ОДИЧАНИЕ
За триста лет одичал русский ампир. Затосковали сперва Эроты, потом Зефиры, а мраморная Ниобея и вовсе ссутулилась. Триста лет и три года уже стояла она в одном и том же неизвестно каком саду и положении. Ко всему притерпелись ее белые выпуклые глаза, и думала она свою страдную думу: мол, стою я тут этакую пропасть лет и в изумлении мыслю – чего ж это я тут делаю, и почему до сих пор не ушла, переступая мраморными своими ногами, куда-нибудь прочь, в дальние дали? Потому как заглохли боскеты и прочие кокетливые затеи европейского просвещения. Бильярдные поломаны, шарами никто не пользуется, разве что мужики, проходя садом из ближайшего города, когда дерутся, друг в дружку швыряют; да всё мимо.
Так думала Ниобея, и роса слезами выступала на ее неподвижных глазах. Это отчетливо видел, вглядываясь в окружающий пейзаж, маленький ничтожный человечек, который до той поры праздно пресмыкался в лопухах, потому что был пьян, и как добрался до древнеампирного саду, не помнил; только успел он заметить, что ампир одичал.
- Пал русский помещичий сад! – театрально возопил он, избивая мраморного Эрота поломанным кием, стащенным из бильярдной. – Зря я, что ли, сюда пришел?! Вишневый сад, говорите? А вишни где? Где вишни, я спрашиваю?!
У ног его змеились лопухи, а под лопухами росли, извиваясь и глотая слезы низкоподобия своего перед мифологией, чахлые поганки. Познавшие мерзость запустения кузнечики стрекотали в поруганной утренней росой траве, и ошалелые бабочки летали взад-вперед, ничуть не сокрушаясь о том, что больше некому забивать шары в дырявые лузы. А белые вытаращенные глаза мраморной падшей Ниобеи неудержимым горячим всплеском рвались в душу маленького пьяного человечка, и неизвестно чему радовалась тупая природа, и глупое солнце напоминало медленно трезвеющему антику мифы древних греков, французов, китайцев и негров. Всё это чудо сливалось в одно неразрывное нечто, от которого холодели уши, в груди звенело, а в голове мерно постукивало. Это механически ударял кий по мраморному беззащитному телу малютки Эрота. Это билось сердце трагического пьяницы. Это жук-могильщик отсчитывал последние мгновения. Жить было незачем. «На фиг тебе, выпивохе, жить», - прочел худосочный ампирщик свой приговор в выпяченных глазах плохо сделанной Ниобеи. У ног ее, на пьедестале, было высечено: «А делал сию сказочну бабу дворовый холоп Кондрашка Кустарь. И може, есть где покрасившее баба, но Кондрашка Кустарь лучше выстругать из мрамору не сподобился, хоша камень подходящий, особо для драки. Через то барин много кручинившись, а Кондрашка отошедши в бега и доселе назад не вернувшись. А барин, зело долго плакамши, кричал: кривую Ниобею сделал, подлец! Почто, мол, я его в Италию учиться посылал?! Знать, оттого сказочна баба сутула стоит. Записал сие по грамотности староста деревни Бычки Егор Граблин, на чем и стою».
Человечек умилился, прочитав эту старинную, рвущую душу на куски, надпись, и, не выдержав, заплакал грязными слезами, обняв нелепую, но почему-то родную землю. На него села бабочка, пестрая, как белое белье, когда его рассеянно замачиваешь вместе с цветным в стиральной машине с порошком. Лучше, конечно, замачивать и стирать белье раздельно. Так подумал человечек – и уснул, потому как в голове его еще не совсем прояснилось. Да и проясниться не могло, ибо он пил каждый день, и помногу.
Рядом лежал поломанный кий, и презрительно кривил губы побитый ни за что Эрот.