Укрой, тайга

       
                Ах, война, что ж ты, подлая, сделала...
               
  В тот августовский вечер, прихватив ружьишко, ночевать дед Антон направился в тайгу. Когда ходил вчера в лес посмотреть урожай орехов, заметил, что на том клочке земли, который они раскопали по весне с ребятишками и посадили картошку, кто-то уже принялся пакостить. Дело в том, что лишней земли в колхозе не было, а картошка - единственная доступная еда для себя и скотины. Отыскивали люди полянки в лесу, раскапывали и засаживали их картошкой. Власть на подобный захват земли глаза закрывала.
 
  И вот теперь на маленьком их участке, с трудом отвоёванном у тайги, кто-то стал подкапывать картошку. Село их стоит в стороне от больших трактов, в глухой тайге, а тайга издавна спасала беглых мужиков - кто от властей скрывался, а кто и от своих сородичей. Вот и сейчас, в военные годы, всякого люда в лесу развелось. Сказывают, какой-то Карга по окрестным горам бродит, да не один, говорят, а собрал вокруг себя таких же головорезов и дезертиров, налетают на деревни, последние продукты у людей отнимают. Прямо как после гражданской стало, без ружья в тайгу ходить опасно. Дед Антон хорошо помнил те времена и удивлялся теперь, что вновь ожила тайга, каждого куста бояться нужно.
Но до каждого куста деду Антону дела не было, а вот свою картошку сохранить хотелось. Семья у него нынче оказалась большая: после того, как двоих сыновей забрали на фронт, пришлось помогать их женам и детям, хозяйство пришлось вести одно. Только картошка и спасала. Старались каждый год посадить её больше. Землю копали лопатами, только подсыхала она весной чуток, бабы да ребятишки накидывались на неё и работали с темна до темна. Помощи ждать было неоткуда - лошадей и мужиков угнали на фронт.

  Два года назад подошёл возраст идти на войну и их последнему помощнику, младшему сыну, Павлику. О нём дед Антон теперь думал больше всего, жалко было парнишку. Какой он ещё вояка? Драться-то толком не научился, ласковый рос да рассудительный какой-то, говорил всегда так, словно понимал про жизнь больше родителей. Баловали они Павлика, защищали от старших. Срабатывал, видно, мудрый крестьянский обычай – младший сын на корню, опора и утешение родителям в старости, на него и надеялись.
До елани, где посажена картошка, идти было не так и далеко, километра два, да только густым лесом, по которому вилась давняя таёжная тропа - осенью по ней вывозили из тайги орехи, а теперь вот ещё и картошку. В такое вот предосеннее время, когда кончается лето и над природой нависает угроза сырости и первых заморозков, пройтись по тропе сплошное удовольствие. Зелень кругом, над головой смыкаются кроны деревьев, по бокам рясные кусты ярко-красной кислицы, сверху нависают грозди рябины, а взглянешь в сторону - и невольно глаза выхватывают густо рассыпавшиеся маслята и грузди. С деревьев, испугавшись приближения человека, вспархивают рябчики, шум их крыльев затихает где-то невдалеке, но в густом лесу увидеть, куда они садятся,  невозможно. Тут уж, если есть желание полакомиться свежей похлёбкой, приходиться пристально осматривать все деревья да продвигаться вперёд украдкой, отыскивая затаившуюся на ветках птицу. Но сейчас деду Антону не до рябчиков, да и не хочется нарушать лесную тишину громкими выстрелами.
Благодатное время, созревает всё в природе, красуется. И только первые пожелтевшие листья наводят на грустные мысли. Что и говорить – любил дед Антон тайгу, лес любил и его обитателей. Да и как не любить, если он родился в этом местечке, с детства исходил все лесные тропинки, все деревья знал наперечёт. Его это была тайга – он здесь вырос и сыновья его выросли здесь.

  Воровство в любом виде дед Антон терпеть не мог. Несправедливо, когда человек пользуется плодами чужого труда, не по-таёжному это. Слишком много они с бабами да ребятишками потратили сил, вскапывая перевитую корнями деревьев землю, пропалывая  густо взошедшую вместе с картошкой траву. Дед Антон посмотрел на аккуратно сложенную картофельную ботву, ровно разрытые гнёзда с края маленького участка и отчего-то подумалось, что не злодей воровал картошку, вероятней всего, кто-то просто спасался от голода. Но это обстоятельство нисколько не меняло сложившейся ситуации.
Сделав под большим разлапистым кедром скрадок, какие делал при охоте на зверя – поставил несколько раскидистых веток так, что они создали для него маленький шалаш, дед Антон забрался внутрь, уселся поудобнее на сухую хвою, положил рядом ружьё и принялся всматриваться в небольшой участок начинающей желтеть картофельной ботвы.

  Время тянулось медленно. Хорошо хоть комаров нет – в эту предосеннюю пору они уже заканчивают свой жизненный цикл и до людской крови становятся не падкие. Постепенно сгустились сумерки, и виден остался только клочок звёздного неба да размытые контуры верхушек деревьев. Поймать в такую ночь грабителя дело пустое, если и начнёт он вырывать картофельную ботву и собирать с неё большие картофелины, что с ним сделаешь? Спугнёшь только. Но и домой идти в темноте было невозможно. Так и сидел дед Антон, прислонившись к дереву, прислушиваясь к каждому шороху и звуку, проклинал ненавистную войну. Только ведь на ноги становиться народ стал, обыгиваться немного от раскулачивания, колхозы крепли скотом и птицей, жить бы да жить. И что людям нужно? Не могут существовать спокойно – обязательно горло грызть друг другу надо. Земли что ли мало? Да вон её сколько, работай только. Много чего передумал за ночь дед Антон. Страшно было за сыновей –  все трое на фронте. Он бы и сам с радостью согласился пойти им на помощь, да только не брали уже его год, к старикам причислили.
В середине ночи, когда он, к своему стыду, немного задремал, послышались какие-то непонятные звуки. Не то сломанная ветка хрустнула, не то захлопала крыльями ночная птица - и опять тишина… А может, и показалось, не стал придавать значения непонятным звукам дед Антон.
К утру похолодало. Густой туман с реки и болот постепенно стал забираться в лес, неся с собой сырость и прохладу. Едва забрезжил рассвет и стала заметна тропинка, дед Антон направился к дому, отчего-то решив, что утром на их картофельное поле уже никто не придёт.

  День прошёл как обычно – после сенокоса начиналась подготовка к зиме, и  дел по хозяйству было невпроворот. К вечеру непонятная сила вновь потянула его на клочок картошки в тайге. Сознанием он понимал, что труды его напрасны – если уж кто-то решил копать, так ему за ним не уследить да и не справиться. Но вновь, прихватив ружье, в потёмках уже сидел дед Антон в своём скрадке. Всё так же монотонно трещали в траве кузнечики, изредка лаяли бурундуки, предвещая перемену погоды, голосили, перепархивая с дерева на дерево, кедровки. Сумерки надвигались быстро, и, казалось, последние звуки погибали с наступлением темноты. Покойно было и как-то волнительно.
Вдруг деду Антону послышался, а, может, почудился шорох, вроде как даже и ветка хрустнула у кого-то большого под ногами. Оторопь охватила старика, он пытался представить, кто мог издать подобный шорох – зверь или человек. Дед Антон медленно повернулся в сторону леса, откуда раздался звук, но рассмотреть в плотной пелене ночи было ничего невозможно.
  - Отец, - неожиданно услышал он отчётливо голос младшего сына.
  - Пашка…  Ты что ли? – превозмогая страх, проговорил дед Антон в темноту, с трудом веря, что слышит знакомый голос.
  - Я, - спокойно ответил сын, словно расстались они только вчера, и не было двух лет тяжёлой разлуки.

  - Не подходи, дезертир, убью! – запоздало выкрикнул дед Антон, когда окончательно убедился, что из темноты он слышит голос младшего сына. Всё что угодно мог предположить отец, но того, что кто-то из сыновей окажется дезертиром, не могло присниться и в страшном сне.
  - Убей, я давно этого хочу! – не сменив тона, согласился сын.
Они всё ещё были не видимы друг другу, и Павел больше опасался не за свою жизнь, ему она давно стала безразличной, а за то, что убьёт его отец в запальчивости и будет потом мучиться остатки дней своих.
  Вновь наступила зловещая тишина. И если Павел понимал ситуацию и жалел отца, то отец, пока, ничего сообразить не мог.
  - Сбежал что ли с фронта? – первый не выдержал  дед Антон.
  - Нет, - вновь спокойно сказал Павел. Он давно проиграл в своей голове момент встречи с отцом. Примерно такой он её и представлял, только вместо картофельной поляны думалось застать отца на охоте, на покосе, на заготовке дров. Но тут уж ничего не поделаешь, родная картошка первый раз за много месяцев позволила насытить желудок. – Домой отправили.

  - А что ж тогда по тайге скрываешься?
  - Документы выдать забыли.
  - Вон оно как, стало быть, получается, - никак не мог успокоить своего сердца дед Антон. Но вера в сына постепенно стала возвращаться, и он стал понимать происходящее реально - похоже, что с парнем стряслось что-то серьёзное.
  Некоторое время молчали ещё. Никто не шевелился, и над картофельным полем вновь воцарилась напряжённая тишина. Первым не выдержал дед Антон, с шумом поднялся и со словами: «Ну, где ты там?» - шагнул в направлении сына.

  Павел вышел из-за большого кедра, силуэт его качнулся и направился в сторону отца. Не разбирая дороги, они кинулись навстречу друг другу и крепко обнялись. Они бормотали что-то, и у обоих из глаз бежали слёзы. Тёмная ночь не могла скрыть волнение двух мужчин.
  - Худой-то, худой! Чего сразу дома-то не объявился, - сквозь слёзы выдавил отец и тут же понял, что сморозил глупость, что всего несколько минут назад держал в руках ружьё и чуть не наделал беды.
  - Как вы-то живете? Все живы? – из дома Павел вестей не получал больше года.
  - Пока Бог милует. И Пётр недавно отписывал, и Николай, - торопился обрадовать Павла отец.
  - А мама как? – не мог успокоиться сын.
  - Держится понемногу, – проговорил старик и с грустью добавил: - Какие у нас могут быть радости, если вас трое на фронте.

  Они присели под огромным кедром на толстый и мягкий слой сухих иголок.
  - Чай будешь? – спросил дед Антон сына. – У меня тут и краюха хлеба есть.
Павлик взял фляжку с чаем, большой каравай и, стараясь не торопиться, принялся откусывать давно забытый им хлеб. Дед Антон смотрел на сына с радостью и тревогой.
  - Хорошо-то как, господи, - непроизвольно вырвалось у Павла, когда закончил с едой. Сколько раз за эти два ужасных года мечтал он вот так посидеть в объятьях запашистого кедра, на мягкой перине иголок и послушать тишину. Мечта сбылась, теперь можно и помирать, как обещал он сам себе.
  - Чего случилось-то? Письма не писал больше года, извёл нас с матерью, - нарушил тишину дед Антон, вполне понимая, что появление сына в тайге вызвано серьёзными обстоятельствами.
  - Долго, отец, рассказывать.

  - Но придётся.
  - Придётся, - не стал возражать Павел и принялся за рассказ, который можно было где-то и скрасить – только ведь он один знал про себя правду.  Но что там скрашивать. Принялся рассказывать всё как было, всё по порядку.
  Начал с военкомата, двухмесячной учебки в Барнауле и первых боёв, которые забирали по половине взвода. Ему везло. После каждого серьёзного боя их полк отводили от передовой на несколько дней, доукомплектовывали новобранцами в новеньких гимнастерках - и вновь на передовую. Много осталось на тех полях друзей, да и друзьями-то они становиться не успевали, а с той барнаульской учебки в их взводе  осталось несколько человек.
В одном из боёв судьба сыграла с Павлом злую шутку. Снаряд разорвался рядом. Он лежал в это время на земле, готовый к следующему броску. Это и спасло молодого бойца. Но от контузии уберечься не удалось. На какое-то время потерял сознание… Очнулся, когда два немецких солдата принялись пинать его коваными сапогами. Потом был плен, все ужасы которого Павлу пришлось вынести сполна. Но нигде и никогда он не терял веру и надежду возвращения на Родину. Даже в самом  крайнем изнеможении, когда наступали минуты полного безразличия, он вспоминал родную тайгу, верил, что домой вернётся.
И неизвестно, что больше помогло, вера или случай, но удалось ему обмануть зазевавшуюся охрану рудника, на который его отправили из лагеря. Скорей всего таёжная смекалка да сибирская выносливость позволили уйти от натасканных охранников и острозубых овчарок.
До линии фронта добирался почти два месяца. Натерпелся страхов и голода, но и людей хороших немало повстречал. Везло ему, никто не выдал, возможно, жалели его молодость. Перебраться через грохочущий рубеж фронта наметил на ночь. И опять всё получилось. К утру уже был на стороне своих, а когда услышал русскую речь, не остерегаясь, поднялся и закричал:

  - Товарищи!..
  Но встретившиеся солдаты не торопились его обнимать.
  - Да свой я, свой. Из плена сбежал.
  - Сейчас выясним, чей ты, - сурово проговорил один из солдат и добавил: - А ну, иди вперед и не оглядывайся.
  Павла привели в штабной блиндаж. Он всё чистосердечно рассказал, но было понятно, что усатый майор-особист не поверил ни одному его слову.
  - Много сейчас пленных возвращается, да только потом оказываются диверсантами. Отправим в штаб армии, там разберутся, - заключил майор.

  Но в штаб армии Павлу попасть было не суждено. Загрохотало, загудело вокруг – земля смешалась с небом. Немцы начали очередную артподготовку. В блиндаже посыпалась с потолка земля. Майор торопливо собирал со стола карты и бумаги, а вспомнив про Павла, приказал двум солдатам у входа:
  - Расстрелять!
  И как только вывели его в этот начавшийся кромешный ад, блиндаж с майором и солдат накрыло снарядом. Павел успел кувыркнуться в подвернувшуюся воронку и смертельные осколки пролетели мимо.

  Начался серьёзный бой. Наши рвались вперед, немцы не отступали. Всё смешалось в пыли и дыму, все куда-то бежали, кричали, стреляли. Только Павел не знал, что делать ему. В какую сторону бежать? Туда, где провёл в плену больше полугода, или назад к своим, которые вот так запросто приказали его расстрелять?
  Долго он лежал в воронке и размышлял, не понимая, кто же он теперь такой есть и где та правда, за которую он должен бороться? Сильнее бомбовых разрывов в ушах гудел короткий окрик майора: «Расстрелять!» И от неясности этой, от того, что вместо ликования о его бесстрашном возвращении из плена, ему не поверили, Павлом овладело безразличие. Он нехотя поднялся и медленно побрёл на восток, как он ещё надеялся, к своим.
Идти пришлось недолго, его снова задержали. Слишком уж одежда была оборвана и мало походила на одежду местных крестьян. Привели в штаб полка. Вновь долгие и утомительные расспросы. Павел рассказал всё, не утаив и последнего эпизода с допросом в штабном блиндаже и гибели сопровождающих его солдат.

  Ему, конечно, не поверили, а непонятная смерть майора-особиста и двух солдат, только усугубили дело. И вновь, вероятно из-за отсутствия времени на разбирательство, начальник штаба приказал расстрелять перебежчика. Не успел Павел сказать и пару слов в защиту, как два солдата подхватили его под руки и вывели из штаба. Потом, грубо толкнув в спину, один из них приказал идти в сторону окраины села – туда, где начинался лес. В лесу солдаты сделали два выстрела в воздух и приказали Павлу: «Беги!».
  Инстинктивно он пробежал несколько сот метров в глубь леса. А когда понял, что погони нет и солдаты не пошутили, сел на землю и заплакал. Кто же он теперь такой есть, почему его гонят отовсюду, как собаку, почему везде хотят пристрелить? Как доказать, что он не дезертир, не провокатор, не враг народа? И зачем его отпустили, уж лучше бы расстреляли.
Постепенно стал успокаиваться, понимая обречённость своего положения. Раз побывал за линией фронта, восстановить доброе имя можно только через лагерь. Он бы и на лагерь-то уже согласился, но ему и этого права не оставили. Два раза к расстрелу приговорили!
Хотелось есть. И Павел медленно направился в сторону востока, в сторону Сибири, в сторону малой родины… Ничего другого он придумать не мог.

  Долго рассказывал сын свою горькую историю отцу, ничего не  утаил. Да и разве бы он смог солгать отцу! Павел радовался, что впервые за долгое время он смело говорит правду. Он давно ждал этой минуты, не переставая верить в чудо, верить, что «дома и стены спасут» - больше верить ему было не во что.
  Дед Антон не мог понять, отчего вернувшемуся из плена сыну не поверили. Но и оснований подозревать его в неправде у него не было.
  - Пойдём домой, - тихо проговорил дед Антон, когда чуть забрезжил восход. – Теперь тебе с людьми пока встречаться нельзя. А там что-нибудь придумаем.
 
  И дед Антон, придерживая за руку сына, медленно пошёл по тропинке. У дома рассвет уже позволил различать очертания строений и контуры гор, но пройти нужно было незамеченным. Анна, жена деда Антона и мать Павла, уже колготилась на кухне, собиралась идти доить корову. Но, увидев сына, от растерянности тут же опустилась на кровать. Она и подумать не могла, что это может случиться вот так запросто. А немного опомнившись, соскочила с кровати и с криком: «Сыночек, вернулся», - принялась обнимать сына. Слёзы текли по её щекам, она их не замечала и не переставала целовать исхудавшее лицо сына.
  - Как ты, сынок, каким ветром тебя принесло? - сквозь всхлипывания принялась спрашивать Анна.
  - Ты покорми сначала сына, - посоветовал дед Антон. – Потом уж с расспросами приставай.
  - И вправду, что это я раскудахталась, - быстро переменилась мать и потянула Павлика к столу. – Садись, сыночек, сейчас я молочка налью, поешь с хлебушком.

  Рассвет между тем окончательно разогнал остатки ночной темноты, и даже в доме с маленькими окнами стало светло. Только теперь дед Антон смог рассмотреть сына. Худющий, как Иисус Христос на распятье, одет в какое-то лохматьё. Что-то наподобие пиджака накинуто на голое тело и перехвачено тонкой кожаной опояской. Столь же ветхие штаны и босые ноги. Руки, лицо, да и всё тело было покрыто множеством незаживших язв и ссадин. Только глаза Павла, хоть и впали далеко в глазницы, были живыми, и, как прежде, ласковыми и, казалось, просили помощи.
  - Давай скорей, отец, баню растопляй, отмывать сына будем, - суетилась пока ещё ничего не понявшая Анна.
  - До вечера подождём. По утрам баню не топят, что народ подумает?
  И только теперь до Анны стал доходить смысл появления сына. Прикрыв рот платком, она беззвучно заголосила.
  - Дарья-то спит ещё? – спросил дед Антон, и тут же добавил. – Разбуди.

  Вскоре из горницы, потягиваясь, вышла девица семнадцати годов, она увидела Павла, и ноги её словно надломились, она грузно уселась на припечек.
  Дом их стоял на отшибе, но кто его знает, вдруг кому-то захочется пройти мимо, а то и зайти за чем-нибудь. Разные у людей появились потребности – у кого соль кончается, у кого спички. Анна быстро задёрнула ночёвки на окнах, села на сундук у стола и никак не могла сообразить, о чём начать расспрашивать сына. Но тут же поднялась.
  - Что это я, старая дура, накормить ведь гостя надо. Дарья, чего столбом стоишь? Неси молоко, печь разжигай.
  И все кругом забегали, засуетились, пытаясь понять, что же произошло. Только Павел присел на краешек сундука у стола, где только что сидела мать, и радостно смотрел на родных людей, на незамысловатое убранство кухни, где всё осталось так, как запомнилось из далёкого детства.

  Только теперь он почувствовал, что устал, смертельно устал за время плена, побега, перехода через фронтовую полосу и долгого продвижения по родной земле, без всяких прав существования на ней. Он удивлялся, что какая-то неведомая сила помогла ему добраться до родительского дома. Там, на чужой земле, ему пришлось несколько раз применить своё единственное оружие – небольшой, но остро заточенный с двух сторон нож. На своей земле опасностей оказалось не меньше. Но с детства Павел был охотником, поведение зверей изучил хорошо. И часто, оказываясь «в звериной шкуре», накопленный опыт спасал его. Больше того, каким-то внутренним чутьём он научился угадывать опасных для него людей. Он передвигаясь от села к селу на восток. Невольно приходилось встречаться с людьми, выпрашивать еду, и люди помогали ему, чем могли. Города, большие сёла и дороги он обходил стороной. Так вот и добрался до дома. И только теперь задал себе вопрос: «А зачем?» Он ведь и здесь никому не нужен. Что же такое произошло? Ведь не предал он никого, не дезертировал с фронта, не боялся вражеских пуль, смело шёл в бой. И не его вина, что попал в плен. Уж лучше бы убило его в том последнем бою.

  В углу кухни, под занавеской была прикреплена небольшая иконка в тёмном окладе. Бабушка, когда была живая, подолгу молилась, приоткрыв святой образ. После её смерти иконку убирать не стали, хоть в Бога в доме никто толком и не верил. А вот сейчас Павлу захотелось помолиться, попросить захотелось Бога о помощи.
  Он  и не заметил, как на столе появилась свежая жареная картошка, хлеб, молоко, сало.
  - Перекуси, сынок, потом отец курку зарубит, похлебаешь свеженького супа, - ласково проговорила мать, пододвигая к сыну большую сковороду с горячей картошкой. – Похудел-то, похудел…
  А вечером, когда Павел наконец-то выспался по-человечески, попарился в бане, после которой почувствовал себя заново родившимся, переоделся в чистую, довоенную ещё одежду, сбрил бороду, а отец постриг его наголо, все уселись за кухонным столом. Анна всегда верила, что с войны сыновья нагрянут неожиданно. Вот самый дорогой для неё, Павлик явился, и она выставила на стол все заначки, а если учесть, что и в огороде всего наросло дивно, да ещё дед Антон зарубил по такому случаю курицу и теперь забытый аромат мясной похлебки наполнял избу, то угощение получилось царское. Хлеб Анна испекла из хорошей муки, специально берегла для такого вот случая, пирожки нажарила и, конечно, достала бутылку водки.

  - Ну, ты, старуха, даешь! – удивился дед Антон. – Я уж и забыл, как она пахнет.
Выпили молча.
  - Что теперь делать-то? – принялась всхлипывать Анна, вытирая слёзы передником.
  - Поживёт пока, - твёрдо сказал дед Антон.
  - Може в сельсовет явиться, - предложила Анна. – Простят.
  - Да где ж его простят, к расстрелу приговорённого! – почти выкрикнул дед Антон. –   Теперь конца войны ждать нужно, может, там какое послабление выйдет.
На том и остановились – пока поживёт у них Павел тайно, а время покажет, что дальше делать.

  Сам же Павел соображал плохо. Человеческого отношения к себе он не испытывал почти два года, с тех пор, как попал в плен. И вдруг враз - чистый и сытый. Наверное, ради вот этого момента он и стремился домой. Теперь опять его сил хватит надолго.
  Только не мог понять Павел, отчего в родительском доме он должен сидеть с наглухо завешенными окнами и на запорах. Умом, может быть, ещё и понимал, а сердце не соглашалось. Ведь он не предал Родину, с риском для жизни бежал из плена и готов был вновь встать на её защиту. А его – к расстрелу. Вот это Павлу было обидней всего.
И потянулись длинные и однообразные дни и ночи. В светлое время суток отсиживался на чердаке да в подполе, из дома выходил только ночью. Но «шило в мешке» утаить сложно. В один из осенних дней заявился к ним в дом участковый милиционер. Он ещё до войны был у них в округе участковым, и на фронт его по случаю старости, вероятно, не взяли. Дарья заметила его ещё за оградой и подала Павлу знак прятаться. В таких случаях он забирался в дальний угол подпола и сидел там тихо.

  - Как поживаете? – спросил милиционер деда Антона.
  - Живем понемногу, - скрывая испуг, ответил хозяин.
  - От сыновей вести есть?
  - От Петра с Николаем письма были, а вот Павлик уж третий год пошёл, как не пишет, - слукавил дед Антон. – Хвати дык в плен попал.
  - В военкомат на него запрос пришёл, если объявиться, скрывать не советую, сейчас времена суровые, - тихо сказал милиционер, пристально глядя на деда Антона.

  Вечером вся семья долго решала, как дальше поступить Павлу. Решили срочно, пока ещё неглубокий снег, отправить его в тайгу.
  - Избушку, где орешничали в Карасу, помнишь? – спросил дед Антон.
  - Как не помнить, мне уж в ту пору лет-то много было, - спокойно ответил Павел.
  - Вот в ней и перезимуешь, а весной выйдешь к нам, будем решать, что дальше делать. Може и война проклятая кончится, – рассудительно проговорил дед Антон.
  Собрали вещи, продукты. Дед Антон отдал ружьё и все припасы. Он понимал, что основная надежда Павлу выжить – охота.

  А ранним утром, когда ещё и не было намёка на рассвет, отправился Павел в тайгу. Отец пошёл проводить. Шли молча, каждому хотелось сказать что-нибудь значимое и приятное, но какими словами можно утешить нежданно свалившееся горе?
  - Ты, Павел, на людей злобу не держи, - изо всех сил стараясь быть спокойным, проговорил дед Антон. – Они сами не понимают, что творят.
  - Хоть убей меня, отец, не пойму я, в чём повинен перед людьми? Почему я должен от них скрываться? – с навернувшимися на глаза слезами говорил Павел.
  - Потерпи, всё наладится. После войны пленных амнистируют, - сказал дед Антон и сам не поверил своим словам. Ему было жаль сына, молодой ведь, не жил ещё совсем.
Они крепко обнялись, и Павел медленно двинулся по тропинке. Очень скоро силуэт его пропал в полумраке прохладного осеннего утра. Больше его никто не видел. Что сталось с ним: погиб в тайге от болезни или зверя? Примкнул к банде Карги да попал под милицейские пули? Ушёл в Монголию или Китай?

  Дед Антон и Анна до конца дней своих верили, что сын жив.
С годами вера эта только крепла. Выйдет, бывало, дед Антон из дому, присядет на крыльцо и смотрит на горы, куда отправился их сын в тот роковой военный год. Смотрит и думает… О многом думает, о несовершенстве человеческого общества  и о том, зачем нужны эти войны, зачем они несут людям столько страданий и горя?..