Подоив коз, Лукерья наливала молоко в глиняную крынку, когда в курень вбежали Степан с Жоркой.
— Мам... Война!
— Немцы на нас напали!.. Война!..
Лукерья пошатнулась от этих слов, пролила молоко на стол.
— Война? Откель узнали?
— Председатель сказывал... Из станицы верховой с пакетом прискакал.
Лукерья тяжело опустилась на лавку, нервно теребя фартук. Сыновья в растерянности стояли у двери. Молчали.
Молоко растеклось по столу и тоненькой струйкой полилось на глиняный пол. Оцепеневшая Лукерья глядела на струйку молока, не в силах пошевелиться. На полу образовалась серая лужица. Кап... кап... кап... — шлёпались в неё капли. Лукерье казалось, что они нестерпимо звонко отзываются в сердце и бьют словно молотом. Кап...кап...кап... Она сжала виски руками.
«Как же Ваня-то?» — эта мысль вывела её из оцепенения. Подняла глаза на сыновей:
— Сынки... там же Ваня...
Но растерянные дети глядели на мать, не зная что сказать.
Больше Лукерья не могла оставаться на месте. Она должна куда-то бежать, что-то делать:
— Вы сестёр кликните. Они в огороде... И сами никуды не ходите, — наказала сынам, — а я к председателю...
Подбирая подол юбки, бежала к центральной усадьбе. Сердце тревожно колотилось в груди.
«Как же это... Как же... Можа, сыны ошиблись... Можа, придумали всё...» — не хотела она верить страшной вести.
У центральной усадьбы уже толпились, тихо и озабоченно переговариваясь, хуторяне. Тут же сновали вездесущие мальчишки, и все шикали на них, чтобы как-то выплеснуть свои эмоции.
— Фёдор, неужто правда?.. — Лукерья тронула за локоть казака, смачно дымившего самосадом у крыльца.
— Правда... — повернул он к ней мрачное лицо и опять глубоко затянулся табачным дымом.
— А председатель — что?
— А что председатель! Совещаются они... — кивнул он на закрытую дверь правления, выпустив изо рта густую сизую струю дыма.
В это время дверь открылась, и к хуторянам вышел Николай Фёдорович. С крыльца обвёл собравшихся хуторян тяжёлым взглядом и тихо произнёс:
— Сказать-то особо нечего... Я не больше вашего знаю. Фашистская Германия нарушила границу и с боями вторглась на нашу территорию. Началась война... Сейчас я еду в район. Узнаю обстановку. Потом, может, будут какие указания, а пока остаётся только ждать...
«Ждать... ждать... — простучало в висках Лукерьи. — Чего ждать? — не понимала она. — Надо же что-то делать... А что я смогу сделать?» — с этими мыслями подошла к куреню Матвеича.
Старик, стоя во дворе за потемневшим старым столом, прямо на столешнице стругал корни каких-то растений. Завидев Лукерью, он оставил свою работу и, выйдя ей навстречу, молча указал рукой на крыльцо, приглашая присесть в тени.
Забыв поприветствовать хозяина, Лукерья покорно присела на порожек, вопросительно глядя на старика. Он был спокойным, и ей показалось, что Матвеич ничего не знает о войне. Хотела спросить, но старик заговорил сам:
— Знаю, Луша, знаю... Только криком да суетой не поможешь. Кажный должён своё место знать и нужное дело делать.
— Там же сыны наши... — хотела было возразить Лукерья, но он сердито поглядел ей в глаза.
— Наши сыны — казаки! И провожали мы их не в бирюльки играть, а родную землю защищать. Так что наши сыны, Луша, там, где они должны быть, и делают своё дело. А нам только молиться за них надо, чтобы живыми вернулись. Ты свою душу зазря не рви... Кто знает, какая нам доля выпадет...
Его спокойный твёрдый голос заставил Лукерью взять себя в руки. Она тяжело вздохнула, чувствуя, как унимается внутренняя дрожь.
— Заходили ко мне давеча твои сыны, — спокойно продолжал разговор старик. — Знаю я, что от Ивана весточка прилетела, что танкист он. А мой Аникей только надысь откликнулся. В пехоте мой сын... Велел вашей Клавдии кланяться...
Старик замолчал, думая о чём-то своём. Молчала и Лукерья, боясь нарушить ход его мыслей.
— Я, Луша, дам тебе письмо Аникея... Можа, Клавдия али сыны твои отпишут ему? — снова заговорил Матвеич, глядя Лукерье в глаза. — Я-то писем писать не умею, а на фронте весточка из дома бывает важнее куска хлеба и глотка воды... Пущай отпишут, что живой я и верю — не посрамит он отца своего.
— Не сумлевайся, Матвеич, мои дети отпишут Аникею. Рада я, что и твой сынок откликнулся. Зараз будем знать, где он...
— Этого, Луша, не узнаешь... Адрес-то есть, а где наши сыны, один Бог ведает.
Он тяжело поднялся и пошёл в курень за письмом Аникея.
«Постарел...» — глядя, как, осторожно держась за поручни, поднялся он на крыльцо, подумала Лукерья.
Присмиревшие, взволнованные дети ждали её у ворот.
— Чё председатель сказал?
— В район он поехал... Вернётся, тогда всё обскажет, а зараз велено ждать... Вот... — обернулась мать к Клавдии, протягивая конверт, — Аникей отцу весточку прислал, велел тебе кланяться... Обещала я Матвеичу, что ты отпишешь Аникею, мол, отец жив и верит в него...
Клавдия, вспыхнув румянцем во все щёки, взяла письмо и тут же скрылась в курене.
Из района председатель вернулся подавленным и мрачным.
— Обстановка тяжёлая, — говорил он. — Красная Армия с боями отступает... Враг превосходит наши войска в силе и технике. На Дону объявлена всеобщая мобилизация. Все кто может воевать, — на фронт.
Говорил председатель коротко и отрывисто, словно отдавал команды. Жесты его были резкими, нервными.