«Почему я тогда ушла?»
- Чёрный кофе без сахара и вишнёвый штрудель, пожалуйста.
Официант кивает, кажется, лёгкое дуновение августа уносит его, когда её уставшие глаза с плёнкой диоптрий слепнут, пытаясь разглядеть в том далёком лете ответ.
Тогда она была совсем не эта Екатерина Викторовна. Изредка, проходя по улице, она слышит незабытое «Кэт», краткое, как и радиосигналы тёзки из эпохальной картины. Теперь какие-то девчонки в развратных позах носят её, девичье имя, а она, старуха, стала ещё одной безликой буквой бюрократии официоза. Тот август был жаркий, влажный, словно субтропический, и в джунглях того города – уже совсем не этого, стального и постмодернистского – она нашла своего Маугли. Глаза у Маугли были угли, и притворялся он лишь тогда, когда притворял дверь в спальню, не мешая ей спать лишние семнадцать мгновений по утрам, смуглый, его жемчужины улыбки совершеннейшего дикаря распугивали голубей, взмывающих воплями с тех крыш.
Она любила его.
Что ж... кажется, любила.
«Почему она тогда ушла?»
- Чёрный бразильский без сахара и грушевую запеканку, будьте любезны.
От жары ему кажется, будто у него всё пухнет, он проводит взмокшей ладонью с утолщёнными пальцами, выдающими артрит, по внушительному брюшку, натянувшему ткань рубашки в потных разводах. Тяжко дышит, словно бежал километры, закуривает.
Помнится, от неё пахло кострами, турпоходами, от неё перехватывало дыхание, как от индекса высоты Джомолунгмы, от неё слепило чёртиками в глазах, словно от маленькой чертовки, маленькой Диньдинь, такой стервозной, ревнивой и любящей. У неё было краткое, ёмкое имя, влажный язычок и острые пальцы, которыми она отбивала чечётку на его лбу по утрам, мешая дремать. Это был август, он потом всегда любил август именно из-за вечного поиска этого никогда незабытого коктейля семафорного ветра костров.
Кэт часто бегала по крышам, смеялась в лицо закату, терпеть не могла пломбир и объедала детскими молочными зубками лишь глазурь, вандально швыряя мороженое на головы прохожим. У неё были затейливые карты в голове и лёгкий привкус гари на подбородке. Она вспоминает, потягиваясь и разминая старые скрипящие суставы, словно у несмазанного робота с третьей планеты, в жаре придорожного уличного кафе, как любила того Маугли, имени которого не желает вспоминать. Он не изменил ей, не разлюбил, но отчего-то она тогда решила, что быть вместе всю жизнь – излишняя нарочитость. Жалела ли? Может быть, она не знает. Безымянность на её правой руке так и осталась безымянностью, а хоронить её будут без надписи на веночной ленте «Жене, матери, бабушке», если повезёт. Седина колышется в ветре августа, поблекшие глаза прикрываются гречкой пальцев.
Кирилл Сергеевич помнит то озеро, в отражении глади тот шарик от пинг-понга, искры от него – и всё то небо, которое вертелось, ту теннисную луну, когда та девчонка-эльф была рядом. Сумерки выдавали её порочность, заря сдирала с неё всякий налёт взрослости. Она выдирала камыши и била ими, словно трещотками, по гальке берега. Август трещал цикадами, треском коры, свежестью москитов.
Больше он её не видел.
Мобильник трезвонит в вызовах жены, уже второй по нумерации, старшей дочери, которую надо куда-то довезти, а потом забрать младшего из садика...
- Ваши штрудель и кофе.
- Благодарю.
- Ваши кофе и запеканка.
- Спасибо.
Всё ещё с мучительной одышкой, Кирилл Сергеевич бросает взгляд на женщину за соседним столиком. Екатерина Викторовна с лёгкой отвратцей прищуривается, отводя зрачки от вспухших щёк мужчины за соседним столиком.
- Мы знакомы?
- Уже нет.
Она ушла, чтобы не видеть этих дряблых уродливых дней нового, неутешительно позднего августа.