[Presctriptum. Представить себе молодежь (к коей я себя пока еще, буквально на пару месяцев, причисляю!) не матерящуюся, тем более, молодежь вроде описанной ниже, очень сложно. Писать их слова и речи без этих идиоматических выражений - значит упустить некую соль их жизни. Но и писать - значит обречь себя на "фи" со стороны более-менее ханженски настроенных граждан. Пришлось делать две версии: hard и light. В light мат заменен многоточиями, вместо которых каждый вправе вставить свое слово в рамках дозволенного распущенностью. В hard все осталось, как есть. В жизни часто все остается, как есть.]
- Ну подумай сама, зачем он мне? Что я буду с ним делать? Мне еще и семнадцати нет, я погулять как следует не успела.
- А что мама говорит? – спросила удивленная Марина.
- Мама? Да она ничего не знает. Незаметно ведь пока.
- А когда заметно будет?
- Я ведь и так одежду мешковатую ношу, - я беззаботно выпустила дым прямо Маринке в лицо. – Мама и не заметит ничего. Буду периодически воровать из коробки в туалете прокладки, вроде использовала.
- А как срок придет? – еще больше открыла рот Марина. Струя дыма пришлась как никогда кстати: она закашлялась и стала тереть пальцами глаза. В яблочко!
- А как срок придет, уеду на дачу. Там рожу.
- А что потом? – Марина подозрительно наморщилась. Сразу видно, что моя логика перестала ей нравиться.
- Там видно будет, - словно равнодушно произнесла я.
- А что Сергей говорит?
Вот тут я уже не выдержала:
- Да пошел он на ... Лучше бы башкой своей думал, когда … забыл купить...
- Тише ты, - попыталась успокоить меня Марина. Наверно, я и правда слишком громко выражала свои мысли.
- А мне по...! – еще громче закричала я. Сама себе теперь я напоминала истеричку. Но такая роль мне нравилась все больше и больше. Со стороны видно, что у девочки проблема: кто ее осудит, кто посмеет слово сказать. Да и красноречивые три пустых бокала пива только доказывали наличие этой самой проблемы. Не пить? Да по...! Поеду на выходных на дачу и нажрусь там как свинья. Одна, может выкидыш будет. Тогда в «там видно будет» необходимости не будет.
- А про аборт ты думала? – пожалуй, слишком громко сказала Марина. Словно пыталась этими словами вернуть меня из моей истерики на обычные для шести… семнадцатилетней девочки орбиты. Или пыталась объяснить окружающим, почему эта малолетка, пыхтящая как паровоз и насосавшаяся пива, ведет себя так развязно. Матерится. Корчит рожи. Кричит.
Окружающие услышали. Кто-то покачал головой, кто-то посетовал на повальное б…тво, а некоторые улыбались. Идиоты, они думали, что увидели будущую молодую мамашу! Вот она я, пью пиво, курю Marlboro. А, впрочем… Я вскочила с места, расстегнула блузку и, показав обнаженную грудь, уже начавшую набухать от беременности, прокричала: «Да пошли вы все на ...!»
Удивительно, но никто не поднялся с места. Все потупили глаза, словно поймали себя на том, что давным-давно на этом самом … и находятся. Или отчаянно желают на него попасть. Я на него недавно попала. И залетела по полной.
От этих опущенных долу лиц мне стало даже немного не по себе. Словно стыдно. Это мне-то! Да я в жизни никогда ничего не стыдилась. А тут… «Да пошли вы все на …!», - тихо повторила я, достала из сумочки и швырнула на стол несколько скомканных купюр, запахнула блузку и выскочила на улицу. Пылая от стыда.
Уже через пару кварталов меня догнала Марина.
- Ты чего? – спросила она, словно не видела моего заплаканного лица.
- Ты тоже иди на …, - тихо послала я ее.
Она не обиделась. За то я ее, Маринку, и люблю, что она все понимает. «Ведь ты понимаешь?» – с немым вопросом я посмотрела в ее глаза. В ее ответном взгляде была тревога.
- Хочешь я тебе помогу… Там… На даче..., - сама испугавшись своих слов, спросила она.
- Нет, я сама.
- Я тебя еще раз спрошу, - Марина будто стеснялась, - а про аборт ты не думала?
- У меня нет денег…
- А Сергей?
- Он уже с родителями уехал в Крым. Отдыхать на неделю. Он там сейчас какую-нибудь суку ... Обо мне не думает. И о нашем ребенке.
- …, - видно было, что ругательство у Марины вырвалось. Она обычно не выражалась словами, весомее «дурака».
- А то! – я криво ухмыльнулась.
- А мама? Может, все-таки расскажешь ей!
- Она меня из дома выгонит. Скажет «где приблудила, там и живи».
- Но ведь она – твоя мама. Я, конечно, не знаю, как моя мама отреагировала бы, если бы такое случилось со мной. Но не выгнала бы.
Она сделала ударение на «такое». Что за бред! Что «такого» случилось. Неужели она никогда не видела на улицах испуганных девочек с огромными животами и заплаканными глазами? Неужели по этим глазам нельзя понять, что девочка – несчастна. Что она на … никому не нужна? Что какой-то уродский Сергей три месяца назад сделал ей ребенка, а потом свалил с родаками в Египет или на дачу в Подмосковье. Что мамаша этой маленькой девочки, которая виновата только в том, что потеряла невинность (Боже, что за бредовое слово!) в четырнадцать, послала ей на все четыре стороны… Нет, это не то же, что послать на ... Это намного дальше. Это в холодную подворотню, где она до смерти замерзнет, не успев даже родить. Это в приют к наркоманам, которые своими путями извлекут из ее утробы недозревшего ублюдка и будут, пичкая ее наркотиками, использовать ее в своих половых утехах, предлагая дружкам и клиентам.
- Марина, ты мне скажи, ты правда дура, или просто строишь из себя такую? – напрямую спросила я.
- Сука ты, Катька! – закричала она, резко развернулась и свалила. Ну и скатертью дорожка.
- Ну и п…! – закричала я ей вслед. – Ты мне на … не нужна. Как и все прочие. Идите вы все в ...
Дома я, понятное дело, всем нахамила. Поругалась с мамой. Послала туда, куда до этого послала весь этот мир, брата. Заперлась в своей комнате и плакала. Долго, самозабвенно, словно наслаждалась этим процессом. Поставила перед глазами зеркало, смотрела на свое отражение и плакала. Тушь стекала черными потеками по щекам, забиваясь комками в уголки глаз. Я размазывала ее по коже, наслаждаясь этой грязью. Я грязная. Я грязная… Грязная… Мне нравилось это слово. Сколько вложено в него смыслом. Я грязная снаружи, с вымазанной потекшей тушью рожей. Я грязная внутри.
Я обнажила живот. Мда, совсем скоро его станет непросто прятать. Может, переехать на дачу пораньше. Единственное, в чем мне повезло, это то, что на носу – лето. Летние каникулы в школе. А я – беременная школьница, которую обрюхатил одноклассник. Сейчас апрель, теплый, почти по-майски. Весь мир вовсю цветет, одна я чахну тут в недоумении и одиночестве. Рожать мне, вроде, в сентябре: поживу все лето на даче. Это и хорошо: никакой летней практики, никаких набивших оскомину одноклассников, никаких лишних вопросов. Осталось только убедить маму, что мне нужно на дачу. Полоть картошку, ха-ха-ха! Ладно, хрен с ним…
Еле отпросилась у матери. Сказала, что хочу быть поближе к природе, что параллельно буду собирать гербарий для школы, ловить бабочек… Осталось только убедить ее пореже меня навещать. Пусть даст больше денег, меньше продуктов: я сама смогу все купить в сельпо. И, пожалуйста, Господи, никаких пытливых взглядов со стороны соседей; я знаю, сложно будет скрыть, что я приехала. Всякие разные бабы Мани и тети Наташи обязательно будут навещать меня, настойчиво помогать справиться с тяжелым сельским бытом, регулярно справляться о здоровье матери… Мне этого не надо, пусть знают о моем существовании – и не более. Мешковатые штаны, побольше сигарет, DVD, музыка и обильное питье в виде слез и соплей. И потом… Б…ь, об этом даже думать тяжело… В одиночку по-любому будет легче спровоцировать выкидыш. Или… Спрятать тело? Сука! Какая же я сука! Да, на …! Зачем он мне. Он даже еще и не человек будет… так, маленький утырок… или маленькая…
Блин, убедить мать оказалось не так трудно… Ее дочурка, то бишь я, затрахала ей все мозги за свою короткую жизнь. И уж куда проще с ее стороны было отправить меня на «деревню дедушке», чем терпеть мое постоянное присутствие днем в доме все лето, и мое постоянное отсутствие по ночам. Все, что она решила сказать на мою просьбу, было неуместное теперь: «Ты хоть предохраняйся!» Б…ь, неужели даже собственная мать махнула на меня рукой, считая шлюхой? Неужели даже ей не интересно, убьют меня там, изнасилуют или все обойдется дружной милой групповушкой? Офигеть! Мне даже захотелось заплакать! Куда там, мелкая поганая сука, которая лет с пяти не проронила ни слезинки даже пялясь в «Бэмби», кроме как из жалости к себе и тихой злобы, вдруг решила поплакать. Мама очень удивилась: «Дочка (она по-другому меня сейчас и не называла; словно каждый раз вспоминала, кто же я ей и почему она меня тут терпит), ты что, плачешь?» И в вопросе – истинное удивление. Я бы даже сказала – офигение. Обычной моей практикой было вытирать обо всех ноги… Или просто плевать. На слезы, на крики, на призывы к благоразумию. И особенно на чужую боль. Теперь у меня своя боль, которую я не могу никому доверить. Особенно родным. А Марина… А что Марина? Она будет молчать. Это уж точно. Потому что ей, как и мне ранее, тоже все по…!
Короче, после школы – сразу в деревню. Как это, у Пушкина, «сюда я больше не ногой».. Или не у Пушкина… Добролюбова? А хрен его знает! А вдруг и слова-то не такие, а так, просто пророчество? Ни ногой больше…
Прошло время. Протекли дни в слезах, бессмысленных движениях, попытках улыбаться и сдерживаемых порывах заорать. Прошмыгнули мимо глаз старые друзья, случайные знакомые, мамины подруги. Пытались приставать детишки из соседнего подъезда. Искренне удивлялись нежеланию пойти погулять друзья. Косилась недобрым глазом мать, будучи уверенной, что я что-то замышляю. Но для меня самой существенными казались лишь две мысли: «только бы мама не увидела!» и «скорее бы лето!» Это так странно: одновременно бояться какого-то события и ждать его, словно манну небесную. Словами не передать, как странно. И жутко. Скорее бы, скорее бы, но в тот же миг – а ведь тогда же и самое страшное. И главное, что больше всего занимает, почему другие детей теряют, не вынашивают, плачут, сводят счеты с жизнью – а ведь хотят. И дальше делают. И опять, наверно, теряют. И истерики, и крики, слезы, разводы, самоубийства. Совсем по другому поводу. А я – не хочу. Рано еще или вообще не хочу – не знаю. Ну вот, на! (кому это я?) – забирай его у меня. Я не буду плакать (ну, может, поною тихонечко), спокойно пойду дальше. Куда? Танцевать, тусить, зажигать, трахаться! Заниматься тем, что мне интересно. Забирай! Но нет же, его оставили, он растет, двигается, заставляет одеваться в широкие штаны, бросать в мусорное ведро якобы использованные прокладки уже не первый месяц, врать, врать, врать… Себе, друзьям, родным. Кругом одно вранье. Кругом меня…
Наконец-то лето. Сумка на плечо. «А вы не боитесь, ведь это очень вредно для ребенка?!» - это я себе задаю вопрос в зеркало, и сама же себе отвечаю: «Нет, б…ь, я ни … не боюсь!». Ни ребенка, ни вреда, ни себя саму! Я прыгала со шкафа, купалась в каком-то дерьме, принимала горячие ванны, била себя кулаками по животу. Даже пыталась копить на аборт, пока не поняла, что: а) – уже поздно; б) – не накоплю. После этого я уже ни… не боюсь.
Я даже не боюсь этого вонючего автобуса, на котором битых три часа приходится телепаться до того, что именуется в моей семье «дачей». Раньше, в моей молодости («прикольно! - это я сама придумала: после того, как я избавлюсь от… я уже не буду малолеткой! Ведь я почти была мамой!»), мне до икоты было противно ездить в нем. Засаленные сиденья, вонючие скотоводы, тетки с трехэтажными сумками. Водитель с вечного похмелья постоянно орет и тащит свою тарантайку по ухабам так, словно везет дрова или мешки с цементом. Кондукторша, которая обязательно спросит, как у меня дела, словно и не прошли те года, когда я последний раз ехала на этом уе....
Впрочем, поездка оказалась не столь ужасной, как я боялась. Почти без происшествий меня привезли туда, куда я боялась ездить больше стоматологии, а теперь приехала, словно в рай. У моей семьи, числящейся в народе «зажиточной», здесь был неплохой домик, который только в нашем кругу именовался «дачей». На самом деле это был не просто сколоченный из лакированных досок летний вариант «с-милым-рай-в-шалаше». Это был добротный кирпичный двухэтажный особнячок с балконом, небольшой маминой (а чье же еще?!) оранжереей, папиным кабинетом с висящими на стенах головами якобы убитых им кабанов и оленей, бильярдной и шикарной даже по моим меркам сауной в подвале. Если добавить сюда каменный забор, огромный гараж на две машины, беседку во дворе и небольшой бассейн – целостная картина «захолустья» и «глубинки» нашей необъятной родины налицо.
Да, кстати, продуктами мамочка по старой совковой привычке набивала подвалы и морозильники на славу. И если раньше меня это, естественно, раздражало, то теперь я уповала на то, что мама не изменила своей всегдашней привычке. И, слава Богу, я оказалось права. Что, собственно, и п…то! Подвал был заставлен соленьями и вареньями, которые, понятное дело, мама изготавливала не сама, а покупала у соседки, старой карги, которая только и делала всю мою жизнь, что трепала меня по щечке, сюсюкая и умиляясь. Да знала бы ты, старая сука, какой же шлюхой оказалась та маленькая девочка с голубыми бантиками в косичках. Обрюхаченная этим козлом явилась она пред ваши ясные очи! И, опять же очень офигенно, что очи эти были закрыты и просто тупо дрыхли в своем домике сном праведного послеобеденного отдыха. Как это именуется в Испании? Ах, да, сиеста! Деревенская сиеста. Нет бы, пойти на сенокос, или корову подоить, или еды поросятам принести. Но наша соседка, как бишь ее, баба Маня, не парилась такой фигней. Максимум, что она позволяла держать – десяток кур да старый исклеванный соседками петух, задроченный в самый дальний угол курятника и по требованию матриархата оплодотворяющий их. А средства, выплачиваемые ей моей щедрой матушкой, позволяли безбедно существовать очень и очень долго. И не на макаронах.
Собственно, на макаронах и я существовать не собиралась. Расслабившись, наконец, от тайной беременности, я взгромоздила свое бренной б...ское тело на кушетку, включила дивидишник и решила занять ближайшее время просмотром всех серий «Секретных материалов». Да, я готовилась к одинокому бдению… Поставив на свой хоть и многомесячный (какая на … разница, сколько месяцев мне еще осталось шариться в таком состоянии – одно точно, рожу я здесь!) тарелку с жареной картошкой, я уставилась на экран. Но мысли мои, собранные где-то в другом месте, никак не хотели следить за Малдером и Скалли. И да пошли они в жопу, эти фебеэровцы! Включу как я лучше… Да, впрочем… Тут я поймала себя на мысли, что впервые так свободно, не таясь, не прячась, не тратя драгоценные минуты на то, чтобы запрятать свое круглое пузико, могу смотреть на свое тело. Раньше, до беременности, когда никто не мешал, я запиралась в своей комнате, раздевалась донага и любовалась собой в зеркало. Я легла поудобней, раздвинула ноги и стала гладить свой животик. Не удивительно, что ни мама, никто вокруг не заметил моей беременности: он был очень маленький. Он немного округлился – да, но не стал подобным слоновьему брюху, как у Таньки. Совсем чуть-чуть.
Странный шум у входной двери отвлек меня. Словно кто-то пытался открыть дверь. Ага, хрен вам, не откроете: я заперлась на славу. Две замка, щеколда, цепочка… Или это пришла посмотреть дом баба Маня. Услышала шум… Хотя, я вроде не сильно шумела. И свет не включала. Да и через каменный забор многого не увидишь. Я решила жить на первом этаже, которого из соседних дворов вообще не видно. Там, собственно, и распихано все необходимое для жизни. Второй этаж – типичный пример больного самолюбия моей мамочки. Та же оранжерея, папин кабинет, который ему на … не нужен, родительская спальня в розово-мясных тонах и моя «детская», укомплектованная для пущего смеха рюшечками и подушками в виде сердца. Все интересующие меня предметы находились именно на первом: в кухне, гостиной и спальне брата. Ах, да, еще туалет и ванная. Горячая ванна – самое то сейчас. В моем положении.
Но сейчас, именно в тот момент, когда я так мечтала о горячей ванне (мне это просто необходимо!), кто-то терся около входной двери. А как же ворота? Как этот кто-то миновал их? Перелез через забор?
Я тихонько подошла к двери. Медленно отодвинула затворку, отделяющую внутренний мир замаскированного шторами жилища от хрупкого стекла глазка. Медленно, чтобы с той стороны не заметили даже проблеск света. Но с той стороны никого не было. Тишина и настойчиво раскачиваемый невесть когда поднявшимся ветром фонарь над дверью. Туда-сюда, туда-сюда… Фрикции… Но он не мог производить того шума. Хотя, впрочем, какого шума: тишина тишиной. Уже особо не стараясь не шуметь, я развернулась и… всем весом своей немаленькой уже тушки ударилась о дверь, получив увесистый пинок в живот. От боли в затылке и животе я отключались… А, да пошли вы на…
Не знаю уж, сколько я провалялась в отключке. В сознание меня, видимо, привела резкая боль в животе. Словно колючки засунули… Затем пришло ощущение влажности между ног. Что это? Кровь?
Я медленно открыла глаза. Быстро просто не получалось. Они то закрывались снова, то отказывались открываться вовсе, ограничиваясь подергиваниями и косоглазием. Наконец продрать их удалось: надо мной был потолок нашей гостиной. Слава Богу, я все еще дома. Но что случилось? Все чувства, кроме зрения, мне пока отказывали. Если в доме кто-то был, то уж точно никак не на потолке.
О, звуки! Чуть-чуть, кусками я слышала слова. Говорили, судя по всему, двое. Мужчина и женщина. «Она… себя… думал… же… живу… сука… будем…» Слышался какой-то спор. «Еще раз ударить?... Да ладно, хватит вроде… А вдруг не получится… Кажется, уже получилось… Брать будем что-нибудь… А зачем?... Причина вламывания… А, бери вот это… И вот это… А мне картина понравилась… Какая?... Вот, с цветочками... А, может, ударим еще?... Ну, давай, для профилактики…»
Затем – боль. Сильная, в животе. Там, куда чем-то тяжелым ударили. Ботинком пнули? Битой бейсбольной приложились? Кулаком? Больно! И воспоминания нахлынули. Голос какой-то знакомый. Может, показалось. Но на ум пришло прошлое. Детство, такое далекое, что вспоминалось с трудом. Вроде лето, площадка во дворе, детишек толпы. Все одинаковые, словно на одно лицо. Но одна отличается: самая маленькая, косички заплетены неровно, на лице – россыпь конопушек щедрой рукой. В красном платьице и носочках с уточками. Почему-то эти носочки особенно запомнились! Белые такие, с кружевами. И она играет в песочнице, а рядом – другая девочка. Трудно разглядеть, какая. В тумане вроде, но голос… Голос знакомый. Я его потом слышала, много позже. И не один раз. В компаниях слышала, и наедине, в ночном метро, когда в прогулок возвращались, и на уроках в школе. И голос этот, с тех, детских, пор, совершенно не изменился. Так и остался словно щебетание маленький птички. Да и обладательница его не выросла вовсе. Только, пожалуй, сиськи увеличились, да бедра округлились. И не раз, и не два видела я эти сиськи, особенно приятные в долгие часы лесбийских игр. Однополой любви. Это ведь пацанам западло друг с другом за руку взявшись, по улицам гулять. А девчонкам не западло. И целоваться у всех на виду на лавочке – не западло. Она ведь, Маринка, так и не была ни с одним мальчиком. Только со мной…
Вот потому и голос знакомый. И из-за чего это? Ревность? Ненависть? Зависть? И снова – голос, голос, голос… Одинаковое щебетание, но такие разные слова: «Дай мне вон ту формочку… Ну, давай, для профилактики… У меня рассыпалось… Брать что будем…»
Голос, и вмиг – тишина. И чернота…
И словно через миг: вновь боль, мушки перед глазами, что-то влажное между ног. Белый потолок, несущийся назад со скоростью света летящих вместе с ним ламп. Лица, склонившиеся в тревоге надо мной. И стойкое, перекрывающее все, непривычное ощущение странной пустоты. Где-то внутри, под диафрагмой, в утробе. Ребенок?
Прошло много времени. Прежде чем я оклемалась после избиения. Прежде чем я пришла в себя после унижения. Прежде чем я осознала, что навсегда потеряла ребенка. Естественно, обо всем узнала мама. Странно, но то, чего я боялась пуще смерти, не случилось. Она молча обняла меня, и мы долго плакали вместе. Уж и не знаю, кто плакал сильнее. В тот день мама вообще ничего не сказала. Лишь на следующий спросила: «Почему ты не рассказала мне?» «Боялась», - только и ответила я. Ведь это правда. «А теперь?» - просто спросила она. «Еще больше».
С Маринкой мы встретились много позже. Она увидела меня и расплакалась. Я расплакалась в ответ. Не из жалости к себе. Просто отныне наши отношения уже не будут такими как были. Словно не было песочницы в глубоком детстве. Словно не учили вместе математику и химию. Словно не сидели вместе за одной партой (если разрешали учителя). Мне очень хочется верить, что она просто пыталась мне помочь. Ведь я и так собиралась избавляться от ребенка. Родить и… Что? Убить? Выбросить на помойку? Утопить? А смогла бы я? Поднялась бы моя рука? Сомневаюсь. И как отреагировала бы мама, если бы я приехала домой с отпрыском? Молча обняла бы меня и заплакала? Сомневаюсь.
Я не стала спрашивать Марину, кто помог ей. Мне это больше не интересно. Одноклассников моя история интересовала ровно неделю. Потом героиней стала Наташка из параллельного, которая переспала с футболистом. Известным, кажется. Да, герои приходят и уходят, а боль в душе остается. И уж никак не в душе Наташки из параллельного.
С Мариной мы почти не общаемся. Только в школе. Как-никак сидим за одной партой.