Это время он обычно проводил на городском причале, сидя на грязной каменной скамейке и уставившись на мутные красно-коричневые волны Тежи, вяло накатывающиеся на каменистый берег. Вот и сегодня он сидел и смотрел, также как вчера и также, как будет сидеть и смотреть завтра. Ничего не меняется. Ветерок с Атлантики никак нельзя было назвать тёплым. Джинсовая куртка на нём, конечно же, не согревала, однако глубокая погружённость в свои мысли отвлекала и от погоды и от насущности бытия.
«Что гонит нас в чужие края – избитая фраза: «Там хорошо, где нас нет», так ведь если мы появляемся там, где нас до того не было, по этой же злополучной формуле, для нас уже не может быть там хорошо, потому как, мы уже, там, есть». Он с опаской посмотрел по сторонам, вдруг кто случайно услышит его мысли и посмеётся над их содержанием. Но новая мысль о том, что русский в Португалии знают полтора человека - он и знакомый украинец, его сразу же успокоила.
«Если ты на родине был никем, то и здесь ничего не изменится» - вот это ближе к истине. А если там не давали, а если там не хотел, не было так сказать предпосылок для самореализации. А здесь, на острие человеческих взаимоотношений с одной стороны и в полной сытой пустоте бесконечных улиц, площадей и городов - с другой, ты вдруг раскроешься, узришь как в телевизоре ночью через витрину магазина видеотехники, яркую картину под названием: «Твоё назначение». От последней мысли почему-то захотелось медленно привстать и, покачивая головой, расправив грудь, покровительственно посмотреть на всех прибывающих, на пароме в Лиссабон граждан, но он удержался.
А вчера он узнал, что участвовал в оккупации Прибалтики, в чём виноват без меры, как и все его соотечественники. Причем, получая булочки из рук священника, стоя в одной очереди и с вырвавшимися из оккупации, и с теми, кто размовляет, как-то трудно представить себя эдаким агрессором, очередь то одна и она в храм. В помятой снизу двери храма читалось обычное мирское человеческое нетерпение. А священник с одинаково доброй ко всем улыбкой выдавал по две булочки в одни руки. Интересно, почему-то именно вчера впервые задумался об искренности этой улыбки, неужели надломился. От этой мысли он поёжился.
«- Ты же знаешь русский, скажи, где в этом городе можно поесть на халяву?
- Стану я говорити на собачій мові!
- Что ж я тебе сделал?»
Странно … здесь, куда не плюнь, попадешь в политику. Но ведь это не может быть так, чтобы один, отдельно взятый, человек (уже где-то даже и не гражданин вовсе) ассоциировался с политическим курсом целой страны. Я же - не она, а она - не я». Эта мысль показалась ему окончательно безумной и он, решив разорвать цепочку сумасбродных умозаключений, резко встал и потянулся.
Здесь такие сумерки как у нас ночь. «Куда сейчас, - уже более прагматично подумал он. - На площадь … опять тухленький супчик в одноразовом стаканчике, два яблочка позапрошлогоднего урожая и булочка, забывшая руки пекаря, «Красный крест» - он хоть и красный, но всё же крест. Да, сегодня же буддисты потчуют. Это многое меняет». Вечер четверга, это время, когда жизнь налаживается. Когда от счастливого человека тебя практически ничего не отделяет, кроме … быть может … только … отсутствие крыши над головой, холода, отсутствия чистой и тёплой одежды и уверенности в том, что для тебя настанет завтрашний день – но это всё – «дело вкуса». Поедая вторую тарелку макарон, из которых специфические приправы сделали неузнаваемое блюдо, он поймал себя на мысли: «Приезжай буддисты сюда каждый день и ностальгии, возможно, не было бы вообще. И что они туда кладут». Его знания португальского ограничивались тремя месяцами изучения языка на курсах в инязе, где он нашел одного единственного на тот момент преподавателя. Поэтому попытки выяснить у буддистов, чем же всё-таки сдобрены макароны, заканчивались провалом. Но ему приятнее было думать, что это они, буддисты, неправильно произносят названия специй, и именно поэтому он не доносит сказанное ими до словаря. Очень хотелось пойти за третьей, однако откуда-то изнутри донеслось: «может хватит, а?!». Эти предательские слова мог произнести только желудок, ибо мозг знал - до следующего четверга ещё целая неделя. Мир однозначно изменился к лучшему.
«Как поразительно быстро бегают крысы по пальмам и никакой тебе киплинговской романтики - не обезьяны, не лемуры – а обычные крысы. Наверное Киплинг знал правду, да не хотел расстраивать читателей. А может его Дарвин попросил …»
Ночь быстро вступала в свои права. Зажигались огни увеселительных заведений. Проститутки даже не смотрели в его сторону. Это обижало его до слёз. Хотелось где-то заработать, найти, украсть 100 евро, причём именно сто. Подойти к той, которая только что нарочито не смотрела в его сторону и засунуть смятую сотку ей прямо в бюстгальтер. А когда она традиционно, схватив его за руку, поволокла бы его в ближайший притон, демонстративно вырвать руку и сказать, чтобы она шла к такой-то матери и по дороге подавилась бы этими деньгами. Но для этой, столь вожделенной, картинки всегда чего-то не хватало. И даже когда появлялись подобные суммы, желание потратить их, таким образом, на тот период куда-то исчезало.
Вот уже и четырехэтажный дом, место ночлега, недалеко от ботанического сада, построенный, по-видимому, в 1920-40 гг. Об архитектуре, как и о градостроении у него были весьма смутные представления, поэтому и временные рамки застройки выглядят несколько размытыми. Каждый день, приходя на ночлег, он задавался одним и тем же вопросом: «Почему нельзя войти через парадное крыльцо, цепочка-то хиленькая? Тихонечко потом накинуть, и всё. И не надо будет через забор, в окно, по лестнице без перил и с обрушившимися почти целиком пролётами, когда подниматься приходится только по огрызкам швеллеров, торчащим из стены всего сантиметров на 30. И только огромное желание хотя бы поспать по-человечески заставляло его проделывать такие акробатические этюды каждый вечер. Одиночество, грусть, а иногда и страх – единственные его гости в это время суток. Казалось дом, несмотря на своё аварийное состояние и растяжку с надписью: «Продаётся», продолжает жить своей загробной жизнью. Постоянно хлопали двери и ставни, где-то обязательно осыпалась штукатурка. Иногда казалось, что кто-то разговаривает внизу, но идти проверять почему-то не хотелось.
Чтобы заглушить вампирическое воздействие, которое оказывал на него дом, он опять погрузился в раздумья. «Удивительно, как ощущение чуждости может ранить сердце. Ведь и на родине, не всем свой. Но здесь, как внутри компьютерной игрушки с включенным режимом: «Прохождение сквозь стены». Не живёшь, а наблюдаешь, переходя из комнаты в комнату. Он когда-то слышал о спектакле, имевшем ошеломляющий успех, зрители должны были ходить по коридорам, а в каждой отдельной комнате, коих было множество, проистекало своё действие, связанное с другим общим сюжетом. Он казался себе единственным зрителем такого спектакля, а на подмостках была вся Португалия.
Идентификация, что призвана она менять в человеке? А как много она меняет для человека. А если он или она не хотят или не могут быть идентифицированы, значит им остаются только пищевые отходы в контейнерах и пустующие дома под снос».