В 1969 году у меня был друг, Безносов Володька. На Ржевке. На Ржевском полигоне. Будущий философ. Как-то на Финляндском, в зале ожидания, вижу он звонит в будке. А до него домогается пьянчуга, выселяет его от телефона. Мешает ему разговаривать. А Володька, кстати, был большим любителем поболтать за две копейки по телефону до бесконечности! Будущий философ, с портфелем под мышкой, очкасто выворачивается из телефонной будки и, на моих глазах, получает от раздухарившегося по физиономии.
И никакой любви – одни филсофические страдания!
Решил я за Володьку вступиться и легонько вдарил ладошкой долгожителя по баку. И он улетел по николаевскому метлаху метров на пять вместе с авоськой. Авоську в сердцах, через себя бросил по диагонали. И она, описав дугу, улетела довольно далеко, воспарив над самой читающей в Мире между строк, публикой. На кого Бог пошлёт.
Сидит, ноги раскинул и сквернословит. А чтоб на Володьку больше не налетал, положил пьянчужке свою пятерню на голову. Тот пытается приподняться и встать!
– Ан нетушки!
Тут буян заголяет на своей ноге брюку и протез кажет. Нам с Володькой стало в неудобняк. Мы ему помогли подняться, возвернули авоську, дали на дорожку и побежали на электричку.
P.S. В дальнейшем, закончив Университет им. Жданова, Володька преподавал философию в театральном институте на Моховой в Питере. В 1998 году его не стало. У него была жена – Людмила Педич, подруга моей будущей жены Ирины по ВОХРе на Ржевском полигоне.
Памяти В.Г. Безносова
Воспоминание ученика
Историю философии изучали все, кто когда-либо учился в вузе. Не всем, однако, выпала удача прослушать такой курс у философа. В Театральной же Академии, рядом с другими прекрасными профессорами, читал студентам лекции доктор философии Владимир Григорьевич Безносов. На этих лекциях ты становился свидетелем философствования в подлинном смысле этого слова, внутренне подвижного, пристрастного, всякий раз структурно и эмоционально отражающего предмет. Учение Канта «раскручивалось» совершенно по-кантовски, ошеломляя сверкающим блеском логической конструкции. В иной тональности шел незабываемый разговор об Иосифе Волоцком и Ниле Сорском, о русской монастырской культуре — тихо, почти погрузившись в сейчас, сию минуту вновь происходящее осмысление.
В другой раз: «Да что мне эта программа, не люблю я Спинозу и не буду о нем, прости Господи, говорить. Да что о нем и говорить? Но, вижу, вы настаиваете, тогда расскажу, за что я его не люблю». Следовала блестящая двухчасовая лекция, цитировал наизусть.
Начиналось всегда с прибаутками, как бы играючи. Затем, пройдя за полтора часа длиннейший путь, мысль воплощалась в вопрос, сформулированный остро-личностно, адресованный каждому, вопрос, долго еще щемящий сердца слушателей. Во всем ему хотелось, подобно поэту, дойти до самой сути. Но, достигнув невидимого порога, философ оставлял каждого из учеников перед той дверью, в которую войти можно лишь самостоятельно, поодиночке.
Он был артистичен, шумлив, порою забавно-неуклюж, смеялся охотно и громко — из тех людей, которых называют шебутными. Но игровая, открытая природа сочеталась в нем с интеллектуальной глубиной и поразительной истовостью — соседство, присущее немногим.
Круг его научных интересов был широк. Иммануил Кант и Альберт Швейцер, Владимир Соловьев и Сергий Булгаков являлись для него не гостями из иных сфер, а собеседниками, неторопливый и вдумчивый разговор с которыми продолжался всю жизнь. Но главной темой исследований Владимира Григорьевича стала русская религиозная философия, ее роль и место в сегодняшнем мире. Отторгая всяческую вульгарность и фарисейство, Безносов воспринимал духовные поиски России как неиссякаемый источник нравственного очищения. Центральный, сквозной герой его трудов — Ф. М. Достоевский, воплощающий собой мучительные и страстные искания свободы и истины, фигура, вырастающая на пересечении и в дискуссии культуры и религии, церкви и интеллигенции.
«У Достоевского благость знает бездну, противоречия, изломы и падения человеческой души. Достоевским очень остро переживается проблема свободы, свободу нужно протащить через всего человека — его душу, тело, дух, волю, его бездонную природу… Для Достоевского свобода трагична. Трагична сама свобода, трагичен и путь к свободе. И даже обретая ее, человек не может успокоиться…»
Для Безносова важнейшим являлся пафос не утверждения, но собирания духовных сил, ключевой формой был не императив, но вопрошание. Не случайно он пришел к терпимости как основополагающей нравственной ценности. «Перед лицом возможности вселенской катастрофы жизненно важной, сохраняющей саму жизнь, становится установка на дополнительность, равновозможность даже, казалось бы, несовместимых вариантов, их диалог».
Вопрос стал титулом его книги, посвященной Ф. М. Достоевскому и нравственно-религиозным исканиям в духовной культуре России конца XIX — начала ХХ века: «Смогу ли уверовать?» Вопросительной, разомкнутой интонацией всегда заканчивалась лекция: «Ну, вы подумайте об этом… Вот…»
Удивительно говорил он о русском странничестве, об особом типе людей, связующем дольный и горний миры. «Странник жаждет иных миров, иного света. Он сам добровольно соглашается уйти из этого мира, он тесен ему, стесняет его дух… В нем должен быть отблеск, отсвет мира потустороннего…» Не таков ли был и сам Владимир Григорьевич… Словно странник, прошел он среди коллег и учеников — с детской улыбкой, вечно удивленным взглядом.
Эпиграфом к своей книге он избрал строки Григория Богослова:
И жив, и мертв я. Мудрый да поймет меня.
Мертва душа — живет своею волей плоть.
Он был из тех людей, в отношении которых невозможно слово «был». Но главное — душа его была живая, живою и осталась — где-то.