, а непосредственных участников, статистов, так сказать, никто и не помнит. Да и упомнишь, разве? Их более 25 миллионов».
   
 

                Рассказ Второй.

   - Сыночка, но почему ты всегда поешь «С Интернационалом воз пряников в рот людской?» - смеялась мама. - Одним возом всех не накормишь.
   - О чём ты, родная? – заступался за Андрейку отец. – Я читал про одного жида, так тот пятью хлебами мог всех накормить.
   - Богохульник!  Типун  тебе на язык!  Не слушай его, сынуля.
   Андрейка и не слушал. Он знал, кто пятью рыбками и хлебом сумел прокормить толпу народа. Звали Его Христос. Был Он Богом в образе человека – пацаны на поляне рассказывали. Ещё рассказывали, что предки фашистов Его гвоздями прибили к кресту, но Он притворился мёртвым, и потом пришёл Его отец, разозлённый за сына, всех фашистов перекоцал и, заодно, жидов, за то, что те выдали фашистам сына.
   Лёнька Панин, из соседней квартиры 25, с серьёзными намерениями доказывал, что Христос – это былинный герой, и о Нём Лёнька читал в сборнике русских сказок. А Венька Марфин был убеждён, что Христос – это Бог, потому что бабка часто крестилась и говорила: «Господи, Иисусе Христе!»
   На иконе Христос выглядел измождённым, и над головой Его светилась дуга, называемая церковниками нимбом.
   - Нимб – это ещё не доказательство, что Христос был Богом, наоборот, нимбы рисуют над многими покойниками. А Бог бессмертен, Он не может быть покойником, - разглагольствовал Лёнька.
   Но с Марфиным трудно поспорить. Он был на два года старше Андрейки,  на год - Лёньки Панина и закончил второй класс начальной школы.
   - А «Христос воскрес, воистину воскрес»? Значит, умер, а потом ожил.
   - В воскресенье так говорили? Старики и старухи?  Ха, они поздравляли друг друга с выходным днём, - не сдавался Лёнька. – Это нам училка в школе рассказывала.
   - Дура ваша училка. Умрёт, ей никто нимба над головой не нарисует.
   Незаметно, как всегда, перекидывались на любимую тему о покойниках.
   На лесной поляне, где обычно гоняли мяч – лес начинался сразу за детским садом, через дорогу – слушать рассказы о покойниках было не так сикотно как, скажем, скрываясь в подвале дома. Подвал ветвился под грузным телом всего здания, утаскивал в закутки, словно в водяные воронки, запирал в деревянных сарайках, заглатывал без остатка маленьких и пугливых детей.
   - Помните, пацана в жёлтых шортах? Он на каникулы, в гости в 79 квартиру приезжал в прошлом году? Один пошёл в подвал за великом и пропал. Милиция ещё приезжала с собаками, помните? Не нашли. А неделю назад старый хрыч из 64-ой увидел призрак пацана в подвале. Естественно, в штаны наложил. «Всё, говорит, бабка, скоро копыта отброшу, говорит, пацан за мной приходил». Ходит призрак пацана по подвалу, всех предупреждает, что сарайки 14,38, 51 и 79 людей жрут и косточки не выплёвывают.
   Пацана, конечно, Андрейка не помнил, тем более, в жёлтых шортах, но из 64 кваритры злой, крикливый старик – персонаж реальный. Его ненавидела детвора всей округи, за буйный нрав и, легко улавливаемую детьми, неоправданную ненависть к ним; желали, чтобы поскорее он сдох и квартира его сгорела дотла. Доподлинно было известно, что старик по ночам отлавливал детей, силком затаскивал в свою квартиру и лупил их там солдатским ремнём. По утрам он нашпиговывал батоны белого хлеба иголками и скармливал их дворовых собак.
   Андрейке было чего опасаться. Год назад он нашёл слепого щенка на свалке. Видимо, выбросили подыхать. Вырос щенок в породистого пса, русского гончего чистых кровей. Папа говорил, что охотник из Шарика получится отменный,  все признаки – на морде. Очень Андрейка боялся за пса.
   Это только в художественных фильмах существуют умные, натасканные и злые на врагов собаки. На самом деле Шарик был глупым и доверчивым псом, хлопот от которого было не меньше, чем маминых слёз.
   - Ковёр в зале весь уссал. Стыдно в гости подруг пригласить. Сандалии новые изгрыз. Почему он на свалке сдох? – сокрушалась мама.
   Андрейка ловил прицельные взгляды живодёра из 64-ой квартиры и догадывался, что очередной жертвой экзекуций старик выбрал Шарика. Пёс отличался мощью, здоровьем, красивыми подпалинами, доверчивой мордочкой и слыл во дворе рекордсменом по некоторым соревновательным дисциплинам, особенно – по длине собачьего хрена.
   Ставили пса в круг, и кто-нибудь, из желавших, начинал доить пса.
   Правило одно:
  -  Чур, дрочим до победного, пока яйца не вылезут.
   - А если так и останется – с яйцами наружу?
   - Не ссы, не останутся. Мы по куньке ему  вичкой, которой меряем, пару раз шибанём - сразу в себя вберёт всё своё хозяйство.
   Сосед, Лёнька Панин, обучил пса отыскивать в лесу похотливые парочки. Шарик, поносившись по кустарникам, порезвившись вдоволь, выскакивал на полянку, подбегал к Лёньке и, глядя куда-то в сторону, жалобно начинал скулить.
   - Внимание, парни! – поднимал руку Лёнька, точно просился к доске в классе: - Где-то недалеко ебутся!
   Повторять Лёньке не надо было. Все срывались с места, бежали, потом пробирались крадучись за Шариком…
   Утомившись от подглядывания и подслушивания, давали Шарику команду: «Голос!» и с улюлюканьем и гоготом провожали, исчезавшие в зарослях, обнажённые парочки.
   - Старик говорит судье: «Иду по парку, смотрю, а они в кустах ебутся». Судья: «Не ебутся, а сношаются. Прошу, в суде не выражаться!» Старик: « Иду по парку, смотрю, в кустах сношаются. Подхожу поближе, вглядываюсь – ан, нет, всё-таки ебутся!»
   - Смешно! Не ебутся, а сношаются!
   - Чего смешного? Думаешь, твои родители не сношаются?
   - Мои, точно, не сношаются.
   - А откуда ты взялся? Не из ****ы, что ли? А как туда попал?
   - Я родился сам по себе. Это научно доказано. И меня  нашли.
   - Ро-дил-ся! Выпал из манды и башкой уронился.
   - Меня аист принёс!
   - А кто аиста ****? Сосед, что ли?
   - Что, и капусту отцы – тоже? Меня в капусте нашли.
   - Вот я знаю, как детей в мам втыкают.
   - Как? Вот так: чпок-чпок?
   - На пьяной козе! Мне бабка говорила, что меня на пьяной козе делали.
   - Я у одного мужика в бане видел дрын – аж! до колена!
   - Стоячий?
   - Какой стоячий? Говорю же – до колена. Стоячий, наверно, в подбородок бил бы больно.
   - Десять раз вокруг ноги, через жопу – в сапоги!
   - Таких, длинных, не бывает.
   - А какие лучше: длинные и тонкие, или толстые и короткие?
   - Лучше – в форме слонового хобота: им хорошо со стола яблоки красть и в жопу себе заталкивать.
   - А покойники сношаются?
   - Ты чего, говна объелся?
   - Нет, песню вспомнил: « Я лежу с тобой в маленьком гробике, ты костями прижалась ко мне. Череп твой, аккуратно обглоданный, улыбается ласково мне…»
   - Ох, и голос у тебя противный! Как баба под конём визжишь, а не поёшь.
   - Василий Иванович поймал золотую рыбку. Ну, там – денег мешок, конфет вагон. А третье желание: « Сделай мне такой же, как у коня, что пасётся вон там, вдали!» Приходит домой, штаны снимает: «На, Петька, любуйся и завидуй!» А Петька: «Вот это да! Вот это ****ень у тебя, Василий Иванович!»
   - Покурим, пацаны, нашинских, а потом в жопотёры поиграем!
    Из дубовых листьев, скрученных в гаванские сигары, и немного серы с сосенок – чтоб родители не унюхали запах курева.
   - Слабак! Слабак, кашлянул! Настоящий курильщик никогда не закашляет! У него лёгкие крепкие, прокуренные, не то, что у некоторых маменьких сынков.
   - Сам ты – гондон, штопаный колючей проволокой.
   - За такие шутки в зубах бывают промежутки.
   - А ты не залупайся!
   - … тот его спрашивает: «Как табак называется, старпом?» «Как табак, как табак называется – «Волосы любимой женщины», салага!» Тогда юнга набивает трубку. Идёт по палубе, курит. Старпом подзывает: «Ну-ка, салага, дай-ка твоего табачка затянуться! Ух, ты! Как табак твой называется, салага?» «Как табак, как табак называется? Как у Вас, товарищ старпом: «Волосы любимой женщины». Старпом говорит: «М-да? Близко к жопе щиплешь, паря!»
   - Что, у женщин на жопе волосы растут? Гамадрилы какие-то!
   - Подрастёшь, и у тебя из жопы шерсть клочьями будет торчать.
   - На жопе – шерсть, на куньке – волоса!
   - Смотрите, а он козявки лопает: из носа – в рот, из носа – в рот!
   - ГМРП, ГМРП! (Городская милиция разрешает пёрнуть).
   - Фу, вонючка! Уползай отсюда!
   - Я же предупредил: ГМРП!
   - … а старуха говорит: «Это внучек голубка пустил». Они едут в одном купе, грузин отвечает ей: « Ещё одного голубка пустит, я ему всю голубятню разворочу!»
   - Нет, ты про червяка расскажи! Или вот: «То ли шлак в манде, то ли манда в шлаке? А-а, вспомнил! Мандишлак!
   - Не Мандишлак, а Магнийшлак – город такой.
   - Остёр ты на язык, как я погляжу. Побрей-ка мою жопу!
   - Закрой рот! Здесь вафли не летают!
   - Скачет ковбой по степи, видит дерево. В дереве – огромное дупло и всё изрешечено пулями. Любопытно ему стало. Слез с лошади, просунул голову в дупло, а там его кто-то хвать за уши! Притянул: «Соси, - говорит, - тебе понравится!» Видит ковбой, дело плохо: отсосал, высунул голову из дупла, отскочил, достал пистолеты и с двух рук все обоймы всадил в дупло. Опять любопытно ему стало: кого он там укокошил? Просунул голову в дупло, а там опять хвать его за уши: «Я же говорил, что тебе понравится! Соси снова!»
   - Пить хочу.
   - А я ссать. Не дадим друг другу умереть?
   - Сами сосите эту гадость. Я бы чего-нибудь похавал. Жрать охота!
   - Андрюха, расскажи ему про колодец. Сразу жрать рсхочется.
   - Я подхожу к колодцу, что возле бараков «бритоголовых», следом – тёханка, маленькая такая! Я ей место уступил, думаю, наберёт воды, оставит мне попить, чего самому кажилиться. Она стала спускать ведро, рукой придерживала эту… на которую цепь накручивается.
   - Понятно – бадью. Дальше, давай, не буксуй.
   - Вдруг вижу: её ноги перед моим лицом мелькнули. Она – бултых! головой в колодец. Я ещё такой удар глухой слышал. Колодец  – метров пять глубиной. Тут все как заорут!
   - Кто - все? Ты же говорил, что один с тёткой был. Сам, наверно, и орал, как недорезанный?
   - Я домой ушёл. Потом ещё Лёнька ко мне приходил. Помнишь, Лёнька? В общем, пожарники вытащили тёханку только вечером. Она уже синяя была. Утопла, сказали, сразу. Я потом мясо не мог три дня есть – всё утопленницу видел.
   - Повезло тебе. На твоих глазах хоть тётка утопла в колодце, а тут, день за днём жизнь проходит и ничего не случается.
   - Пацаны, в «Чику» сыграем? Всемером – самое то!
   - Денег нет. Да и старшие увидят, обязательно накостыляют.
   - Давайте, в «Кассу» сыграем?
   - Ты ещё в классики поиграй с девками.
   - Интересно, а девки умеют материться?
   - Ещё как умеют! Сам видел. Стою как-то за домом, ссу на стенку. Проходит из третьего подъезда – бантик на башке, в розовых гольфах – улыбается и говорит мне: «Не *** себе – струя!» 
   - Училка приходит жаловаться на Вовочку: «Ваш сын матерится в школе!» Отец ей: «А у нас все матерятся». Училка  подходит к люльке, - а в ней младенец,- спрашивает: «Все? И этот – тоже? Так у него зубов даже ещё нет!» «А это сто? ***, сто ли?» - говорит ребёнок и показывает училке звой единственный зуб.
   - Ещё про двужопое чудовище расскажи.
   - Время – ржать, и время – жрать. Может, во двор вернёмся? Лёшку Пончика крикнем. У него мать старшим товароведом работает. Обязательно он пожрать чего-нибудь вынесет.
   - Я лучше «кособрылку» буду жевать, чем у Пончика просить и унижаться. Пусть подавится своей мамашей! Кто-нибудь из вас у него дома бывал? У него в туалете красивее, чем у нас всех в больших комнатах. Хрусталя – на тыщу рублей. Ковры на полу. И живут втроём в двухкомнатной квартире. ****ь мой лысый череп!
   - Я в него, на спор, из поджиги стрелял с трёх шагов. Так он даже не почувствовал. У-у, жиртрест!
   - Ты бы лучше по бараковским «бритоголовым» стрелял! Они опять вчера на нашу поляну приходили в футбол играть.
   - Андрюха, ты скажи брату, чтоб ****юлей «бритоголовым» надавал. Обнаглели, суки, в корень! Пидоры вонючие!

   Брата Георгия  не имело смысла по пустякам напрягать. Его властная сила и авторитет нужны были для того, чтобы поддерживать во дворе значимость Андрейки.
   Кто-то из старших ребят, невзначай, пнул Андрейку под зад – пошутковать хотел. Андрейка  сразу бегом к брату со слезами обиды: «избили ни за что!»  Георгий никому брата не позволял обижать. Обидчику спуску не давал, наказывал сурово.
   Во дворе брата боялись и к Андрейке относились бережливо – даже старик из 64-ой квартиры, потому что знал, что Георгий – главный заводила во дворе. Всех пацанов научил в шахматы играть, в «буру» и «секу», создал футбольную команду двух возрастов, которую назвал «Метеор», вытребовал у профкома завода форму и второй год выигрывал со своими командами городской турнир на приз клуба «Кожаный мяч».
   Сам Георгий играл очень здорово. Посмотреть на его финты приходили даже взрослые. И отцу не раз говорили: «Природный дар у парня. В настроении может всю команду противника в одиночку обвести, а может с центра поля в «девятку» влепить пушечным ударом. Откуда что берётся?»
   Да всё оттуда! По утрам брат будил Андрейку, брал с собой на поляну, ставил в ворота и лупил изо всей силы по живой мишени – удар отрабатывал. Тяжёлый и жёсткий мяч бил по телу больно, часто – до онемения. Но Андрейка мужественно сносил издевательства брата, поскольку тем самым стоянием на воротах, «вратарствуя», он отбывал повинность.
   Дело в том, что для дворовой челяди брат установил жестокий закон: «Не материться! Не курить! Не мочиться за домами! Не лазать по заборам и в подвале без присмотра! Не пререкаться со старшими! Не…» В общем, не делать всего того, без чего дворовая жизнь теряла всякий смысл и свободу.
   На очередной волне популярности художественного фильма «Тимур и его команда» Георгий ловко прикрывался благими намерениями гайдаровских инициатив. С несколькими своими прихлебателями он захватил власть и отстроил новый жёсткий порядок-хунту.
   Захват власти осуществлялся регулярно, едва старшие пацаны заканчивали среднюю образовательную школу, вызревали до студентов и разъезжались по столицам областей и республик, оставляя младшим на растерзание вымученные и обкатанные годами правила и своды законов мирного сосуществования всей детворы четырёх домов.
   Но захват власти проходил всегда в строгом соответствии с заветами Владимира Ильича Ульянова (Ленина), то есть - с использованием любых средств в достижении цели.   
   Брат выбрал путь либерально-демократического централизма. Он созвал общее собрание и с деревянной горки, которая летом служила трибуной и «лобным местом» одновременно, обнародовал свой вердикт о пересмотре демаркационной линии и новом отмежевании нейтральной территории между вторым и третьим домами общего дворового хозяйства, тем самым подтвердив свои полномочия наследного вожака четырёх домов.
   По правде говоря, все четыре пятиэтажных дома обозначались числом семь, но каждый имел особенное дополнение, характерное для всех закрытых городов социалистического лагеря – ул. Фурманова, д.7, корпуса 1,2,3,4. Таким образом, в одном доме располагалось 320 квартир и четыре корпуса были придатками к одному Д. Фурманову. Сделано это было с целью ввести в заблуждение захватчиков из Атлантического блока.
   Лёнька Панин рассказывал, - а ему говорил двоюродный дядька, который работал в солидном заводском КБ, - что шпионов возле четырёх корпусов вылавливали каждую неделю. И дядька двоюродный сам не один раз принимал участие в поимке иностранных шпионов по своей служебной обязанности. (С пеной у рта Лёнька доказывал, что КБ – это Комитет Безопасности, а не конструкторское бюро, как многие ошибочно полагали).
   Дома, попарно, подъездами глядели друг на друга. В цоколе дома №7, кор. 1 располагался продовольственный магазин стратегических, наступательных продуктов; в кор. 2 обосновался Клуб «Юный техник», в кор. 3 – музыкальная школа, и в последнем, 4-ом корпусе – бесполезная жилищно-коммунальная контора, в которой украсть было нечего. Посреди двух пар домов, асфальтированным пятном с обнесённой стальной решёткой, обозначилась площадка, где юные техники испытывали модели гоночных автомобилей и аэропланов.
   Брат Георгий взял на себя смелость и перевёл ничейные земельные угодья в собственность детворы дома №7, корпуса 2 – Андрей с братом жили в этом доме – а взамен отвалил детворе корпуса 3 заболоченный пруд возле леса, размером с придорожную лужу.
   Все были рады. Недовольных пацанов из третьего корпуса не было. По опыту знали, что Георгий недовольных недолюбливал, спокойно мог отказать им, оставив в силе лишь первую часть своего вердикта.
   Было во дворе много провокаторов. Взять того же Лёшку Пончика, который постоянно подстрекал Андрейку свергнуть брата и подарить всем пацанам абсолютную свободу. Боролся за свои права Лёшка всегда и подбивал Андрейку:
   - Скажи про матерные слова брату. Без матерных слов как жить?
   Однажды Андрейка набрался смелости и спросил на общей сходке у Георгия:
   - А если ты выругаешься случайно?
   - С меня спрос вдвойне, - по Тимуровски объявил сходке брат, - но я не матерюсь! Кто-нибудь слышал хоть одно бранное  слово от меня? Нет! А с тобой я ещё дома поговорю, - указал он пальцем на Андрейку.
   « Значит, опять загонит под родительскую кровать, и будет воспитывать шваброй – чтоб больше не поддавался на провокации Лёшки Пончика».
   А ведь бранное слово Андрейка слышал от брата. Как-то младший Ботов разбил суповую тарелку из китайского фарфора, на что ему брат сказал: - Ух, ты, писька кочкорукая! Опят мне от мамы влетит!
   - Ага, ругнулся! Я всё маме скажу! Тебе вдвойне влетит!
   - Жалобщик ты известный. А что ты маме скажешь?
   - Это слово!
   - Какое?
   - Ага, нашёл дурака! Я скажу, а ты маме скажешь, что и я это слово говорил.
   - Какое?
   - На букву «П» начинается.
   - Писька, что ли? Так это я песню на немецком языке пел.
   - Не ври!
   - Клянусь хвостом цыганки!
   - Врёшь, и цыганки не боишься!
   - Что мне врать? Я даже спеть могу. Вот, слушай: «Айн, цвайн, даст ист опа! Фир, фюн, нихт эн попа!» И припев: «Их бин вас из даст писка! Гутен морген, писка, писка! Гут эн, писка, писка, писка! Гут пи-иска, пи-писка, пи-иска-а!»  Это – гимн немецко-фашистских захватчиков. В нём поётся о том, что фрицы захватили нашу землю, сожгли деревни и поля, увели в рабство бабушек, и сейчас сидят, пьют брагу, радуются, сволочи, добыче. А писка – это такое тайное оружие, которым они производят захватнические войны. Ты чего плачешь, Андрейка?
   -Представил, как нашу бабушку ведут в плен немецкие фашисты.
   - Не реви. Нашу бабушку никакой пиской не захватишь в плен.
   Всё-таки вечером маме пришлось рассказать про письку, поскольку Андрейку мучил вопрос о статистике пленения бабушек в годы Великой Отечественной войны.
   Мама долго и заразительно смеялась, потом отлупила веником Георгия.
   - Я не в обиде, - обычно, после экзекуций, Георгий хитроумно принимал извинения младшего Ботова. – Тебя в раннем детстве петух в темечко клюнул. С тех пор ты такой! Но ты не забывай, что родители завтра утром уйдут на работу, а мы с тобой останемся вдвоём. И кто-то из нас тогда повеселиться. Потешится! Не знаешь, кто?
   И опять Андрейке приходилось составлять планы действий на следующее утро:
   7.50 – подъём, туалет.
   8.00 – завтрак. Чай, хлеб.
   8.10 – обувание сандалий. Обязательно застегнуть все ремешки.
   8.15 – осторожный подход к кровати брата.
   8.17 –  удар в плечо, крик: «На-кася, выкуси! Поймай меня!», плевок в лицо или грудь брата, спешный побег из дома.
   Дальше – по обстоятельствам, пока не поймают.
   Доносчиков и соглядатаев-жополизов  в свите старшего брата было предостаточно. Выслужиться перед ним и получить законное вознаграждение – например, футбольную форму команды «Метеор» - хотели многие.
   Отлавливали «тимуровцы» Андрейку быстро и приводили на экзекуцию к брату, точно овцу на жертвенник.
   Был и второй план действий – привычный, но унижавший достоинство пацана:
   9.00 – подъём под молчаливым и неусыпным контролем старшего брата.
   9.30 – плотный завтрак.
   10.00 – с повинной головой, которую, как известно, меч не сечёт, короткое признание: «****ец котёнку –срать не будет! Вот, матюкнулся, делай со мной всё, что хочешь».
   10.15 – совместная установка графика отработки за матершину – на воротах, в качестве живой мишени или пятидневная уборка квартиры и регулярный вынос мусора.
   Преимущество второго плана действий было очевидно. За матерные слова брат наказывал Андрейку незатейливо, потому что понимал, как непросто младшему Ботову переступить себя и добровольно пойти на самоунижение перед своими сверстниками, то есть, закрыть рот и ни с кем не разговаривать вообще.  Иногда прощал сразу же, иногда пропускал мимо ушей матершину, вдоволь потренировавшись на живой мишени.
   По первому же – наказание зависело от настроения брата: мог запретить ребятам - брать с собой Андрейку в лес или на речку, а мог запросто дать команду не играть с младшим и не разговаривать три дня – под страхом лишения всех дворовых демократических прав. Имел на это все полномочия. А непослушных наказывал с особой изощрённостью – общим собранием, в лице себя, лишал дворовой прописки, и вчерашний, свой в доску пацан, становился гусеницей в муравейнике.
    Георгия боялись.  Тем интересней и опасней Андрейке было плести интриги против брата и зарабатывать на рассказах о нём дешёвый авторитет. Подробности и мелкие детали домашнего быта и привязанности старшего брата вызывали неподдельный интерес у пацанов. Слушали, открыв рот, вынуждая Андрейку на ходу выдумывать и приукрашивать своё значение и принижать достоинства Георгия:
   - Брат у меня, конечно, умный и сильный, владеет джиу-джитсу, самбо и смертельными приёмами каки-мяки, но победить его можно.
   - Можно победить, если бы – не «каки-мяки»!
   - А что, что? Что такое «каки-мяки»?
   - Страшные приёмы борьбы. Одной рукой он берёт тебя за сраку, поднимает на уровень живота, а другой шинкует позвоночник ребром ладони. Вот так: ха-хо-хе, каки-мяки, каки-мяки!
   - О-ой! Так ведь больно будет!
   - Мужики, если дристать не будем – победим! – успокаивал Андрейка. – Я знаю у него одно слабое место. Предположим, он тебя хвать! за жопу, а я ему – ха! в это место!
   - А если он это место напряжёт?
   - А я ему скажу: расслабься – фокус-покус покажу, и ха! ему в это место!
   -Да  уж, рассказывай! Ты ему ещё скажи: открой рот, закрой глаза. И одуванчик засунь ему туда! Нет, так не победить.
   - Нужен заговор секретный. Точно! – и садились на весь день рисовать карту Заговора.
   Красными стрелками на листе ватмана указывалось направление главного удара «нашинских», синими – бегство брата и его приспешников. Пунктирными линиями обозначалось предположительное окружение и пленение штаба противника под деревянной горкой. Перевёрнутыми числами в обратном порядке кодировалось время начала операции.
   Весь день зудело и просилось наружу желание услышать похвалу в свой адрес - за кропотливо проделанную работу по созданию плана и карты Заговора. И к вечеру терпения уже не хватало хранить тайну Заговора. Андрейка гордо извещал:
   - У меня есть карта, по которой мы завтра  устроим против тебя заговор. Карта отличная. Завтра ты с позором проиграешь и станешь у меня просить помилования.
   - А в карте указано место, где я должен просить у тебя помилования?  Нет?  Неси карту! Будем вносить коррективы, - досадовал Георгий на недоработки и промахами Андрея. 
   Приходилось бежать срочно за дом, из тайника вынимать карту и нести на доработку брату.
   Карту Андрейке приходилось согласовывать со старшим братом ещё и по той причине, что большинством голосов заговорщиков ему было вынесено и поручено: во что бы то ни стало привести Георгия в условное время на обозначенное в карте место – что сделать было, практически, невозможно без предъявления старшему брату какого-нибудь серьёзного документа. А карта Заговора составлялась по всем законным правилам и соответствовала серьёзному документу.

   В условленный час Георгий уже ходил вокруг деревянной горки, набивая и жонглируя футбольным мячом. Свою роль в операции Андрейка исполнил без сучка и задоринки.
   Дальше, как во всякой основательно продуманной операции, начинались сбои и пробуксовки. У двух храбрых пацанов, которые должны были подойти к Георгию и повиснуть у него на руках, начались кишечно-желудочные неприятности. Первый пукнул с брызгами в штаны, а другой попросил отложить начало Заговора на час и, следом за первым, убежал домой.
   Осталось возле горки семеро смелых. Георгий продолжал сосредоточенно набивать мяч, не обращая на малышню внимание. Это обстоятельство шокировало ещё одного мальчика.  Вместо того, чтобы подползти сзади к Георгию, встать на четвереньки, и Макар Леонтьев, из третьего подъезда, – подойти, смело толкнуть вожака двора и опрокинуть его – мальчик пополз в противоположную сторону на клумбу, а Макар переметнулся в стан врагов; пристроился возле старшего брата Андрейки и показал заговорщикам язык и дулю.
   Отчаявшись дождаться начала оперативных действий, и презрительно наблюдая за слабыми поползновениями заговорщиков, Георгий вынес приговор:
   - Хорошо, беру вас в резерв команды младшей возрастной группы. Всё равно игроков там не хватает. Вот вам мяч!  Живо – на тренировку!

   - А ведь Заговор получился, - делился с Андрейкой радостью Лёнька Панин, получая пинки под зад за нерасторопность от старших игроков, - мы показали, что мы сильные, и даже «каки-мяки» не боимся.  Он нас принял в команду. Потом мы ещё одну карту нарисуем, и твой брат возьмёт нас в основной состав.
    Зависть к основным игрокам футбольной команды из двух возрастных групп прижилась огромная. Игроки иногда могли во дворе – с разрешения Георгия, конечно, - гулять по двору в футболках с номерами на спинах, трусах и гетрах, щеголяя казённым имуществом и намекая младшим пацанам, что они - игроки основного состава - могут получить по окончанию сезона форму в подарок и владеть ею пожизненно.
   У Ботовых дома хранилась подаренная некогда  Георгию хоккейная форма, которая досталась старшему брату после финала республиканского турнира на приз клуба «Золотая шайба».
   Андрейка  использовал хоккейную форму в корыстных целях и часто появлялся во дворе с главным атрибутом хоккеиста – пластмассовым щитком в форме перевёрнутого треугольника, оберегавшим от ударов мужское достоинство, и названным народом ёмким и верным словом «намудник».
   Щиток крепился подвязками и резинками на бёдрах и летом сильно натирал пах. Но зимой, пристроенный поверх пальто, «намудник» нисколько не мешал и вводил в оторопь от зависти всех ребят ближайших домов. В очередь, поносить «намудник», записывались за неделю вперёд.  Когда старший брат уезжал на спортивные сборы или соревнования, Андрейка  за умеренное вознаграждение сдавал в аренду друзьям и знакомым на пару часов этот главный защитный атрибут.
   Один Лёшка Пончик пугал Андрейку своей независимостью; нависал над ним тревожным знамением – что в миг может стереть в пыль, нажитый Андрейкой непомерной изворотливостью и хитростью дворовый авторитет.
   - Я попрошу мать, и она принесёт этих «намудников» целый вагон и маленькую тележку, - брезгливо отзывался Лёшка о предприимчивости Андрейки.
   Спорить с ним было опасно. Его мать вечерами подъезжала к дому на «Волге», и личный шофёр сопровождал её до дверей квартиры, обвешанный сумками, авоськами, бумажными пакетами. Из сумок всегда пахло летней едой, что побуждало старушек, сидевших на скамье возле подъёзда, вспомнить с ностальгией о десяти колосках и разъевшихся на них жирных рожах – в зарешёченных окнах «столыпинских вагонов».
   Андрейка уже попадался на споре с Пончиком. Чуть не подрались. Лёшка утверждал, что у гусеничного трактора СТЗ восемь колёс, Андрейка был убеждён, что – десять.
   - Чем докажешь? – требовал жертвы Пончик.
   - Ставлю стреляную гильзу против твоего оловянного солдатика.
   Ставки в споре неравнозначные, но Лёшка даже не стал капризничать и торговаться, а сказал просто:
   - Пойдём ко мне, я покажу.
   - Картинка – ещё не доказательство.
   - Пойдём, пойдём, - и завёл Андрейку в свою квартиру.
   Младший Ботов слышал о богатых людях, даже в кино видел. Но фильмы были про буржуев-капиталистов, которых давно уничтожили «нашинские» - чтоб они больше не сидели на шее и не представляли опасности для жизни всего трудового народа.
   Андрейка был абсолютно уверен: для того, чтобы быть богатым, надо нигде не работать, а сидеть на шее трудового народа и сверху выслушивать презренное недовольство пролетариев, уставших таскать на шее толстопузых богатеев.
   Богатство отдельно взятых граждан представлялось таким же временным и чуждым явлением, как постоянная и непреодолимая нищета.
   Существовали богатеи под страхом неминуемого наказания, скорой расправы. Их жажда к наживе представлялась тяжёлым недугом, от которого трудно избавиться, как коровам на бойне от печальной поволоки на глазах.
   Странно, у матери Лёшки Пончика никакой тоски в глазах не наблюдалось.
   - Мойте руки, сейчас будем есть ставриду холодного копчения, - приветливо распоряжалась она.
   «Разве холодом рыбу коптят? - удивлялся  Андрейка. – Зимой, что ли, на морозе коптят? Или в подвалах подземного города, о котором Лёнька Панин рассказывал, и где, на случай войны с Америкой, хранились консервы и всякая вкуснятина. Замораживали продукты, наверняка, во льду, чем увеличивали сроки хранения. Там и рыбу коптили».
   - После рыбы обязательно надо помыть руки. Будем пить растворимый кофе, - продолжала поражать своей чистоплотностью старшая товаровед города.
   Все нормальные люди руки мыли перед едой. После еды  какой смысл их мыть, если на них остались только питательные микробы, они же – витамины?
   Настоящий растворимый кофе Андрейка пил впервые. Густой и чёрный, как гуталин. Не растворившиеся шарики прилипали к нёбу и прорастали там горькими язвочками.
   Вкуснее было разглядывать жестяную банку из-под кофе. Банка блестела ружейным металлом, и производство её обходилось дороже содержимого в ней тёмно-коричневого порошка. Уж кто-кто, а Андрейка знал в этом толк. Хотя бы в знании этого он имел преимущество перед Лёшкой, потому что сразу, после обеда, Лёшка полез под шкаф и вытащил оттуда огромный, величиной с обувную коробку, гусеничный трактор:
   - Считай колёса!
   Таких игрушек Андрейка не видывал. Жёлтая кабина, в кабине пара рычагов; резиновые гусеницы. Не хватало маленького человечка, который, казалось, должен был из-под шкафа  выбежать следом за трактором, обложить писклявым матом мальчишек и, обтерев руки о спецовку, угнать свой агрегат на пахотное поле.
   Трактор работал на плоской батарейке.
   - Кислит! – убедился хозяин и дал попробовать гостю лизнуть металлические контакты. Вставил батарейку под брюхо трактора и надавил на рычажок. Задвигались пластмассовые поршни, трактор дёрнулся и уверенно покатил, сминая и разглаживая вместе с ворсом гигантского ковра все прежние убеждения младшего Ботова о порочности и зле, которые приносило человечеству богатство.
   Богатеи чахли над златом на зависть красиво, с чувством превосходства над серой фуфаечной массой.
   Спорить с Лёшкой было опасно ещё потому, что богатенькие маменькины сыночки не умели проигрывать. Здесь младший Ботов был полностью солидарен с Пончиком.
   И Андрейка не умел проигрывать. Зачем играть, если существует шанс не выиграть? Зачем вообще играть, если научился проигрывать?
   Брат Георгий не желал задумываться о такой элементарной вещи и постоянно доводил Андрейку до исступления, а потом, получив веником по хребтине, искренне удивлялся:
   - Что я сделал плохого? В шахматы выиграл? Но из-за проигрыша настоящие мужики не бьются в истерике, не падают в глубокий обморок и не пускают пену изо рта!
   - Учись выигрывать так, чтобы противник, а в данном случае - твой младший брат, не чувствовал себя проигравшим, - внушал Георгию отец, хотя был противник всяких внушений, - не завидовал тебе и не злобствовал. Выигрывай так, чтобы всем было хорошо. Тогда твои победы станут привычными и ожидаемыми.
   А мама поучения отца крепила веником.
   Однажды Георгию опостылел тягучий, нескончаемый воспитательный процесс и он решил форсировать события.
   - Я знаю, что нужно тебе сделать для того, чтобы тебя принять единогласно в дворовую команду. Тебе, Андрейка, необходимо пройти испытание. То испытание, которое прошли все ребята двора, - предложил старший брат.
   - Я готов! – младший Ботов схватил зимние отцовские перчатки с готовностью переносить и дальше достойно вратарскую участь.
   - Нет. Эти испытания иного характера. На храбрость. Ты должен ночью прийти на заброшенное кладбище, найти там могильную жабу, надуть её через соломинку, раздавить, а когда на хлопок сбегутся покойники, сказать им: «Христос велел, а я исполнил!» Но они не поверят и начнут душить тебя. Тогда ты должен будешь громко крикнуть: «Бегите обратно, пока ваши могилы другие не заняли!» Они начнут расползаться, но и тебя станут заманивать к себе конфетами и сахарной ватой. Вот здесь тебе надо будет проявить храбрость. У нас один парень поддался на уговоры и ушёл с покойниками. Мы его только к вечеру, и то случайно, откопали. Свежую землю на могиле (кто - не помню) обнаружил. Откачивали его, откачивали. Он еле-еле начал дышать. Рот у него землёй забит, черви по телу ползают. Половина черепа изъедена кротами. Он нам рассказал, как ему под землёй было душно и больно. Пошевелить рукой не мог, а кроты грызли ему черепушку. Сперва волосы стесали, потом ухо отхрумкали, потом полщеки выели. Он хотел кричать, а рот землёй забит. Мы ему два дня из парафина с глиной лепили ухо, щёку и волосы восстанавливали, чтобы родители ничего не заподозрили. Так и ходит до сих пор: слышит плохо, а во рту вкус могильной земли. Не страшно?
   Но это не все испытания. Дальше ты должен будешь сварить могильную жабу, съесть и косточки её спрятать в нагрудный карман, ближе к сердцу. Найти самый центр заброшенного кладбища, там лечь у могилы, на которой крест склонился к востоку, и сказать: «Я ничего не боюсь! Моя команда со мной!»
   В лесу поднимется страшный вой, но ты уши затыкать не должен, потому что после жуткого воя выйдет к тебе женщина в белом одеянии и тихо скажет: «Ты принят».
   Если ты её не увидишь, то тебе никогда не бывать в дворовой команде. А увидишь, беги без оглядки, потому что она за секунду превратиться в шестикрылое чудище с тремя головами и помчится за тобой, чтоб тебя, паразита такого, загрысть.
   Вот такое для тебя будет первое испытание. Страшно?
   -  Ни сколько! Согласен!
   - А потом будет ещё испытание,  страшнее прежнего.
   - Согласен.
   - Ну, дерзай!
   - Вопрос: грызть всю жабу или только лапы?
   - Голову и внутренности. Рот будем у тебя проверять всей дворовой командой. Потом, хочешь, не хочешь, а в глаз получишь.
   - За что?
   - За то, что все дети нормальные: покойников боятся, смерти остерегаются. Один ты у нас такой – поперечный. Боишься сознаться, что всего боишься и кличешь на свою голову приключения. За что мне веником  всякий раз перепадает.
   Поздно вечером мама обнаружила в прихожей рюкзак с привязанным к нему котелком. В рюкзаке находились аккуратно уложенные трусы, фонарик, спички, термос, деревянный автомат, рогатка, в крест завязанные грубыми нитками две ветки осины, коробок с дохлыми комарами, пробитая пулями солдатская каска и дыхательная трубка для подводного плавания.
   - Мальбрук в поход собрался! – объявила мама во всеуслышание и с грохотом забросила рюкзак в тёмную комнату.
   Героический порыв всегда должен быть своевременно пресечён объективными причинами, в чём Ботов младший не сомневался, укладываясь спать в мягкую и тёплую постель. Теперь у Георгия не было причин обвинить младшего брата в трусости и не принять без очереди в дворовую команду.
   Грустной харей зависла над крышей луна. Оглядела двор, потрогала Андрейку за волосы и детским голосом пропела: «Лес, поляна, бугор, яма, сердце, живот, здесь -  барин живёт, а здесь - его продукты». 
   «Сегодня я, наверно, обкакаюсь, - решил младший Ботов, - стыдно, взрослый уже, детский сад закончил, но ничего не поделаешь, другого такого случая не представится».
   Луна ухватила его мысль, улыбнулась и закричала на весь двор:
   - Лёнька! Гадёныш! Где ты шляешься? Сейчас отцу скажу! Он тебя выпорет, как Сидорову козу!
   - Иду я, иду! – слышался жалобный отклик.
   - Идёшь ты! Знаю, как ты идёшь! Идёшь ты - знаешь куда - со своим идёшь?
   - Да иду я!
   - Вот и иди!
   Под луной скопище голосов:
   - Засунь в рот ладонь и скажи «щука»?
   - Лучше быстро повторять: «поезда, поезда, поезда».
   - Тёханка купила пирожок, откусила, а в нём - ноготь её дочки.
   - Огоньки видите? Далеко, над кладбищем? Это души покойников вылетают.
   - …подходит, смотрит: «Хорошая картина!», дальше идёт: «А это что за жопа с ушами?»  «Так это же зеркало, Никита Сергеевич!»

   « Вглядывается Андрейка: не луна это вовсе, а лицо Хрущёва. Следит за страной не дремлющим оком бывший Первый секретарь ЦК КПСС. Третий год на пенсии, а дурной привычки не бросил. И ему спокойнее, и всем от его взгляда светлее в летнюю ночь. Холодит свет, не липнет, - как солнечный, - к лицу. Он пытается пристально вглядываться, но, обжигаясь о горячее Андрейкино лицо, прячется за высоким облаком, оступается и, набравшись смелости, показывает малышу лунную дорожку, по которой идёт навстречу одна красивая девочка. Зовут её Вера. Все мальчишки детсадовской группы в неё влюблены. Но они ещё не знают, что влюблены. А Ботов знает, потому что ему всегда становится особенно грустно, когда не видит Веру, не слышит её спокойного, тихого голоса. Андрейке кажется, что Вера подозревает о его чувствах. Может быть, со своими родителями делится подозрениями?  Нет, Вера умная девочка и тайны хранить умеет».
   Когда мама опаздывала на работу и не успевала сама заплатить за Андрейку в бухгалтерии, она через младшего сына передавала заведующей детсада десять рублей, и Андрейка на полчаса становился самым богатым мальчиком среди сверстников.
   Прежде, чем передать червонец заведующей, он непременно демонстрировал купюру всем мальчишкам. Завидуйте, мол, денег у него столько, сколько не каждый когда-нибудь в руках держал.
   Потом, незаметно, исчезал в кабинете заведующей и скромно ждал, пока та выпишет Андрейке «питанцию» - упорно называл так квитанцию, потому что, понятно,  родители платили за питание Андрейки в детском саду, а не квитались с воспитателями.
   Без «питанци» домой возвращаться было страшновато.
   Мама спросит: - Потерял? Украли? Как теперь докажешь, что за тебя оплачено?
   «Питанция» носила стоимостный  эквивалент денежной  купюры с той разницей, что в магазине  Веерке на неё ничего не купишь, но отчётности за квитанцию родители требовали не меньшей.
   - Семьдесят копеек сдачи?
   Вот со сдачей всегда была проблема. Верка, как предмет обожания, ненавязчиво и по-взрослому прочно обосновалась в статье расходов младшего Ботова. Обжилась, почувствовала запах наживы и с каждой сдачи, отпущенной  заведующей, стала требовать от Андрейки всё большего к себе уважения.
   Аппетиты у девочки росли.  Если с первой сдачи младший Ботов купил Верке в подарок ластик - за копейку и карандаш - за три копейки, то очень скоро первая любовь намекнула, что в настоящем мальчике принцесса хочет увидеть готовность пожертвовать самым главным и приказала  младшему  Ботову   передать всю его наличную мелочь в фонд представительства международной игры «Дочки-матери», председателем которого она, предмет его обожания, и является.
   Мамочка, конечно, пересилив себя, ещё могла закрыть глаза на четыре копейки, выброшенные на ветер, но никакая детская страсть, в миг превратившая беззащитного, лопоухого оболтуса в расточителя и вора, не могла стоить таких бешенных денег.
   На седьмом году жизни естественное влечение с первой, детсадовской попытки чуть было не ввергло в пучину обмана и расточительства вызревающего страдальца.
   Он не поддался на женские хитрости, но и тосковать о принцессе  прекратил не сразу.
   Ему желалось, чтоб она была постоянно при нём; чтоб восторгалась его поступками; чтоб говорила всем: какой он хороший, самый лучший из всех мальчишек, которых она знала и подсмеивалась над ними, пока не увидела младшего Ботова; что она побеждена; что любит его ум,  силищу, сноровку; что Андрейка лучше всех стреляет из рогатки, умеет плеваться сквозь зубы и лазает как обезьяна по деревьям; что он настоящий герой,  в одиночку защитил её, слабую, хотя и умную, принцессу от трёхголового Змея-Горыныча и Кощея Бессмертного. Змею отрубил головы ребром ладони, использовав приём «каки-мяки», а Кощея – ударом острой коленки в пах, зная точно, в каком яйце у того спрятана смерть.
   Такая умная и красивая девочка была одна на свете, потому что обожала его одного, такого же. И счастливы были бы они вместе, и умерли бы в один день, но Верка - сорока годами раньше, потому что Андрейка молодым умирать не хотел, а старухой представить Верку не мог.
   Веселил он принцессу, как умел.  Кувыркался через голову и обратно, постоянно требовал к себе внимания, банты ей незаметно развязывал, подсовывал на полднике коржики, печенье и говорил тоном Лёшки Пончика: - Я попрошу маму, и она купит мне этих пряников целый вагон и маленькую тележку.
   А принцесса не могла не верить ему, поскольку уже именем своим спасалась, именем своим укрывала любые сомнения, точно мама среди ночи – тёплым одеялом Андрейку.
   От избытка чувств младший Ботов хвастался перед Веркой великим знанием  бесчисленного количества анекдотов, услышанных им во дворе.
   Особенно сильно ребята во дворе ржали над анекдотом, смысл которого, якобы, Андрейка до конца не понял:
   - Заводит мужик тёханку в кусты и говорит: «Живо снимай!» Та начала  раздеваться. Мужик как заорёт: « Да не трусы, а часы снимай! Я тебя что, срать сюда привёл, что ли?»
   Провели с Веркой лингвистический анализ, поменяли слово «срать» на - «какать». Смешно не стало. Секрет анекдота не раскрывался.
   - Может быть, ты забыл что-то и не до конца рассказал анекдот?
   -  Нет, всё рассказал. Хорошо, вот ещё анекдот. Пацаны катались от хохота по земле. Теперь уже тёханка заводит в подъезд мужика и говорит: «Выкручивай лампочку. Сейчас в рот брать буду». А мужик: «Что, прямо горячую?»
   - Тоже смысл не совсем понятен, - морщила лоб и силилась разгадать принцесса причину мальчишеского хохота.
   Вероятно, принцесса догадывалась о жуткой и похабной подоплеке анекдотов, – девочка же умная, – только делала вид, что не понимала.
   Андрейке-то пацаны во дворе давно объяснили всё, что касалось половых отношений мужчины с женщиной, мужчины с мужчиной, парнокопытных животных с женщинами, мужчин с крупнорогатым скотом, а также: рабочего - с начальником цеха, рабочего – с мамой начальника цеха, со всем цехом и с заводом - в целом.
   При желании он мог бы похвастать своими познаниями в запретной для детей теме. Вместе с Веркой они бы точно разобрались в том, что трусы одевают не только по характерным признакам, – жёлтое спереди, коричневое сзади, – но ещё и с определенной целью безопасности – чтобы лампочку   выкручивать в подъезде не голыми руками.
   Родители Верки, очевидно, притворялись чересчур интеллигентными и принцессу приучали сторониться пошлостей и не реагировать на арго или городские жаргонизмы.
   Андрейкины родители тоже были интеллигентами. От отца Андрейка ни одного матерного слова не слышал. Лишь однажды, когда в подвале неизвестные вскрыли их сарайку и разобрали велосипед, отец в сердцах произнёс:  «Япона мать!» Но это настоящим ругательством не назовёшь. Так,  вскрик отчаяния.
   Сам Андрейка в публичных местах сквернословий не позволял себе, кроме, как «блин-компот» и «бляха-муха». И то до поры, пока воспитатель не сделала ему замечание:
   - Это не совсем та медная бляха, которую носил почтальон в синей форменной фуражке, а «блин-компот» можно поменять на восклицание типа: «Мамочки родные!»
   - А можно поменять на «ёб тап- тудап и бутылка рома»? Это из песни про пиратов.
   - На «бутылка рома» - ещё можно. Остальное  надо выкинуть из башки к едреней фене!
   Правильно! Смешно было выглядеть чистоплюем среди захарканных сквернословием сверстников, и печально сознавать себя интеллигентом в бесклассовом обществе.
   Поймали пацаны интеллигента в очках и давай его пытать: «Скажи матерное слово, а не то руку сломаем!» Интеллигент не выдержал пыток: «Ну, хорошо, скажу. Заткните уши: ка-ка-шеч-ка!»
   - Никогда  очки носить не буду – определился в детстве младший Ботов, - и Верке не позволю. Семья – дело хрупкое. Опозорится одна, а сердце под давлением общественного мнения разлетится мелкими осколками -  другого.
   Приглядываясь к Андрейке, мама иногда попадала вопросом в солнечное сплетение так, что дух перехватывало:
   - Влюбился, что ли? Вздыхаешь, как не доеная корова. Ешь, давай! Мне ещё за вами посуду мыть.
   - У нас в садике и влюбиться-то не в кого, - старался придать своим словам окрас равнодушия Андрейка.
   - Знаю, как не в кого. Мне воспитатели всё рассказали.
   - Что всё? – позор разоблачения наплывал жестокой реальностью. Младшего Ботова мама  умело и направленно загоняла в угол:
   - Верочка Чухонцева. Видела я - красивая девочка.
   - Совсем не красивая, и ябедничает… аддитивно, - опасаясь, что последуют вопросы о деньгах, украденной им мелочи, Андрейка постарался перевести разговор в привычное русло. Обычно срабатывало успешно.
   Мама не терпела, когда младший Ботов употреблял слова, о значении которых не имел представления.
   - Корова категорически стояла около окна, - передразнила мама Андрейку. – Адекватно, аддитивно, прогрессивно, регрессивно… Ешь, пока не влетело, демагог!
   Тема любви и её расходной части временно отошла в сторону, но страх за то, что мама всё знает, завис дамокловым мечом.
   Естественно, можно было маме во всём признаться; лечь к ней под бочок и вышептать на ушко   о растратах, спровоцированных чувствами к Верке; об опасениях по поводу того, что Верка и любить-то по-настоящему ещё не умеет.
   Но мамочка могла принять наушную исповедь сына по-своему. Посягательств на сына со стороны она бы не потерпела. И обязательно отомстила бы всем Веркиным родственникам за любовные страдания сына.
   Помнится, как-то прошлой зимой, оставшись без ключей от квартиры, (брат должен был проконтролировать, но задержался на тренировке), засиделся допоздна у Лёньки Панина. Лёнькина мамаша, всегда недовольная гостям, долго шебуршала в прихожей, наконец, выпроводила Андрейку, выкинув вслед старые, заплатанные валенки.
   - Что за чуни у тебя на ногах? – сразу обнаружила мама, едва Андрейка со слезами ворвался в квартиру.
   - Она сказала, что это мои валенки, а они мне жму-ут! – трясясь от страха наказания, рыдал младший Ботов.
   - Снимай, - спокойно приказала мама, -сейчас я устрою обмен. Ей всю жизнь будет давить и жать во всех местах сразу.
   Потом Лёнька во дворе восторженно пересказывал:
   - Твоя мать моей матери вчера такой про****он устроила, что моя мать в туалете забаррикадировалась и скулила там до прихода отца с работы. Отец, главное, послушал её жалобы, взял топор и сказал: «Чё ты меня толкаешь на самоубийство? Лучше я руки тебе отрублю, чтоб не брала чужого!» У тебя мать  ведьма, что ли? Мой отец никого не боялся. Не понимаю.
   А что непонятного? Просто мамочка любила Андрейку сильнее, чем любая другая мать – валенки. Она любила его, как Создатель своё лучшее творение и не представляла жизни без него. Как утро нельзя представить без света.
   «Возвращаюсь с работы, - подслушивал Младший Ботов тихие ночные переговоры мамы с отцом, - а возле подъезда народ толпится. У меня ноги подкосились. Господи, думаю, если что-то случилось, то не с Андрюшкой только! Оказалось, собрание жильцов по поводу субботника. Поднялась к себе, звоню в дверь, а мне открывает «колченогий» из третьего подъезда. Спрашиваю: «Что вы у нас делаете?» «Нет, это - вы у нас!» Так перепугалась за Андрюшку, что подъезды перепутала».
   Верка так сильно и искренне никогда не смогла бы переживать за Андрейку. Только мамы умеют. Девчонки любят пацанов по-другому. Они требуют к себе внимания, а если соизволят, то ответят жалким подобием взаимности. Надо у девчонок всё время чего-то добиваться, из кожи лезть, чтобы доказать, какой Андрейка хороший. И, если он уже хороший, то должен стать ещё лучше.
   Лёнька Панин на счёт девчонок имел простые и веские доказательства. Он так щеголял ими:
   -Девки – гнусные создания. Я это знаю точно. У меня сестра – яркий пример. Она постоянно у меня перед глазами. Представьте себе, они так же, как любые пацаны, сопли сглатывают, срут, пердят и потеют.
   - Не может быть?
   - Точно говорю. А пердят ещё вонючее, чем мы. Нет в девках ничего хорошего, и изюма никакого в них нет. Помните анекдот «Дневник онаниста»? 1 июня. Сегодня онанировал левой рукой - восхитительно! 2 июня. Сегодня онанировал правой рукой - забавно! 3 июня. Сегодня онанировал обеими руками – ни с чем не сравнимо! 4 июня. Сегодня впервые поимел женщину – жалкое подобие правой руки!
   - А как же мамы?
   - Матерей это не касается. Они - другие. Матери, они святые и к девкам никакого отношения не имеют.
   - Ёпте, но ведь все девки становятся матерями, в конце концов?
   - Не все.
   - Ну, почти все.
   - Вы ещё в школе не учитесь и природоведение не проходили, а там обо всём подробно написано. Матери рождаются отдельно – их очень мало, а девок рождается очень много, даже больше, чем пацанов. Все рождаются отдельно. Приведём пример. Пчелиная семья: на тысячи девок – одна мать.
   - А муж у пчелиной мамки есть?
   - Муж - тоже один. Мать, её муж и целый улей девок.
   - Бракодел, как говорит мой отец.
   - Кто бракодел, твой отец?
   - Нет, муж пчелиной мамы.
   - Но я убедительно говорю? Вы согласны с учебником природоведения?
   - С учебником согласны, а ты всё врёшь, потому что научно доказать не можешь. У меня мамка двадцать лет в школе работает  и ничего подобного не слышала. А если бы знала, то мне обязательно рассказала бы.
   - Откуда ей знать? Она буфетчицей в школе работает.
   - Какая разница? Некоторые буфетчицы знают больше, чем училки.
   - Чем я ещё могу доказать?
   - Пчёлами! Для доказательства нужно засунуть письку в улей. Если пчёлы покусают, значит – врёшь! А если правду говоришь, то – писька, при этом, выделяет особый запах – и пчёлы от запаха дохнут. Что, сикотно провериться на пчёлах?
   - Сам ты ссышь и пердишь комками! Несите улей: докажу, что правду говорю! Мне ваших пчёл не жалко.
   - Пойдём к леснику, у него за домом – целая пасека. Там будет тебе и жалко, и не жалко.
   - Он увидит – палкой отдубасит!
   - А мы незаметно прокрадёмся, как разведчики.

   Не знал ещё Лёнька, что правда незаметной не бывает, что правда может кричать и корчиться от боли.
   Правда, как и любовь, всегда были чреваты неожиданными и печальными последствиями. Что одна, то и другая раскрывались мучительно медленно, прозябая в нетерпеливом ожидании созревания своего клиента до стадии, когда тот заговорит о них в уважительном тоне.
   Впервые тогда Андрейка узнал, что из его  любви можно  сделать шоу-бизнес, и достаточно прибыльный.
   - Пострадал за Андрейкину любовь! – гордо сообщал Лёнька Панин детворе, которая ещё не видела пострадавшее место. Уводил их в беседку, брал с каждого по три копейки и проводил подробную экскурсию по местам боевой Лёнькиной славы.
   - Какой огромный! – восторженно перешёптывалась детвора.
   - Ещё бы – не огромный! – констатировал Лёнька: - Четыре укуса – на три сантим

етра живой площади! Ночью чешется так, будто мандавошки со всего района собрались пиршествовать!
   - Достоин уважения! Достоин!
   - На счёт уважения – правы, но и храбрости не занимать. Представьте, сидите вы дома, пьёте чай из блюдечка, и вдруг в окно к вам вваливается такой огромный и красивый агрегат? Пчёлы – они ведь тоже - разумные существа. Большая часть улья сразу сдохла от неожиданности и запаха, а остатки бросились врассыпную и от испуга начали жалить.
   Вы ещё не учились природоведению, а я уже читал. Там, в учебнике, написано, что пчёлы, как собаки, кусают от страха и какого-то «рефлектора защитного», - сворачивал экскурсию Лёнька.
   Надёжный инструмент прибавочной стоимости ещё неделю приносил ему стабильный доход. Потом началось падение доходной части и стагнация.
• Первое испытание чувств на прочность, проведённое экспериментальным путём, показало младшему Ботову, что, как в физическом, так и в духовном мире не существует постоянных величин, но временные и случайные - имеют самую прочную форму. Например: прозвище «Членистоногий», прилепившееся к Лёньке Панину с тех дней на долгие годы.
   Любовная же страсть к Верке как-то сама собой стала проходить и очень скоро сдулась совсем у младшего Ботова. Похоронил он эту страсть безболезненно, даже метку в душе не оставил.
   Много чего помнил из детства, но о первой своей любви подробностей не помнил, и вспоминать не хотел.
   Двадцать лет спустя, отдыхая у родителей, в этом богом забытом купеческом городишке, случайно от знакомого услышал о Верке грустную историю. Долго не мог вспомнить, кто она, чем ей обязан и должен ли приносить соболезнования её близким и родным.
   Знакомый пунктирно обозначил её жизнь: « На практике, после первого курса, Верка попала в рабство к одному «айзеру» – в карты проиграл её жених. «Айзер» месяц издевался, насиловал, потом выкинул её, как гнилой кусок мяса. Верка  родила Дауна, бросила институт. Родители от неё отказались. Семь лет тащила ребёнка, всё надеялась на чудо. Потом на всё плюнула, запила, стала опойкой. Смотреть на неё - не то, что жалко,   противно было. Ну и повесилась на дверях своего бывшего жениха, исполнила обряд «Тып-Шир», отомстила обидчику. Никто не заметил – чтоб родители сильно переживали. Будто с её рождения знали, как дочь закончит свою жизнь
   Веркиного жениха младший Ботов должен был знать – они учились до пятого класса вместе.
   Ботов и лицо этого одноклассника не мог воспроизвести в памяти. Силился вспомнить какое-нибудь значимое для него событие, чтобы представить женишка, но – без толку. Одна огромная бездна, поглотившая всех лишних, случайных и ненужных людишек, вместе с Веркой и первой любовью.


 "Этейбл, эпенсл, бэд, олтэгезе" - зубрил в соседней комнате брат домашнее задание по английскому языку, и Андрейка шепотом повторял за ним мудрёные, будто изъеденные цингой слова.

  Шептал младший Ботов, как заклинания, как молитву, которая во дворе могла привнести в его авторитет больше значимости и одарить властной силой над сверстниками.

  Брату на День рождения родители подарили новейший ленинградский магнитофон Астра-4. Стоил он сумасшедших денег - 200 рублей! Огромный и неподъемный сундук с
кнопками, прыгающими стрелками индикатора и устрашающими рычагами воспроизведения звуков. Неимоверных размеров бобины тянули в двух скоростях и накручивали магнитную ленту, звук источался из трех громкоговорителей по всему периметру музыкального сундука.

  Событие это потрясло весь двор. Даже Лешка Пончик сглотнул обиду и молча скрылся домой - парировать ему было нечем.

  Андрейка не мог предположить, что родители могли решиться на такой драгоценный подарок старшему брату.

  Но ведь извернулись, ужались, чем-то пожертвовали... Отец, под завязку загруженный работой в институте и техникуме, взял дополнительные часы на чтение лекций, что-то чрезвычайно денежное, научно-новаторское протолкнул в ВОИРе, председателем которого он был.


  Событие показало, что при необходимой изворотливости Ботовы оказались не нищенствующими интеллигентами, и деньги рационально расходовали на образование детей.

Георгий записывал на магнитофоне иностранные слова, выражения и вечерами отчитывался перед родителями о проделанной, тяжелой работе в деле освоения школьной программы.

Но в отсутствие родителей открывалось главное таинство, и единственное слово произносилось с молитвенным придыханием и на все лады смаковалось: "Битлс, Битлы, Битласы, Битл..."

  Все, что истерично визжало, громыхало, давило на уши и вываливалось из динамиков оглушительным воем - были "Битлз", "Жуки", игравшие в стиле "бит" - четыре волосатых парня, имена которых Андрейка никак не мог запомнить, сколько ни пытался, пока брат не перевел ему с английского:

  - Джон Ленин, Пол Макаренко, Ринго Сталин и Жорж Харитонов. А поют они простые песни:"Уан, ту, фри.. наш паровоз вперед лети!", и так далее...

  В переводе на нормальный язык тексты песен были привычны и понятны... Но какова подача! Сколько буйства и нарочитой дикости было в пении парней с другой планеты под названием Ливерпуль!

  Где находился этот недосягаемый Ливерпуль? Где-то в Англии. А где была Англия? Да-да, еще совсем свежо в памяти, Чемпионат Мира по футболу, наш судья Тофик Бахрамов, Боби Чарльтон, его брат Джеки и ... Битлз. Вот она, вся Англия, и где-то сбоку - королева, а королевы остались только в сказках. И, если исключить из правила Тофика Бахрамова, то правильно сказать, что и Англия - это всего лишь сказка.

  Еще отдаленным эхом назойливо шелестело на слуху: "Роллинги" или Стоунзы, какие-то Катящиеся Камни, мхом не обрастающие. Поговаривали, что они тоже неплохо бацали на электрогитарах, и что в переводе на русский язык их песни были переполнены самой страшной, трудно переводимой матершиной. Этакие блатные и запрещенные песни на английском языке.

  Правда, Андрейка никогда не слышал как поют Роллинги, потому что весь Великий рок-н-ролл исполнялся одними Битлами. Четверка из Ливерпуля сочинила и исполнила голосами в немыслимых диапазонах такое количество песен, что пожелай советская музыкальная индустрия запустить антологию битловских песен, у нее бы не хватило
мощностей и винила для производства пластинок.

 Проще говоря, все, что исполнялось на иностранном языке и противоречило устоям советской эстрады, все это было Битлами, даже если они пели голосами Пресли, Хампердинка, Орбисона, Мэйла, Синатры, Джанис Джоплин и Бисера Кирова.

  Иногда интерес к Битлам подогревали международные обозреватели  критическими репортажами, или театр С. Образцова демонстрировал упадок западной культуры, пародируя куклами Ливерпульскую четверку.

  Битломания в Андрейкином дворе возникла, казалось, еще до рождения Битлов и проявилась странным образом: никто из пацанов песен битлов толком не слышал, но все очень любили их музыку.

  - Брат записал новый Гигант битлов, - хвастался каждую неделю, как бы между прочим, Андрейка, хотя сам даже не догадывался о значении слова Гигант: - Битлы там орут, что уши закладывает. Гигант называется: "О чем плачут кошки!" Особенно хорошая там такая песенка: "Оу, оу, кэтс, гоу, хоум кэтс, бэд этэйбл кэтс, олтэгезе", и ударник - дун, ду-дунц, - на ходу сочинял Ботов.

  - Да! Ударник в вокально-инструментальном ансамбле - это гланый музыкант, - соглашались пацаны: - А у битлов кто главный ударник? Ленмон?

  - Нет! Уних главный - это очкастый. Я видел у брата фотку.

  - Очкастому трудно на ударной установке работать.

  - А он очки на концертах снимает, у него специальный кармашек в костюме для очков есть.Я видел на фотке у брата.


  С младшим Ботовым  не спорили, а хотели дружить. Некоторым даже несказанно везло. Когда Георгия не было дома, Андрейка в доказательство того, что он с битлами чуть ли не родственник, приводил счастливчика к себе домой на премьеры новых песен битлов и они по несколько раз прослушивали очередные шедевры "Monkees", "The Kinks" Donovan", "Free".

  Битлы покоряли пацанов не исполнительским мастерством, но всесоюзным запретом на их прослушивание. Еще битлов можно было услышать по радио на вражеской, короткой волне. Но прослушивание "Голоса Америки" приравнивалось к предательству Родины.

  Ходили слухи, что одного "бритоголового" из нижних бараков района "Шанхай" контрразведчики вычислили, арестовали и посадили на 15 лет в тюрьму - дали срок как за умышленное убийство.

  Музыка оказалась и запрещенной политикой малолеток, впрочем, как все запретное обретало аполитичный окрас и нагоняло рисковый страх - быть уличенным и арестованным.

  Ленька Панин был абсолютно убежден, что битлов никогда не пустят в СССР уже потому, что даже за прослушивание их песен на контролируемых гэбистами волнах, могли дать срок.

А уж самих авторов-исполнителей товарищи из КГБ должны расстрелять сразу же, после приземления на Советскую землю.

  Кроме битлов на вражеских волнах слушать, собственно, было некого. Не трепачей же, клеветавших на самый лучший в мире строй?

  Конечно, битлы были политикой и были политиками. О чем они пели, во дворе никто не знал. Подавляющее большинство изучало в школе немецкий.

  Но явно, пели битлы что-то очень крамольное. Их песни принижали достоинство известных советских и партийных деятелей, и были направлены против советского строя.

  И, если Советский Союз вёл борьбу за Мир во всем мире, то,значит, битлы не хотели, чтобы советские люди боролись за Мир, и своими песнями битлы пытались воспрепятствовать проведению правильной, миролюбивой политики Политбюро ЦК КПСС. Логично? Битлы были воплощением зла,секретным творением западной культуры и капиталистической идеологии.

  - Это правда? - приставал Андрейка к брату, пересказывая ему мнение Леньки Панина: - О чем Битласы поют? О разжигании войн?

  - Недоумок ты, - отмахивался от назойливого Андрейки брат, - битлы поют о любви.

  - А чего о ней петь, о любви-то? - не доверял Андрейка брату: - Не птички ведь на ветках. Ну, полюбили, поцеловались и разошлись по разным комнатам. У них что,
тысячи песен об одном и том же? - чувствовал Андрейка подвох. Все не так просто. Спрятаны в стихах битлов глубокие социальные проблемы. Одной любовью Политбюро и все КПСС так не разозлишь.

  - Молодежное течение такое есть на Западе, - пытался объяснить старший брат, - себя они называют битниками.
 
  - Поклонники битлов?

  - Нет, миссионеры, носители идеи о свободной любви.

  - Ага! На Западе и любовь запрещена! У нас, например, люби сколько хочешь и кого хочешь. Я маму люблю, папу, бабушку, а у них, значит, нельзя.

  Еще одна была любовь. Её Андрейка скрывал. Боялся ненароком раскрыть себя перед родителями, поскольку воспитание подсказывало, что любить можно только родных и близких, и страдать ради какой-то одноклассницы не имел морального права. Любовь к Гальке Сметаниной представлялась ему низким общественным поступком, подлостью и предательством по отношению к единственной в его жизни женщине - маме.

  Но избавиться от мучительных и страстных мыслей о Сметаниной, задушить в себе желание видеть как можно чаще предмет своего обожания он не мог. Да и страдать ему, честно говоря, нравилось.

   Он ходил через два квартала к Галкиному дому, - обычно вечером, когда в окнах зажигался свет, - усаживался на железный скамеечный остов  под окнами и с трепетом следил за плавающими в шторах тенями, силясь угадать в них знакомый и щемящий душу абрис.

  Сметанина была круглой отличницей, и Ботов представлял, что аккуратная, ухоженная, дисциплинированная умница не имела права воспитываться в неблагонадежной семье.

  У нее был старший брат. Говорили - тоже круглый отличник, что наводило на мусль о семейном хроническом заболевании. У ботовых отличником числился только Георгий.

Андрейка в школе знаниями, оценками и усердием не блистал. Едва ему хватало ума ниже хорошиста не опускаться. Да еще держался в хорошистах за счет авторитета старшего брата.

  Учителя почему-то обожали Георгия, возлагали на него большие надежды и гордились его успехами то на математических олимпиадах, то на спортивных городских соревнованиях. Георгий всюду успевал: рекордно пробежать стометровку, сыграть в республиканском финале хоккейного матча на приз "Золотая шайба", решить по физике невероятно сложные задачи, а сочинения по литературе написать так, что эту писанину еще лет пять во всех городских школах демонстрировали ученикам, как эталон критической оценки чеховского "Человека в футляре".

  Кроме брата и Галки Сметаниной все отличники страны и мира у Андрейки вызывали неприязнь и давили на самолюбие. Он тоже мог бы быть круглым отличником, но как-то сразу не задалось. Училка определила его в хорошисты с первого класса и больше даже не пыталась разглядеть в нем какую-нибудь уникальность или скрытые возможности.

 Наличествовало знаний и дисциплинированности у Ботова младшего на жиденькую четверку. И из этого диапазона  бесполезно выдираться выше, но легко можно опуститься на бал ниже.

  Недооценка учителем Андрейкиных способностей бетонировала в нем убеждение, что все отличники - это послушное стадо механических  исполнителей желаний и приказов, исходивших от родителей и учителей.

  Битлы учили другому. Адрейка нутром прочувствовал. Битлы взывали к сопротивлению. Он еще не догадывался - к какому именно сопротивлению. Но пели битлы не так и музыку создавали не ту, что умиляла родителей за праздничным столом в хоровом и тоскливом подвывании друзей: "Подмоско-овные вечера-а".

  Ботов долго сомневался: надо ли делиться с отличницей своей тайной? Но однажды решился и на перемене, пока она, отстав от подруг, перевязывала банты на косичках, он проходя мимо, развязно так произнес:

  - У меня есть битлы. Если хочешь, можем послушать их последнюю запись.

  - "Револьвер"? - уточнила она.

  - Какой револьвер?

  - Последний альбом так называется у Битлз.

  - Альбом? Нет, не фотокарточки. Я про музыку говорю, про записи.

  - Я слышала уже последний альбом Битлз. Мне понравился он. Особенно песня "Таксмен" Джорджа Харрисона.

  - Ты... ты увлекаешься битлами?

  - Брат увлекается, а я - так, иногда слушала и слушаю. Он первую  запись Револьвера прямо с диска сделал.

  - С диска?

  - Да, с диска. Имеется ввиду - с пластинки.

  - Ладно... Как хочешь, - только и сумел промямлить униженно Андрейка.


  Ошарашило его основательно: Галка не только знала о битлах  и мастерски использовала новые, незнакомые и манящие слова, почерпнутые отличницей из музыкального, молодежного сленга вражеского Запада - "диски", "альбомы", "таксмены", - но она раскрыла ему еще один огромный секрет - записи на магнитофон производились с пластинок!

Неужели с настоящих английских и американских пластинок? Как они могли очутиться в маленьком - у черта на загривке - городке? Какие шпионы их подбросили? С какой целью? "Что, смертнички, спляшем твист и шейк? Пулеметчику Гансу Шульцу завезли два новых диска!"

  - Все первые записи делаются с дисков? - удивлялся брат наивности Андрейки: - А ты думал, с чего?

  - Радио.

  - В радиоприемнике сплошные помехи. Не тебе говорить. Знаешь не хуже меня.

  - И ты держал диски в руках на самом деле?

  - Нет, я их ногами ставил на проигрыватель.

  - У кого ты их брал?

  - А это уже не твое дело. Будешь задавать много вопросов - отлучу от магнитофона.

  - Брат Галки Сметаниной дает ей все послушать.

  - Ты опять треплешь языком где попало? Что на этот раз разболтал? - насторожился Георгий.

  - Ничего я не болтал. Сказал только... Да у Сметаниных есть уже последний альбом...

  - Не ври! Мне Бравый первому вчера дал переписать "Крим".

  - Крим?

  - Да, "Простоквашу".

  - Это - не битлы, не "Револьвер"?
 
  - Мальчишка, штаны на лямках. Я битлов почти не записываю. Может, тройка песен имеется: гёл, Мишель, естэдей. Я, в основном, блюз и кантри собираю.

  - Как же так, - ушибленный догадкой, возмущался Андрейка: - А "уан, ту, фри... наш паровоз вперед лети?"

  - Само собой. И еще: "Кент бабу ловит",  - отмахнулся в очередной раз Георгий от Андрейки.

  И Андрейка из исключения вновь перевел брата в стадо отличников. Что у них, у отличников на уме? Вечно не договаривают, скрывают, коварные планы вынашивают. А
отличники - потому что с детства оглоушены самоцелью карьерного роста и приспособленчеством. Так отец говорил.

  А еще он сказал Андрейке:

  - Учись у своего старшего брата. Он может уладить любой конфликт и без мыла пролезть куда угодно. Ласковый теленок у двух маток сосет.

  В шутку, конечно, сказал. Андрейка тогда, помнится, жаловался отцу на учительницу: та гнобила его постоянными сравнениями с Георгием. "Председатель Совета Дружины школы, будущий медалист, а спортсмен какой замечательный! Обязательно Георгий станет дипломатом или большим ученым. А у тебя, Андрей, нет ни цели в жизни, ни желания учиться. И родителей ты не жалеешь. Было у родителей два сына. Один - умный, а другой просто носил ранец за спиной. Один - отличник, а другой - болячка общества".

  В таком случае, считал Андрейка, все отличники - раковые опухоли общества. Авторитет отличника непререкаемый,а на самом деле их мозги гроша ломаного не стоят. Андрейка на себе испытывал не раз. Списывал у Галки Сметаниной контрольные по математике. Ответы одни и те же, решения - под копирку, но ей ставили всегда пять, а ему - на бал ниже. Как это скотство терпеть в бесклассовом обществе, и как в бесклассовом строе могут находиться школы, которые состоят из классов, а в классах идет разделение на классы привилегированных учеников и всех остальных, ненужных отбросов?

  Единственное, что позволяло  Андрейке считать себя выше отличников-зазнаек и уж, по крайней мере, не глупее всяких зубрил - это тайное обожание битлов и обожание тайны о битлах.

 Слушая в одиночку записи, он вдруг распалялся и вплывал своим буйным воображением в концертный зал, где свистели, задыхались восторгом знакомые парни и девчонки от избытка восторга падали в обморок. Публика бесновалась в предвкушении, что Андрейка, наконец, подойдет к микрофону.

  "Ледис энд джентлеменс! Андрэ Бо-о-отофф! Вспышки, взрывы петард, пробивающие  вой толпы... Вступление музыкантов едва слышно, но падает космическая тишина, когда  Андрейка набирает в легкие воздух и произносит первую музыкальную фразу: "Ай кен дай фор ю!" ...

  Дальше слов он не помнит, поэтому только открывает рот и издает короткие звуки с придыханием: " Вэ, зэ, ё, е-е, оу, хоу, гоу , ноу, бэт!"

  И так до тех пор, пока стыдливо не ловит себя на мысли, что носится по квартире с лыжной палкой, которую в очередной раз он использовал, как микрофонную стойку.

Вероятно, в это время из дома напротив кто-нибудь обязательно следил за ним в бинокль. А это унизительно, потому что обязательно распространят о нем нелепые сплетни.

Слегка умерив пыл, он отбрасывал лыжную палку в сторону и вновь впадал в фантазии. Всякий раз видел он, как в толпе его поклонниц пряталась Галка Сметанина и восторженно шептала, точно молитву:

  - Извини меня, Андрейка. Я же не знала, что ты - битл! Какой ты, все-таки умный и великий! Как настоящий разведчик умеешь хранить тайны и не разглашать секреты!


  Битлы - это еще мелочь! Так себе, вроде разминки. Вот глисты - это да-а!Вещь! Это - огромная тайна, копошившаяся и съедавшая энтеробиозом задний проход. Особенно вечерами гельминты так грызли, так сверлили прямую кишку, что хоть битлом вой, хоть ролингом ори - не помогало. Только еще сильнее страху нагонял на себя, когда разглядывал, как его фекалии в унитазе оживали и извивались белыми ниточками остриц, точно на слабом ветру.

  Ленька Панин говорил:

  "Надо водку пить регулярно! У взрослых глистов не бывает, потому что  взрослые глушат водку стаканами. У одного пацана были глисты, так мы ему в равных долях стакан водки влили в рот и клизму вставили. Глисты сразу скончались, правда, жопа еще долго болела от отцовского ремня. Но это уж надо выбирать: или грудь в крестах, или жопа в глистах".

  Андрейка намекал не раз маме, что ни против испытать на себе Ленькин метод лечения. Но мама строго прописала Ботову младшему чесночный раствор, и через клизму лишь локально изводила Андрейкиных остриц. Она изводила глистов небольшими семьями в то время, когда по ощущениям количество их в заднице Ботова младшего превышало численность населения в областном центре или области.

  Все они жили в нем своей жизнью, питались им, плодились и размножались по ускоренной программе, довольные бесплатным питанием, санаторными условиями отдыха, комфортной температурой и влажностью.

  Покидать Андрейку глисты никак не желали. Может быть, они даже молились на него, как на настоящего бога, пытаясь изнутри заглянуть Ему в глаза; увидеть в них печаль и муку и понять, что за всех за них он принял на себя страдания.

  Два-три раза в неделю становился младший Ботов в туалете на карачки, чтобы, пронзенным с тыла клизмой, вслушиваться, как в бурлившем внутри него потоке чесночного рассола, захлебываются и тонут дедушки и бабушки, мамы и папы, дети внуки и правнуки из группы гельминтов.

  - Жрешь ты их, что ли? Или специально в задницу себе заталкиваешь? - сердилась мама, выдавливая из груши в Андрейку единственное ею одобренное лекарство: - Ничего не понимаю, от таких доз не только глисты, но и вши на голове должны были давно передохнуть.

  - А у меня, разве, есть вши? - пугался Андрейка.

  - А у тебя, разве, есть голова, - передразнивала Андрейку и еще больше пугала мама: - Голова у того, у кого есть мозги, а у тебя лишь глисты. И я не могу их никак вывести.
 Мама драматизировала ситуацию. Стоя на четвереньках, Андрейка особенно остро ощущал наличие мозгов в своей голове.

  После попадания футбольным мячом ему в лоб, мозги, конечно, вели себя довольно расхлябанно: при неосторожном наклоне начинали булькать и перекатываться в черепной коробке, точно пластмассовые шарики. Так что, ко всему прочему, Андрейка мог мозги свои еще и слушать.

  Глисты, в отличие от мозгов, проявляли себя как таджикские гости, не скрывая своего агрессивного характера - как можно скорее отомстить гостеприимному хозяину за предоставленный им приют;сожрать, уничтожить и загадить ареал своего временного обитания.

  Ленька Панин без устали продолжал сыпать советами:

  - Можно попробовать как в анекдоте, - говорил он менторским тоном, - лопать каждый день пирожки с молоком, а через неделю выпить одного молока. Вот тогда, когда главный их глист выползет и спросит: " А где пирожки?", мы его и подпалим из огнемета.

  - А где мы огнемет украдем?

  - Хм.. Тогда керосиновой лампой раздуем пожар освободительной войны с червями. Сами погибнем, но в беде друга не оставим! Глисты - дело серьезное, глисты - дело государственной важности. Я читал про одного индийского колдуна - его Буддой звали. Он все на свете умел, все тайные науки изучил, правил Индией, Китаем, Вьетнамом, а умер от глистов.

  - Не от глистов, а из-за поноса, - возражал ему Андрейка. Ему эту историю рассказывал старший брат: - И понос у него был не из-за глистов, а из-за дизентерии.

  - Это давно было. Свидетелей не осталось, - напирал Ленька: - А в те далекие времена жили в Индии и Китае особенные глисты, которые сами болели и заражали других дизентерией.

  - Согласен. Тебе лучше знать, - усмирял Ботов легко заводимого Леньку.

  Ленька подозревал, что во дворе всем пацанам было известно, что сам Ленька от глистов так и не избавился, хотя испробовал на себе тысячи способов. Еще тысячу

способов он решил испытать на Андрейке. Общая беда свела их по соседски и закрепила дружбу на долгие месяцы, пока мама Ботова упрямством и чесночным раствором не добила последнего гельминта у младшего сына.

  Но не успела исчезнуть одна напасть, как другая, в буквальном смысле, вышла точно следствие из причины: прямая кишка устала находиться в подвешенном состоянии и, не выдержав долгих отсидок Андрейки на унитазе, вывалилась наружу.

  - Мама! - кричал испуганный Ботов: - Что там происходит?! Не могу разглядеть!

  - Ничего страшного, - с профессиональным хладнокровием мама осматривала внутренности сына: - Это еще не гланды. Лечится на раз. Раз! - и впихивала обратно. И даже рук не марала.

  - А, если гланды, то - смерть?

  - Нет, конечно. Если, гланды, то хирургическая операция пройдет по упрощенной программе в штатном режиме - и рта не успеешь открыть.

  Будто маме нельзя было сказать просто, что все у нас делается через жопу?

  Мама непринужденно, играючи вплетала в свою речь нецензурные слова. И получалось у нее это изящно. Теплое материнское слово придавало завершенность ее мыслям и отражало эмоциональный настрой. Часто для того, чтобы доходчиво объяснить что-либо детям и мужу, она к дежурному глаголу добавляла два-три громких существительных.

Реже, когда не была настроена на длинные разговоры, обличала существительные глагольной формой и посылала без адреса. Без адреса, но понятно, и не идти было нельзя.

  От отца Андрейка, наоборот, никогда не слышал ни одного матерного слова. Ругался он не авторитетно, будто понарошку. Его знания в области арго и городского жаргона выше "японой матери" не поднимались, а скромность, воспитанность и общественное положение требовала "япону мать" часто переименовывать в "японского городового". Разве можно серьезно сердиться или расстраиваться отцу с "японским городовым" на устах?

  Ленька Панин пытался разобраться в этимологии отцовского выражения:

  - Городовых в Японии не бывает, там одни самураи, камикадзе и харакири живут. Следовательно, японский городовой - это миф, вымысел. А, если японский городовой - вымысел, то это - не выражение, а всего лишь междометие, или еще что-то такое, что мы еще не проходили на уроках родной речи. Или проходили, но я не запомнил.

  Старший брат был более категоричен:

  - Если папа упомянул японского городового, то где-то в Японии кто-то обязательно икнет и у него покраснеют уши, потому что папа никогда не ошибается.

  - Если папа говорит, что японский городовой - не миф и не междометие какое-нибудь, то у него тоже могут быть глисты?

  - Не интересовался. Спроси сам у него.

  - У кого спросить? У японского городового?

  - А-а, так ты вот кого имеешь ввиду. Нету у них глистов. Они мало едят, в основном, рис. У них есть палочки. Называются "палочки Коха". Ими они и едят. Палочки Коха есть, а глистов нет. Это точно. Как клятва землей.

  - Мама, купи мне палочки Коха! - домогался вечером Андрейка: - И рису побольше свари. Буду избавляться от глистов!

  - Так, опять к брату с дурацкими вопросами приставал? - начинала заводиться мама, точно по сигналу вечернего горна: - Хорошо. Вон там, в углу стоит палочка Коха с намотанной на ней половой тряпкой - принеси ее. Сейчас я устрою глистам сотрясение головного мозга, и брату перепадет. Дружно сядешь с братом и палочкой Коха в ванну отмачивать задницы ледяной водой и навсегда забудете о милитаристской Японии после экзекуции.

  Отец шутил: Сталина на нас нет. Полнейшая неразбериха всегда царила в российском языкознании уже потому, что у истоков этой бестолковой науки стояли языковеды с нерусскими именами. Эти иностранцы считали высоким штилем в литературном слове то же, что русский мужик слышал от барина рафинированный барский мат и находил ему свое правильное применение. Вымирал народ, но значение заимствованного от барина и адаптированного к интеллигентской среде крестьян черноземья слова оставалось неизменным.

  Андрейка нашел убедительное доказательство тому в книге "Русские народные сказки" под редакцией Шнайдера и Фантоцци, и тыча пальцем в напечатанное слово, требовал у брата разъяснений:

  - Почему "еть" хотят все, а наследники получаются не у всех?

  - Вот, зануда! - злился старший брат на тугодума: - В сказке же сказано: "Не поваляешь - не поешь! То есть, не поваляешь девку - и ее не... Впрочем, тебе рано еще это знать. Читай что-нибудь попроще, например, "Мать" Горького. Он, Горький, даже однажды сказал: "Велик и могуч русский синтаксис!"

  Андрейка быстро в уме сократил непонятное слово "синтаксис" по аналогии с "еть".  Получилось - "сисис". Ни туда - ни сюда. Но, как полноправный носитель русского языка, догадался, что значение слова связано с понятием о существе, страдавшим недержанием мочи и огромной женской грудью, а также - тайным агентом, выполнявшим особо секретное задание в тылу врага по развращению и вербовке учеников младших классов средней школы №13.

  Это озарение подстегнуло его ближе ознакомиться с произведениями пролетарского писателя, чтобы расшифровать коды и обнаружить местонахождение хорошо законспирированного "сисиса".

  Но Горький сразу делиться секретами не хотел, чем возбудил в Андрейке пожизненную неприязнь ко всему творчеству нижегородца. Писал Горький нудно и кисло. Пацаны говорили: "Как моча старухи Изергиль".

  Старший брат часто вводил Андрейку в заблуждения. Испытывал, или воспитывал?

  Подсунет бывало, книжку А.К. Толстого про упырей, вампиров, вурдалаков, или "Песочного человека" Э.Т.А. Гофмана; затаится под дверью туалета, ожидая характерного

стука  Андрейкиной прямой кишки о дно унитаза; подкрадется и вырубит свет в санузле.

  Дикий вой Андрейки можно было остановить лишь знаменитой палочкой Коха. Причем, брату всегда, как старшему и превосходящему в весе, доставалось этой самой палочкой  больше и обиднее.

  Все-таки, несмотря на хитроумные выдумки и отвлекающие маневры брата, Андрейка, как считал сам, близко подобрался к разгадке "сисиса". Нашел нужные строки не у Горького, а в прозаическом стихотворении И. С. Тургенева "Русский язык" (1882 г.)

 "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, - ты один мне
поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!...Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома".
 Всё сошлось, кроме "синтаксиса" - и сомнения, и тягостные раздумья, и отчаяние при ощущении того, что родители чаще стали возвращаться к традиционным методам
воспитания.

  Мамина палочка Коха желательных результатов не возымела, и маме приходилось внушать отцу, чтобы тот , хотя бы иногда, пытался объяснить детям, что ремни
производились Легкой Промышленностью СССР не только для поддержания штанов, но и в воспитательных целях; что голова ребенка с отбитой ремнем задницей работает лучше и КПД выше, поскольку все части тела худо-бедно, но между собой связаны и представляются ремню единым организмом, пусть даже отец так не считает, пусть вопреки ее профессиональному мнению медика он глядит на поведение своих сыновей иначе, считая, что задницы детей живут отдельно от голов, но все же отцу просто необходимо было ударными темпами восстановить эту хрупкую взаимосвязь.

  -Папа, ты не беспокойся, - утешал отца Андрейка,- мы вырастим и мстить не будем. Мы же понимаем от кого исходит инициатива. Я добровольно просуну голову между твоими коленками и штаны спущу. Может быть, традиционные методы воздействия и правда помогут избавиться от глистов?

  - Боже мой, где ты слов таких нахватался? - удивлялся отец, будто пытался распознать в Андрейке слабые признаки своего сына: - А теперь переведи на русский язык и скажи нормально:"Папа, я хочу, чтобы меня выпороли!"

  - Может, нам выписать журнал "Семья и школа"? - науськанный старшим братом предлагал Андрейка, намекая на бессилие родителей в воспитании подростков: - Все таки ремень - тупиковый путь.

  После ремня ответной мерой  ребенка с покалеченной задницей и психикой могли стать папиросы и портвейн, мелкие кражи из дома и прозябание на улице до полуночи... А некоторые дети, как рассказывал всезнающий брат, уходили из отчего дома навсегда под защиту какой-то "анальной пруденции" (ювенальной). Правда, это происходило у капиталистов во Франции. Но дети - они в любой стране дети.

  Ленька Панин и Лешка Пончик, братья Марфины и братья Макаровы... да почти все пацаны двора совершали такие попытки.

  Ленька Панин постоянно грозился:

  - Уйду из дома. Сеструха замучила. Все жалуется и жалуется матери. То ей не так, это не этак. Уйду! Построю шалаш в лесу и буду жить как Робинзон Крузо: коз разведу, свиней; печку у егеря  на зиму возьму - я уже договорился - рыбы наловлю, грибов насобираю, картошки два мешка возьму в поле, на свалке кое-что доберу. Кто со мной? Тот герой! Кто хочет настоящей жизни попробовать?

  Хотели романтики все, но смелости хватало до первого вечернего напоминания родителей через форточку, что хватит шляться беспризорниками по улицам.

  Андрейка однажды поддался на уговоры. Едва родители ушли на работу, набил в рюкзак посуду, запихнул отцовские ватные штаны, банку варенья, рогатку и позвонил в соседнюю квартиру.

  Ленька сказал, что побег откладывается на время, но рюкзак Андрейка должен содержать в готовности. Ленька ему очень скоро просигналит.

  Вечером мама обнаружила спрятанный под ванной рюкзак.

  - Мальчик у нас в поход собрался, - сказала она отцу: - Совсем от безделья замучился. Ты бы его хоть раз с собой на рыбалку взял. Пусть глотнет романтики полной грудью.

  До выходных от Леньки сигнала не последовало. А в выходной отец загрузил Андрейку с рыбацкими снастями в мотоциклетную коляску и повез сына за романтикой на озера.

По дороге прихватили родственника с двумя бутылками портвейна; доверили Андрейке беречь их, как зеницу ока.

  Из-за страстного желания угодить отцу и продемонстрировать родственнику опытность обращения со стеклянной посудой, на третьей кочке Андрейка разбил обе бутылки.

  Пришлось возвращаться в город и на непредвиденный случай покупать четыре бутылки портвейна.

  Родственник орал в ухо Андрейке, что таких расточительных и бестолковых детей надо использовать в качестве прикорма для рыб, что он и сделает обязательно, если они опоздают на вечерний клев.

  Отец, сосредоточенный на сложной, размытой дождями дороге, молчал; иногда поворачивал голову, чтобы убедиться, что Андрейка не выпал из мотоциклетной коляски, и выкручивал до предела ручку газа. О гнусных замыслах родственника он не догадывался - встречный ветер и завывания мотоцикла закладывали уши и пробивали мозги с мощью артиллерийских залпов.

  На вечерний клев они опоздали. Но родственник попал в затруднительное положение - Андрейка еще по дороге все четко просчитал - ночью на прикорм мальчика пускать родственнику не имело смысла, поскольку с наступлением темноты никто не выходил на озера, а все садились у костра пить и закусывать бутербродами и яйцами.  Да и отцу надо будет держать ответ перед мамой по возвращению домой. А он, как человек не глупый и дальновидный не позволит себя поставить в дурацкое положение.

  "Где сын?" - спросит мама.

  "Мы его на прикорм пустили".

  " Я вам полночи овес отваривала для прикорма. Разве, вам не хватило?"

  "Мы решили большинством голосов. Такова, мать, суровая реальность. Нет у нас больше Андрейки. Пойди, обрадуй Георгия".


  Родственник внешне очень был похож на Фрица - Рыжего Лиса из книжки про войну, которую Андрейка прочитал еще прошлым летом. У Фрица из кобуры торчал кривой пистолет, чтобы стрелять из-за угла, и подлые замыслы.

  Родственник отличался от Рыжего Лиса лишь тем, что мог четырьмя бутылками портвейна напоить отца и, таким  образом, усыпить родительские  чувства привязанности,  и бдительность, пустить Андрейку на прикорм рыбам, а утром объявить отцу, как о неизбежном и свершившемся факте.

  Ночью он не спал: слушал и пытался классифицировать стилистику мужицкого храпа под  лягушачий хор. До Битлов ночная, пьяная какофония не дотягивала, но ритм и основная тема слегка угадывалась. Заканчивая длинный, как английская баллада куплет, родственник резко вскрикивал и замолкал, уступая основную партию отцу, чем вводил Андрейку в радостное волнение. Сдох родственник? Но тот скоро опять перехватывал лидерство и солировал храпом на всю округу так, что Андрейке поневоле приходилось выползать из палатки.
 
  Там, на озерах, в абсолютной тишине блестела серебром вода, отражая звездное небо, залитое широкой полосой молочного пути.

  Георгий когда-то знакомя Андрейку с астрономией, рассказывал, что Млечный Путь - это их родной дом, их родная Галактика. И таких Галактик во Вселенной миллиарды миллиардов. Даже ученые не могут точно определить их численность. Говорил старший брат так для того, чтобы показать Андрейке, какое он ничтожество, насекомое, одноклеточное существо в бесконечном мире. И все его  жалобы, просьбы, все Андрейкины гнилостные поступки ничего не значат для Вселенского Разума. Никто и никогда не услышит Андрейку - настолько он мал и не слышен...

 "Не может быть, - спорил  Андрейка с воображаемым братом, - так не может быть, чтобы в этой космической бездне никто не откликнулся на его беспокойное любопытство.

Кто-то же из Ничего создал Вселенную? Этот Кто-то преследовал определенные цели, а цели перед собой может ставить только Разум. Разумное - значит живое, живое - значит наделенное душой, необъятной Вселенской душой.

  Этот Кто-то - Бог! - вдруг испугался он собственной догадки: - Да, да, Господь Бог! - смелее и решительнее внушал себе.

  От умиления Андрейка еще никогда не плакал. А тут сподобился. Мама бы сказала: "Выдавил слезу без причины. Накопилось внутри, видимо, много влаги. Поплачь и...

высморкайся. Обязательно высморкайся! Живо пройдет!"

  Оторопью пронизало от догадки, что мифический бог, о котором учителя рассказывали в школе сказочные гадости и которого презирали, как проявление человеческой слабости перед природой и врожденным страхом - реальный, живой, вечный Бог. Он триллионами звезд сигналил Андрейке о чем-то таком, от чего хотелось плакать и, вдыхая полной грудью, наполняться счастьем и восторгом перед Его величием. Счастья вокруг было столько, что Андрейке за сто жизней и триллионную долю его в себя не вобрать.

Не надышаться им, не напиться. Можно было только умереть от эйфории, выщипать из себя душу и сдуть с ладоней на отсвечивающую амальгамой гладь озера.

  Брат пересказывал, что на Востоке существуют секты, где верят, что все живое, включая деревья, траву, камни, глину...имеет душу. Каждая душа во Вселенной живет для

того, чтобы, выбрав собственный путь, пройти его и вернуться к Богу. Сам же Господь до конца не сотворил еще Вселенную. Он с частью тварного мира лишь поделился душой,

вдохнул жизнь для того, чтобы самостоятельно побродив по всем закуткам Вселенской души, вернуться в дом Отца Своего, то есть к Себе.

  Брат говорил, ссылаясь на учения Восточных сект, что Господь живет во всех мыслимых и немыслимых измерениях, поэтому Его невозможно увидеть, попробовать на вкус, понюхать или услышать. Но Его можно распознать и почувствовать, когда проснется на миг душа и наполнится любовью. Бог всегда рядом, потому что Он бесконечен и Бог такой крохотный, что Его невозможно рассмотреть в электронный микроскоп.

  А еще Восточные сектанты придумали такое ловкое учение, в котором говорилось, что Бог строит по сей день Вселенную с целью познать Самого себя. Для этого Он создал огромное зеркало и оно отражало на Земле все, что творилось на небе. Но зеркало было мутным и не отражало Бога. Тогда Господь придумал человека, вдохнул в него Себя, чтобы у Него появился помощник.  Своими добрыми поступками люди стали шлифовать зеркало. Чем больше было любви и добрых дел, тем яснее и четче становилось отражение Бога и тем проще Богу стало познавать Себя и радоваться Себе.

  Поэтому надо жить так и совершать такие дела, чтобы Бог не впал в отчаяние от Своего отражения и не разочаровался в Самом Себе. Георгий еще много чего рассказывал об этом учении, всего и не упомнить.

  Андрейка пристально вглядывался не моргая в ночную бесконечность, забеленную близким Млечным Путем, пока вдруг не ощутил рядом присутствие  кого-то огромного, живого и очень родного. Охватил его сумасшедший восторг от нового, непривычного знания и сами собой полились свистящим шепотом слова молитвы: "Господи, подскажи, что мне сделать, чтобы Ты не покидал меня?"

  Распознав, как ему показалось, ответ, Андрейка достал из отцовского рюкзака охотничий нож; мелко нашинковал рыбацкий бредень родственника и, поблагодарив Господа за правильный совет, тут же уснул с довольной улыбкой на лице. Где-то невидимо в небе отражалось Созведие Живых Рыб...

  На следующий день отец внес домой Андрейку на руках. На его теле буквально не было живого места. Весь он был покусан комарами и вздулся большим пузырем, расчесанным до крови.

  - Прими, мать, сына. Съездили называется на рыбалку. Ему, видите ли, душно было в палатке спать. Выполз наружу, а "Дэтой" намазаться не соизволил, - оправдывался отец.

  - Ваш сын еще и лунатик, - пытался перед мамой оправдать отцовский недосмотр родственник, - за ним никакому отцу не уследить. А я, причиненный вашим сыном ущерб, посчитать не смогу до самой смерти. А смерть моя скорая, я уже два инфаркта и три умопомешательства за сутки перенес.

  - Сыночка, - ласково требовала правды мама, - они на рыбалке пили?

  - Ой, мама, ну, как сказать, чтобы не обидеть? Сильно пили, ой, сильно. А муж твоей сестры еще и гонялся по берегу с бреднем за русалками. И меня просил, чтобы я "мотню" ему подержал, - обессиленный постоянным зудом по всему телу, тихо говорил Андрейка.

  Устами младенца глаголила месть и тонкий расчет на двоякое восприятие омонима "мотня". Для рыбака "мотня" обозначала углубление в бредне, похожее на аппендикс. Для ревнивой тетки же бредень ничего не значил в сравнение с "мотней" и бултыхавшимися у берега русалками. Кто на младшего Ботова с "мотней" пойдет, тот по "мотне" и поимеет.

  Хорошую религию придумали сектанты с Востока. Бог  у них правильный. Всегда вовремя подскажет и защитит. Реальный бог, живой и всегда рядом, как портативное шпионское устройство.

  Но жить лесным братом с Ленькой Паниным в шалаше Андрейка еще не был готов. Это надо было признать и в этом признаться Леньке. С ночными комарами Андрейка еще не
научился сражаться...

  После пред отпускных объяснений и заученных, как таблица умножения, пререканий, мама уступила отцу и позвонила своей матери, Вере Матвеевне, чтобы предупредить: младшенького оставят ей на месяц, а с Георгием мама уедет отдыхать в Гудауту к двоюродной тетке Соне.

  Согласия у Веры Матвеевны мама никогда не спрашивала, а ставила перед фактом, потому что ни разу Вера Матвеевна своего согласия на то, чтобы внуки у нее гостили, не давала.

  Внуки ей были в тягость. Они требовали к себе внимания и съедали всю пенсию, несмотря на то, что деньги на содержание внуков родители оставляли с запасом.

  Андрейку не терпела Вера Матвеевна особенно. Но почему - никто не мог объяснить, даже сама бабка. Случился какой-то инцидент, о нем она забыла, однако осадок остался, и при виде Андрейки, каждый раз нечто поднималось со дна души взвесью обиды и мутило разум одинокой пенсионерки.

  - Мне разницы нету: что ты, что фашистские окупанты. Результат одинаковый, - приговаривала Бабка, пересчитывая в ладони и укладывая по строгому счету в конфетницу  липкую и замусоренную "Дунькину радость". Потом пряталась в соседнюю комнату в предвкушении, что ее мнение о внуке верно, как Генеральная линия партии, и акт вандализма неизбежен: Андрейка обязательно без спроса возьмет из конфетницы приманку и опять самым бессовестным образом обворует несчастную, одинокую старушку. Лишит ее последней сладости в жизни.


  В то памятное отбывание срока каникул Андрейке было не до конфет. Помимо истерзанного комарами организма, на всем его теле вдруг начали появляться пузыри, точно после ожога. Заразу эту бабка обнаружила на другой день после отъезда мамы с Георгием на черноморское побережье.

  -Это что у тебя, сифилис? - обрадовалась Вера Матвеевна: - Маленький, а болеешь уже по-взрослому неизвестным медицине заболеванием. Помрешь - и что я родителям скажу? Мамаша твоя - еще та стрекоза, подкинула полумертвого внука. У меня и денег-то нет похоронить тебя по-человечески.

  - Может, обойдется? - пытался успокоить бабку Андрейка: - Зеленкой намажем. К утру пузыри подсохнут.

  - Лоб себе зеленкой намажешь. А я соседа, Куню-Ваню позову, он не промахнется.

  Куней-Ваней пугали всех детей поселка. Был он огромного роста, имел непомерную силищу. А прозвали его так за то, что из всей его речи, могли разобрать только эти два слова. Куня-Ваня любил поболтать. Его затяжные диалоги слышны были даже через закрытые окна: "Гвань гвань гвонь кунь воня квонь гвонь" - монотонно разносилась его китайская речь по округе. И, как всякий доморощенный философ, он презирал поселковую молодежь за то, что те не хотели понять и по достоинству оценить его суждения по всем житейским вопросам, и немного о космосе.

  Его младший брат по прозвищу Куян (Заяц) часто выступал в роли переводчика. Вместе они составляли страшный, не убиваемый тандем, верховодили в поселки и управляли всеми бандитами. Семья их жила через стену от Веры Матвеевны, в одном доме барачного типа.

  Вечером, перед сном, Андрейка по привычке прикладывал ухо к стенке и прислушивался к подозрительным звукам у соседей. Если что-т о удавалось услышать, то живо представлял, как братья волочат туда-сюда очередной труп по комнатам, раздевают его, разделывают огромным кухонным ножом и уносят в мешках за сарайки, где они уже сто лет закапывали в огромную яму всех своих жертв.

 Зеленкой помазать Андрейке лоб не успели, но срочно пришлось вызывать на дом врача, потому что Андрейка вдруг ослеп, когда возвращался  из туалета. Туалет был сколочен на двух хозяев и находился в ста метрах от барака.

  Уже возле дома у Андрейки сильно закружилась голова. Он присел на лавку, закрыл глаза, отсиделся, поднялся, открыл глаза, но кроме белых соринок, живо снующих в кромешной тьме, ничего не видел.

  "Бабка окончательно расстроится", - вслух подумал Андрейка.

  - Гвань кань вонь? - услышал он рядом голос Куни-Вани.

  - Я какать ходил и ослеп, - поделился Андрейка впечатлением.

  - Квань гвонь гонь?

  - Нет, сильно не тужился. Я от другого ослеп, - почему-то Андрейка понимал каждое слово, сказанное Куней-Ваней.

  - Гвоаняга гана, - предложил Куня-Ваня, уложил птичье тельце Андрейки в огромные лапы, без натуги поднял, будто новорожденного, и понес в дом на вытянутых руках.

  - Что с ним? Напоил внука бормотухой? - услышал Андрейка возмущенный приговор бабки.

  - Гвоааяна гана гвоня.

  - Не знаю. Уходил зрячим... Клади Это на оттоманку и беги за врачом.

  Стукнули дверью. Покойницкая тишина и абсолютная темень надолго оккупировали бабкину квартиру.

  Вера Матвеевна расположилась где-то рядом. Андрейка слышал короткое и быстрое дыхание. Думала, наверно, послать телеграмму отцу или иным способом избавиться от наказания, свалившегося на нее в виде гнилого и слепого куска мальчика.

  Вспомнилось вдруг, как мама шептала на ушко:
  "Ты, Андрейка, не думай плохо про бабушку. Твоя бабушка в глубине души человек добрый. Ей только не повезло с наследственностью. Наука такая есть, генетика - о зеленом морщинистом горохе. Знаешь, кем был твой прадед? Известным по всей округе разбойником. А прабабушка - видной барыней. Моей маме от родителей перепало этой гордыни. А вот мой папа - твой дедушка - был человеком веселым, бесшабашным, анекдоты любил рассказывать в больших, веселых компаниях друзей. Я - в отца, а ты - в меня. С бабушкой, думаю, ты уживешься. Папа мой как-то же с ней уживался".

  У врача были жесткие и шершавые ладони, как подушечки на собачьих лапах. Наследил он ими по всему Андрейкиному телу, но зрение не вернул, хотя диагноз установил верно:

  - Это у него от этого, - сказал он сразу бабке и Куне-Ване, вероятно, указывая на безжизненные глаза и ожоговые пузыри на теле.

  - А это у него от чего? - допытывалась бабка, показывая, вероятно, только на пузыри, обложившие все тело и голову Андрейки.

  - Это - аллергия. Сколопендры у вас не водятся? Нет? А клопы? Я понимаю, что на клопов не может быть такая реакция. Но, когда кипятком выводили из дивана клопов, могли и мальчика не заметить? Нет? Пузыри у него на теле не характерные для здорового образа жизни. Защитная реакция, должно быть. Вы осторожно ему пузыри иголкой проткните и смажьте спиртовым раствором все тело. Желательно - его тело. Если к вечеру не оглохнет, то завтра пойдет на поправку. Ни "куда" пойдет, а - на поправку. Выздоравливать начнет. если ноги не отнимутся. Вера Матвеевна, успокойтесь! У вас много внуков,  и у этого организм молодой, авось поправится. Да и государство у нас постоянно оказывает помощь и поддержку всем инвалидам.

  "Прощай, Галка Сметанина - последняя моя любовь!" - подумал Андрейка и представил, как безногого и слепого его вывозят в инвалидной коляске, смонтированной из пары не струганных досок и четырех шариковых подшипников на работу к привокзальной площади. И ему, как натуральному инвалиду бросают в кепку медяки на сахарную вату. А бабка стоит рядом с бухгалтерскими счетами и амбарной книгой и скрупулезно сводит дебит с кредитом.

  - Вы, Вера Матвеевна, деньги не предлагайте! Честно, не возьму. Куня-Ваня осерчает. А вот сто грамм замахну с удовольствием! - напоследок сказал врач.

  "Ничего себе, как в моральном плане поднялась у нас медицины?! Денег не берет!" - подумал с уважением Андрейка, вслушиваясь, как кряхтит врач, занюхивает мануфактурой и и выходит за дверь.

  - Ты кого мне привел? - спросила у Куни-Вани бабка.

  - Гвуань Кань кунь.

  - Я посылала тебя за врачом, а не за санитаром из морга.

  - Квань гвань.

  - Что значит - "Никакой разницы"? Санитар все знает, а врач во сем сомневается. Как мне теперь ребенка лечить?

  - Бабушка, я кажется чуть-чуть начинаю видеть, - решил обманом успокоить Андрейка.

  - Какая я тебе бабушка? Называй меня мамой Верой. Я еще молодая. И вообще, не вмешивайся в разговор старших, сопляк пузырчатый.

  "Нарвался на бабкину доброту, получил лаской по затылку, - думал Андрейка, уплывая под звуки перебранки в сон. Голоса утихали, точно композиции зарубежных исполнителей, урезанные в перепечатках на гибких пластинках "Музыкального калейдоскопа". Отчетливо только прослушивался треск жаренной картошки.

  Выплыл из темноты дед Гриша, одетый в черную форму машиниста поезда, и спросил:

  " Тебе мамка рубль на обратную дорогу оставила? Дай мне его на пиво и бильярд, а я друзьям скажу, и они тебя до дому бесплатно довезут".
 
  "Мне бы сейчас уехать", - скромно попросил Андрейка.

  "Сейчас - не время. Надо потерпеть немного. Я твою бабку и прабабку всю жизнь терпел. Меня за это дело сам Сталин Орденом Ленина наградил".

  " За какое дело?"

  "За правое. Я еще четырех дочек и сына на ноги поставил. Твою мамку как звать? А-а, вспомнил - вторая слева по старшинству, но она, кажется, первой выскочила замуж.

Лукавил дед. Даже в бредовых снах Андрейки кривил душой. Маму любил он больше других своих детей...
Вместе с этим откровением вторглась в сон картинка, будто увиденная мамой:
"бьется из последних сил, трепещет в притолоке вагона лампочка под копченым колпаком; давится, доедая себя тусклым огонечком. Светлячок плещется так призрачно, что не отбрасывает даже слабой тени.
Маме десять лет. Она едет на поезде в далекую Казань. Там, в колонии, отец по приговору суда отбывает срок.
Старшая сестра Лида принципиально отказалась везти отцу теплые вещи, прокисшие пироги с гнилой картошкой. После того, как ночью 5 ноября 1945 года забрали их единственного кормильца, сестра надолго замкнулась в своих мыслях; упорно молчала, точно копила обиду на отца, и, когда уже отца приговорили к 12 годам и отправили этапом в Казань, вдруг выдала:
- Правильно сделали, что посадили. Недавно и за меньшие провинности расстреливали.
- Какие провинности? - возмущалась мама Вера: - Отца твоего посадили по ложному доносу Лисовского. Тебе это известно не хуже любого из нас.
- Ничего не знаю и не хочу слышать. Не надо было ему языком молоть всякие анекдоты и клеветать на величайшего вождя всех народов, - убежденно Лида говорила тоном общественного обвинителя.
Она и, действительно, ничего не знала. Да и никто не мог знать, что отца Григория Михайловича выпустят через одиннадцать месяцев после оглашения приговора. Выпустят, согласно документу за личной подписью того самого величайшего представителя эпохи культа личности.
Никто не предполагал, что вернут все награды, впредь до последней - Орден Ленина, который собирались приколоть фронтовику на грудь еще 7 ноября 1945 года. Никто и думать не смел, что его восстановят в партии и выдадут денежную компенсацию за моральный ущерб и потерю здоровья после пыток в тюрьме.
Не знала старшая дочь, что за ложный донос упрячут Лисовского так далеко, что имя его со временем напрочь вытравиться из памяти тех пятнадцати "друзей", что лжесвидетельствовали на суде против Григория Михайловича, а он... почему-то простил их и потом принимал у себя, как желанных гостей. Также балагурил, рассказывал анекдоты, но никогда и никому не считал нужным объяснить, почему он не принял от правительства последний орден и партийный билет вернул в партячейку со словами:
"Раньше я верил в партию, а теперь понял, что в ней прижились одни проститутки".
И те 15 друзей снова соглашались и кивали ему головой. А что они могли сделать? Григорий Михайлович ведь жил свободным гражданином за подписью самого Сталина...

- Мне известно, почему мама Вера тебя терпеть не может, - продолжал дед откровенничать с Андрейкой: - Потому что в юности твоя мамка была своевольной особой и неуступчивой, как моя теща - твоя прабабка.
И - правда, житуха у нас была веселой. Сплошной комедийный спектакль.
Сидишь, бывало, в галерке, папиросу в зубы закатаешь и наблюдаешь, чем закончится очередной акт трагикомедии:
"Сын в погреб провалился, поглядывая за тем, как его старшие сестры дерутся из-за валенок - кому нужнее на танцы бежать. (Твоя мамка всегда побеждала). Младшие в это время из маминого платка цветочки вырезают. Мама Вера орет перед обмороком, а теща - твоя прабабка - носится с топором по бараку с твердым намерением отрубить собаке Лорке хвост, чтобы та лишний раз морозный воздух в дом не заносила: на собачий хвост много угля расходовалось. И все это происходило одновременно и нескончаемо. Вот оно, счастье советского гражданина, освобожденного одним росчерком сталинского карандаша - минуты отдохновения в семейной клетке.
- Дедушка, ты от счастья умер? - спрашивал Андрейка, все-таки сознавая, что находится в бреду под гнетом видений.

- Будто не знаешь? Хорошо, повторю древнюю истину: вырастишь, женишься и поймешь, что такое счастье, но будет поздно.
А пока: есть возможность - отдай рубль и тикай отсюда!
Я сказал: "Гванькваньхвунь на хаус! Живо!
- Кто-нибудь, снимите меня с потолка! Меня тошнит! - жалобно просил Андрейка, ввинчиваясь затылком в мокрую от пота подушку.
- Вемагваньгвасдох!
- Типун тебе - на язык, Иван! Собаки дохнут, а внуку не позволим, - обнадежили Вера Матвеевна.
Лоб Андрейкин пробила ледяная стужа, словно в прорубь башку затолкали. Он сдернул полотенце с головы и снова завис под потолком вверх ногами.
Прабабка бесшумно подкралась с топором, качнула его, точно люстру, и въедливо спросила:
- Что ты безудержно прешь сюда, бессовестный? Намазано здесь медом, что ли?
- Хотел узнать, где прячешь награбленные царские драгоценности у нашей Советской Власти? - открылся ей Андрейка.
- Пошел вон отсюда! Еще не время тебе быть здесь! Дал же Бог родственничков!... От Чертова Моста - триста шагов строго на юго-запад, затем... Ну, вы гляньте на него, люди добрые! Пришел правнучек навестить старушку!... десять шагов вверх по ручью... ни спасибо тебе, ни под зад коленом... там два пня... тебе-то на кой хрен нужны эти золотишки? За них твоего прадеда комиссары расстреляли. Никто не хочет работать, все норовят на моей шее повиснуть... между пнями и копай.
- Кунякугугваньга.
"Подслушал, паразит, - догадался Андрейка, вынырнув на секунду из бредовых видений, - теперь выкопает Куня-Ваня фамильные драгоценности и спасибо не скажет по-человечески, кунякнет куда-нибудь клад, и поминай как звали".
- Бабуля! - позвал Андрейка, обессиленный и задушенный "жабой": - Какую ахинею я нес во сне?
Не слышно было Веры Матвеевны. Не откликалась. Видимо, раскапывала уже с бульдозерской скоростью фамильные сбережения. Вгрызалась в твердую породу и раскидывав ее, как пушистый снег.
Жаль Андрейке, что не успел брату телеграфировать точные координаты. Люди кругом оказались очень алчными.
Побродив в печальных раздумьях еще немного по потолку, младший Ботов постепенно успокоился, простил с оговорками Веру Матвеевну и с легким сердцем вплыл в здоровый сон.
Утром, открыв глаза, он увидел повалившуюся набок колонну света. Колонна шевелилась в пыли.
Под ней в кресле, открыв рот на высоту лица, крепко спала бабка. Пыль шарахалась от ее храпа и завивалась в струи, точно в аэродинамической трубе.
В ногах у нее, безразмерным телом покрывая лучшую половину комнаты, валялся преданным псом Куня-Ваня.
Дальше, у входных дверей, аккуратно слепленной глыбой из глины и фекалий, отдыхали на циновке в обнимку Куян с санитаром из морга.
Взгляд Куяна был мертвее зимнего пейзажа, тиснутого на почтовой марке.
На буфете теснили конфетницу три фолианта медицинской энциклопедии под гнетом православного креста размером с локоть.
Куян обозначил себя, презрительно швырнув куда-то, мимо Андрейки:
- Живой? Ну, ты и командир! Всю ночь твои приказы исполняли. Два огорода перекопали. Сперва искали клубни от лихорадки, потом какой-то температурный шов. Сейчас ты хоть можешь пояснить, ради чего мы не трезвыми рылами землю перепахали?
- Я пошел покакать, - опять начал вспоминать Андрейка...
Но Вера Матвеевна резко и широко, как панычка в фильме "Вий", открыла глаза и приказала:
- Никуда не ходи! Здесь испражняйся! - и всосав в себя из дрогнувшей колонны света облако пыли, позвала на помощь:
- Груня! Этот мерзкий тип опять собрался ослепнуть на очке!
Из соседней комнаты выглянула бабушка Груша, Аграфена Матвеевна, и одарила Андрейку натуженной улыбкой.

Баба Груша была родной сестрой Веры Матвеевны. Но ввиду того, что природа одарила ее сверх способностями и наделила колдовскими силами, она, как и положено любой практикующей колдунье, жила изгоем, замуж так и не вышла, своих детей не имела, а имела одни неприятности от Советской Власти, от церкви и отмежевавшейся из страха и зависти от нее сестры.
Вера Матвеевна ненавидела сестру от всей души. Причина ненависти крылась в том, что баба Груня - божий одуванчик - за жизнь свою ни одному человеку и божьей твари не доставила неприятностей, жила в угоду и на радость всем и буквально навязывала свою помощь налево и направо. Была в каждой бочке затычкой. А так жить нельзя - считала Вера Матвеевна. Подлость хоть в малой доле в любом человеке должна присутствовать. Тем более - в родной сестре.
Ощущение неконкурентоспособности подпитывало Веру Матвеевну отрицательным зарядом ревности.
Баба Груша по-долгу гостила у дочерей Веры Матвеевны. Присматривала за внуками,не чуралась за ними какашки выносить, придумывать необычные игры, готовить обеды.
Выполняла и мужскую работу: гвоздь забить,починить велосипед или привинтить дверцу к шкафу - это с закрытыми глазами, чем заметно разгружала от домашних хлопот родителей. Хотя прав на это не имела, потому что этим правом собственницы Вера Матвеевна делиться с сестрой не желала.
И даже оставшись в полном одиночестве после смерти мужа и матери - детей-то она давно отвадила от жилплощади и грозилась проклясть любого, кто посягнет на ее законные 100 кв. метров - Вера Матвеевна не испытывала родственных чувств к сестре.
Внукам тоже было строго-настрого запрещено встречаться с бабой Грушей.
- Ведьма любит маленьких детишек.Больше всего - их филейную часть. Она с подружками по ночам отлавливает детей и в лесу варит в котле самые вкусные куски. А из остатков ее подружки крутят на мясорубке фарш, стряпают пирожки и продают на базаре. Сама не раз находила в пирожках маленькие ноготки и зубки. Тьфу, гадость какая! Ни власти не боится, ни Бога, - запугивала Вера Матвеевна внуков сказками для детей ясельной группы.
Бабкины страшилки смешили и раздражали Андрейку несоответствием со здоровой логикой и уверенностью Веры Матвеевны в безнаказанность за наглую ложь. Вера Матвеевна была или полной дурой, или самонадеянной подстрекательницей, полагавшей, что ее вранье нисколько не слабее той истины, которую проверить или опровергнуть очень сложно.
На самом деле Андрейка давным-давно уже - когда баба Груша предпоследний раз гостила у Ботовых - спросил:
- Ты Бога боишься?
- Очень боюсь и верю.
- Тогда брось колдовать, - младший Ботов хотел сказать определеннее, чтобы баба Груша прекратила жрать с подругами невинных младенцев, но на правах гостеприимного мелкого хозяина посчитал тогда, что не корректно в лоб вопросами обвинять старушку во всех тяжких грехах.
С другой стороны, он понимал - совсем не плохо в родственниках иметь колдунью. Соперников и выскочек во дворе хватало, и на некоторых не мешало бы навести мелкую порчу, чтоб не выпендривались, а двух пацанов из соседнего дома можно было и сожрать. Их было ни сколько не жаль. Андрейка даже готов был посодействовать - заманить их великой хитростью в лес, на кладбище, в общем туда, где колдуньи варят по праздникам в огромных чугунных котлах детей.
- Малыш, как же я могу колдовать, когда в Бога верую? Господь накажет. Нельзя, нельзя колдовать... и ворожить нельзя, напускать порчу, нельзя никому желать зла. Это грех великий.
- А мясо можно есть?
- Таким маленьким мальчикам, как ты, можно и даже нужно есть мясо. У тебя организм молодой, тебе расти надо, а я старенькая, мясо уже не ем, обхожусь без мясного. Привыкла.
Мясо не ест, Бога боится... какая она колдунья? Так, травоядная какая-то, не дотягивавшая и до священной коровы.
Очевидно, молодуха Вера Матвеевна так сильно перепугалась за жизнь Андрейки, что безропотно согласилась на помощь бабы Груши, скинула ей слепого и напуганного ребенка, чтобы в случае чего всю вину спихнуть на сестру.
Бабе Груше, конечно, не впервой приходилось "снимать Андрейку с потолка".
Вера Матвеевна как заведенная повторяла:
- Мне не известна "клиника" внука. Мне она не известна.
- Все достаточно очевидно, - успокаивала баба Груша, - внук нагишом бегал в траве. Есть у нас трава, которая оставляет именно такие ожоги. Борщевиком зовется.
- Да леший с ней, с этой травой! Мне "клиника" не известна. Как лечить, чем отпаивать? А с большевиками я и без тебя разберусь.
Из временного мирного сосуществования сестер и вынужденного адского терпения Веры Матвеевны ненавистной Аграфены могла скоро настояться жуткая, горючая смесь, которая при любой встряске так шандарахнула бы, что все покойные родственники перевернулись в гробах и рассыпались.
А могло случиться и наоборот: мама Вера каким-нибудь невероятным образом вдруг поумнела бы, перешагнула через обиды, придуманные ею на пустом месте, и решила бы доживать свою старость под присмотром сестры в мире и согласии.
И однажды обе старушенции появились бы на пороге его дома и при родителях, при брате Вера Матвеевна сказала бы: "Спасибо тебе, Андрейка за то, что примирил нас! Мы словно помолодели на сто лет. Теперь живем - не разлей вода, как сиамские близнецы. Конфеты не пересчитываем, внуков обожаем и всегда ждем в гости. Тонну сахарной ваты закупили и любимых твоих пирожков испекли. Приезжай скорее".