(Из цикла студенческих зарисовок "Мемуары-точка-док")
Осенью 1997 года к нам в секцию поселили двух военных – молодых симпатичных парней. Как-то в разговоре об их курсантском прошлом я узнала, что в их училище было два отделения: командное и инженерное. Курсантов первого называли «сапогами», а второго, к которому относились наши соседи Илья и Леша, - «паяльниками». С тех пор их иначе как паяльниками в нашей компании никто и не называл.
В общаге все время случаются какие-то праздники, дни рождения, сданные экзамены, несданные экзамены, новые знакомства и прочие поводы. И как-то во время одного из таких отмечаний мы обнаружили у паяльника Леши склонность к весьма странному поведению при принятии определенной дозы спиртного на грудь. А было все так.
Небольшой, но теплой компанией мы расположились в нашей уютной комнате для распития спиртных напитков в честь чего-то. Вечер был длинный, поэтому одной бутылкой не обошлось. Наименее стойкие, в числе которых оказалась и я, расползлись по разным комнатам на ночлег. В это время наиболее стойкие заслали десант хорошо лазивших по балконам (через вахту уже не пускали) в магазин за второй (или десятой) бутылкой. Таким образом, банкет продолжался далеко за полночь, и тайна его окончания навсегда осталась тайной. Наутро все увидели только результат.
Утром приехала Башкирова Марина. Я ночевала в комнате, соседней с нашей, и слышала ее бодрые шаги по секции. Потом мой слух уловил какие-то ее неприличные слова, когда она вошла в нашу комнату. Движимая непреодолимым любопытством, я выскочила посмотреть, что могло до такой степени удивить Башкирову, и чуть не споткнулась о валявшийся в коридоре свитер паяльника Леши. В радиусе нескольких метров на полу можно было найти также брюки, отдельно от них ремень, рубашку, носки и ботинки, явно принадлежавшие этому же хозяину. Оценив достоинства этой композиции, в предвкушении чего-то страшного я переступила порог своей комнаты и увидела немую сцену. Марина стояла посреди последствий бурно проведенного вечера и всем своим видом выказывая возмущение. На моей кровати спал доблестный офицер российской армии Леша, в одних трусах и накрытый половиком. Собственно, ничего удивительного: свое одеяло я взяла, когда отправлялась ночевать к соседям.
Леша проснулся от моего смеха, очумело стал искать свою одежду. Ему сказали, что он, по-видимому, раздевался в коридоре, и он не поверил. Впоследствии он обвинял всех, кто принимал участие в вечеринке в том, что над ним, пьяным, посмеялись, раздели его и укрыли половиком. Он даже обиделся.
Но вскоре после этого произошел случай, где от лешиного пьяного лунатизма пострадали ни в чем не повинные «географические» девушки Наташа и Жанна. После очередного отмечания чего-то, ночью Леша вошел к ним в комнату (а двери тогда у нас никто на ключ не закрывал), включил свет, молча подошел к сдвинутым вместе кроватям уже было заснувших девушек, расстегнул штаны и справил малую нужду на постель. (Очевидно, он просто перепутал комнату с туалетом). Девушки при этом от ужаса не проронили ни слова. Леша спокойно выключил свет и вышел из комнаты. И самое примечательное, что ему этот случай простили, заставив только постирать оскверненное постельное белье. А одна из «географических» – Наташа даже потом вышла за него замуж.
Много всяких историй происходило с людьми «под мухой». И в основном все они имеют сортирно-неприличный характер. Но есть редкие исключения. Так, к примеру, когда я училась на первом курсе, рассказывали, что двое пятикурсников спьяну однажды ходили по стене. Когда ноги перестали их держать, по дороге от места попойки к себе в комнату они упали на пол. Немного полежали и решили продолжать свой путь. Поскольку предыдущий опыт ходьбы без поддержки оказался неудачным, они пошли, всеми силами держась за то, что казалось им стенкой. Выглянувший из комнаты мой однокурсник увидел, что двое вдрызг пьяных студентов идут по стене, держась руками за пол.
К сожалению, в отношении алкоголя я тоже была не без греха. Однажды у нас в комнате собралась душевная компания, состоявшая из пяти человек: Виталика Горшкова, Лапина Леши, Маринки Башкировой, меня и Ускаловой Екатерины, носившей за глаза неприличное прозвище на букву «ж». Откуда-то появились целых две бутылки водки, но из закуски были только маленький кусочек хлеба, кружок морковки и несколько укропин из банки, в которой были соленые огурцы. (Самих огурцов на тот момент уже не было). Я сделала маленький бутерброд из имевшихся продуктов и честно разделила его на пятерых.
Вечер удался на славу. После распития первой бутылки мы сдвинули стол, запинали половики в угол комнаты и стали плясать. (Помню, как Катя приставала к Горшкову, а Лапин приставал к Кате). Потом, допив спиртное и закусив рассолом из банки, вся компания переместилась на кухню и стала орать песни. Я, помню, сидела, как на жердочке, в «окне» кухонной двери, в котором никогда не было стекла, и усиленно пыталась развести все время съезжавшиеся в кучку глаза. Лапин и Горшков усердствовали: кто кого перепоет под гитару. Потом они стали о чем-то разговаривать, и я, совсем было уже переставшая понимать происходящее, уловила знакомые имена. Лапин уговаривал Виталика, за руку здоровавшегося со многими преподавателями, что-то у кого-то из них попросить для его подруги Наташи Пыркиной. На это Виталик ответил, что не может так злоупотреблять расположением преподавателей: а вдруг ему самому или его друзьям что-то понадобится. Вот, если бы за Татьяну(и он мотнул головой в мою сторону!) нужно было бы заступиться, он бы сделал все… Такое откровение Горшкова, в которого я была тогда безответно (как мне казалось) влюблена, заставило меня на минуту прийти в себя. Бросив тщетные попытки привести в порядок глаза, я стала усиленно пытаться вникнуть в то, что они говорят. И почувствовала, что это что-то очень хорошее для меня. Я дала себе установку: «Сейчас я ничего не понимаю, но все запомню. А обдумаю потом». И действительно, на следующий день я эту фразу вспомнила. Собственно, вот из-за таких маленьких фраз, мимолетных теплых взглядов – в течение трех лет, много раз обещая бросить думать о Горшкове, я все равно жила надеждой. И, как оказалось, не зря...
А вечер подходил к концу. Маринка сказала, что переночует у Кати. Парни тоже засобирались, но Горшков, уже было уходя, оглядел погром, царивший в моей комнате, и предложил помочь убраться. Я сказала, что не стоит, и что я все сама уберу утром. Гости ушли, и я, помнится, не раздеваясь, легла спать.
Утром я проснулась, и странные вещи увидела перед собой. В комнате был порядок: чистая посуда стояла на чистом столе, сваленные вечером в угол половики были расстелены, и самое главное – я была в ночной рубашке! Сначала я подумала, что альтруист Горшков все-таки остался и убрал в комнате. Но ночная рубашка… Или Марина проснулась раньше меня и убралась. Но рубашка… Пытаясь найти ответ, я вышла на кухню. Там помятая Катерина жадно пила воду из-под крана. Я, съежившись от того, что возможно сейчас придется услышать, спросила:
- Кать, а кто вчера посуду помыл?
- Ты.
- ?
- Мы с Маринкой вчера уже укладывались, а тут ты выползла и стала тарелками греметь. И вид у тебя был такой счастливый-счастливый…
И тогда в памяти действительно всплыл обрывок ночи: постоянно заносимая из стороны в сторону какой-то неведомой силой, я расстилаю половики; мне весело и хорошо, я все время падаю и смеюсь: мне кажется, что я на корабле в сильную качку.
А на стене в углу комнаты висели не снятые после моего дня рождения плакаты: «Не делай из еды культа!» и «Пьянству – решительный бой!»