Кольцово. Моя любовь, целая эпоха в моей жизни, место, куда хочется возвращаться снова и снова. Сколько связано с этими истоптанными, исписанными, замусоренными, но все равно такими родными пещерами! Сколько летучих мышей, нашедших здесь приют, побывало в моих руках! (Между прочим, ровно 161 штука). Сколько души я вложила в работу, казавшуюся прикосновением к большой науке, началом моей карьеры выдающегося зоолога-полевика! А теперь скромный по толщине, но до обидного емкий по содержанию диплом мой пылится у Марголина в кабинете, и нет больше энтузиастов, кто подхватил бы эту тему.
Но для меня все это уже почти не важно. Ведь та страничка моей памяти, на которой записано то, что было связано с Кольцово – одна из лучших и любимых мною страниц.
Эта история имеет два начала. Первое было в октябре 1996 года. Тогда расширенной троглодитской компанией мы отправились искать какие-то пещеры, о которых знал (и то, весьма приблизительно) один Горшков. Дизель-поезд довез нас до станции Ферзиково, откуда мы продолжили свой путь пешком.
Стояла удивительная погода. Был как раз такой день, который поэты воспевают в лучших своих стихах. Пылала золотая осень, лес нарядился в желтое и оранжевое. Воздух был прозрачен и свеж, и казалось, что вдыхаешь не запах пыльной дороги, а что-то неизмеримо более легкое, чистое, само дыхание осенней природы. Во многом за этот день я полюбила Кольцово, за залитую солнцем дорогу, вьющуюся между полями и холмами, за нескончаемые шутки друзей, шагающих рядом, за праздник ожидания чего-то нового, необычного. Так возникает любовь с первого взгляда – точно так же и человек в разное свое время может быть и угрюмым, и неприветливым, но если первый раз увидишь его обворожительно красивым и полюбишь, то навсегда душа сохранит именно этот светлый и счастливый образ.
Хотя вечер того дня, помнится, был омрачен тем, что мы заблудились. За деревней Кольцово нам встретился хитрый местный житель, который направил нас в противоположную от пещер сторону, когда мы спросили, как к ним выйти. Проплутав в сумерках вдоль реки, мы наконец нашли верное направление. И уже в темноте побрели какими-то коровьими тропами, ожидая, что наградой за трудный день нам будут сытный ужин и теплый ночлег. (Между прочим, спать я собиралась в горшковской палатке, что тоже в значительной степени скрашивало и вечерний холодок, ползущий за шиворот, и голодное урчание желудка). В довершение всего я умудрилась подвернуть ногу, оступившись на неровном срезе колеи. Но добрые Шурик Клюев и Миша Гиашвили не дали мне погибнуть, забрали рюкзак и довели до места будущего лагеря налегке и под белы руки.
Потом помню какой-то ужасный склон, вверх по которому мы карабкались на четвереньках, ветви, на которые все время натыкались лицами, небольшую неровную площадку, где при свете фонариков мы установили палатки, и долгожданный запах костра и еды. Наевшись, все как-то повеселели и полезли в пещеру (собственно, там, внутри – какая разница, день на улице или ночь). Чуть-чуть полазав по мрачным коридорам, мы решили отложить детальное исследование назавтра и завалились спать. Но еще долго из соседней палатки слышались хриплые вопли, в которых едва различима была песня «В пещере каменной нашли бутылку водки» и беспорядочное дребезжание гитары.
Наутро все отправились изучать пещеры. Для того, кто ни разу не был там, немного расскажу о них. Кольцовские каменоломни – это заброшенные то ли в прошлом, то ли в позапрошлом веке выработки известняка, которые были доведены до нужной кондиции природой. В придачу к рукотворным ходам она проделала массу естественных трещин, щелей и разломов. Общая протяженность всех ходов и небольших залов приблизительно 700 метров. Конечно, по сравнению с Мамонтовой пещерой или даже с каменоломнями под Тверью или Питером Кольцовка – совсем малютка. Высота штреков (основных коридоров) колеблется от одного до полутора метров, но есть и высокие вертикальные проломы, в которых теряется свет фонарика, и узкие горизонтальные щели, называемые у спелеологов «шкуродерниками». Ползешь по ним и чувствуешь себя Винни-Пухом, который объелся меда в гостях у кролика. Есть прямые коридоры с ровным полом и потолком, есть залы с колоннами из известняковых плит, есть узенькие лазейки, по которым можно протиснутся с помощью исключительно акробатических приемов. Есть маленькая «Келья отшельника», где, говорят, в войну около двух лет скрывался дезертир. Есть удивительный грот «Собор» с высоким глиняным куполом. А в некоторых щелях свет от фонарика разбрызгивают крупные кристаллы гипса, выглядывающие между блеклыми пластинами известняка.
Всего в Кольцовке четыре системы ходов, две из которых связаны между собой, а две других изолированы. Входов восемь. Из них три входа – «парадные», чистые и довольно широкие, еще три входа – поуже и поизвилистее, а два оставшихся – настолько гадкие, скользкие, грязные, что самый-самый из них даже назван «Анусом мамонта». Ползешь по нему, извиваясь червяком, на спине и ногами вперед, а головой задеваешь за неровности потолка и набиваешь шишки. И за те жалкие пять метров, которые приходится преодолеть таким манером, успеваешь до трусов пропитаться грязной холодной жижей. Но иначе не проникнуть в самую интересную и большую систему – Треугольную. Есть в ней мой любимый грот «Радужный», стены которого имеют почему-то оранжевый цвет, а над главным его проходом вторым этажом проходит вертикальный разлом, узкий и корявый. А самый большой разлом называется почему-то «Пекинскими небоскребами».
Кстати, многие названия ходов и залов написаны на стенах пещер, другие я узнала от одного местного охотника за аномальными явлениями и от московских спелеологов, а некоторые дала сама. Все они нашли место на карте, уточненной и адаптированной мною для того, кто подхватит гордое знамя хироптерологии (науки о летучих мышах) во имя будущего рукокрылых на планете Земля.
Ну и конечно стоит сказать о том, что окружает каменоломни прекрасный широколиственный лес. Осенью все вокруг укрыто сплошным лоскутным одеялом из рыжих листьев дуба и ярких кленовых звезд. А неподалеку, буквально в десяти шагах от восточного входа в пещеры находится глубокий овраг Любовец. Весной и в сильные дожди сюда стекает вода с ближайшего поля и чистая лесная вода, и все ущелье наполняется шумом ручья. Он льется несколькими звонкими струями с одной замшелой плиты на другую, образуя многоярусный водопад, а потом сливается в один бурный поток и, постепенно успокаиваясь, выходит на равнину к реке. Самый большой слив водопада имеет высоту где-то около трех метров, а за ним расположен укромный грот. Зимой ручей, впитавший тяжелые осенние дожди, замерзает, и на месте главного слива образуется живописная ледяная завеса, за которой – царство Снежной королевы, ледяной дворец на месте каменного грота.
Итак, в октябре 1996 года восемь слегка подросших детишек, выпущенных на волю, от души резвились на природе. Без карты, руководствуясь только интуицией предводителя Виталика, мы облазили все ходы и выходы каменоломен, нафотографировались во мрачных подземельях, надышались запахом горелого оргстекла, которое мы использовали вместо фонариков, которые в то время для бедных студентов были роскошью. Потом, гонимые прохладной сыростью пещер, вылезли, наконец, на свет божий. А вечером мы наблюдали солнечное затмение. Я помню число – 12 октября. Легкие сумерки, как будто просто облака закрыли небо. Над рекой собирается садиться за горизонт солнце. Но по форме оно – стареющий полумесяц! И мы глядим на него сквозь закопченые стекла и чувствуем себя причастными к великой тайне вращения небесных тел.
Под впечатлением всего увиденного за день мы долго потом гудели у костра и спать собрались в пещере. Взяли спальники и, пройдя почти наощупь метров тридцать по коридору, стали укладываться в зале под названием “Хата Хана”. (По другим источникам – “Хата Хама”. Но мне больше нравится первое название). С нами пошел в начале даже Коровяцкий, который днем не принимал участия в осмотре каменоломен вследствие клаустрофобии, а тут вдруг расхрабрился. Но когда, раскладывая свой спальник, он случайно посветил на потолок и увидел широкую трещину над головой, вся отвага его улетучилась. Отчаянно матерясь (я даже не стала осаждать, понимая его горе), он собрал свои манатки и быстро-быстро ушел от нас ночевать в палатку на улице. Ну а мы вшестером остались в пещере, ничуть не опасаясь ни обвалов, ни привидения графа Воронцова, ни белого спелеолога. Но все-таки я немного боялась, и вот чего: сплю я довольно чутко, а из пяти подвыпивших парней наверняка кто-то будет храпеть. И хотя я постелила себе между тщедушным Витьком Божевойловым и практически святым Горшковым, но Клюев, Гиашвили и Калиничев запросто могли испортить мой сон своим храпом. И я попросила лучше сразу признаться: кто знает за собой этот грех? Лишь Коля Калиничев, мой одногруппник, виновато объяснил, что если во сне он перевернется на спину, то будет слегка похрапывать. Но так как он расположился на ночлег перпендикулярно к нам троим, то попросил меня пнуть его ногой, если он меня разбудит храпом.
Забравшись в свои спальники и согревшись, мы немного поболтали перед сном, вытаращив глаза в темноту. Горшков, как всегда, рассказал на ночь одну из своих страшных сказок. Все пожелали друг другу приятных сновидений и уже было стали засыпать, но тут вдруг Витька пробрало. Очень обстоятельно, с художественными паузами и подробностями он начал рассказывать нам какие-то истории. Все сначала слушали, но постепенно сон сморил слушателей мужского пола. У меня же нервы оказались не такими крепкими, и скучное повествование Витька о каких-то его приятелях и шашлыках не усыпляло меня, а напротив, рождало желание жестоко расправиться с этим нарушителем спокойствия. Например, пинками вытолкать его без фонарика на улицу, или, схватив за шиворот, проломить им проход в соседнюю пещеру. Когда, включив подсветку на часах, я обнаружила, что уже три часа ночи, злость, наконец, взяла верх над воспитанием, и я со всей силы стала лупить кулаком по Витьку. Это подействовало на него успокаивающе, и он стал затихать.
Среди ночи я проснулась. В темноте подземелья, словно рев нескольких мотоциклов, раздавался богатырский храп. Храпел явно не один Калиничев. Я пересчитала по голосам: все пятеро троглодитов самым бессовестным образом громко храпели, вся Хата Хана была наполнена клокотанием их глоток. Даже Горшков, которого я почему-то ставила вне подозрений, издавал во сне противные хрюкающие звуки. И остаток ночи я провела в мыслях о том, зачем я полезла ночевать в пещеру, и в беспокойном полубреду-полусне.
А в шесть утра проснулся Витек и возобновил свой рассказ. Когда его просили замолчать, он отвечал: “Так ведь никто уже не спит!” Наконец, его удалось выпроводить из пещеры, и все с облегчением уснули до девяти.
Этот день мы посвятили штурму оврага Любовец. Ручья тогда не было, но зато все ущелье было усыпано золотом листвы. И мы полдня резвились как дети, наперегонки покоряя крутые склоны. А потом поехали домой.
А второе начало моего знакомства с Кольцовкой было зимой 1997 года, на зоологии позвоночных. Помнится, в течение нескольких занятий наш преподаватель, Марголин Виктор Анатольевич, говорил нам между делом, что в нашей области плохо изучены летучие мыши, и что он предлагает кому-нибудь взять эту тему для курсовой и диплома. Конечно, желающих не было. Во-первых, на втором курсе мало кто думает о курсовой, которую надо сдать в конце третьего курса, и тем более, о дипломе. А во-вторых, распахивать новую тему, которую до тебя никто не пахал – довольно хлопотное занятие. И призыв Марголина долгое время был в пустоту.
Тем временем постепенно вырисовывался круг «любимчиков Марголина». Обычно на занятиях, во время рисования того или иного объекта, группа занималась еще и болтовней, в которой нередко участвовал и сам Марголин. И когда тема трепа была ему близка, между «основным трепачом на данную тему» и ним устанавливалась некая эмоциональная связь, положительно влиявшая впоследствии на отношения «преподаватель – студент». В придачу, Марголин всегда любил запанибратски общаться со студентами, что часто приводило к тому, что некоторые нескромные студенты перенимали этот стиль и разговаривали с ним тоже по-приятельски. К своему удивлению, я оказалась именно такой нескромной студенткой, и вскоре стала с подачи Марголина говорить с ним, не стесняясь, так, как говорю, к примеру, с Коровяцким. Чем завоевала расположение «Дяди Вити».
Итак, после выделения кружка «избранных» Виктор Анатольевич стал обрабатывать насчет летучих мышей уже прицельно нас (Катю Шмуленсон, Колю Калиничева, кого-то еще и меня). Это длилось месяца полтора.
Однажды на одном из занятий мы рисовали строение ящерицы в своих альбомах. Кто срисовывал с учебника, кто – с «натуры», если натурой можно назвать заформалиненный препарат. Я поставила банку с консервированной ящерицей перед собой и живо набросала в цвете ее портрет со всеми прелестными внутренностями и изящными коготками на маленьких пальчиках. Марголин поглядывал за нашей работой. Когда моя прекрасная ящерица была готова, он вздохнул, постучал по ней карандашом и с какой-то веселой злостью спросил:
- Ну ты возьмешь, наконец, летучих мышей, или нет?
Я немного оторопела от такого неожиданного напора. Но поскольку в то время я действительно еще не определилась с темой курсовой, то подумала: а почему бы и нет?
- Ну все, Виктор Анатолич, сдаюсь, - ответила я, будто всю жизнь мечтала заняться летучими мышами, но из скромности молчала.
Пообещав взять под свою опеку рукокрылых родной области, я не подозревала, что работа моя будет связана с Кольцовкой, иначе бы я давно согласилась на это. Да и Марголин сказал мне, что надо потихонечку собирать материал, съездить в Москву – в Ленинку, посмотреть, что есть в областных библиотеках и т.д. Короче, поднабраться информации для того, чтобы ближе к лету поработать.
Но эти спокойные планы сорвала мартовская поездка одного непоседливого товарища в Кольцовские пещеры. Максим (Макс) Шашков, парень с моего курса, чувствуя непреодолимый зов природы, 15 марта 1997 года зачем-то нанес визит в каменоломни, где он как географ был до этого на летней практике. И обнаружил там зимующую колонию летучих мышей. Об этом, конечно, тут же сообщили мне. И со шнурком птичьих колец на шее я отправилась за Безумным Максом в Кольцовку, чтобы воочую лицезреть свой предмет изучения и, окольцевав, наложить на него пожизненные вериги.
День был ужасный. Был конец марта, но стоял такой холод, что почувствовали мы его еще в электричке (точнее, в дизель-поезде). О существовании автобусов от Ферзиково до д. Кольцово мы, увы, не знали, поэтому, сойдя на станции, пошли пешком тем путем, которым ходили однажды: Макс летом, а я – осенью. Мела метель. Идти было в принципе легко, поскольку дорога хорошо продувалась, но существование в значительной степени отравляли острые кристаллики льда, которые резкий ветер неумолимо сыпал нам в лицо. И так мы протопали около шести километров до Зверофермы (половину пути), когда нас подобрал попутный вахтовый автобус. Но от Кольцово мы все равно пошли пешком, так как ни один транспорт не поедет по распаханному с осени полю, по колено покрытому снегом с коркой наста.
Воспоминания об этом поле длиной (или шириной) в два километра – это воспоминания о едва не самых тяжелых физических нагрузках в моей жизни. На первом месте – рождение Максимки, на втором – как мы на Кольском четыре километра тащили собранные полунагруженные байдарки, когда киль больно впивался в плечо, дно упиралось в наклоненную до предела голову, а ноги спотыкались на каменистой пыльной дороге. Ну а на третьем месте – это поле. Нескончаемое, продуваемое всеми ветрами, с потайными ручьями, в которые проваливались предательски короткие резиновые сапоги. Если бы не эта невыносимая пара километров, я бы впоследствии навещала бы своих «летучек» гораздо чаще.
Но главное, когда мы на последнем издыхании доползли до пещер, то увидели, что в них уже кто-то поселился. И этим «кем-то» были приятель Горшкова Андрей Манкевич со своим другом. Эти пижоны в Хате Хана поставили поросячьего цвета палатку, подсвечиваемую изнутри газовой лампой. И в палатке уселись играть в карты, покуривая Marlboro и переваривая состряпанный на примусе ужин. Пристроившись, как бедные родственники, с краешку, мы с Максом оставили свои рюкзаки и отправились кольцевать наших рукокрылых друзей.
Вот они, эти маленькие беззащитные существа с огромными ушами и подслеповатыми глазками. Вот они, так несправедливо презираемые летучие мышки, такие пушистые и с симпатичными мордочками. Они издают трескучие звуки, когда их, сонных, берешь в руку, расправляют сложенные баранкой уши и вцепляются прозрачными острыми зубками тебе в палец. До крови, конечно, не прокусывают – слишком мало сил. Но если маленькие челюсти застегнутся вдруг на вязаной перчатке, то бедный зверек так и будет висеть на руке десять, пятнадцать, двадцать минут, не понимая, что происходит, и не улетая.
В тот день мы окольцевали около пятидесяти сонных летучих мышей, причем парочку из них взяли с собой для изготовления тушек. Эти тушки – это мой несмываемый позор, бесцельно убитые животные, выпотрошенные и распятые на картонке «для истории». Один такой мною убитый ушан долго висел в курилке у Марголина, пока не был съеден тараканами. А еще однажды я взялась делать тушку из очень редкого для Кольцовки вида – из Прудовой ночницы. Усыпила мышку в банке с эфиром, сняла с нее кожу, отрезав, как полагается, по локтевой и коленный суставы ручки и ножки, и стала заниматься шкуркой. И тут маленький красный комочек зашевелился, задвигались обнаженные мышцы, стал судорожно открываться рот. Мышка была еще жива! Я в ужасе дрожащей рукой бросила ее снова в банку, плеснув туда избыток эфира, и несколько минут с болью наблюдала, как окровавленное тельце корчилось в агонии. Я очень надеюсь, что тот зверек уже мало что чувствовал, когда умирал во второй раз, поскольку эфир должен был снять боль. И мне очень стыдно теперь писать об этом. Но после этого случая я перестала убивать животных, если они не причинили мне никакого вреда. (Так, к примеру, комаров я бью, а тараканов – нет).
Надо признать, что и кольцевание для рукокрылых, в отличие от птиц, - далеко не безобидная процедура. Спящего зверька снимают с потолка или стены, расправляют ему одно крыло и скальпелем прорезают в перепонке дыру длиной около пяти-шести миллиметров. Надо стараться, чтобы разрез располагался в верхней части предплечья. Вставляют кольцо с номером и зажимают его вокруг кости. Мышка от таких манипуляций, конечно, просыпается, начинает вырываться, кричать (кричат они тихо, скрипучим голоском), пытается кусать пальцы. Потом ее возвращают на место – вешают обратно на потолок, но она еще долго не успокаивается, ворчит. Некоторые зверьки после кольцевания улетают. И это происходит в условиях зимовки, когда для животного крайне нежелательно терять невосполнимую энергию на такие посторонние вмешательства! Но об этом я стала задумываться потом, когда за два последующих года изучения не было найдено ни одной ранее окольцованной летучей мыши. Либо они погибли, либо решили больше не возвращаться туда, где их так жестоко обидели.
Налазавшись по пещерам и окольцевав всех их обитателей, мы с Максом приготовили скромный ужин на костре, без аппетита поели и упали спать в промозглой сырости Хаты Хана, рядом с комфортабельным двухместным «отелем» Манкевича. А наутро быстро заново прочесали каменоломни, нацепили кольца еще на трех несчастных зверьков, и пошли домой – побрели по ненавистному полю в деревню. А на остановке, в ожидании автобуса, мы познакомились с пареньком, который приехал в Кольцово в поисках компании каких-то своих знакомых, но не нашел их и решил ехать обратно. Инициатором знакомства была я, поскольку где-то видела этого парня, кажется даже на биофаке. Кроме того, все люди, имеющие рюкзак, должны быть знакомы между собой. Короче, так я познакомилась со Стасиком Завгородним, тоже приятелем Горшкова. (Почему-то многие, с кем я знакомилась, оказывались приятелями Горшкова: Клюев, Влад Новиков, Манкевич, Стасик, Гиашвили). Но Стасик – это вообще отдельный разговор. Как-то потом, года два спустя, я спросила у своего одногруппника, знает ли он Стасика. Ответ был очень типичным:
- Да кто ж эту чуму не знает?!
Но тогда мы его совсем не знали. В электричке наслушались от него каких-то непонятных историй, рассказываемых очень долго из-за раскатистого «э-э-э…» после каждого слова. И еще они с Безумным Максом тогда напились водки, которая ну просто жгла стасиков рюкзак, взяв в свою компанию третьим какого-то хмыря с соседней лавки.
А вот все-таки интересно: мне кажется показательным, какие проделки вытворяет человек в пьяном виде. Я знаю много историй о разных товарищах. Так, например, Влад Новиков, сильно выпив на практике в Сивково, упал в траву недалеко от костра. А когда заботливые друзья стали его поднимать со словами: «Влад, вставай!», он им ответил:
- Я больше не Влад!
- А кто ты?
- Я великий сенсей.
- Сенсей, вставай!
- Дайте мне мой самурайский меч, я покажу вам, как правильно делать харакири!
А вот случай со Стасиком. Поехали они на рыбалку, которая у русского человека ассоциируется всегда с большим количеством спиртного. Приняв указанное количество на грудь, не поймавший ни одной рыбки (да, собственно, и не ловивший) Стасик полез спать в палатку к уже уснувшим было товарищам. Но перепутал вход в палатку с ее дном, и в результате стал устраиваться на ночлег между полом палатки и землей. Проснувшиеся друзья стали дружно пинать непонятное чудовище, вздыбившее брезентовый пол под ними. Стасик после этого немного образумился и залез-таки внутрь палатки, но в спальнике своем расположился с большим дискомфортом: ноги его остались торчать снаружи, тогда как голова оказалась в нижнем «тупиковом» конце. К тому же ночью Стасика тошнило. В общем, наутро друзьям пришлось просто вытряхивать бедолагу из спального мешка со всем содержимым. Стасик потом долго не возвращал этот спальник в турклуб.
Манкевич и его приятели как-то долго пили у него дома, потом размалевались индейцами, вышедшими на тропу войны, и организовали эту самую тропу прямо в квартире. Ночью, когда усталость взяла верх над боевым духом ирокезов, они завалились спать кто где был, не смывая краски и оставив поле боя неубранным. А наутро пришел андрюшин папа…
Коровяцкого во хмелю обычно тянет философствовать. Даже когда он уже совсем не стоит на ногах, если его удобно усадить, налить чайку и подкинуть заумную тему для разговора, то никто и ни за что не догадается, что этот эрудированный скептик почти что мертвецки пьян.
Шурика Клюева и Виталика Горшкова в состоянии подпития всегда тянуло на подвиги. В мае 1996 года, когда я еще толком не знала Виталика, но уже хорошо была знакома с Клюевым, они как-то пришли ко мне слегка навеселе и с бутылкой Сангрии. Было два часа ночи. Маринки Башкировой не было, она уехала домой. Я сидела и что-то учила, но заучившись совсем, решила ложиться спать. И когда я, взяв мыльницу, пошла умываться, на пороге возникли двое будущих троглодитов. Романтически настроенный Клюев сказал:
- Тань, а давай вместе встретим рассвет!
Ну к кому еще среди ночи можно придти с таким предложением? Только ко мне. На рассвете мы вышли из общаги через черный вход, от которого у Шурика был каким-то образом добытый ключ. Вначале мы полезли на стройку между общежитием и институтом и стали гоняться друг за другом по узким балкам перекрытия. Потом мы с Виталиком залезли на башенный кран, стоявший рядом (высота – больше девятого этажа). Я даже забралась на стрелу. А Шурик бегал внизу вокруг крана и охал. А после Клюев пошел спать, а мы по балконным решеткам общаги полезли от самой земли на крышу, чувствуя себя настоящими альпинистами. И с крыши смотрели, как туман поднимается над рекой, закрытой домами, и белесой лентой вьется через половину города. Именно в то майское утро я поняла про Горшкова: вот человек, достойный меня! (Другое точное определение про нас дала Татьяна Моисеева четыре года спустя, когда я рассказала ей, как мы с Виталиком поставили в квартире свежекупленную палатку и ночевали в ней. Она сказала: «Ну надо же, есть ведь еще нормальные люди!»).
А еще в том же 96-м году, в Карелии, эти двое, Клюев и Горшков, однажды после поллитра «сугревной» водки на шестерых отправились ночью в открытое море. На байдарке. Доплыли до острова, который был виден из лагеря как маленькая точка, и собрали на нем все грибы. (Они плавали туда снова на следующий день, но ни одного гриба больше не нашли).
Но в отличие от Горшкова, у Клюева в состоянии подпития просыпался еще и созидательный зуд. Я помню, как после какой-то своей вечеринки он прискакал к нам с молотком и дверной ручкой (у нас тогда роль ручки на входной двери играл загнутый гвоздь) и прибил ее. Правда, немного криво, но все равно функционально. А один раз в аналогичном состоянии со всем своим инструментарием пришел к нам в комнату чинить стулья. И починил… один. А Горшкова даже трезвого нужно неделями упрашивать, чтобы один гвоздик забил!
Но хватит алкогольно-лирических отступлений, вернемся к основной нашей теме.
Итак, летучемышиный марафон начался. В апреле того же 97-го года я еще раз съездила в Кольцовку в компании троглодитов. Мышей было уже мало – почти все разлетелись. И самым ярким впечатлением той поездки было все то же ужасное поле, которое освободилось от снега и стало от этого еще хуже. Обратный путь по нему проходил в жуткой спешке, потому что мы опаздывали на автобус. Сапоги вязли по самый верх в глинистой жиже, и чтобы выдернуть из нее ногу, приходилось наклоняться вперед всем корпусом. Вследствие этого мы постоянно рисковали в прямом смысле ударить в грязь лицом, когда с громким чмоком, наконец, удавалось вырвать сапог из засасывающего плена. И так – каждый шаг. Шурик Коровяцкий один раз все-таки упал и весь вымазался в грязи. А когда мы, наконец, преодолели эту полосу препятствий и вышли к деревне, оказалось, что автобус уже ушел.
Пользуясь образовавшимся свободным временем, мы с Виталиком нашли какую-то большую лужу и с облегчением счистили и смыли со своих ног по килограмму глины. Коровяцкий не стал утруждать себя подобными процедурами, хотя был намного грязнее нас. Когда удалось поймать попутку, водитель вначале не заметил, в каком виде загрузился в его машину один из пассажиров. И уже в Ферзиково, приняв от нас деньги за поездку, он с ужасом увидел, как из его чистенькой Волги вылез живой ком грязи и, оставляя за собой след на асфальте, вразвалку пошел к вокзалу. Нам было откровенно жаль нашего водителя.
В следующий раз в Кольцово я поехала одна. Я долго и упорно уговаривала Горшкова, но у него были дела, а больше я брать в свои спутники никого не хотела. И девятого мая 97-го года, когда вся зимовка разлетелась уже окончательно, я отправилась в любимую Кольцовку, чтобы посмотреть, используются ли пещеры летучими мышами в качестве летнего дневного убежища. А заодно, хотелось попробовать ловить летучек сачком, заманивая их ночью с помощью фонарика и подсвечиваемой им белой простыни.
Стояла жара, народ ехал на дачи. На автовокзале в Ферзиково я с неприятным удивлением увидела, что автобуса на Кольцово кроме меня ждет еще целая компания школьников с рюкзаками. А предводителем у них – Глеб Жуков, Виталиков «заклятый друг». И, конечно же, все они едут не в деревню, к глебовой бабушке на пироги, а туда же, куда и я – в пещеры. Я поздоровалась, но к их компании, разумеется, присоединяться не стала (из солидарности с Виталиком). В Кольцово, пока они выгружались и осматривались, я быстро ушла от них.
Поле было сухим, покрытым какой-то молодой порослью, и идти по нему было на редкость приятно. Даже можно было различить подобие проселочной дороги, ведущей в сторону реки. Примерно в километре от деревни мне встретились трое парней, загорающих на меже. Когда я подошла к ним поближе, то смогла их разглядеть и опознать. Это были в стельку пьяные однокурсники моей соседки по комнате – Маринки Башкировой. Они, как потом оказалось, были посланы своими товарищами, стоящими лагерем около пещер, в деревню за водкой, но на обратном пути не удержались от соблазна. То есть, в пещерах уже торчал целый табор студентов, другой табор был на подходе к ним, а я, наивная, хотела там спокойно поработать! Но сама виновата: угораздило же поехать в Кольцово, в это излюбленное место отдыха всего биофака, 9 мая, когда у всех три выходных дня подряд!
В плохом настроении, чувствуя себя чужой на этом празднике жизни, я полезла в пещеры. И в придачу ко всем неприятностям, в глубине одного из дальних ходов у меня погас фонарик, а спичек или свечки я не взяла, оставив свой рюкзак у входа в каменоломни. Конечно, можно было бы сделать так, как поступают в таких случаях спелеологи: сесть и спокойно ждать, когда тебя найдут. (В моем случае найти меня могла бы группа Глеба, но какой бы это был позор!). Но в то время я уже в принципе могла ходить по Кольцовке с закрытыми глазами. И поэтому, мысленно представив себе схему пещер, составленную в апреле Славиком Рябухиным, я наощупь побрела в сторону предполагаемого выхода. И минут через десять увидела луч света в темном царстве, проникающий с улицы, а в нем, как награду за труды – единственную за всю эту поездку летучую мышь.
Окольцевав свою рукокрылую подругу, я вылезла на белый свет. Компания Глеба ставила палатки вблизи пещер. Такое соседство меня совсем не устраивало, поэтому я взяла свой рюкзак и пошла туда – не знаю куда: куда-нибудь подальше от них.
Ехать домой не хотелось. Я, вообще-то, рассчитывала остаться в пещерах с ночевкой, а тут – такие дела. Сев на берегу с «видом на море», я стала думать о своей судьбе. И вскоре возник план дальнейших действий. Я знала, что километрах в семи от Кольцовских пещер вверх по реке есть еще пещеры - Бунаковские. У меня с собой была карта, которая придавала мне уверенности, что я способна их найти. К тому же оставался невыполненным второй пункт моей программы – ловля рукокрылых на простыню. И, съев конфетку для придания бодрости духу, я отправилась в путь.
Жара уже спала, был приятный майский день, идти было удивительно легко. Вдоль реки тянулся высокий кустарник, в котором раздавалось щебетание каких-то мелких птичек. Воздух был чист и весь пропах ароматом набирающей рост юной зелени, небольшой ветерок приносил прохладу и запах реки. Настроение у меня было прекрасное, обувь удобная, рюкзак легкий. Одно огорчало: очень хотелось пить. Я не взяла с собой воды, а родников по дороге не встречалось. И тогда я сделала то, чего больше никогда в жизни не сделаю: зачерпнула полную туристскую кружку мутной водицы прямо из великой нашей Оки, унавоженной царицы полей, и с жадностью ее выпила. А потом добавила еще полкружки. Не знаю, что спасло меня, но я не умерла и даже не заболела ни тогда, ни после всех этих приключений.
Легкие сумерки уже ложились на долину реки, когда я подошла к месту, где должны были находиться Бунаковские пещеры. Полазав какое-то время по крутым каменистым склонам, очень похожим на кольцовские, я поняла, что сегодня уже ничего не найду. Темнело очень быстро, а мест, где предположительно могли находиться входы в каменоломни, в округе было очень много. Метров триста усыпанного старой листвой склона подходило под описание, данное мне одним преподавателем с кафедры географии. Осматривать и прочесывать надо было очень внимательно, а на это у меня уже не было ни времени, ни, честно говоря, сил. Короче говоря, в тот день я не нашла Бунаковских пещер.
Выбрав небольшой бугор посередине склона, длинной экспонентой нисходящего к реке, я решила встать лагерем. (Собственно, лагерь мой состоял из рюкзака, седушки и топора. Палатку я с собой не взяла, поскольку собиралась спать в пещере). Справа и слева вдоль реки тянулись цепочки костров. Народ отдыхал в этот праздничный день и ловил рыбу. Место, которое я выбрала, весьма относительно можно было назвать уединенным. Но рассчитывая, что никому и в голову не придет, что одинокий ночной костер на холме может принадлежать беззащитной девушке, я спокойно оставила свои вещи и пошла искать дрова.
Дров в округе было много, но стремительно надвигающаяся ночь сильно мешала поиску. Я починила фонарик, который так предательски повел себя в Кольцовке, точнее, он сам собой починился, когда я его хорошенько потрясла. Правда, свет его стал все время перемигивать с желтого на оранжевый и обратно, но даже этот жалкий источник света придал мне уверенности. Я нашла большой куст орешника, из которого торчали сухие ветви, нарубила их своим маленьким тупым топориком, хотя они ломались и так, и притащила к месту будущего костра.
С горшковским котелком я сходила за водой на реку, потом развела костер и поставила воду вариться. На ужин у меня были макароны с сахаром. Пока они готовились, я натянула предназначенную для ловли летучих мышей простыню между двумя деревьями и стала на нее светить неверным своим фонариком. По идее этот мой белый флаг должен был привлечь толпы рукокрылых со всей округи, но видимо сами они об этом не знали, поэтому слетаться на мою простыню не торопились. Я подумала, что это белое пятно скорее привлечет отдыхающих на берегу рыболовов, поэтому импровизированный экран исчез с лица земли буквально через пять минут после своего появления.
Я легла у костра в ожидании макарон, обдумывая события дня и решая, что делать дальше. Погода была отличная, долину реки накрыла настоящая летняя ночь с тысячами звезд над головой, с легким ветерком и приятной прохладой. Но ночевать под открытым небом без палатки, да еще в довольно людном месте не хотелось. Я решила, что немного отдохну у костра, поем и пойду дальше – на станцию Желябужская. По карте до нее было около десяти километров, если считать от села Староселиваново, находившегося от места моего «лагеря» еще в паре километров. Первый поезд шел в четыре утра, и я собиралась уехать на нем.
Макароны мои сварились, я щедро посыпала их сахаром и уже было поднесла ложку ко рту, как вдруг совсем рядом раздался шорох прошлогодней листвы и звук осторожных шагов. Я нащупала лежавший рядом топор и крепко обняла его рукоятку. В свет костра вышел небольшого роста сердитый пожилой мужик в телогрейке.
- Ой, женщина… - он слегка опешил и от этого потерял всю свою сердитость.
- Как Вы тихо подошли, я и не слышала, - медленно приходя в себя, сказала я.
- А я старался, чтоб не было слышно. Я думаю, кто это тут развел костер так далеко от реки? Наши так не делают.
Оказалось, что он думал, что это снова приехали какие-то ребята из города ловить рыбу на его месте, и он их хотел проучить за неоднократное нарушение рыбацкого кодекса. Но увидев меня, он сменил гнев на милость и на протяжении всей беседы потом пребывал в очень благодушном настроении.
Я представилась и рассказала, что привело меня сюда. Он тоже отрекомендовался:
- А я браконьер. Фролов Николай Васильевич… (Имя – отчество как у Гоголя, поэтому я запомнила) ...Меня тут каждая собака знает, а рыбинспектор – так просто боится. У меня ячея у сети вот такая… - он с традиционным рыбацким хвастовством изобразил в воздухе квадрат, в который мог бы пролезть годовалый ребенок.
Мы долго разговаривали с ним. Я интересовалась рыбалкой в этих местах, и он мне взахлеб рассказывал, какая тут рыба, и кто где сейчас ловит из его знакомых и родственников. Я попыталась расспросить, не знает ли он о пещерах, которые находятся тут где-то поблизости. На этот вопрос браконьер Николай Васильевич стал темнить. Сказал, что пацаном он лазал в старые выработки, но они были отсюда километрах в пяти, и в пятидесятых годах их завалило. Один мальчик там погиб, его накрыло большим камнем. Еле-еле тело потом вытащили. В общем, местные жители – очень хитрый народ. Фролов не открыл мне место нахождения пещер, даже зная мою благородную цель – изучение летучих мышей. А пещеры-то были совсем рядом, как потом выяснилось, когда мы с Безумным Максом, наконец, нашли их.
От предложения разделить мой скромный ужин Николай Васильевич отказался, только испросил разрешения курить в моем присутствии и постоянно пыхтел вонючими самокрутками. Было около полуночи, когда я сказала, что мне пора идти. Он взялся меня проводить до Староселиваново.
Я собрала свои пожитки, Николай Васильевич затоптал догоревший костер. Поинтересовался, зачем мне сачок, и скептически улыбнулся моему топору – грозному моему оружию. Я включила свой позорный фонарь и сказала:
- Ну, пойдемте!
Браконьер Фролов стоял на месте, всем своим видом выражая недоумение.
- Дочь, ну ты издеваешься, наверное, - сказал он, показывая на убогое тусклое пятнышко света. – Выключи, не позорь меня. И вот что: ночью надо ходить вот так…
И он стал показывать мне, как ходят в темноте: расставил ноги на ширину плеч, немного нагнулся вперед и стал шагать на месте, высоко поднимая колени.
- Так ты никогда не споткнешься и не упадешь. И не устанешь.
Я в то время еще не читала Карлоса Кастанеды, поэтому не знала, что маги Центральной Америки в темноте по пересеченной местности ходят практически так же, и это называется «бег силы». Сомневаюсь, что браконьер Николай Васильевич читал Кастанеду, но логика движения у него была та же. Он заставил меня повторить его походку, и только когда убедился, что я усвоила урок, сказал:
- Ну, пошли.
И мы двинулись в путь: он впереди, а я – вслед за ним, стараясь идти в ногу и копировать его смешные движения. Мы пересекли два ручья, поднялись по пологому склону и вышли на поле, за которым виднелись огни Староселиваново. По краю поля шла асфальтированная дорога. Мы остановились, чтобы передохнуть. Я взглянула на Николая Васильевича и поняла, что он, как ни старался выглядеть молодцом, все-таки очень устал: он очень тяжело дышал, и руки его немного дрожали. При свете яркой луны я увидела, что он совсем старик. Я уговорила его не провожать меня дальше, поскольку дорога хорошая, ночь светлая и село – вот оно. Браконьер Фролов Николай Васильевич, прощаясь, обнял меня за плечи и хорошо так, по-отечески сказал:
- Хорошая ты, дочь, смелая… Только больше одна не ходи.
И я затопала по разбитой, в глубоких трещинах, но все-таки асфальтовой дороге одна. Справа темнел лес, на полянке которого приютился заброшенный хуторок, впереди бледными звездами мерцали фонари Староселиваново, а слева, над распаханным полем висела огромная луна, освещая все вокруг, и поле было, словно море.
Село встретило меня дружным лаем собак. На мне были шорты, и я испугалась, что какая-нибудь злая шавка вцепится в мою аппетитную голую ногу. Я стала держаться поближе к заборам, на которые можно будет залезть в случае опасности. Дорога привела меня к перекрестку в центре села. Я нашла полярную звезду, прикинула по карте, в какой стороне находится станция, и выбрала дорогу, которая шла примерно в том же направлении. На выходе из деревни я услышала за собой тихие шаги, явно преследовавшие меня. Мой верный друг топор был надежно приделан сбоку рюкзака, и чтобы достать его, нужно было рюкзак вначале снять. Настроившись, что возможно придется быстро проделать это, я резко развернулась с грозным выражением лица. И увидела слегка наивного вида молодого деревенского лоботряса.
- Ой, девчонка… - сказал он, немного отпрянув от моего резкого движения.
Оказалось, что его зовут Леша, и что он на прошлой неделе вернулся из армии, поэтому они с товарищами гуляют. Он долго уговаривал меня присоединиться к нему, поскольку он в данный момент направлялся к приятелям. Простой такой, он ни за что не хотел поверить, что я одна, ночью иду из Кольцово на станцию, при этом совсем не хочу пить водку и веселиться. Он взял было меня за руку, но я выдернула ее и строго сказала:
- Леша, у меня топор…
Он стал искренне извиняться, говорить, что ничего плохого в виду не имел. Сказал, что он видит, что я девушка серьезная, но только иду я в противоположную от станции сторону. Тогда я стала спрашивать, куда мне идти, чтобы снова не заблудиться, и Леша честно и уже без игривой интонации рассказал мне мой путь. Довел до перекрестка, поставил на нужную дорогу. Мы распрощались с ним, и он сказал мне вслед:
- Эх, Танька-Танька…
(Между прочим, следующим летом по тому же маршруту через Кольцово, а потом Староселиваново прошел Лешка Алешин со своим другом, и встретил этого своего демобилизованного тезку. Познакомились, и тот рассказал, что в прошлом году видел тут ночью безумную девушку, тоже из пединститута. С сачком и топором. Таней зовут. Алешин по этому описанию, конечно же, сразу догадался, что это была я).
До станции мой путь прошел практически без приключений. Дорога была пустынной, и только шорохи ветра да далекий лай собак нарушали тишину. На подходе к станции меня обогнал грузовик. Заслышав звук мотора, я спрыгнула с дороги в кювет и залегла в пыльной траве. Мне не хотелось, чтобы в столь уединенном месте кто-нибудь останавливал возле меня свою машину, даже из самых добрых побуждений. Но мне кажется, что водитель все-таки видел, что кто-то нырнул с дороги под насыпь, но дознаваться не полез.
Станция Желябужская представляла собой узкую и низкую платформу. Вдоль железной дороги по одну сторону тянулась небольшая деревенька, а по другую – лес. Была половина третьего ночи, когда я ступила на платформу. Ноги мои были уже не моими. Длинные пешие переходы минувших дня и ночи совсем доконали их. Старые проверенные кроссовки предали меня и натерли две огромные водяные мозоли на ступнях, и ноги просто горели, будто кто-то подсыпал мне в обувь жгучего перцу. Соваться в деревню в поисках колонки я не стала, опасаясь злых собак и их хозяев. Томимая жаждой я пошла в лес в поисках какой-нибудь большой лужи, нашла ее, но пить застойную воду не стала. Но зато с каким наслаждением я погрузила свои гудящие ноги в живительный холод лесной водицы! А потом битый час я сидела и куковала на станции, замерзая от утреннего холодка и радуясь редким крикам деревенских петухов.
В сонном бреду я доехала вначале до Калуги, потом, утолив жажду из ржавого крана в вокзальном туалете, пересела на электричку до Обнинска и едва не проспала свою станцию. По городу, от остановки до дома я ковыляла босая, на внешнем крае стопы. Прохожим, я думаю, было очень смешно.
Почему так хорошо запомнилась мне та моя поездка? Наверное, потому, что я была одна. Не надо было ни на кого отвлекаться, думать, как я выгляжу. Были только природа, примеряющая летний свой наряд, и я. И те по-своему интересные люди, которые встретились мне на пути.
Некоторые меня осуждают за мои одиночные поездки, говорят, что это неоправданный риск. Это не так. Даже если и есть риск, то он бывает сто раз оправдан той суммой впечатлений, той остротой восприятия, которых никогда не получить, если рядом есть кто-то из близких людей. И я всегда бываю рада, когда мои поступки оценивают не как экстравагантные выходки, а как то, что они есть на самом деле – как способ общения с природой и проверку своих сил.
По результатам весенних поездок в Кольцовку я выступила с докладом на какой-то краеведческой конференции и написала статью в какой-то научный сборник. Марголин взялся за меня как следует, решив сделать из меня впоследствии аспирантку. Да я и сама с большим энтузиазмом поначалу взялась за свою карьеру. Для постановки кольцовских экспедиций на строго научную почву осенью я поехала в Москву, к главной летучемышатнице страны – Жене Кожуриной.
Она жила в центре Москвы (сейчас они переехали), рядом с театром-кабаре «Летучая Мышь». Очень знаменательное соседство… Старый-престарый двухэтажный дом в глубине двора рядом с гигантами сталинской застройки. Высокие потолки, паркетный пол. А кабинет… Вот настоящий эталонный кабинет ученого-биолога! Огромные стеллажи с книгами по различным разделам зоологии, книжные полки от пола до потолка, длинные ряды научных журналов. Старинный тяжелый стол во всю ширину комнаты, а на нем, рядом с суперсовременным компьютером – расползшаяся по столу куча журналов с лепестками закладок, какое-то диковинное растение в просоленном глиняном горшке, серебряная пепельница с окурками и ящик картотеки. В углу под развесистой пальмой стоит вытертое кресло, около него сгрудились какие-то ящики, коробки, отвернувшийся к стене микроскоп, переносной прожектор и пустой аквариум. В общем, то самое состояние комнаты, которое непосвященные люди называют бардаком, а коллеги – рабочим беспорядком.
Конечно, я приехала не как «коллега», а как скромненькая студенточка с огромным запасом любопытства и избытком вежливости в выражениях. Но Женя оказалась очень дружелюбным, простым, без налета ученой спеси, и очень приятным человеком. Напоила меня кофе, накормила, похвасталась, между прочим, экзотической тупайей (примат, больше похожий на белку), а еще старым умным эрдельтерьером и шестиклассником-сыном. Сама Женя – маленького роста, худощавая, с очень большими глазами, по дому ходит в джинсах и тельняшке. Ей тридцать с большим хвостиком. На лбу написано крупными буквами, что закончила биофак МГУ. Мы называли друг друга по имени и на «вы». Женя много рассказала мне о методике зимних исследований, о кольцевании летучих мышей в период зимней спячки, о том, что кольца для них надо специально обтачивать, чтобы острые углы стыка не ранили нежную перепонку. Напоследок дала мне журнальный вариант определителя собственного производства и две сотни колец.
Я ехала домой в холодной электричке, переводила какую-то научную статью на английском языке и чувствовала себя восходящим светилом науки. В голове зрели грандиозные планы зимних исследований. И словно наяву я представляла себе разные экспедиции, конференции, защиту диссертации, собственный кабинет, как у Жени, сына-шестиклассника и мужа-соратника. И того энтузиазма, которым я подзарядилась от Жени Кожуриной, хватило на два с лишним года последующей моей работы в области хироптерологии.
Осенью мы поехали в Кольцово с Родиной и Алешиным. Помня тот комфорт, с которым в свое время устроился в пещерах Манкевич, я решила взять с собой виталикову палатку-лотос, именуемую в народе “Голубой устрицей”. Палатка лежала в комнате у троглодитов, и я подумала, что Виталик не обидится, если мы ею воспользуемся.
Пока я лазила в поисках летучих мышей, Танька с Лешей занимались съемкой пещеры. Потом я провела им небольшую экскурсию по каменоломням. Особенно, помню, понравился моим спутникам “Проход всеобщего удовольствия” из одной системы в другую, по которому нужно ползти двадцать метров по скользкой глине на животе. Вечером мы поужинали, поставили в пещере палатку и заночевали, а наутро пошли обратно.
Ненавистное Большое Поле оказалось серьезным испытанием не только для меня, но и для Таньки. Как-то я оглянулась посмотреть, почему она все время отстает, и увидела ее взмыленную, растрепанную, задыхающуюся от трудного перехода, с красными глазами и со слезами в голосе. Я тогда подумала, что это первый и последний Танин поход. Слава Богу, я тогда ошибалась.
Мы вернулись в общагу и обнаружили записку Виталика. Точнее, это было целое письмо. Как нам потом сказали, Горшков был просто взбешен тем, что мы без спроса взяли его палатку. По всей видимости, послание он нам писал, когда уже немного отошел. В нем говорилось, что он крайне недоволен, и что искупить свою вину мы сможем только если как следует постираем его палатку до ее первоначального “небесно голубого… (зачеркнуто: не понравилось слово “голубого”) …цвета морской волны”.
Палатку мы с Танькой постирали настолько добросовестно, что она впоследствии стала протекать: с нее частично смылся непромокаемый слой. Но милость Виталика мы себе вернули, а это главное.
В январе 1998 года я снова поехала в Кольцовку одна. У меня был большой перерыв между последним зачетом и первым экзаменом. Из нашей компании никто больше не смог вырваться со мной в этот малоприятный для всех период, поскольку расписание у всех было разным. И я собрала рюкзак, взяла женины кольца с заранее обточенными краями и, пообещав вернуться до обеда следующего дня, одна укатила в пещеры.
Автобус из Ферзиково на Кольцово шел вечером. Было уже совсем темно, народу в автобусе было мало. Впереди меня ехали двое, по всей видимости, старших школьников озорного вида. На подъезде к Кольцово они обернулись, оценили мой вид и я услышала их приглушенную беседу по этому поводу:
- В пещеры едет…
- Одна что ли? Да ну!
- Да ее там, наверное, уже дожидаются…
До этого я, вообще-то, слегка побаивалась, но после их разговора у меня сразу как-то отлегло от души. Ну конечно же, никто и не подумает, что этим морозным январским вечером я еду в пещеры для того, чтобы в одиночестве лазать по угрюмым переходам. Конечно, там, у огромного, согревающего душу костра меня ждет большая теплая компания с шампанским и надежная защита в виде двадцати парней с газовыми пистолетами! Непонятным при подобных рассуждениях могло показаться только то, что сбоку моего рюкзака торчит рукоятка топора. Зачем девушке топор?… Но этого, к счастью, никто не заметил.
Я прочесала все системы на предмет летучих мышей, окольцевала трех зверьков, одиннадцать штук пометила липкими номерками. Нанесла расположение своих питомцев на карту, измерила температуру в коридорах и залах и на том посчитала свой долг перед рукокрылыми выполненным. Я вылезла наружу и присела отдохнуть перед входом. Костра разводить не стала. Ночь была светла. У меня был еще горячий кофе в термосе и запас пирожных. Я “помыла” руки снегом и принялась за свой скромный ужин, любуясь светлой зимней ночью.
И тут я увидела... собаку. Она легкой трусцой бежала в мою сторону по тропинке и, не добежав до меня метров десять, остановилась, стала что-то вынюхивать в снегу. Раз собака, значит где-то поблизости идет хозяин! От этой мысли у меня мороз пробежал по коже. Я как кролик на удава, не двигаясь, смотрела на занятое своими делами животное, и тут до меня дошло: это не собака! Еще не веря радостной догадке, я осторожно вынула из нагрудного кармана очки. Ну конечно же, это лисица!
Зверь меня не видел. Спокойно разрывая мордой снег в поисках каких-то своих надобностей, лиса ходила в десятке метров от меня. Я в течение, наверное, минут трех наблюдала за ее заботами, даже стало как-то обидно, что она меня не боится. Кофе мой остыл. Я тихонько свистнула, как свистят, подзывая собаку. Лиса подняла голову, посмотрела на меня и, ничуть не испугавшись и не теряя достоинства, неторопливо затрусила восвояси.
Вспоминая доверчивую лису, я полезла обратно в пещеры – спать. Забралась в один из самых потайных уголков – в Грот Отшельника, представляющий собой крохотную комнатушку с неким подобием лежанки. Постелила себе пенку и спальник, закрыла вход рюкзаком и в качестве вечерней молитвы серьезно обратилась в пустоту:
- Духи пещер! Я сегодня одна, и вы меня не обижайте. Спокойной ночи!
Ночь на самом деле была спокойной. В полшестого утра зазвонил будильник, и я собралась в обратный путь в бодром настроении духа после хорошего сна.
Автобус шел от Кольцово в семь с копейками. Боясь опоздать на него, я неслась через Большое Поле как паровоз. Точнее, как вездеход, поскольку ноги все время по колено утопали в снегу. По деревне, перестраховываясь, я бежала до остановки бегом: а вдруг автобус уйдет раньше! В результате я примчалась на остановку за полчаса до автобуса. Одежда на мне была мокрой от пота, а на улице был мороз, и я решила переодеться, благо было во что. На остановке хотя и не было людей, но переодеваться там было все-таки неудобно, поэтому я нашла небольшой овражек, через который шел короткий мост, и расположилась в нем под развесистым деревом: раскрыла рюкзак, развесила на ветвях сухую одежду. Разулась, положила седушку под босые ноги и разделась до водолазки и трусов. И в этот момент по дороге через мост... повалил народ на остановку! Я для переодевания выбрала самое проходное место! Но что поделаешь: пришлось одеваться на виду у всей деревни. Вот, наверное, повеселила местных жителей!
А когда я приехала в Калугу, то оказалось, что Танька со своей подругой, шутя, сказали троглодитам, что я два дня назад ушла одна в Кольцово и не вернулась. А те пошли и заявили в милицию. Слава Богу, что милиция у нас начинает поиски человека только через три дня, а то вот бы конфуз был! Я Таньку, помнится, очень тогда отругала. Она даже плакала.
Но все-таки та поездка была одной из самых удачных. Я много сделала тогда: составила описание насекомых, которые зимуют в пещерах, нашла ушаний “кормовой столик” в виде недоеденных крыльев наездника. Также мне попалась водяная ночница, которую я до этого не встречала. А еще я применила одну из жениных методик временного мечения летучих мышей с помощью липких бумажных номерков. Это более гуманный способ, чем кольцевание.
В конце января 98-го года мы собрались ехать в Кольцово с лыжами. Я все уговаривала Виталика присоединиться к нам с Максом, но он ссылался на отсутствие то времени, то лыж. Я раздобыла лыжи для него у своего одноклассника, привезла их в Калугу, а Горшков так и не приехал. И мы отправились в пещеры вдвоем.
Программа путешествия была очень насыщенной. К нам просочились сведения, что на правом берегу реки есть еще каменоломни, и мы захотели непременно их обследовать. К тому же остались не найденными Бунаковские пещеры. В общем, дел было много, и мы взялись за них сразу. У нас было только полтора дня на все изыскания. Мы бегло осмотрели Кольцовку, окольцевали и налепили номерки на своих рукокрылых друзей, перекусили и пошли дальше.
Каменоломни на правом берегу располагались километрах в пяти вниз по течению. Мы пошли по замерзшей реке на лыжах. Я тогда отметила, что Безумный Макс ходит на лыжах, наверное, хуже, чем пастор Шлаг. Дойдя до места впадения ручья Передут, мы сняли лыжи, спрятали их и пошли пешком по глубокому рыхлому снегу. Забрались на крутой склон, перешли поле и вышли к обрыву, туда, где должны были находиться каменоломни. Нашли мы их очень быстро, но они нас, честно говоря, разочаровали. Большой вертикальный пролом был входом, за ним вглубь уходил квадратный в сечении штрек, но пройти по нему можно было только метров пять, поскольку он был очень сильно завален и совершенно недоступен для обследования. Даже не прибегая к помощи фонариков, мы потыкались в разные щели, но нигде не нашли нормальных лазов. Летучки, конечно же, зимуют здесь, но они маленькие, а мы – большие, поэтому встретиться в этих руинах нам было совершенно невозможно. И мы решили вернутьсяться в Кольцовку ни с чем.
Был уже вечер, очень быстро сгустились сумерки, и хотя реку мы прошли еще при слабом сумеречном освещении, но вверх, к родным Кольцовским пещерам нам пришлось карабкаться уже практически наощупь. Мороз стоял около тридцати градусов. Будто специально мы выбрали для своей вылазки самые холодные дни того января. Причем пока двигаешься, мороза не чувствуешь, а стоит остановиться – ледяной ветер пробирает до косточек.
Около пещер, слава Богу, ветра не было, поскольку место это относительно закрытое. Нас это немного порадовало. Макс стал разводить костер. Те жалкие дрова, которые мы собрали в округе, гореть решительно отказывались. Спички гасли, как только заканчивала гореть сера. Зажигалка барахлила. В тот вечер Макс мучился с костром полтора часа. Я предложила вначале свою помощь, но у меня даже спички не зажигались. Пока Шашков пытался развести костер, я все это время прыгала на месте, пытаясь согреть хотя бы ноги, обутые в единственную обувь – лыжные ботинки. На снег я положила седушку, как бы создав дополнительную стельку, и прыгала на ней. При этом я сначала напевала в такт прыжкам «Вместе весело шагать», а потом перешла на мелодию пляски злых троллей из сюиты Грига.
Когда мне стало ясно, что костра не будет, я стала аккуратно, намеками отговаривать Макса от его пиротехнического упорства. Начала с дознания, много ли у него, так сказать, внутренних резервов? Вот медведи, например, нагуливают жир за лето, а потом спят себе спокойно всю зиму… Как только Шашков понял смысл термина «внутренние резервы», он тут же отрапортовал:
- У меня подкожный слой жировой клетчатки четыре сантиметра.
Я поинтересовалась, как это он померил, оказалось – штангенциркулем! Защипнул у себя на животе складку, измерил ее толщину и разделил пополам. Гениально! Но на предложение бросить идею с костром он строго ответил, что не надо его разлагать, и что огонь вот-вот загорится. Безумный Макс, вообще, очень спокойный человек. Ну прямо как удав. Его «вот-вот» растянулось еще на час, а он за все это время ни разу даже не разозлился. Только посмеивался!
Наконец огонь затеплился, но был он настолько жалок, что мы потратили еще целый час, чтобы натопить в котелке над ним воды из снега. Потом эта вода долго грелась. Когда она достигла температуры купания (мы были очень голодны и не дождались температуры кипения), в воду была засыпана лапша быстрого приготовления (быстрорастворимая). Пять минут мы поболтали ее там, добавили мороженой тушенки и разлили эту баланду по мискам. О-о-о, как это было вкусно!
Ночевать мы улеглись в небольшом проходном зальчике под названием «эМ и Жо – обитель», написанным на стене. Утром Макс все-таки разжег костер и мы, наконец, поели горячей еды. Довольные этим фактом, мы бодро собрались и пошли искать Бунаковские пещеры.
Вдоль берега по реке сплошь были проталины, мокрый снег прилипал к лыжам. Пару раз нам встречались большие полыньи с черной водой. Я бежала довольно резво, чтобы не мерзнуть, но Макс все время сильно отставал, и мне приходилось долго ждать его на ледяном ветру. Не давая лыжам скользить, Шашков просто шел на них пешком. И преодоление тех семи километров, которые были между Кольцовскими и Бунаковскими пещерами, заняло у нас около двух с половиной часов. Наконец, мы дошли до того места, где я была в прошлом году, оставили лыжи под большим камнем и принялись обшаривать склон.
Поиск занял у нас немного времени: возле известняковых выходов, не покрытых снегом, были свалены рюкзаки, один из которых я даже, кажется, где-то видела. Между желто-серыми плитами зияла дыра входа в пещеру, и из нее доносились голоса. Я крикнула в дыру: «Хозяева дома?», и на свет вылезла Лена Сафонова, моя однокурсница с отделения географии, которая участвовала в одном нашем походе весной 97-го года.
Вообще, иногда у меня складывалось такое впечатление, что в Калужской области ну буквально некуда плюнуть – непременно попадешь в студента биофака.
Бунаковские пещеры оказались не очень интересными: небольшая протяженность, труднопроходимые завалы, мало боковых ответвлений от основного штрека. К тому же я нашла здесь только одну летучую мышь вместо толпы крылатых зверьков, окольцованных в Кольцовке прошлой весной. Но ничего: отсутствие результата – тоже результат. Мы распрощались с покорителями Бунаковских каменоломен и отправились на станцию.
А в дизель-поезде на обратном пути нас оштрафовали по полной стоимости. Причем квитанции не дали. Никогда не прощу!
Остальные поездки в Кольцовку были уже не такими интересными. Новизна впечатлений прошла, настало время довольно рутинной работы. Окольцованных мною мышей за все время я так и не встретила, и вообще, количество летучек в пещерах неуклонно уменьшалось с каждым годом. И все больше я чувствовала свою вину в этом. Да и интерес мой к летучим мышам постепенно стал угасать. Открою страшную тайну, о которой, правда, многие знают: на пятом курсе я ни разу не была в Кольцовке, а данные четырех плановых поездок высосала из пальца для диплома.
Но все-таки хочется вспомнить еще один визит в каменоломни. Это было на четвертом курсе. Я поехала в Кольцово автостопом. От Ферзиково мне пришлось идти пешком, потому что попуток, как назло, не было. Пройдя четверть пути, я услышала за спиной тарахтение трактора, стала голосовать, и он остановился. Водитель сказал, что может подбросить меня только до Зверофермы. Я залезла в кабину.
Ехать на тракторе было очень интересно и необычно: во-первых, сидишь как будто на отбойном молотке, так трясет и стучит. А во-вторых, пассажир в кабине трактора сидит слева от водителя – как в Англии или в Японии. Водитель мой доехал до своей Зверофермы, махнул рукой и, сказав: «А, подождут… », - повез меня в Кольцово. Когда мы поровнялись с автобусной остановкой, я стала было благодарить его и прощаться, но тракторист изъявил желание довезти меня до конца деревни. А конец деревни – это начало Большого Поля. С молодецким размахом водитель развернулся на колее… и тут вдруг что-то громко стукнуло, кракнуло, бабахнуло, трактор подпрыгнул и сильно накренился на бок. Мы вылезли: у бедного трактора отвалилось переднее колесо. Вид у водителя был просто жалок. Он ехал по работе из Ферзиково на Звероферму и как дурак застрял в Кольцово на краю поля, да еще и на виду у всей деревни!
Окольцевав своих питомцев, я вышла к деревне и пошла на автобус. На остановке я поинтересовалась, долго ли пришлось выручать злосчастный трактор, и мне сказали, что его на буксире проволокли по деревне буквально два часа назад.
Был конец рабочего дня. Проезжая остановку Зверофермы, автобус подобрал человек десять работников, едущих со смены домой. Среди них я узнала своего утреннего водителя-тракториста, окликнула его – он смущенно кивнул. Я сочувственно спросила:
- Вам, наверное, от начальства сильно влетело?
- Да нет… не сильно… - сказал бедолага, робко взглянув на толстого мужика в кожаном пальто, залезшего со всей компанией. Я поняла, что это и есть его начальство.
Но вернемся к началу 98-го года, точнее – к весне. Я снова съездила к Жене Кожуриной в Москву, и она сказала мне, между прочим, что один ее знакомый был однажды в Кольцовке и мог бы дать мне подробную карту всех систем. Женя сказала также, что он страстный коллекционер, и что дом его похож на музей. Я тут же созвонилась с ним и договорилась приехать. Он жил в районе ВДНХ.
Я позвонила в дверь, и на порог вышел высокого роста седой сорокалетний мужчина в уменьшающих глаза очках с уродской оправой. Нос картошкой, большой рот. Хозяин представился Михаилом Саниным и пригласил меня вначале на кухню, поскольку они с товарищем в данный момент пили чай. На кухне сидел бородатый, с постоянно как бы смеющимися глазами человек в толстом малиновом свитере под пиджаком, немного старше Санина. Я сразу подумала: «Геолог». И точно: он был геологом, работал в Протвино. Фамилия его – Долотов.
За чаем и за разговором я обратила внимание на большой полукруг на стене над столом, составленный из банановых, апельсиновых и других наклеек. Пестрой радугой они обрамляли прибитый к стене радиоприемник. Внимательно разглядывая эту выставку, я заметила, что все наклейки были разными: среди, наверное, более чем сотни цветных пятнышек не было даже двух одинаковых. Санин с любопытством наблюдал за моими изысканиями. Доедая большой кусок торта, я сказала:
- Богатая у Вас коллекция!
- Это, значит, вот эту ерунду ты называешь коллекцией? – с улыбкой сказал он и повел меня и Долотова в зал.
Три стены комнаты были заставлены высокими шкафами со стеклянными дверцами. Часть из них была наполнена камнями, а другая часть – раковинами моллюсков. При взгляде на каменную часть экспозиции, я подумала, что даже Хозяйка Медной горы не отказалась бы иметь парочку таких шкафов в своих владениях. Разноцветные кристаллы, крупные щетинистые друзы, полированные спилы малахита, беломорита, яшмы сверкали своим великолепием со всех полок. А одно отделение шкафа было целиком посвящено каменным шарам. Словно скопление планет, потерявших орбиту, на стеклянных подставочках блестели гладкими боками шары разного калибра – от пары сантиметров в диаметре до размера маленького арбуза. Цвет и рисунок их поражал воображение замысловатостью и богатством палитры.
Санинская каменная радуга не поместилась даже целиком в комнате, и два стеллажа с ее разноцветными осколками занимали часть прихожей. Я долго с открытым от восхищения ртом разглядывала эту коллекцию, а двое мужиков стояли рядом и посмеивались надо мной. Наверное, я была похожа на дикаря, которому потрясли перед носом стеклянными бусами.
Немного придя в себя от восторга, я стала показывать и называть знакомые мне минералы: сердолик, бирюза, амазонит, турмалин, аметист… Увидев, что я не совсем профанша, Санин с радостью принялся рассказывать о своих камнях: где какой из них он добыл, как обрабатывал. Дополнил мои скудные знания сведениями о названиях, типах минералов, об их «родственных связях» между собой. А потом, решив окончательно добить меня, он достал из нижнего ящика шкафа две коробки с бусами. Мы присели за письменный стол, треть которого занимала огромная друза кварца.
- В этой коробке бусы жены, а это мои, личные.
Ниток десять с разноцветными каменными каплями лежали в коробке жены, в санинской же коробке не было видно дна под драгоценностями. Прозрачные, непрозрачные, однотонные, пестрые, мелкие, крупные… Санин доставал по очереди каждую нитку своих бус, что-то рассказывал о ней и вешал на руку. Я зачарованно глядела на все это, ощущая головокружение и сухость во рту. Долотов сказал, что пора устроить перекур, и пошел ставить чайник.
На кухне я разглядела не замеченную ранее, так сказать, главную мебель этого дома – станок для обработки камней, окруженный россыпью напильников и еще какой-то специальной ерунды. Санин сказал, что работает в основном по ночам, потому что только ночью к нему приходит особое вдохновение. Я спросила:
- А Ваша жена как относится к такому образу жизни?
- Жена? Не вынесла. Мы сейчас разводимся, я ей с сыном квартиру в центре купил.
За чашкой чая я вспомнила, наконец, зачем сюда пришла. Мы стали говорить о карте Кольцовских пещер, и передо мной возник лист с нарисованной сетью ходов и залов, таких родных для меня. Санин сказал, что это черновой вариант, и на вопрос, как же тогда выглядит «беловой», достал с холодильника толстую подшивку листов значительного формата. Ходы на аккуратно прорисованных черной тушью схемах выглядели не как простые линии, а как мохнатые гусеницы – отражены были все детали рельефа стен и мельчайшие боковые ответвления. Залы тоже изобиловали подробностями: кружочками и овалами были обозначены колонны, а звездочками – большие сталактиты. Рядом с отрезками переходов на определенном расстоянии друг от друга были проставлены отметки высоты. Внизу листа по всем правилам был указан масштаб, в верхнем углу нарисована символическая полярная звезда.
- Это наш маркшрейдер Парфенов постарался! (Я вначале подумала, что «Маркшрейдер-Парфенов» – это такая двойная еврейско-русская фамилия. На самом деле маркшрейдер – специальность: это человек, который рисует схемы подземелий).
С тайным желанием сделать такую же подробную карту Кольцовки, я положила черновую схему к себе в сумку. Мы допили чай и пошли осматривать оставшуюся часть экспозиции.
Шкафы с раковинами не так поразили меня, как с камнями. Наш специалист по моллюскам доцент Е. А. Казанников, вероятно, умер бы на месте при виде подобного скопления, но мое восприятие тогда уже изрядно притупилось от обилия впечатлений. Калейдоскоп разноцветных пирамидок, катушек, конусов, разлапистых «цветов» и скелетообразных чудищ не вызывал уже той детской радости, которую я всю потратила на камни. Помню только, как Санин с гордостью показывал толстые каталоги на английском языке, в которых были зарегистрированы самые крупные экземпляры разных видов моллюсков, в том числе и порядка двух десятков из его коллекции. Я слушала его и косилась на стоящую в углу метровую двухстворчатую раковину-гребешок, в которой могла бы вырасти жемчужина величиной с футбольный мяч. В то время, когда Санин распинался про свои сокровища, я думала: оторвет ли такой моллюск ногу ныряльщику, если резко захлопнется? Долотов уже давно переключился на журналы и тихо сидел у стола.
Наконец, безумный коллекционер увидел, что я уже устала от его экспонатов и рассказов, и решил пощадить меня:
- Ну пойдем, еще мамонта покажу тебе, и хватит, - сказал он и мы направились в другую комнату. Там на шифоньере стояли в ряд черепа разных животных. – Вот это бизон, это жираф, это часть черепа слона, а вот – бивень мамонта.
Толстой полуметровой дугой торчал из большого цветочного горшка серо-коричневый кусок бивня, покрытый лаком. Гостеприимный хозяин снял его с этого импровизированного пьедестала и дал мне подержать в руках. Так я прикоснулась к ископаемой истории планеты.
Нарушив свое обещание показать только мамонта, Санин напоследок достал из сейфа пакетики с драгоценными камнями – рубинами, изумрудами, сапфирами – и стал рассказывать, какие украшения он из них делает. (Отметил он между прочим и то, что все это хозяйство тянет на десять лет с конфискацией.)
Уже был вечер, и на этой криминально-оптимистической ноте мы стали прощаться. Я оставила скромному московскому миллионеру свой телефон и пообещала приезжать еще. И, наконец, усталая, но довольная, с багажом незабываемых впечатлений я отправилась домой.
А потом я поехала с Саниным и компанией на майские праздники в Тверскую область, в Старицкие каменоломни. Михаил запросто позвонил мне и очень как-то просто, как давнюю знакомую, пригласил. Я не имела возможности пойти в это время в поход с Горшковым, поскольку он был рассчитан на неделю, но дня три оторвать от физхимии и деканских лекций для вылазки на природу я могла. И после недолгих раздумий я приняла санинское приглашение.
Старицкие пещеры стоят на Волге, в том районе, где великая русская река шириной всего лишь метров двадцать. От Твери надо было ехать минут пятьдесят на автобусе, потом около часа идти пешком до берега, а там – переправляться на другую сторону на надувной лодке. Нас было четверо: Санин, его тверская знакомая Ольга, помощник думского депутата Леша (фамилию не помню, но прозвище у него Кисыч, поскольку он и вправду сильно смахивает на кота), и я. Все эти товарищи оказались очень интересными личностями. Мы много болтали, вспоминали забавные случаи, пока шли от автобуса до Волги. Так, Ольга поведала нам, что училась в институте, когда Модерн Токинг восходил на пик своей славы. Она рассказала, что ее соседка по комнате в общаге была безумно влюблена в Томаса Андерса, и у нее на этой почве «поехала крыша». Она писала ему любовные письма с адресом «на деревню Томасу», ревновала его ко всем своим подругам, ну а когда Томас Андерс объявил о том, что женится на своей немецкой герл-френде, эта подруга отправилась пикетировать посольство Германии с плакатами протеста. А Кисыч рассказал, как ездил в Сибирь проваливать губернаторские выборы Лебедя в числе черно-пиаровской гоп-команды. Я спросила, помню:
- А чем же так плох генерал Лебедь для Краснодарского края?
- Ну, прежде всего тем, что он, как и ты, путает Краснодарский край с Красноярским, губернатором которого он собирается быть…
Что-то еще говорил Кисыч, но я помню только, как он называл себя политической валютной проституткой, а на упрек Санина, что, дескать, разжирел ты, Кисыч, на депутатских харчах, он ответил: "Это не живот, это комок нервов!". И мне, помню, эта шутка тогда показалась такой свежей и остроумной!
Так, за милым светским разговоров мы добрались до Волги, надули лодку и стали переправляться на другой берег. Лодка была очень маленькая, от силы на двоих человек или на человека и рюкзаки. Я попросилась один раз побыть паромщиком и перегнать пустую лодку с того на этот берег в один из челночных рейсов. И теперь я могу всем гордо и без привирания говорить, что переплывала Волгу. Правда меня так сильно сносило течением, что приходилось буквально бороться за жизнь, выгребая на жалкой надувнушке на середине реки.
На другом берегу стояла уже целый батальон народу. У московских спелеологов есть несколько мест ежегодных весенних тусовок, одним из которых являются Старицы. В нашей области так каждую весну тусуются водники на реке Калужке. Мы поставили палатку на троих (Сохин, Кисыч и я) и присоединились к компании у общего костра. Был уже вечер, и лезть в пещеры все решили с утра, но зато пили и пели в этот вечер в прямом смысле до упаду.
Наутро мы пошли осматривать каменоломни. Вел нас Маркшрейдер-Парфенов, попутно проводя экскурсию по местным достопримечательностям. Я узнала для себя очень много нового, увидела самые настоящие сталактиты-макаронины, известняковые натеки, удивляющие своими причудливыми формами, кристаллы льда, закрученные по непонятной причине вокруг невидимой оси и потому напоминавшие завитые плойкой локоны. Видела я и маленькие подземные озера с чистейшей водой, и двухцветные, красно-белые залы с ватерлиниями от половодий, и стены забутовок (не извлекаемый на поверхность мелкий камень аккуратно складывался рабочими вдоль основных ходов). Показали мне «Дохлобарсучью пещеру» – ответвление от штрека, в котором много лет назад сдох барсук, а потом долго разлагался и вонял. Потом Парфенов подбил Санина исследовать один узкий, не нанесенный еще ими на карту ход, и я тоже увязалась за ними. Мы проползли с буссолью и веревкой по пыльному шкуродернику, останавливаясь через каждые два-три метра, чтобы наш маркшрейдер все тщательно зарисовал.
Вообще, Старицы значительно больше Кольцовки, длина их, кажется, километров пять-семь, и высота, как оказалась к моему удовольствию, порядка двух метров, так что нам не приходилось все время пригибаться и по ходу «смотреть искоса, низко голову наклоня», как в Кольцово. Мы в те два дня побывали в двух пещерах – Лисичке и Ледяной.
А ближе к вечеру, у костра я стала замечать, что с меня глаз не сводит один довольно пожилой толстый спелеолог Миша Геллер. Он все время что-то рассказывал, глядя лукавыми глазками преимущественно на меня, ухаживал, то наливая вина, то подкладывая в мою миску макарон, потом вырвал у кого-то из молодежи гитару и стал петь хорошим баритоном песенки про любовь. Потом он спросил меня: «Ду ю спик инглиш?» – и рассказал очень смешной матерный анекдот на английском языке. Геллеровский спутник после анекдота отозвал ловеласа в сторонку и, едва сдерживаясь от распирающего гнева, сказал ему:
- Миша, ты уже забыл, что ли, про свои крымские истории?
Миша что-то ему сквозь зубы ответил, чего я не слышала. Геллер водил походы школьников в Крым и, как потом мне рассказал Санин, любил крутить романы со старшеклассницами.
А на закате мы стреляли из арбалета. Арбалет был маленький, спортивно-любительский, хозяином его был все тот же Геллер. Мы установили около пенька зеленую пластиковую бутылку и стали ее по очереди расстреливать. Народу при этом участвовало шесть человек, из которых я одна, по необыкновенной случайности, выстрелив три раза, все три раза попала! Это, помню, был дополнительный повод для очередной вдохновенной оды в мою честь от хозяина арбалета. А вообще, приятны все-таки были ухаживания этого старого Казановы: я все время чувствовала себя писаной красавицей и светской леди, несмотря на драный свитер и потертые-перетертые джинсы.
Вечером у костра у нас были две лекции, о которых все участники старицкой «экспедиции выходного дня» были предупреждены еще с утра. Геллер делал доклад о скальных городах в Крыму, а я подготовила рассказ о летучих мышах средней полосы. Пришли на эти лекции и обнинские спелеологи, которые оказались в Старицах независимо от москвичей и были случайно встречены нашей компанией на пути к Ледяной пещере. Меня как-то неприятно удивило, что ребятам не то что не налили, а даже чайком-то пустым угостили только под конец, когда те уже собирались уходить. Мне как их землячке было очень неудобно за такое «гостеприимство» своей компании, но москвичи, по-моему, вообще народ особый.
На следующий день я уехала раньше, чем санинская компания, поскольку назавтра дамокловым мечом висела надо мной физхимия. Ехали мы с ребятами-толкиенистами, которые и у костра, и в пещерах, и в автобусе, казалось, не переставали играть в своих гоблинов. Один из них, по прозвищу Волкодав, куривший трубку с удивительным ванильным табаком, рассказал мне одну историю про их боевую жизнь. Ехали они как-то с очередных своих «боев», переодеваться не стали, и в электричку завалили кто в чем был: в кольчугах, шлемах, средневековых рубищах. Все, конечно же, с мечами, с луками. Заняли они при этом полвагона. Народ после битвы был уставший и пьяный, и все сразу же заснули. В вагон зашли контролеры и стали будить сидевшего около выхода парня с двуручником (это такой меч длиной от плеча до земли, который воин в бою может держать только обеими руками, поскольку меч этот очень тяжелый). Парень спросонья не понял, в чем дело, вскочил, схватил свой двуручник и заорал: «К бою!». И вся средневековая братия проснулась и c грохотом и лязгом повскакивала с мест с оружием наготове. Когда контролеры увидели полвагона жутких чудищ в кольчугах и с мечами, они в ужасе ретировались.
Санин звонил мне и в 99-м году, снова приглашая на майские праздники в Старицы. Но я сказала, что иду в поход по своей области, и что мы, конечно же, как нибудь еще приедем, только нас будет двое (я имела в виду Виталика). А Санин сказал:
- А я себе тоже девчонку завел. Молодую совсем, восемнадцать лет. Да, Татьян, жаль, что тогда у нас с тобой ничего не вышло…
И мне стало страшно обидно. Ну все он испортил этой фразой! Значит, он имел относительно меня какие-то планы, а я думала, что мы просто дружим, как я дружу со многими. Ну да ладно, я на него не сержусь: я получила кучу впечатлений от той поездки в Старицы, и за это Михаилу Санину большое спасибо. На этом закончим кольцовские и околокольцовские воспоминания. На книжной полке стоят три фотоальбома с моими пещерными и летучемышиными похождениями. С каждой фотографией связана какая-нибудь история. Эти альбомы – драгоценные мои копилки, в них остановлены одни из самых приятных минут так быстро прошедшей студенческой жизни.