После смерти известного екатеринбургского поэта Бориса Рыжего (да и при его жизни тоже) появилось большое количество мифов. Я всегда был далек от изречения: о мертвых либо хорошо, либо никак – этот принцип не всегда идет на пользу человеку и обществу. Расскажу то, что знаю, то, что осталось за кадром нынешних мифов о Борисе.
В первый раз мы встретились с Борисом Рыжим заочно: на страницах 424-страничного литературного альманаха «Горный родник», изданного к 80-летию Свердловского горного института (называю его по старинке, как привык) в 1998 году. Раскрываю первую страничку его подборки. Слева вверху – фотография, справа – краткие сведения: «Борис Борисович Рыжий (г.р. 1974) учится на 5-м курсе геофизического факультета. Неоднократно публиковался в журналах «Урал» и «Уральский следопыт». Участник совещания молодых писателей России (Москва, 1994). Лауреат Всероссийских студенческих Пушкинских конкурсов поэзии – 1996 г. (3-е место) и 1997 г. (1-е место)».
И – первые строчки первого стихотворения:
- Расскажи мне сказку, птица,
О невиданных краях,
В южносахарных морях
Искупай мои ресницы…
Ощущение не написанности стихотворения – сделанности. Кстати, при мне немного позже Рыжий признался, что написал это стихотворение специально для одного из Пушкинских конкурсов.
Первым, кто заметил поэта и начал выводить его в мир – сильный, самобытный екатеринбургский поэт Юрий Леонидович Лобанцев (я с ним познакомился за два-три месяца до его смерти в ноябре 1997-го, «Горный родник», его детище, он видел только в корректуре). В то время Лобанцев был редактором институтской многотиражки «Горняк». Но, пожалуй, самым первым учителем Бориса в литературе (да и не только) был екатеринбургский поэт, бард Алексей Васильевич Кузин (собственно, через него я и познакомился с Борисом Рыжим лично в 1998-м). Рыжий учился в горном институте на геофизическом факультете, а Алексей преподавал в их группе, выезжал вместе с ними на летнюю геофизическую практику в Сухой Лог на месяц. Борис приносил Леше свои стихи для критики, слушал, слышал, что Кузин ему говорил. Кстати, после смерти Рыжего около него появилось огромное количество «друзей», они, как мне рассказывал бывший на похоронах Игорь Воротников, тоже поэт, чуть ли не дрались за право стоять в голове и ногах. Но истинные друзья Бориса долгое время после смерти оставались (да, собственно, и сейчас остаются в тени и не пытаются за счет него «выскочить»). Это Алексей Кузин, Игорь Воротников и Евгения Изварина. Когда Алексей дежурил вечерами и ночами в горном институте, подрабатывая, холл 3-го учебного здания превращался в своеобразную не то литературную гостиную, не то литтусовку: туда захаживали «на огонек» поэты Игорь Воротников (чуть позже он тоже будет дежурить, это будет его единственная работа), Женя Изварина, Максим Анкудинов (он погибнет в 33 года под колесами авто), художник Леня Луговых, уникальнейший и очень своеобразный человек Вадим Синявин, полуслепой художник, безумно талантливый музыкант. Захаживали и другие. Бывал там и я и не раз видел Бориса Рыжего.
Впечатление о Борисе у меня сразу сложилось негативное. Что-то отталкивающее было в его манерах. Позже я убедился: основания для моего негатива существовали. Но об этом позже.
Впервые я увидел Рыжего на заседании литературного объединения «Горный родник» в горном, которое вел Юрий Конецкий. Рыжий пришел немного на взводе, уже, кажется, настроенный на отрицательное отношение к литобъединению, немного посидел, послушал и ушел. Позже я узнал, что он написал и передал своему другу, бывшему старше его раза в два, заведующему музеем истории горного института Валерию Константиновичу Долганову (он еще появится далее) статью для многотиражки, в которой резко выразится о «Горном роднике», не пробыв там и получаса. Больше он на заседаниях не появится.
Позже я убедился, что Борис в упор не видит того, кого не хочет видеть. Он не придерживался никогда даже элементарных правил вежливости – кивнуть: «Привет», приходя в компанию, я уже не говорю о том, чтобы подать руку человеку, который ему лично ничего плохого не сделал. В одну из последних наших встреч с Рыжим в том же самом холле горного института он сидел на стуле, покачиваясь на задних ножках, и сверху вниз цедил, почти не глядя на Игоря Воротникова, который был старше его в полтора раза: «Игорь, прина-аси свою подборку стихов, я сейчас завотделом поэзии в «Урале», меня там уважают, я напечатаю». Тон был настолько снисходительным, что мне стало противно. Позже, уже после смерти Рыжего, известнейшая поэтесса Любовь Ладейщикова рассказывала при мне случай (рядом с нами стоял Олег Дозморов, поэт, ныне москвич): «Звонок. Поднимаю трубку. Звонит Долганов (как обычно, в подвыпившем состоянии – Е.Л.): «Любочка, какая ты прекрасная, талантливейшая поэтесса, как я тебя люблю…» Дальше – тишина, какое-то сопение в трубке, и следом: «Бери бутылку, дуй сюда!» Я опешила, спрашиваю: «Валера, что с тобой?» Опять сопение и следом: «Это не Валера, это Рыжий». Вот вам весь Борис – в этой фразе. Сказать такое женщине, вдвое себя старше и выше по уровню стихов, признанной поэтессе… По меньшей мере хамство. И подобных «звоночков» я видел немало (да и не только я – одна из подруг Бориса, прекрасно относившаяся к нему, сказала мне как-то: «Он сделал для меня немало хорошего, но немало и плохого»). Максим Анкудинов написал такие строки в стихотворении памяти Рыжего: «Он был как парус на большом ветру, // Он не любил меня, но был поэтом…» Он не любил не только Макса, прекраснейшего человека и поэта, он не любил людей вообще. Жуткий эгоист, Борис принимал только тех, как мне кажется, кто гладил его по шерстке. Из екатеринбургских поэтов он общался, пожалуй, кроме уже перечисленных выше, с Олегом Дозморовым и Юрием Казариным.
Один из мифов, который Рыжий создал о себе сам, еще в подростковом возрасте, что его отец – блатной. Так этот миф и перекочевал во взрослую его жизнь, в его блатные стихи. На деле же Борис Борисович Рыжий (настоящая фамилия) работал в Институте геологии и геофизики Уральского отделения Академии наук. А вот образцы блатной лирики Рыжего (опубликованные, кстати, в литературном приложении к «Уральскому рабочему», крупнейшей газете Свердловской области» - при жизни Бориса):
Витюра раскурил окурок хмуро.
Завернута в бумагу арматура.
Сегодня ночью - выплюнув окурок –
Мы месим чурок.
Из другого стихотворения, напечатанного в той же подборке:
Пойду в общагу ПТУ –
Гусар, повеса из повес.
Меня обуют на мосту
Три ухаря из ППС.
И так далее. По Евтушенко: «Интеллигенция поет блатные песни»…
Миф о Рыжем как о певце блатной романтики продолжает создаваться: при жизни Бориса в том же «Уральском рабочем» публикуется (на полосу!) материал под «скромным» заголовком: «Новый Есенин» живет в Екатеринбурге». Подпись – Ольга Славникова (ныне москвичка). Пара фраз из материала (кстати, один из «разделов» статьи так и называется – «Мифология»): «…И что-то лермонтовское (запомните это слово! – Е.Л.) вдруг проступит в этих забубенных «лишних людях», которых Рыжий любит так искренно и нежно, как только может выдержать конструкция стиха… У Рыжего пошла, что называется, раскрутка, и поэт попал в то самое колесо, которое, если не катится, то валится набок… Настоящая проблема состоит, по-видимому, в том, что Рыжий понравился публике (или ей навязали? – Е.Л.) в качестве экзотического персонажа, такого резкого пацана, носителя блатной романтики. …в стихах Бориса Рыжего, где о лексике даже не стоит вопрос, нормативная она или ненормативная, такой читатель находит то, что хочет найти…» Справедливости ради скажу, что у него есть стихи много лучше, и далеко не из блатной романтики.
Создается ощущение, что раскрутка Рыжего продолжает идти, и намеренная. Я не помню, чтобы о ком-либо из екатеринбургских поэтов в газете была опубликована такая же малюсенькая «информашка» (под заголовком: «И все такое…»): «Поэту Борису Рыжему поступило предложение об издании его книги «И все такое…» в Лондоне на английском языке. С предложением обратился британский переводчик Мак Кейн. «Он сказал, что ему удалось выбить грант на издание книги, - говорит Рыжий, - в сентябре, когда я приеду в Лондон, книга должна быть уже готова». Не напоминает отчет ТАСС? И ведь напечатана «информашка» в том же самом «Уральском рабочем» (30.12.2000).
На следующий день гибнет один из друзей Рыжего, екатеринбургский поэт Роман Тягунов. Срывается с подоконника (слухов о причинах его смерти было множество – от наркотиков и криминальных разборок до самоубийства). Рыжий пишет некролог. Через 5 месяцев он сам уходит из жизни.
Когда я узнал о смерти Рыжего, это показалось уткой, мифом (знаю, что такое же ощущение было у многих екатеринбургских поэтов). Но очень скоро мне приносят ксерокопию материала из газеты «Вечерние Ведомости» за 8.05.2001: «Смерть косит уральских поэтов» с жирной «шапкой»: «Вчера в 7.30 в квартире на улице Шейнкмана был найден труп Бориса Рыжего Молодой, но уже знаменитый уральский поэт повесился». Далее: «Борис ушел из жизни в 26 лет, оставив жену и маленького сына. Рыжий по праву считался одним из самых талантливых и перспективных литераторов Екатеринбурга (опять – миф! Знаю более талантливых, более перспективных и, самое главное, более человечных, того же Макса Анкудинова). В 1999 году он стал лауреатом премии «Антибукер». Летом 2000 года именно ему выпала честь представлять российскую словесность на XXXI Конгрессе мировой поэзии в Роттердаме. Стихи Бориса Рыжего издавались по всей стране, а книга «И все такое…», выпущенная в Санкт-Петербурге, была переведена на английский язык английским переводчиком Мак Клейном, знаменитым в Европе переводами Ахматовой и Бродского. Недавно Борис стал членом Союза писателей. В последние месяцы он ради эксперимента перешел от поэзии к прозе и создавал книгу о жизни литературной тусовки города, в которой обещал резать правду-матку и обо всех коллегах рассказать без прикрас». Примечательная фраза, не правда ли? О СПБ премии «Северная пальмира» Борис сказал (цитата из предыдущего материала): «Это очень чистая премия… Она без всяких подлянок, потому что она дается поэтам поэтами…» Сомнительное утверждение (говорю не о премии, а именно об утверждении) – все близкие к екатеринбургской поэзии знают, как дается местная ежегодная премия Союза писателей «Чаша круговая». Вот так и дается – по кругу.
Продолжаю цитирование: «По словам руководителя пресс-центра ГУВД Свердловской области Валерия Горелых, в последние дни жизни Борис много пил. А сегодня ему должны были вырезать ампулу, которая была вшита для контроля за потреблением алкоголя. Это совпадение уже родило целый ряд неприятных слухов и версий, но друг Бориса Рыжего Олег Дозморов говорит, что «запойное» объяснение смерти Бориса – полная ерунда». Опять миф! Накануне (я это знаю доподлинно, от человека, работавшего с отцом Бориса в Институте геологии и геохимии УрО РАН) у него был крупный разговор с отцом. Отец накричал на Бориса: «Ты опять пьешь!» Разругались. Вероятно, это было последней каплей. Спустя некоторое время после смерти Бориса, на заседании «Горного родника» ко мне подошел Валерий Долганов, как всегда, не совсем трезвый, обнял и спросил: «Надеюсь, ты такого не сделаешь?» Я уверил, что нет. Тогда он сказал: «Ко мне дней за десять до того приходил Боря, мрачный, не в себе. Сказал: «Валера, я не знаю, что мне делать, куда мне идти». Я спросил: «В какой области – карьере, поэзии, личной жизни?» «Во всех…» Это был их последний разговор. Рыжего слишком высоко вознесли. Ему было слишком мало лет, он был слишком эгоистом для того, чтобы суметь выдержать бремя славы. Не говорю, что он не был талантлив – был. Но не до такой степени, какую ему приписывали при жизни и приписывают (тем более!) после смерти. Из него сейчас делают икону. Вы видите, иконой Борис никогда не был.
Он очень любил «забубенного» Вадима Синявина (если увидите вверху какого-нибудь стихотворения Бориса посвящение «В.С.» - практически со стопроцентной уверенностью знайте, что этот стих был посвящен Синявину).
Договоримся так: когда умру,
Ты крест поставишь над моей могилой…
Полуслепой тогда 58-летний Вадим действительно понесет на кладбище крест и поставит его на могиле Рыжего.
В том же самом «Уральском рабочем» 10.05.2001 г. был опубликован некролог. Крупными буквами – заголовок: «Борис Борисович Рыжий» (не просто – Борис, а именно «Борис Борисович»!): «Скорбная весть для нашей поэзии. Безумно, трагически рано, на 27-м году, ушел из жизни один из гениальных ее детей, легкий, светлый талант, тонкий, умный, глубокий человек Борис Рыжий. Он обостренно чувствовал хрупкость жизни. Трагедия, которая пела в его стихах, стала судьбой. Стихотворение, как жизнь, когда-нибудь кончается. Жаль, что оно получилось таким коротким. Его жизнь оборвалась в возрасте гениального Лермонтова (вспомнили начальное – о Лермонтове? – Е.Л.). Они были похожи. Такой уход всегда звучит как упрек, как просьба в любви, как мучительное желание жить. Его называли лучшим поэтом своего поколения. Его стихи – это щедрый подарок российской словесности. Горе родителей и близких невозможно выразить словами. Мы все плачем. Друзья, коллеги». Мне очень бы хотелось узнать фамилии этих «друзей, коллег». Неприкрытое вранье! Неприкрытая лесть (после смерти, но все равно – лесть). Погубили его те, кто славословил ему при жизни. Погубят его и те, кто славословит после.
Рыжий сам творил мифы о себе. По его мнению, поэт должен уходить рано. И мысли об этом, попытки были и до того (о чем мало кто знает). Кузин говорил мне о том, что после смерти Бориса, разбирая с его вдовой Ириной Князевой архив Рыжего, он не нашел стихов, о существовании которых знал точно: ранее Борис ему их показывал, это были начальные его стихи. Рыжий их уничтожил, опять же создавая миф, что он начал писать сразу же хорошие стихи. О том, что Борис сильно пил, знали все. Один из поэтов, живших с ним в одном доме, брезгливо рассказывал, что никогда не видел Ражего трезвым. И потому говорить о том, что «запойное объяснение смерти Бориса – полная ерунда», по меньшей мере неверно.
При жизни Борис чаще всего общался с питерскими поэтами. После смерти он «переместился» в Москву. Вдова Рыжего Ирина Князева не давала разрешения на публикацию его стихов в Екатеринбурге (сведения от Игоря Воротникова и Алексея Кузина, Ирина тоже училась и работала в горном): «Здесь его не воспринимают. Публикация возможна только в Москве». В 2004-м мне как редактору международного литературного альманаха «Воскресенье» все же удалось при посредничестве Воротникова получить разрешение на публикацию автографа Бориса в альманахе. Сейчас понимаю, что Ирине внушили, что публиковаться Рыжий должен только в Москве. Напомню: в Москве сейчас живут Славникова, активно сотрудничавшая с «Уральским рабочим», бывшая редактором приложения к этой газете «Книжный клуб», в которой публиковался и Рыжий, и материалы о нем, и Олег Дозморов, уехавший в столицу уже после смерти Бориса.
Активное продвижение Рыжего сейчас идет из Москвы. Ежегодные вечера памяти Рыжего проходят не где-нибудь, а в Храме на Крови (вечера памяти самоубийцы, напомню). Недавно по АТН видел сюжет о спектакле по стихам Рыжего, фрагмент интервью с известным бардом Сергеем Никитиным, в котором он говорит о светлом талантливом поэте Борисе Рыжем. Ему позволительно, он самого Бориса не знал. Я, хотя бы немного, знал, знаю и его друзей, которые мне много о нем рассказали. Читаю газеты, славословия – и, честно, противно становится. Противно из-за неприкрытого уже стремления делать на нем деньги. Как можно быстрее, как можно больше. Один из екатеринбургских поэтов (не буду называть его, чтобы не подставить, а человеку этому я верю) сказал мне: «Е.Р. (опять не назову фамилии, кто знает литературную жизнь Екатеринбурга, тот может вычислить) захотел в Москве издать сборник Романа Тягунова. Ему сказали: «Есть мнение, что двух гениальных поэтов в одном городе быть не может. Мы сейчас раскручиваем Рыжего, так что о Тягунове забудь». Сборник Тягунова все-таки, насколько я знаю, вышел. Но фраза заставляет задуматься.
Несколько лет назад я выступал со своей прозой перед пятиклассниками. Один из вопросов, которые мне задали, звучал так: «А вы знали Бориса Рыжего?» Ответил, что немного знал. И этот пацан с великой гордостью сказал: «Это мой папа!». Мне жаль этого парня, когда однажды, после того, как из имени Рыжего вытащат все деньги и выбросят его (уверен, такое будет!), он поймет, что слава его отца далеко не соответствовала его уровню. Разочарование будет полным. Уже на этом выступлении после моего вопроса, читал ли он книгу Алексея Кузина о своем отце, Рыжий младший заявил: «Он там все наврал!». Это было отношение не его, это было отношение его родственников. А в книге Кузина были просто приведены его старые дневниковые записи, в которых есть слова о Рыжем.
Еще раз повторю свою основную мысль (чтобы не было нападок на меня): я считаю Бориса Рыжего несомненно талантливым, но уровень его таланта для меня несоизмерим с тем славословием, которое было при его жизни и которое еще увеличивается после его смерти. По моему искреннему убеждению, это славословие сыграло не последнюю роль в его трагическом уходе.
Памяти Бориса Рыжего
Нас жизнь разводила, как зубья пилы,
Поила нас горькой отравой,
А в хате опять – в паутине углы,
И в поле – полегшие травы.
И надо ль рядиться, кто царь, а кто шут,
Кого там сомнения гложут.
Кто гений – потомки потом разберут
И всех нас по полкам разложат.
Веревку на прочность испытывать – грех,
Но пусть все упреки растают:
О чем говорить? Нас когда-нибудь всех
Убьют, отпоют, отчитают…
Не прибрано в мире, вся кухня – в пыли,
«Бычки» в никотиновом масле…
Нас жизнь разводила, как зубья пилы.
Я выжил. Ты хрустнул. Сломался.
На 9-й день со дня смерти