Его разбудил крик петуха – недалеко отсюда, точно на соседней улице.
И тут же громко залаял пес.
Витек открыл глаза. Он был укрыт покрывалом – легким, пикейным, с какими-то языкастыми цветами. И без ботинок.
Его серый пиджак висел на деревянных плечиках. Ботинки стояли ровненько у кровати.
Она даже ботинки с него сняла. А он и не прочухался.
За окном занимался рассвет. За тюлевыми шторками, за стеклами, отмытыми до блеска.
Рассвет на московской окраине, за 16 лет до его рожденья….
Где-то здесь, далеко или близко, жили люди, давшие ему жизнь.
И были, скорей всего, ещё незнакомы друг с другом.
Гали в комнате не было. Неужели пошла к соседке, среди ночи ?
Живот бурчал, как всегда, злой и голодный, со сна. Витек его погладил и прошел на кухню. Все было перемыто, посуда поставлена в шкафчик. На столе ни крошки. Он заглянул в хлебницу – пусто.
За кухней была ещё комнатка, маленькая, как шкаф.
Галя спала на коврике, на постеленном сверху байковом покрывале, накрывшись зимним пальто.
Юбку с кофточкой она сняла, халатик с короткими рукавами, сатиновый в горошек был ей, как будто мал. Одна пластмассовая белая пуговица расстегнулась.
Прямо на груди.
.
Он сел рядом, на пол, внимательно разглядывая и прядь на полненькой щеке, и полуоткрытый рот с набежавшей слюнкой, и особенно – обтянутую сатином большую грудь без лифчика.
От Гали тянуло теплом. Как от теплого хлеба, на расстоянии. Он коснулся её плеча и тут же отдернул.
И вообще, встал – тяжело дыша, прислонился к стене, чувствуя липкую тесноту в трусах. И даже сладковатый запах спермы вокруг себя. Рубашка тоже взмокла.
Он стал вспоминать. Когда в последний раз кого-то лишал невинности. Получалось, что никогда. Даже не знал, как это бывает. Все были опытными, даже его первая, девятиклассница …
Он знал – если возьмет её на руки, чтоб перенести на кровать, то уже не сможет остановиться… Даже если она будет кричать, отбиваться, царапаться. Даже если выставит его потом.
Выставит – так выставит. Внезапно охватила злость. Ну, и ладно. И получше есть. Вон какие ляли ходят по улицам.
Стоило только это представить – и стало холодно. Понял, что не надо больше ему никого. Никакой ляли.
Нужна только эта, ****утая на всю голову. Способная постороннего мужика среди ночи привести к себе домой - точно котенка бездомного на улице нашла. И теперь, чтоб не побеспокоить его распрекрасное высочество лежит на драном коврике, свернувшись калачиком, как песик.
И потом – он дал слово. Чуть не забыл …
Он пощекотал её пальцем по щеке.
Она открыла глаза и посмотрела. Сначала – испуганно, потом – радостно.
- Родной, - Витек пальцем тронул её подбородок, - перебирайся на кровать, пока после меня не остыло. А я схожу, пройдусь. Ненадолго.
- Зачем?
- Да так, надо мне.
- А-а … Там уборная деревянная, на дворе – общая, на два дома. А если помыться – баня есть. А так – я воду в тазу согрею на печке.
Витек кивнул. Вспомнилась джакузи в пять метров и японский унитаз с подогревом. Впрочем, без особой тоски.
Он вышел на крыльцо. Трудно поверить было, что это Москва. И воздух был чистый, как в деревне.
Витек нашел деревянную будку на четыре очка. С наслаждением облегчился, подтеревшись нарезанной аккуратными прямоугольничками газеткой, наколотой на гвоздь. Остановившись у железной водокачки посреди улицы, снял рубашку, подставил голову и плечи под ледяную струю, прополоскал рот, так, что заломило зубы. И пошел дальше, к ближним домам с огородами, медленно обсыхая на солнце.
Оно только поднималось – над деревянными домами с наличниками, сараями и огородами и над еле видным отсюда Лефортовским парком.
«Утро красит нежным светом, - вспомнилось ему – стишок из учебника,- стены древнего Кремля»…
Нежным светом красило – лефортовские дома и крыши, ближнюю улицу, мощеную брусчаткой, новые, построенные немецкими военнопленными дома на Госпитальном валу, невидные отсюда казармы и крышу Лефортовской тюрьмы. А внизу, за домами с огородами блестела река – Москва или Яуза. Небо над головой было синее, без единого облачка.
Небо Москвы 1950 года.
Витек набросил на чистое тело рубашку, несвежую, пахнущую потом, c ещё невыветрившимся запахом воды «Moskhino».
На косогоре стояло дерево, толстый и большой дуб. Как стоял здесь, наверное, и сто лет назад. Витек прислонился к дереву, спиной чувствуя шершавую теплую кору. Ветер шелохнул вихор на его макушке.
Начиналась новая жизнь.
Он чувствовал – все будет ОК, как по маслу. Сложится паззл. Вполне возможно, что есть и тезка такой, и однофамилец. И вообще, какая у них там информационная база, компов ещё нет, документы в машбюро машинистка печатает. Прорвемся! Получит паспорт, устроится на работу в Москве. Такую, чтоб над душой никто не стоял. Лучше, шофером. Грузчиком тоже можно, на крайний случай. И будет поступать в институт, на вечернее. В любой технический вуз, в МАИ, в МЭИ или в Бауманку, как ещё в той жизни хотел. Ещё не поздно. Вначале в общежитие поживет, потом распишемся с Галочкой, сюда переедет.
Жаль, конечно, что время не самое лучшее, Сталин у власти, всюду его портреты, люди в лагерях.
Что ж, зато не война. А Сталин – у Галочки вон тоже его портрет висит над комодом. Не всех же это коснулось …
Зато потом все понемногу наладится, жить легче станет, Гагарин в космос полетит. Ни хрена себе, и он, значит, будет в апреле на Красной площади вместе со всею Москвой встречать первого космонавта?! С Галочкой под руку …
При мысли о ней даже в животе заболело, от любви и ещё чего-то такого, что не умещалось в слова, в бумажные коробочки и скорлупки слов, и вполне могло без них обойтись, существуя само по себе.
И член встал как палка.
Он любил сейчас - всех на свете. Всех до единого. И мошку, чуть не залетевшую в нос. И велосипедиста в светлой рубашке там, внизу, махонького, как комар. И безногого, спутавшего его с другом, убитым на войне. И контролершу, пропустившую его без билета в пригородном автобусе. Он бы за них за всех на фронте погиб. Жаль, что не вышло. Миру, подарившему её, как на ладони, хотелось отплатить – сейчас и немедленно. Хоть чем-нибудь …
Он вынул из кармана голдовую цепь и повесил на ветку – так, чтоб было видно издалека. Пусть найдет кто-нибудь. Настоящее, 905-й пробы.
Сдаст государству, получит вознаграждение. А если и возьмет себе – на здоровье. На счастье. И себе, и детям, и внукам. Это ведь не клад утаить, или ещё что-нибудь. Это от него, Вити Малышева.
Из будущего, хоть и не самого светлого.
Какое есть.
Последний год был самым тяжелым в его жизни.
Несмотря на то, что круто вырвался вперед, на зависть многим. Но когда узнал про Валерку … Другие – хер с ними. А здесь - мир точно перевернулся. Это же Валерка хотел его убить. Чужими руками …
Он никогда не понимал, что другой человек может быть хуже, чем он сам, умом понимал, но фантазии не хватало…
Оказывается, не только любви нет, её в кино и книгах придумали, но ещё и дружбы.
Ему в таком мире было делать нечего.
Дни, когда ничего не хотелось , дни на автопилоте сменялись тоской – черной, страшной. Середины не было. И выхода тоже. Уйти в запой он не мог. Нет, трезвенником не был, наоборот, мог здорово расслабиться на досуге, но – только в компании. Потому что однажды, в 15 лет, непонятно с какого хрена самому себе дал честное слово, что в одиночку бухать не будет. Никогда. Может, потому что чувствовал – это его самое слабое место …
Сейчас беречь себя не имело смысла. Но он же ДАЛ СЛОВО …
А видеть не хотелось никого. Даже голоса с улицы слышать.
Он стал жрать в одиночку.
Вечерами, а то и на два или три дня срывался в обжорство, как в запой. Весь запас, что приходящая домработница закупала на неделю, уничтожал за вечер, потом заказывал пиццу, десять штук. Ел и не мог остановиться. Заливая всё это кока-колой или банками сгущенки, которую с детства любил, сгущенка всегда была в холодильнике. Нажирался до тошноты, до хрипа, потом блевал, не спуская воду, пачкая брюки и рубашку, потом опять жрал. Точно на спор или кому-то назло, до колик, до судорог. Однажды и вправду, едва не умер, но врача вызывать не стал – стыдно. Никому не говорил об этом, даже Светка не знала (да они тогда и жить стали врозь). Но остановиться не мог. Странно, что вроде бы и не поправился, даже намека на брюхо не появилось, но если ещё полгода такой жизни … Впрочем, вряд ли успеет в толстяка превратиться – ещё немного, и дозреет, наберется духу, чтоб запереться в пустой квартире с «Макаровым» в обнимку.
И мир разлетится в клочья, а мозги по комнате.
Он вспомнил это всё, и стало жутко. А вдруг опять заберут ТУДА? Не надо, точно взмолился он этой неведомой Силе – ну, пожалуйста …
Пусть хоть Сталин, хоть Брежнев, хоть лысый хрен, не в этом дело. Галчонок здесь, вот что главное.
А без неё – смерть…
Цепочка качалась на ветке.
«Златая цепь на дубе том», - догадался Витек. А котяра где?
Только он это подумал – маленький котейко, зеленоватый в полосу, юркий, как ящерица, ползком-ползком забрался по стволу.
Сел на ветку, где висела голдовая цепь.
И стал умывать лапой треугольное лицо.
Пушкин написал – и сбылось в 1950-м году.
Вначале было эхо. Потом появился голос. А уже потом - человек.
Ему показалось, что он ВСЁ понял. Всё до последнего.
Нет времени. Его вообще нет. Люди придумали слова. И стрелки на часах. И сами часы. При чем тут время…
А на самом деле всё одновременно. Все до единого.
Стало страшно, а вдруг Галочкиного дома уже нет? Или ещё нет?
И её тоже? А вдруг она ещё не родилась? Или …
Неужели она тоже умрет ... как все?
Он этого не мог представить. И не хотел представлять.
Потому и пошел быстрым шагом, почти бегом к деревянному дому слева от водокачки.
Дом был на месте.
На печке грелся таз с горячей водой.
Галя, стоя у зеркала в том же халате, завивала волосы.
На железные щипцы - пассатижи, то и дело прикладывая их к печке.
Увидя его, ойкнула, щипцы бросила на стол, прикрыв их какой-то тряпочкой.
Витек засмеялся – полголовы были в локонах, половина торчали, как перышки.
Галчонок мой … И больше ничей! Иначе убью на месте.
А потом себя …разумеется. Как же после этого жить?
- Я воду нагрела, сейчас помоешься … - Она подошла к нему, быстро, коротко тронула плечо, потом провела по щеке – всё робко. – Тебе и побриться надо …
-Ну, да … - он провел по подбородку, точно, сутки не брился. И между прочим, сутки не курил. И не хотелось, только сейчас об этом вспомнил, точно и не курил никогда. - Ладно, в городе побреюсь. Между прочим, кушать охота. Неужели я всё вчера сожрал?
- Я как раз в продмаг собиралась идти, - заторопилась она, – пока очередь не набежала …
- Не надо. Я в городе поем. А вечером в ресторан закатимся, какой ты захочешь … В «Метрополь»! Командировочные у меня остались, бумажник с собой, в кармане был. Что, даже молочка нет?
- Будет! – обрадовалась Галя. – С утра молочница ходит по дворам, сюда должна скоро подойти. Деревенское, почти парное. Я двухлитровый бидон возьму.
- Вот я весь его и выпью, - пообещал Витек, - тебе чуть-чуть оставлю, на донце.
Галя подошла к нему, прижалась к его плечу. Потом осторожно потрогала мощный бицепс под рубашкой. И тут же отдернула руку. Чего ж она такая робкая …
- Да щупай смелее! – не выдержал он. – Как ты думаешь, если меня зарезать, много мяса получится?
- Полоумный! – она не отшатнулась, наоборот, ещё крепче прижалась к нему. Потом, точно оберегая, сомкнула руки на его спине, между лопаток. – Не говори такое никогда! И вообще …
- Что – вообще?
Вместо ответа она уткнулась ему в грудь, часто дыша. Он поднял её за подбородок. Глаза, карие, чуть раскосые, глядели ему в лицо, точно слезясь от солнца.
С минуту он растерянно смотрел в них, точно не мог поверить, потом крепко её стиснув, прижал к себе, ткнулся губами в горячую щеку, потом раздвинул языком мягкие губы. Она не сопротивлялась, неумело, неловко целовала в ответ, мокрыми губами, только дышала все чаще, и стала очень горячая, будто поднялась температура. В дверь постучали, а они всё целовались и целовались, точно не слышали.
- Вот и молоко пришло, - пробормотал Витек, облизывая распухшие губы.
- Что-то рано сегодня …- Галя, вся красная, поправила волосы, обдернула задравшийся халатик.
Раздался ещё стук, громкий, напористый, точно сапогами в дверь. Молочница так стучать не могла.
- Может, из пожарной охраны …- Галя оглянулась, робко, потом пошла к двери.
Стучали уже несколько человек, слышались голоса, все мужские …
Витек вдруг понял – кто бы это ни был, это за ним.
По его душу.
Он надел пиджак и вместе с Галей пошел к двери.
Трое в форме стояли плечом к плечу, за ним – лысоватый хмырь с фотоаппаратом и плотный дядька в куртке шофера.
Седой, с сильными продольными складками от носа ко рту, видимо старший, сунул Гале прямо под нос красную ксиву.
- Московский уголовный розыск. Майор Федор Апраксин.
Понятно.
Кошелек …
«Кошелек, кошелек – какой кошелек» …
А он уже и забыл. Однако, круто они тогда работали … У нас – хер с два бы нашли, а тут – пожалуйста, на следующий день.
Круче, чем в кино.
Менты из прошлого показались намного приятней теперешних, хорошо по жизни знакомых, с самого детства. Не выебывались, Рэмбо из себя не корчили. Мордой на пол, руки за спину не укладывали. Даже не матерились. И лица у них были вполне человеческие. Ну, разве что молодой, очень лицом похожий на Валерку, не нравился по вполне понятной причине. А майор Апраксин, худой, как язвенник, с длинными кожаными складками на месте отсутствующих щек вызывал уважение.
- Ладно, пойдемте,- Он застегнул пиджак. Только б не здесь, не при ней. Не то он умрет. – Галь, это недоразумение, я тебе всё потом расскажу.
- Куда ты пойдешь?! - Галя метнулась к порогу, встала рядом, точно закрывая собой. – По какому праву? Человек документы потерял, ну и что?! Он сам к вам с утра прийти собирался!
Вот так тихоня…
С такой можно жить. Жаль только, не придется.
Они все попадали. Прямо легли от смеха. Шофер за живот схватился. Даже смурной Апраксин усмехнулся уголком рта.
- Собирался, значит? А он вам, собственно, кто?
- Кто … Муж!
- Вот как? Даже свидетельство о браке есть?
- Нет … Мы только собирались. Когда паспорт ему восстановят. Правда, Виктор?
Он кивнул.
- Виктор?! – Молодой опер, ремнем подпоясанный как буква «Х» был действительно, здорово похож на Валерку (а вдруг его дед или прадед?!) – а дальше, интересно, как?
Галя беспомощно обернулась, открыла рот. Едва не спросив «Как твоя фамилия?»
- Малышев, Виктор Иванович … - кивнул Витек. - Я, правда, паспорт потерял. На вокзале украли с чемоданом.
- Значит, ксивой ложной ещё не обзавелся, а уже в Москву? И чего тебе, Захар, в схроне не сиделось? По «Националю» и столичным хазам соскучился? Думаешь, усы сбрил и волосы перекрасил, так никто и не узнает?
- Кто?!
- Захар Рябушкин, - Майор повернулся к Гале, - он же – Сергей Тарасенко, он же Олег Зайчинский, он же … Семь краж со взломом, два побега … Пятеро трупов, из них – двое женских. Бежал на этапе, три года во всесоюзном розыске.
- Нет …- сказала она тихо.
- Всё - да, да, не волнуйтесь. Вы, я понял, даже фамилию его не спросили Славная девушка, хорошая, а с бандюком связалась.
Витек еле удержал в горле нервный смех. В ТОЙ жизни кто только его не называл бандюком …
Он сел напротив майора, положил руки на стол. Двое встали у него за спиной
- Нет. Это неправда …- Галя села на кровать, низко опустила голову.
- Конечно, неправда … - сказал он тихо. – Женщину я бы, наверное, убить не смог. Даже по делу …
Разве что тебя – прибавил он мысленно. Если б с кем застукал – наверное, убил бы на месте.
Светка последний год вообще ****овала в открытую - ему было все равно. А все разборки и драки по этому поводу (даже ей вломил однажды, не рассчитав силы, правда обошелся ему этот фингал в дом на её имя по Ленинградскому шоссе, ну и ещё кой-какой ювелиркой) - потому что МОЁ НЕ ТРОЖЬ. Моя телка – как моя тачка. А внутри было пусто.
Значит, любовь – это когда хочется убить? Нет, ерунда … Любовь – это когда убить НЕ хочется. И никогда не захочется. Потому что повода нет. Даже намека на повод. Нет - и не будет.
С улицы вошли ещё трое – видно бросили на его задержание целую бригаду. И двое в штатском – мужик и толстая тетка в фартуке. Соседей, наверное, взяли в понятые.
В комнате стало тесно. Втрое тесней. И запах такой … Понятно, мылись тогда в ванной и носки меняли не каждый день. Хотя и от него, наверное, пахнет сейчас не лучше.
Он не знал – поверила Галя или нет.
Не мог посмотреть в её сторону.
Фотограф делал снимки, Витек угрюмо посмотрел в фотоаппарат. Вдруг ужасно захотелось курить. А тут, майор, как назло, достал пачку Казбека, чиркнул спичкой, затянулся так, что остатки щек в череп ушли. Дым был смачный и хорошо знакомый – в детдоме тоже курить начал с папирос, потом перешел на «Приму». И ещё такие были, черные, кубинские – «Партагас».
Галя открыла комод, достала оттуда платок шерстяной, набросила себе на плечи, точно ей холодно. И снова села на кровать, сцепив руки и опустив голову.
- Это не про меня, - сказал он тихо. – Все равно, веришь ты или нет …
Ему почему-то было легче, что про кошелек ни слова. Херово, значит, работал тогдашний МУР, не лучше, чем теперь. Кошелек не нашли и искать не будут, а на случайного человека всех собак спустили. Блин, ну похож он, значит, на какого-то ихнего Фокса, ну так все на кого-то похожи …
Стоп, а с чего собственно, паника? Ему же отпечатки пальцев сделают на Петровке. Ну, и все … Пальчики-то у каждого свои. Они ещё перед ним извиняться будут …
- Вы мне хоть карточку его покажите, - сказал он майору, - чтоб знать, на кого я похож …
Тот ничего не оветил, только хмыкнул.
- Галь, все скоро разъяснится, - она не шелохнулась, только сцепила руки сильней.- Я тебе сердцем клянусь, что это не я.
Показалось ему или нет, что она кивнула?
- Ты бы её больше не тревожил, - майор смял окурок в кулаке, бросил на пол. – Вон соседи говорят – сирота, отца на фронте убили. Это всё равно что дитя малое без хлеба оставить. Впрочем, тебе не понять.
Все больше нравился ему этот майор.
Если б не место и обстоятельства встречи …
Чернявый опер, похожий на грузина или армянина подошел ближе. Витек сам вывернул карманы. Бросил на стол кошелек, барсетку с пояса снял и положил рядом. Не хотел, чтоб его, по крайней мере, сейчас, руками трогали.
Витек смотрел, как сухие пальцы, коричневые от табака, перебирают купюры с Лениным.
- Валентин, запиши, восемь тысяч пятьдесят один. Рубль …
Этот хлыщеватый Валентин мало того, что похож был на Валерку, так ещё и волосы у него, зализанные назад, были точно намазаны маслом (Витек не знал, что это гуталин) с ****ским запахом губной помады.
Витек смотрел, как расходится молния на черной барсетке.
Бля-адь …
Он же забыл…
Сейчас будет очень интересно.
ОЧЕНЬ.
- Валюта?!
Зеленые бумажки с портретом Франклина. Очень много. Полпачки разорванной.
Типа мелочь в кармане.
Водительские права. С фоткой, разумеется. Малышев Виктор Иванович. Только один прокол, за превышение скорости.
- И где ж такую ксиву делают? На такой бумаге?
- В Караганде, естественно, – отозвался Витек. - На коленке печатают …
- Это не в Караганде, – похожий на Валерку Валентин потрогал, ковырнул аккуратным ногтем ламинированную карточку. – Это скорее, в Нью-Йорке. Или в Лондоне …
- Ты считаешь …
- А что ты думаешь, Федор? Идет война, холодная … Таких вот и вербуют.
Зря, что ли, он на три года как в воду канул?
- Бля-адь! – веером по столу рассыпались бумажки, зеленые синие и розовые. – Это что за игрушки? Деньги?
Теперь все столпились вокруг стола. Даже понятые.
- Какие деньги? Власовский флаг над Кремлем?! – Глаза у Апраксина стали бешеные, как ртуть. – Ещё одну машину сюда! И с ЭТИМИ связаться надо, с Лубянки. Что ж они, гандоны штопаные, херней всякой занимаются, а тут у них под носом … Того и гляди Третья Мировая начнется, на нашей территории. Тут же целая сеть действует, организация, ****ь, может по всей стране …
Это уже не смешно …
Теперь его здесь к стенке поставят. Только не сразу.
Ой, не сразу …
- А ты говорил, чуть рыпнется – стреляй, оформим потом как «при попытке к бегству»! – Похожий на Валерку Валентин достал из кармана портсигар и сигарету, тонкую, дымок пошел шелковистый. – Его как хрустального беречь надо теперь. И обыскать получше!
- Не надо! Я сам! – Витек снял с себя пиджак, рубашку, брюки мятые положил на стол. Смотрел, как пальцы, чужие мяли и щупали подкладку, выворачивали карманы. Трусы почему-то не попросили снять, и хорошо – уж очень они несвежие.
Потом оделся, стараясь в сторону Гали не глядеть.
- Товарищ майор, я уже по рации связался, едут! – отрапортовал молодой парень, похожий на Костю Векшина, из того самого любимого кино, которое теперь у него печенках будет сидеть.
До самой смерти…
- Значит, ждем!
- А с ней как быть? – Валентин кивнул в сторону Гали.
- С ней отдельный разговор будет. Отсюда не выпускать!
- Да вы что?! – Витек рванулся встать, но был тут же назад отброшен, ударом под дых, больно ударившись о спинку стула.- Ты чего гонишь, начальник? Я вчера приехал, встреча на сегодня назначена, мне одну ночь перекантоваться надо было, лучше в теплых объятиях. Ну, я на танцульки завернул, вижу у стенки стоит, овцой овца, на любой *** полетит, как бабочка на лампу! Для постоянной работы я б, наверное, получше лялю нашел, как ты думаешь?
- Да уж точно, ты всё больше по бля …- начал Апраксин. Но тут же отвернулся в сторону, только желваки заходили на лбу.
Витек понял, что перешел для него в другой разряд. Был хоть урка, но человек.
А теперь – нелюдь …
Точно обкуренный, он смотрел, как ОНИ переговариваются между собой, пишут что-то, Апраксин то садится, то ходит из угла в угол. Голоса были, как сквозь вату.
Говорили по русски, но слов он не понимал.
Только одно понимал - КИНУЛИ его.
Как в пруд слепого котенка. Он сам себя кинул.
Потому что сила эта, действующая во всем – тупа и бессмысленна, как слепой слон в посудной лавке.
И нет никакого смысла, что он здесь. Просто – осечка, сдвиг, замкнуло во времени что-то. Точно споткнулся или в лужу ступил.
Совершенно случайно.
Как, впрочем, и все на свете.
Случайно он родился – а мог не родиться. И это всё равно. Случайно жизнь на Земле завелась, как плесень на хлебе. И нет в том никакого смысла.
Его вообще - нет, ни в чем.
Случайно фура с «Хондой» поцеловались на энном километре Можайского шоссе. А где-то там, метеорит или ещё какая хрень слепая случайно завернет на нашу орбиту и – херакс. Точно и не было ничего никогда. И его скоро не будет. Гораздо скорее, чем ОНИ думают. Надо только дождаться, когда к машине поведут. Или нет, потом, чтоб Галя ничего не знала. Уже там, когда приедут. Рвануться, как волк в капкане, хоть в наручниках, хоть без. Или в горло вцепиться тому, кто поближе – пусть хоть на месте пристрелят или забьют до смерти. Он отбиваться будет, зубами их рвать – дешево жизнь не продаст.
Он, Витька Малышев, в ТОЙ жизни ни дня в неволе не провел, хотя могли по всем делам привлечь, кроме мокрого.
И здесь не станет.
- Товарищ майор!
«Костя Векшин» нагнувшись, поднял что-то с пола у кровати. И подошел к столу – опасливо, точно лягушку, держа в руке в очередной раз потерявшуюся «мобилу» - Моторолу последней модели.
Продолговатую, с крышечкой и торчащей кнопкой антенны, в корпусе серебристого цвета.
Витек её все время забывал и терял. И прежнюю, здоровенную, черную – тоже. То на бачке, в туалете, то на водительском сиденье, то в постели.
Вот и теперь …
Под железной ножкой кровати. Видимо из пиджака выпала.
- Тоже сюда! Нет, постой – мало ли там какая начин …
Майор не договорил – Витек, рванувшись, как пружина, на ядерной скорости, выхватил мобилу у опера из рук, и, крепко зажав, поднял её над головой, на манер гранаты.
- Да!!! – рявкнул он, чуть связки себе не сорвав. - Микробомба атомная, американская с действием в полкилометра!!! НА ПОЛ ВСЕМ!
Они видно, поверили, все эти люди середины века.
Потому что легли.
Даже майор, помедлив немного, сел в позе пограничника на станции метро «Площадь Революции».
Только Галя осталась сидеть, точно не слыша, обхватив себя за плечи, как мертвая.
- КЛЮЧИ ОТ МАШИНЫ! – Он открыл крышечку «Моторолы» - Быстро, ****ь! Не то на цифру «семь» нажму, и вас с собой на тот свет … И полдеревни в придачу!
- Давай … - хрипло сказал майор.
Шофер, совсем как в кино, плотный, в кожаной куртке, с виду балагур (сердце у Витька дрогнуло, жалко стало унижать хорошего мужика, да и всех этих муровцев при исполнении, но …) вынул ключ из нагрудного кармана, бросил на стол.
Витек взял ключ, положил в карман.
Потом, с мобилой навскидку, подошел к кровати, к Гале, сидевшей точно каменная, поднял её за локоть, и, взяв под руку, потащил за собою. Она не сопротивлялась. Вместе выбежали на воздух, к «газели», что ли, с крытым фургоном, дежурившей прямо у крыльца.
Галю пропустил вперед, сам сел у руля. Нажал на педаль, что есть силы – показалось – земля поехала назад, чуть-чуть забуксовало …
Потом тронулось, резко, так что обоих качнуло, точно на ухабе.
И муровская тачка понеслась, людей пугая, по тихой лефортовской совсем деревенской улице, на последней скорости, точно уходя от погони.
Витек жал на педаль и одновременно сигналил со страшной силой – чтоб никто не ввернулся под колеса.
Галя ничего не говорила, он слышал только, как она дышит. И ещё её сердце, как своё – сливавшиеся в один стук.
Он гнал вперед, из Москвы, к Владимирскому шоссе, в строну Реутово.
Граница Москвы кончилась, как будто – пошла промзона – ангары какие-то, сараи, с войны оставшиеся железные противотанковые ежи..
Дымила толстая труба.
Чудом проскочили, едва не врезавшись в самосвал, груженый бревнами.
Когда кончились дома, и узкое, втрое меньше теперешнего шоссе завернуло в гору (внизу была такая же узкая речка, поляна, а на горизонте тучей – лиственный лес) Витек решил сбавить скорость – но тормоза не слушались.
Потеряв управление, тачка мчалась по дороге, на предельной скорости – пока не кончится бензин – или до ближнего столба …
Вдруг показалось, что стрелка на указателе скорости сошла с катушек, завертелась так, что не видно стало ни цифр, ни делений …
И откуда он взялся, точно из воздуха вынырнул – мальчишка-велосипедист в голубой застиранной майке, метрах в десяти от колес?!
Он видел большие, точно искусанные губы, большие руки на велосипедном руле, выступающие над майкой ключицы, пепельно – русые пряди, слипшиеся в сосульки от пота.
Глаза мальчишки, серые, прозрачные, с синяком под каждым, большим, как фингал, казались слепыми – точно дорога перед ним была пуста …
Витек, что есть силы вывернул руль вправо.
Машина, два раза перевернувшись, полетела вниз, под откос.
Боль, страшная, была не больше секунды, потом ударило сверху – наступила темнота.
И полная тишина.
(Окончание следует).