Я не буду называть имён мужчин и женщины, о которой они поведали; не стану описывать место беседы, вводить в рассказ авторские реминисценции и умозаключения. Всё это несущественно. Разговор показался мне сумбурным. Мужчины дополняли друг друга, но в главном были едины, и потому какое нам дело, кто и что сказал?
… - Любовь для неё была чувством мизерным, несущественным, как всякая страсть и сопутствующие побочные выверты…
- Ревность, например.
- Главными для неё были такие вечные понятия, как добро, сострадание, милосердие. Жалость считала она бездонным озером, в котором, как реки, берут истоки все добродетели человеческие.
- Она испускала свет и, когда входила в комнату, всё преображалось, наполнялось каким-то сиянием – и вещи, и люди.
- Она была тиха и приветлива…
- И всё время улыбалась...
- Прелестно мирила друзей – подводила друг к другу и сталкивала лбами, как заряженные шары. Проскальзывала невидимая искра, и вот уже они улыбались просветлённые и немые...
- Ей нельзя было врать. Она чувствовала фальшь в слове, жесте, взгляде. И самое ужасное: посмотрит – и вы понимаете, что ваш обман раскрыт, и все ваши хитрости – такая несусветная чушь!..
- Когда она ушла от меня, я не чувствовал обиды, уязвленного самолюбия и иных мусорных чувств. Я утешался тем, что она была со мной, а теперь ушла к тому, кому нужнее...
- Она была свободнее любой эмансипированной женщины, но свободу эту швыряла к псам собачьим, если кому-то нужна была помощь.
- Я был в отчаянном положении. Картины не покупали, заказов не было. Друзья меня избегали. В мастерской пахло затхло, как на кухне в коммунальной квартире. И вот пришла она, сказала: "Я буду жить с вами. Не возражаете?" и улыбнулась, и солнечный луч, напоенный эфирной мишурой, прорезал пространство.
Мы решили устроить вечеринку. Я обзвонил друзей, с трудом уговорив посетить мою освящённую обитель. Они приходили по одному и замирали на пороге, и когда она подходила к ним, становились эластичными, как пластилин, и она лепила из них добродушных болванчиков. И сам я, наблюдая это, глупо хихикал и ничего не мог с собою поделать, хоть и ловил её обеспокоенные взгляды.
Как по мановению волшебной палочки жизнь моя преобразилась. Мастерскую заполнили толстосумы. Они, не скупясь, оплачивали мои старые откровения и небрежно заказывали новые.
Я ревновал её безумно, но, узнав поближе, успокоился. Сытые, довольные жизнью, ей были неинтересны.
Через год я стал знаменит. Успех полный и безоговорочный, но, боже мой, я проклинал благополучие, свалившееся на мою голову! Я понимал: ещё немного, и она уйдёт к другому, избранному неудачнику, потерявшему жизненные ориентиры и, может быть, человеческий облик. Надо было бросить эту канитель, уехать – в глушь, Саратов! к чёрту на кулички, и там корпеть над вопрошающими холстами... Но я предвидел, что моя уловка будет раскрыта и лишь ускорит расставание.
И ещё. Я понял, что она и искусство – две вещи несовместные. Надо было выбирать при отсутствии возможности выбора. Решение оставалось за ней, и каким оно будет, сомневаться не приходилось...
- Нет, нет... Она – из провинции. Только там, в глубинке, вдали от столичной суеты и скверны, в волнах родительского обожания может явиться подобное чудо. С благоговением вспоминала она родителей, о них единственно могла говорить бесконечно долго, считая, что каждое семейство – святое.
В подростковом возрасте подруги наскучили ей. Она запоем читала книги, благо времени и желания было предостаточно.
Я познакомился с ней на выпускном балу. Через месяц мы уехали в Среднюю Азию. Поезд шёл три дня, и всё это время она лежала рядом со мной и вздрагивала в унисон перестуку вагонных колёс...
Карьера моя взмывала ввысь стремительно как Боинг. Когда мы появлялись в людном месте, она попадала в центр внимания. Окружающие принимали её восторженно. Смешно, но она не предпринимала для этого никаких видимых усилий. Желание понравиться, вполне естественное, отсутствовало в её характере, о флирте не могло быть и речи. Женщины это ценили и не чувствовали в ней соперницы. И потом - глупо ревновать к небожительнице...
Она нигде не работала, хотя предложений было много. Само её присутствие в любом коллективе сказалось бы благотворно...
- Она была умна, но не бравировала этим, и высказывалась лишь тогда, когда её мнение кого-нибудь интересовало...
- Помню, я поделился с ней такой мыслью: все наши несчастья оттого, что мир испокон века двигался на запад, а мы – на восток. Нет, ты не прав, – сказала она. – Запад исповедует ложные ценности. Не любовь покоится в основе мироздания, а добро – как ценность высшего порядка, всеобъемлющая, непреходящая...
- У неё была интересная теория об обществе, как живом организме, наделённом инстинктами самосохранения и саморазрушения...
- Она была радушной хозяйкой. Не гнушалась домашней работы, справлялась со всем самостоятельно, легко, будто играючи. "Что это за женщина, - говорила она, - которая не умеет приготовить обед, постирать бельё, убрать в доме? И что это за мужчина, который не может сделать того же самого?" Деньги тратила расчётливо – "не я заработала", но и не скупо. Одевалась просто, со вкусом. Драгоценностей не любила – "мне они ни к чему", хотя дарили ей много...
- Любая побрякушка смотрелась на ней изысканно, не говоря о других украшениях, но, чтобы она нацепила их, её надо было долго уговаривать...
- Она была естественна и отзывчива. Тихий голос завораживал. Это ценили. Дистанция между нею и мужчинами была чётко выверена и исключала двусмысленности. Однажды наш общий приятель осмелился нарушить это равновесие. Она сидела в кресле. Он наклонился и сказал ей что-то фривольное...
- Он положил ей руки на плечи...
- Может быть... Она молча встала и ушла в другую комнату. И сразу будто пригасили свет, стало неуютно, скучно. Вокруг обидчика образовался вакуум. Он пробормотал что-то невнятное и исчез. И каждый раз, когда он появлялся в доме, она уходила. Возникала неловкость, от которой не было спасения...
- Пока он не извинился...
- Чтобы не потерять её, я предпринимал экстравагантные усилия и, думалось мне, не без успеха. Но как-то ночью она прошептала: "Угомонись. Вспомни слова Марка Твена о свече и подсвечнике".
Я хотел ребёнка, но она отшучивалась – мягко, необидно. Очевидно, я не соответствовал образу отца счастливого семейства.
А потом она исчезла, будто вышла на минуту: была – и нету. Осталась записка. Вот она: "Не ищи. Спасибо за всё. Прощай". Остались меха, драгоценности. Взяла она самое необходимое. И ещё что-то – невидимое, но очень важное...
- Мы поставили на ноги всех знакомых и незнакомых, обращались в милицию, писали какие-то заявления, письма, объявления в газеты... Тщетно...
- Однажды мой приятель, вернувшись из Сакраменто, утверждал, что видел её с высоким рыжим мужчиной. Приятель пересёк улицу и поздоровался с ней. Она скользнула по нему невидящим взглядом и прижалась щекой к плечу спутника...
- Вряд ли это была она.
- Она бы поздоровалась.
- Не знаю, не знаю... Иногда мне кажется, что она вернётся. Не к нам - а в город, на соседнюю улицу. И мы будем изредка видится с нею...
- Хотя бы раз в год...
- Может быть реже...
- ...но вернётся...
1999