За кругом - пропасть 1. С любимыми не изменяют

   
    Повесть

Растерянность ее сродни стыду.
И виноватость губ – в сцелованной помаде.
Глаза кричат: «Я принесла беду!
Прости – люблю. Нет, не прощай, не надо…»   

                Автор

…Нет, Сергею она не изменяла… «Изменяют тогда, когда, возвращаясь от любимых, ложатся в супружескую постель…» – кажется, так сказал когда-то кто-то великий, умный и всё понимающий… И она где-то прочла об этом, давно, когда ещё совершенно не понимала смысла этой фразы, не знала, не подозревала, что это о ней, что так у неё… будет. Потому что… Да! Потому что она не любит его! Не любит!.. Уже не любит… Она уже не любила своего мужа, когда…

– Я не люблю его… Я-а… не люблю-у… его-о… – шептала Лариса себе в ладони, и её дрожащие пальцы пытались остановить, заглушить этот шёпот. Но губы упрямо выталкивали слова, и они ветерком скользили по влажной от её горячего дыхания коже и лёгким облачком растворялись в ночи. – …Не-е люб-лю-у…

Или она не говорит эти страшные слова? Да и кому, в чём она признаётся ими? Кому? Себе? Этой ночи? Этим церковным куполам, которые безмолвно несут свои кресты? Откуда им знать, что творится в её душе? Разве могут они слышать её крик? Её тихий, раздирающий душу крик, который не заглушить звоном всех колоколов этого древнего монастыря… В чём каяться ей? В нелюбви к мужу? Разве она виновата, что разлюбила Сергея? Что другой – сильный, властный и такой желанный! – вошёл в её жизнь, заполнил её сердце, душу… Душу?

– Не-е… лю-у-блю-у…
Да, она произносит эти слова, она слышит их в себе, ощущает, и они упорхают в темноту и тонут в ней, гаснут в шорохе ночного города… Разбиваются, гибнут под колёсами громыхающего где-то за Новодевичьим кладбищем поезда… Падают на рельсы и – умолкают…
Лариса приподнялась, качнулась вперёд и припала животом к подоконнику. Сквозь шёлковый халатик её обожгло холодом, но она ещё сильнее прижалась к подоконной доске, налегла на неё и всё больше и больше тянулась навстречу нарастающему гулу. Где-то там, за крещёными куполами, за спутанными клубками голых ветвей кладбищенских деревьев лежат эти стынущие от ужаса рельсы. Сейчас их подомнёт под себя поезд, и они завизжат, завоют под ним… Ей показалось, что она заметила их игольный блеск, почувствовала, как они сжались от прожекторного дыхания налетающего на них поезда…

Белеющая в ночи каменная башня неожиданно выткала чёрную нить пассажирского состава, которая застрочила золотыми бусинками огней к сумрачным фермам железнодорожного моста. И летящий за поездом гул вырвался  из-за монастырских стен, перекатился через Санную горку, упал на матовую поверхность пруда и рассыпался между домами. Поезд забарабанил по мосту, загремел над рекой, и его грохот, влетев во двор общежития, заметался между стенами и, отражённый и усиленный, ворвался через распахнутое окно к ней в комнату.

Лариса зажала ладонями уши и зажмурилась. Вагоны стучали уже совсем рядом, проносились мимо, окружали, колесили-колесили вокруг и – «Н-на тебе! Н-на тебе!» – хлестали её по щекам слепящим светом окон… И вдруг, в открытой двери тамбура промелькнула фигура Сергея. Раскинув руки и уцепившись в поручни, он застыл крестом в напряжении какой-то странной решимости. Она успела увидеть его восковое лицо, остекленевший взгляд и поняла, поняла, поняла! – что произойдёт дальше! Она рванулась к нему, на мгновение их глаза встретились, и лицо Сергея исказилось ужасом…

Тапочки цвиркнули по линолеуму, ноги скользнули назад, церковные кресты взмыли вверх, и… Едва успев ухватиться за открытую створку окна, Лариса упала грудью на подоконник…
Она, не мигая, смотрела на чёрный асфальт дорожки и машинально считала под собой окна. Какое-то знакомое саднящее чувство владело ею, будто голой спиной она лежит на куче можжевельника, и он обжимает её колючими ветками, впивается в кожу солёными хвойными коготками и жжёт, жжёт…

Лариса оттолкнулась от окна, выпрямилась, и холодные иголки мягко посыпались по ложбинке спины, сбежались, защекотали в пояснице. Б-р-р! По телу пробежал озноб, она выгнулась, пытаясь освободиться от прилипшего к спине халата, и почувствовала, как онемели от напряжения и холода руки, ноги стали ватными и непослушными. «Вот, дур-ра! Загремела бы с шестого этажа и – поминай как звали!»

– Дура, – дрожащим шёпотом повторила Лариса и посмотрела в окно – кресты стояли на своих куполах. Она невольно глянула вверх – с чего это ей почудилось, что они взлетели? Глупости! То вагоны на неё катят, то кресты летают… Нервы – лечиться надо…
С трудом передвигая ноги, она подошла к шкафу, достала из него шубу, накинула на плечи. На неё дохнуло знакомым, родным запахом, и будто тёплые руки матери тихо обняли её, и она услышала её шёпот, почувствовала поглаживание её ладоней. Ларисе стало покойно, дрожь унялась, захотелось лечь на диван, укрыться длинными полами, уткнуть нос в меховой воротник и вдыхать, вдыхать запах матери, который, наверное, так и не выветрится – и хорошо, что не выветривается, он будет всегда напоминать о ней, греть её близостью.
 
– Ничего такого я не могу подарить тебе, доченька, ко дню рождения, а вот шубу – возьми. Я её ещё в прошлом году купила, ни разу не одевала, вот – только в дорогу, чтобы не помять. А у меня пальто в чемодане, отвисится, пока гостить буду у вас… – накинула мать ей на плечи свою шубу, заставила одеть, примерить ещё в первый день, когда прошедшей зимой приезжала проведать их сюда, в общежитие. – Вот, и хорошо, как раз на тебя, – довольная своим подарком, она поглаживала то плечи, то талию Ларисы. И действительно, просторная, длинная, свободно спадающая шуба была скроена как раз по нынешней моде, и Лариса в ней казалась более высокой, стройной – даже Сергей не удержался от восхищения:
– Ну, прямо невеста! Хоть в загс в ней…

Мать Ларисы недоверчиво покосилась на него – действительно ли понравилось? Но сказала:
– Мне, старой, ни к чему, а шуба ещё модная, хоть и искусственная, но тёплая, лёгкая… У тебя, знаю, одно пальто зимнее, больше ничего… – И оставила, хотя до дня рождения Ларисы было ещё два месяца. Конечно, такую сейчас нигде не купить. Сергей сделал вид, что не услышал последних слов тёщи, но Лариса увидела, как он нахмурился. А чего обижаться, не виноваты они в том, что, даже имея деньги, сейчас нигде и ничего хорошего не купишь – ни из одежды, ни из обуви. Хорошо ещё, что на первом курсе они сумели оторвать ей зимнее пальто с большим песцовым воротником – Сергей сам выбирал, ему очень понравилось ярко-бордовое пальто с пушистым серым песцом вокруг шеи, на груди. И уже третью зиму оно служило ей выходным, а в обычные холодные дни она таскала свою старую, поношенную из искусственного – одно название – меха примитивного покроя шубу. Новую, материну, она тоже уже несколько раз одевала, когда после удивительной для января оттепели почти весь февраль землю сушили морозы, и лишь недавно, перед самой весной, зима покрыла шершавую кожу города согревающим снежным кремом.

Но вот, уже откапал март, и хотя первые апрельские дни теплом не радовали, вечерами, когда Сергей дежурит по факультету или допоздна задерживается в патруле, Лариса открывает окно…
Почему, почему он ехал именно через ту станцию, где они встречались – нет! Расставались! – с Алексеем!? Ведь всё, всё, всё! Это была их последняя встреча – она сейчас это точно знает – последняя. И всё бы наладилось… Но кто знал, что именно в тот момент, когда они уже прощались, – ни раньше, ни позже, а в тот самый момент! – Сергей окажется именно в том вагоне, который остановится напротив их! И всё увидит, всё поймёт…

Сонливость улетучилась, диван больше не манил к себе, и Лариса снова подошла к дышащему прохладой окну. Ноги упёрлись в горячую батарею, и чтобы не обжечься – топили, на удивление, щедро, – она запахнула их полами шубы и облокотилась о подоконник. Шуба грела шею, плечи и всю её – продрогшую, изнервничавшуюся… Нервы… Какие же ей нужны нервы, чтобы пережить сегодняшнее?..