Ранним утром, до восхода солнца, вышла Лукерья на подмостки — полоскать бельё. Туман, сгустившийся в низине над рекой, начинал редеть. Шаткие поручни кладки из неотёсанных жердей, проступая из тумана, как коромысла, соединяли два берега.
«Какая тишина...» — подумала Лукерья, подтыкая за пояс подол юбки и, взяв рушник, нагнулась было к воде, но где-то рядом зашуршали камыши, и она насторожилась. Ей послышались чьи-то осторожные шаги, и на тропинку луга кто-то вышел.
В туманном мареве Лукерья различила мужскую фигуру и, припоминая, кто бы это мог быть, собралась окликнуть, но неподвижно застыла с окриком на губах. Она вспомнила его.
Давно растворился в тумане человек, удаляясь по тропинке в сторону Настёниного куреня, а Лукерья всё ещё не могла прийти в себя.
На лист кувшинки прыгнула лягушка, на осоке проснулась дремавшая стрекоза, свистнула в кустах пичуга, в заводи плеснулась рыбина. Лягушка, словно пробуя свой голос, робко квакнула, её поддержала вторая, и вот уже многоголосый хор откликнулся на её кваканье.
Лукерья встрепенулась от своих мыслей, наклонилась к воде и стала рассматривать себя.
Тронутые сединой волосы по-прежнему украшают голову тугой короной, на лбу залегли две глубокие бороздки, а сеть морщинок под глазами скрадывала вода. Чёрные брови вразлёт придавали лицу строгость, карие, с пушистыми ресницами глаза смотрели печально.
«Ушли твои годы, Луша...» — вздохнула она и, бросив на воду рушник, стерла свой портрет с речной глади. Её гибкий стан то наклонялся к воде, то пружинисто выпрямлялся. Красивые обнаженные руки делали быстрые плавные движения, полоская бельё, и издалека казалось, будто в сизой дымке над рекой бьётся лебедь.
«Неужто Трофимыч вернулся... Что ж теперь с ним будет?.. — размышляла Лукерья.
Непрошеная боль опять шевельнулась в груди, и былая обида навернула на глаза слёзы. — Можа, нонешняя власть и лучше... Можа, я чё не понимаю... — пыталась успокоить себя. — Она, власть-то энта, извела Захара, отобрала хозяйство, а сыны теперь с нею заодно...
Хлебом-то хорошо за работу сынам заплатил колхоз, и жеребчика председатель помог купить... Нельзя Бога гневить... А ежели раскинуть умом — при старой-то жизни не один жеребчик в хозяйстве бы был. Нонче кажный сын свово бы имел... И закрома были бы полны отборного хлебушка... — кому-то доказывала она своё несогласие с Советской властью.
— Бывало, в сенокос все левады так выкашивали — как в саду гулять можно было, а теперь не только левады ежевикой да хмелем заплелись и негде траве расти, но и заливные луга не все выкашиваются. Своя-то скотина редко у кого осталась — в колхоз свели, а для общего скота кто по кустам да оборышкам станет с косой ходить? Зарастают луга бурьяном... — рассерженно била по воде бельём Лукерья. — А дети... Что они ещё смыслят?.. — погружалась в свои мысли, но, вспомнив счастливое лицо Ивана, распрямила спину и прислушалась. — Не слышно... Должно быть, уехал...» А память уже возвращала её в тот волнующий день...
... Вихрем влетел в хату Иван:
— Маманя, я учиться на тракториста буду! Завтра до свету — в станицу!
— Куды?
— В станицу. Там, председатель сказывал, всех трактористов учить будут. Он сам поедет со мной.
— А председателю почто?
— Документы оформить... Чтобы, значит, всё по закону было. Это ж тебе не на коне ездить. Тут учение надобно пройти... — с гордостью объяснял Иван.
— И сколь учиться?
— Почитай, всю зиму... По весне колхозу трактор дадут.
И ходил Ванька, вставая до света, в станицу на учёбу. Возвращался затемно, уставший, но счастливый. А когда завьюжила зима, собрав харчи, переселился в станицу к бабке Дуне.
Долгими зимними вечерами младшие дети только и говорили, что о тракторе.
— Какой он, трактор-то?
— Железный... Ванька сказывал — с мотором.
— И гремит дюже. Как мельница!
— В мазуте он весь, чтобы не ржавел...
— Ну да! А как же на нём ездить?
Вспомнила Лукерья и тот день, когда весь хутор собрался на колхозном дворе — поглядеть на трактор. Каждый старался потрогать его руками. Принюхивался к незнакомому запаху гари, смешанному с запахом мазута и солярки. Заходили то с одной стороны, то с другой, то отходили подальше, придирчиво ощупывая взглядом незнакомую машину, словно приценивались к коню на базаре...
Ванька дал всласть наглядеться на трактор, медленно, красующейся походкой подошёл:
— А ну погодь... — легонько отстранил вихрастого мальчишку, пытавшегося влезть на трактор. — Отступись, зараз поеду!
Как же в эту минуту он был похож на своего отца! В его глазах искры гордости перемешались с самовлюбленностью, тщеславием и казачьей, ещё по-мальчишески бесшабашной, удалью.
«Захар. Вылитый Захар...» — подумала тогда Лукерья, и что-то до боли дорогое зашевелилось в её груди, словно судьба наградила тайной встречей с любимым. Чтобы не спугнуть эту радость, ни с кем не делиться ею, отошла в сторону, а когда под крики мальчишек и возбужденный гомон хуторян Ванька тронул с места трактор, она с противоречивыми чувствами радости и тоски, счастья и боли поспешила к родному куреню.
Лукерье казалось, что было это только вчера, а прошло уже два года. «Кто знает... Можа, и эта жизнь войдёт в русло и наберёт силу... — подняла таз с бельём и ещё раз проследила взором предполагаемый путь человека в утреннем тумане. «Ну вот, за своими мыслями прослушала, когда Ванька в поле уехал, — укорила она себя, — Ванька-то всё шутит: у меня, мол, теперь железный конь... А как жеребчика привели, так готов был с ним в сарае спать. Где уж мне сынов понять... Чудные растут! Стёпка с Жоркой к скотине пристрастились. Всё лето с гуртом в степи, а зимой в коровниках. Работать-то они умеют, но какой прок? Скотина-то чужая...»
Так ничего и не уяснив для себя, Лукерья подошла к куреню и поднялась на крыльцо, снова отыскала взглядом тропинку, ведущую к Настёниной усадьбе. «Слава Богу, хоть и горькое, но всё же счастье заглянуло к Настёне. То-то радости теперь у них... А мой Захар уже никогда не заглянет к своим детям... Стало быть, живой Трофимыч...» — смахнула с ресниц набежавшую слезу, радуясь счастью подруги.