Сергей АЛЕКСЕЕВ «МАТЕРИК» - М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ. 2008. – 350 стр. Тираж 16 000 экз.
В повестях лауреата премии имени М.А.Шолохова читатель погружается в мир маленьких лесных деревень, жители которых и есть та самая «соль земли Русской». И каждая такая повесть глубоко проверена всей жизнью самого писателя.
Само слово «материк» несёт у Алексеева два смысла: в первом значении – высокое и никогда не затапливаемое паводком место в болотистом лесу неподалёку от слияния двух рек. А второе значение этого слова подразумевается: сибирская глубинка это тот самый материк, который нетронутым остаётся при всём засилии иноземной нечисти, наводнившей собой русскую землю.
Многое надо вынести, чтобы прийти к горькому выводу:
Нельзя человеку цепляться за все протянутые ему руки.
Из всего множества надо выбрать одну, самую верную и надёжную, и потом не отпускать её, как бы тебя не трепало. Но, даже уяснив эту простую истину, многие из нас не могут проходить мимо поданных рук. Вот и водят эти руки доверившегося, как бычка на верёвочке. Вдоволь надо нахлестаться мордой об лавку, пока не набьёшь себе крепкую шишку памяти.
Устами одного из своих автор говорит: «Теперь, когда я пережил по возрасту мать и вдруг обнаружил, что не знаю, что значит творить добро (в этом нынче все большие теоретики, но никудышные практики), я всё чаще стал думать о матери и о незначительном в её жизни эпизоде – проторенной ею зимней дороге, которую она провела рядом с домиком одиноко живущей старухи Созихи. Теперь, когда санный путь укатался и промёрз так, словно всю жизнь здесь проходил - всю зиму жители окрестных поселений ездили на санях торной дорогой так, что не могли миновать Созихиной избы.
Нам бы молчком торить дороги к людям, да и к себе тоже. Не успеешь оглянуться, как по ним поедут другие – такова уж человеческая натура».
Старик костоправ рассказывает, как его отец учил костоправскому ремеслу. Брал он материн шерстяной самовязаный чулок, заталкивал туда горшок и разбивал его об угол русской печи. Сыну требовалось собрать, составить из черепков горшок, не вынимая их из чулка. На ощупь определить, какой осколок к какому подходит, разобрать их, сложить, как было, и при этом удерживать каждый черепок, чтобы собранный горшок не рассыпался, прежде чем отец взглянет на него и убедится в правильности. Но рук-то всего две! И пальцев – десять, тогда как осколков в чулке в два раза больше!
Поначалу, рассказывал старик костоправ, ему это дело жутко не понравилось, однако потом он так увлёкся, что всюду таскал с собой чулок с черепками, даже на игрища брал, парни с девкам пляшут, а он сидит на брёвнышках и мается с горшком. Иначе как же научишься людей лечить, переломы собирать и сращивать?
Вот и сам писатель «собирая» в своих повестях чужие жизни, уподобляется такому костоправу. Жизнь другого человека (даже самого близкого) – это всё равно не твоя жизнь. Она распадается на цепь осколков-воспоминаний, которые ты когда-то узнал, пощупал руками. И, хоть убейся, с налёта никогда не увидишь её, жизни, целого сосуда. К тому же все известные детали и черепки всегда словно скрыты пеленой, как обломки того горшка в чулке. И нужен невероятный труд памяти, чтобы через пелену времени из отдельных осколков «собрать» воедино чужую жизнь. А тут ещё мешают и путаются под руками осколки своей жизни, отдельные черепки жизней других людей, и очень просто потеряться в этом хаосе, отчаявшись, плюнуть и заняться собой: благо, что все свои обломки под рукой, и вчерашние и сегодняшние.
Но писателя обуревает страсть выворачивать слежавшиеся комья памяти, с дотошностью выискивать там «черепки», чтобы собрать из них сосуд чужой жизни. И чем аляповатее этот сосуд, чем хуже был гончарный круг, да и сам гончар, тем больше изнурительной работы, но зато сколько радости, когда перед тобой, словно воскресший, встанет живой человек! И уже совсем не чужой, будто не его ты собрал, а себя и в себя же вселил: пока жив будешь ты – и он жив!
Дорогого стоит эпизод, где в начале сорок шестого года рядовой солдат войск НКВД конвоирует вдвоём с товарищем более двух десятков пленных оуновцев. И среди этих двадцати трёх нелюдей, озверевших в лесных бункерах от убийств и крови, от грабежей и насилия, оказалась жена главаря банды с семимесячным ребёнком на руках. Боец пытается помочь матери младенца, выпрашивает молоко в попутных голодных деревнях, а «идейная» выкидывает бутылочку с соской в снег: «Пусть лучше умрёт, чем ваши подачки…»
В результате солдат-конвойный забирает ребёнка себе. И растит его, как собственного сына.
Только через три десятка лет находит его настоящая мать. Но у сына нет «голоса крови». Он пошёл по следам приёмного отца – стал инспектором уголовного розыска, ловит бандитов и прочую сволочь, мешающую жить людям.
Интересное наблюдение автора: в детстве, когда ещё слушал материнские сказки, его удивила неожиданная мысль-открытие – чуть ли не вся нечисть, все злые силы имели крылья либо способность летать, а добро почти всегда оказывалось бескрылым. Всякие ведьмы, бабы-яги, черти, змеи-горынычи и даже пиратский корабль «Летучий голландец» - все носились по воздуху, а добрые царевичи, Иванушки или просто хорошие мужички вынуждены были ходить по земле пешком, изнашивать десятки пар железных башмаков в странствиях за тридевять земель и подвергаться великим испытаниям и опасностям. Почему зло присвоило себе право летать? Почему добро (которое в сказках всегда побеждает) выглядит таким беззащитным и старомодным?
Мать писателя объясняла ему так:
- А добро, сынок, такое большое и сильное, что ему и крылья не нужны. Оно без крыльев может летать, потому что его много и оно везде. Вот идёт иванушка за тридевять земель, идёт сквозь зло и несёт добро. Оттого и побеждает. А зла мало, ему надо везде поспеть: оно и взяло себе крылья. Только злу-то и крылья не помогают.
Теперь можно вспомнить эти слова, когда слышим о крылатых ракетах, бомбах и авианосцах.
Великая мудрость сказок не стареет: зло, как всегда, вострит себе крылья.