(Из цикла студенческих зарисовок "Мемуары-точка-док")
Самый страшный предмет на отделении «Химия - Биология» – это физхимия. Второй по «страшности» – органика (по крайней мере для меня). Зимой на втором курсе я очень не хотела вместе со всеми сдавать органическую химию, поскольку за те три дня, которые были даны между экзаменами, выучить ее достойно было совершенно невозможно. Оставалось только заболеть, чтобы сессию продлили.
Что может быть проще, чем зимой заболеть? Тем более что по Калуге как раз в это время прошла эпидемия гриппа. Я намочила под краном футболку и носки и пошла мерзнуть на балкон. Простояв около десяти минут на небольшом морозе, я слегка озябла и вернулась к себе в ожидании заветного кашля или насморка. Перед этим я еще зашла к девочке, действительно болевшей чем-то вроде ОРВИ, и она накашляла на меня для усиления эффекта.
Весь вечер я мерила температуру, стараясь уловить хоть какое-то движение столбика ртути. Но он предательски застрял на отметке 36 и 6 и ни за что не хотел с нее сдвигаться. А время шло. Надо было предпринимать какие-то другие меры. Отчаявшись честно заболеть, я стала собирать народные советы, как симулировать то или иное заболевание. Одни рекомендовали в здравпункте незаметно потрясти градусник другой стороной, чтобы «набить» температуру. Но как же это сделать незаметно, когда ты сидишь в кабинете под строгим надзором врача и медсестры? Другой вариант предложил Гия Дзоценидзе: незадолго до визита к доктору накапать йоду на кусочек сахара и съесть. Это должно было поднять температуру на целый градус!
Рисковать такими вещами было нельзя, и я решила прорепетировать. Поскольку кускового сахара в общаге ни у кого не было, я взяла чайную ложку сахарного песка, от души плеснула в нее йод и, зажмурившись, проглотила. Эффект наступил уже через минуту, когда в желудке начались сильные рези и жжение. Превозмогая боль, я снова схватилась за градусник, но порадовать он меня так и не смог. Поняв, что пропадаю ни за что, я напилась воды и молока, отчасти нейтрализовав действие йода на слизистую моего желудочно-кишечного тракта.
До экзамена оставался один день. Надо было во что бы то ни стало немедленно получить справку о болезни. И тогда я придумала следующий способ: в маленький пузырек от какого-то лекарства я налила горячей воды и засунула его подмышку. Убрав через некоторое время пузырек, я померила температуру: 37,9! Это было то, что нужно. Я закапала в нос канцелярский клей – тут же потекли слезы и сопли. Долив в спасительный пузыречек свежего кипятка, я вновь поместила его подмышкой и заправила водолазку в брюки, чтобы пузырек провалился туда в случае, если врач захочет послушать мои легкие. В таком виде я смело отправилась в здравпункт.
Войдя в коридор напротив кабинета врача, я увидела очередь из пяти человек студентов. Все были явно по-настоящему больные. Сев в уголке (подальше от заразы), я стала ждать.
Очередь продвигалась невыносимо медленно. Прошло минут двадцать, и я почувствовала, что горячая вода в пузырьке совсем остыла. Сопли тоже прекратились, поскольку нос, кажется, адаптировался к разъедающему эффекту клея. Бережно храня каждую соплиночку, я, наконец, вошла в кабинет врача и меня усадили мерить температуру.
Счастливое сияние моего лица озарило кабинет, когда медсестра, забрав у меня градусник, деловито сообщила врачу: «37,5». Врач велела раздеться, чтобы она могла меня послушать. Я незаметно протолкнула пузырек в брюки. Все шло по плану. Самое трудное было удержаться, чтобы не запрыгать от радости на виду у людей в белых халатах. Мне написали диагноз ОРВИ и отпустили соблюдать строгий постельный режим.
Но на выходе пузырек провалился и застрял в весьма неудобном месте, так что идти было довольно больно, поскольку он тер кожу своей пластмассовой крышкой. И вместо того, чтобы вприпрыжку бежать, я доковыляла до своей комнаты в таком виде, что люди, встречавшиеся мне, наверное думали, что я с расстройством кишечника не успела добежать до туалета. Кроме того, меня немного оскорбило, что мне поставили ОРВИ, тогда как я рассчитывала по крайней мере на грипп.
Но, безусловно, мой позор был в полной мере окуплен двумя дополнительными неделями подготовки к экзамену.
А зимой на третьем курсе мы сдавали методику преподавания химии. Предмет совсем не сложный, если к трудностям в его изучении не относить тяжелый характер преподавателя Лазыкиной Л. Г. Она не допускала никакой самодеятельности, требовала строгого соблюдения шаблона при решении задачек, очень следила за оформлением наших тетрадей – то есть вела себя как вредная школьная училка, а не как преподаватель ВУЗа (в нашем понимании). И на лекциях она зорко следила за посещаемостью, даже пускала по рядам листок, на котором присутствующие писали свои фамилии и номера групп. Потом Лазыкина пересчитывала студентов по головам и сверялась с количеством подписей, чтобы (не дай Бог!) никто не записал своих прогуливающих лекцию приятелей.
Однажды, когда листок учета дошел до нас с Ириной Тамахиной, мы решили немного похулиганить. К фамилиям парней мы подписали буквы «а», как будто это женские фамилии. Но этим не ограничились. Раскидав по разным группам, мы вписали в качестве присутствующих на лекции декана, замдекана, а также всех преподавателей кафедры химии в придачу с самой Лазыкиной. Мы надеялись, что пронесет, и она не будет проверять.
Но по окончании лекции, получив листок и увидев избыток фамилий по сравнению с недостатком студентов, Лузянина стала проверять всех поименно. Первыми пострадали парни с «женскими» фамилиями, на которых она набросилась в ярости за такие шуточки. Но потом, когда дело дошло до заветных фамилий деканата и ее коллег, она осеклась, прекратила перекличку и гневно сказала, что пока мы не признаемся, кто это сделал, она нас не отпустит.
В принципе, многие из студентов знали, от кого можно ожидать таких проделок. К тому же всем надо было на перемену. По лекторию прокатилась волна переглядываний – пошушукиваний. Я чувствовала, что уменьшаюсь от стыда и страха. Сказав Тамахиной: «Прощай, Ира», я медленно поднялась из-за парты под испепеляющим взглядом Лазыкиной Л. Г.
Очень смутно я помню, что было дальше. Память выхватывает только то, как я бегу по коридору за преподавателем, умоляя о пощаде, дергаю ее за полы химического халата, а она что-то возмущенно бросает мне через плечо. И в конце концов захлопывает передо мной дверь преподавательской.
Дальше я ожидала вызова на собрание кафедры или на разборки в деканат, но ничего не последовало. За неделю, проведенную в неизвестности до следующей лекции, я поседела… бы… если б умела седеть. Меня, помню, все очень жалели. Но развязка этой истории оказалась счастливой. Пуская на лекции по рядам очередной листок для фамилий, Лазыкина, от которой никто никогда не ожидал никаких проявлений чувства юмора, строго сказала:
- Кругловой листа не давать. А то она понапишет там всякого… - и улыбнулась.
От радости такого неожиданного прощения капли пота выступили на моем лице. Больше я так не шутила и вела себя с Лазыкиной прилично, но экзамена все равно очень боялась. Поэтому учила я его с удвоенной силой и в течение целых четырех дней. Учила до потери пульса, до страшных снов с видениями Лидии Георгиевны внутри круглодонной колбы при высокотемпературной перегонке масляно-спиртовой смеси. Я выучила даже фамилии и имена авторов методической литературы по химии. (И помню их, кстати, до сих пор). В двенадцать часов ночи, по старинному студенческому обряду я, надрывая голос, ловила халяву на кухонном балконе, кричала в темноту ночи: «Халява, приди!» и отчаянно размахивала зачеткой.
Экзамен я сдала легко и на пять. Лазыкина оказалась незлопамятной.
Был солнечный зимний день, последний день сессии. Канун Татьяниного дня. Троглодиты предложили вечером отметить этот праздник, поэтому я не поехала сразу домой, а задержалась в общаге до утра. Но перед этим пошла на переговорный пункт позвонить родителям – предупредить, чтоб не волновались.
Получив карточку в кассе, я прошла в кабинку под скучающими взглядами нескольких человек, ожидающих своего разговора. Родителей не оказалось дома. К телефону подошла бабушка Лена, в то время уже страдавшая сильной глухотой и склерозом. В течение пяти минут я изо всех сил кричала в трубку: «Это Таня! Таня!… Это Таня!!!… Передай родителям, что я сдала на пять! Я сдала!… Я сдала на пять!… На пять сдала!!!… Приеду завтра!… Это не Катя, а Таня!… Я сдала на пять!» и т. д.
Когда оплаченное время закончилось, я повесила дымившуюся трубку, так и не определив: поняла меня бабушка, или нет. В зале все без исключения улыбались мне. Какой-то молодой человек, поджав в улыбке губы, одобрительно закивал мне, выставив большой палец. Подвыпивший растрепанный мужик, увидев меня, сомкнул руки над головой и, потрясая ими, крикнул: «Танюша, молодец!»
А бабушка потом сказала родителям, что звонила то ли Катя, то ли Таня и сказала, что приедет завтра. И мои бедные родители в очередной раз подумали, что я получила двойку или отложила себе экзамен. Призрак отчисления из института витал перед их воображением все время моей учебы, несмотря на регулярно привозимые пятерки в зачетке и уверения в том, что «иду на красный». Ведь и на самом деле, счастливая звезда пять лет светила надо мной, и учиться поэтому было легко и приятно. А еще приятнее было не учиться. И просто жить в общаге. И дружить с прекрасными людьми, с которыми свела меня все та же счастливая моя звезда.