Эта глава из сборника "Полдень", и следует сразу за главой "Мидландори Лиатрис"
Как в тумане, я просидел сквозь ужин. До моего сознания доносились обрывки разговоров.
- ... и поэтому, наверное, мое время не летит, а тянется, как старая, мокрая вожжа. Я ничего не забываю, и чувствую себя, как муха в янтаре. Вернее то, в чем я щас нахожусь, это еще не янтарь. Янтарем это станет двадцать лет спустя. А пока я просто застрял. – Почти полностью седой, и величественный Мидландори курил синисаран, склонив голову. - Все движется очень медленно, и на сцене я – невыносим, а мои враги – невесомы. Казалось бы, почему не наоборот? А, с другой стороны, быть может, отравляя сердце этой печалью, я вымываю из него все ненужное, чтобы оно могло сосредоточиться на Главном. Но что – главное? Гидеалис, ты знаешь? Или хотя бы ты знаешь, как стать ясновидящим?
Он стал называть меня так фамильярно, и я даже ни разу не возразил. Не знаю, почему.
- Для этого нужно сначала прозреть.
- Умник. – Мидландори вздохнул, и усмехнулся. – А вчера я видел таракана. Он был как обычный таракан, только цвета перламутрового золота. Красивый невероятно. Хоть на шею вешай. Поэтому рука не поднялась его убить.
- Хозяин, ты пьян. Пошли спать. – Хенессада встала, и помогла Лиатрису выйти из-за стола. Ее лицо было усталым, а множественные морщины не старили, а придавали ей удивительной выразительности.
- Он и про наших врагов также говорит. У каждого находит, за что пожалеть. – Сказал Датармира, когда за ними закрылась дверь. – Только они нас не жалеют.
В полутьме залы лицо супруга Мидландори было одной горькой, гротескной маской, а в глазах была затаенная тревога. Откуда-то доносился шепот. Окна были распахнуты настежь, и занавески трепетали на ночном ветру.
Страшный и коварный Трехголовый Дракон, которым меня столько пугали, не может найти в себе сил убить таракана, и сохраняет жизнь своим врагам из смеси сострадания и запутанных философских убеждений. И этого человека ненавидит пол-провинции?
Тепло огня. Обжигающие искры. Лиатрис пришел в ту комнату, где мне постелили. Я не спал. Мы посидели у камина, и долго говорили обо всем. Зачем я только стал ему рассказывать о себе? Какое это имеет значение? Но он взял меня за руку, отгоняя все сомнения.
- Я хочу стать тебе тем сильным мужчиной, которым не смог стать никто другой. Ты полон одиночества и страха предательства. Я исправлю и то, и другое.
- Почему вы думаете, что...
Но он приложил палец к моим губам, и потянул на постель.
Он хотел понять мир. Он хотел понять его на каждом повороте своей изломанной судьбы. Он никогда не ожесточался и не отчаивался, а методично делал то, что считал нужным. И только где-то в глубине души, скрытый от всех жизненных бурь и невзгод, таился заветный уголок, где жила его мать.
В том уголке она все также шла к нему в разноцветном платье, полыхавшем на ветру огненным шелком. В том потаенном закоулке памяти она была стройная, как виноградная лоза, а также бесстрашная и бессмертная.
В том застрявшем в памяти бесконечном июньском дне нож отказавшегося платить клиента никогда не вонзается ей в грудь, и, всякий раз, когда смотрящему мне сейчас в глаза человеку перестает хватать воздуха, он ныряет в тот июньский день, дышит им, убеждается, что там ничего не изменилось, и что мама никуда не делась, и возвращается к реальности, наполненный новыми, волшебными силами.
Мидландори коснулся меня, и я вспыхнул, сгорев, как свеча с обоих концов. Я даже не представлял, что такая любовь возможна, во всяком случае в моей жизни. Король синисарана оказался смелым до наглости, и выполнил все свои обещания. Ну и что, что его страсть была недолгой. Зато яркой. Самое удивительное, что он даже не обратил внимания на череду видений, которыми я «накрывал» партнера во время близости. Он просто уснул, не задав мне ни единого вопроса. Зато вопросы появились у других.
Дверь открылась, и на пороге стояла Хенессада. Она подошла, стала меня обнимать.
- Прости... Прости... – Она тяжело дышала. – Мне приснился сон... Я была на эшафоте. Вместе с тобой.
- В моменты сильных эмоциональных всплесков у меня случаются видения казней. Тех, которые исполнял я сам, и тех, которые случились со мной. Твой хозяин сильно меня встряхнул, так что я даже не помню, через какие видения нас прополоскало. Что конкретно ты видела?
- Дождь, смывающий все краски.
- А, да. – я вздохнул. – Садись. Мидландори сегодня весь день думал о матери. Поэтому, наверное, именно это видение оказалось «притянуто» в мое сознание. Его звали Иутугар. Он говорил с едва заметным иностранным акцентом. Постучался ко мне в замок поздно ночью. Я не столько услышал, что внизу стучали, сколько почувствовал, что кто-то пришел. Он был высокий, босой, грязный и небритый.
Достал какие-то деньги, и умолял меня рассказать о его матери. Его родина была где-то за морями. Большие, темные глаза смотрели на меня с надеждой, а от заношенной одежды пахло какими-то древесными опилками, или гнилью, не знаю. Я мог бы его выставить, но не сделал этого. Никогда никому не могу отказать.
Иутугар объяснил, что покинул родную деревню двадцать лет назад в поисках заработков. Судьба забросила его сюда, в заморскую страну. Он хотел знать, жива ли его мать, и все ли с ней в порядке. Описал мне деревню, хотя я его не просил, и смотрел на меня пристально и напряженно.
А я увидел дом посреди леса, клонящегося и шумящего под проливным дождем. Все вокруг было заросшим, и буйство растений было почти заразительным. Кое-где еще были видны груды полусгнивших бревен, остовы печей – но деревни не было. А растения с радостью захватывали назад когда-то отвоеванное у них людьми – они лезли по стенам, и наваливались своей напитанной водой массой на все, куда могли взобраться.
Ставни дома были раскрыты. Дождь влетал в окна, и падал на старый стол с облезшей краской, и на пол. Кое-где было видно, что когда-то этот пол скребли чьи-то заботливые руки, но теперь он был весь серый, давно покоробившийся от слишком большого количества уже пролившихся дождей.
Дверь была открыта настежь. Я вошел в дом, и вздрогнул от резкого звука. Сорванная ветром, одна из досок ставней оторвалась, и с грохотом упала вниз. Дождь с радостью влетел в свободное пространство, и стал поливать висевшую на спинке стула разноцветную ткань.
Я поднял эту намокшую, разорванную ткань, и это оказалась женская кофта. Тем временем дождь продолжал поливать все, до чего мог дотянуться. На одной из стен висел портрет, выполненный чернилами. Дождь из противоположного окна влетал в дом с ветром, и попадал на портрет молодого человека с большими, темными глазами. Дождь хлестал по портрету, и чернила расплывались замысловатыми узорами.
Я постоял какое-то время, до тех пор, пока на меня не стало капать сверху. Подняв голову, я увидел, что через прогнившие щели в досках потолка свисала солома, и какой-то мусор, и по всему этому струйками стекала вода.
Этот дом был последним в покинутой деревне. Он держался, как старый солдат, оставшийся один против огромной и бесконечной зеленой, безликой армии, чей шабаш на его костях был только делом времени.
«- А мать-то моя где?!» – Прервал меня Иутугар.
Я очнулся, ежась, стряхивая с волос несуществующие капли дождя.
«- Я не знаю. Ее вещи покрылись плесенью. В лечебных травах, которые она собирала, свели гнезда мыши. Но я не увидел никого – живым или мертвым. Зато дом хочет что-то вам сказать. Он простил вас за то, что вы его покинули. Вернее, он говорит, что тут даже нечего прощать – у каждого свой путь, и вам нужно идти по вашему, и не грустить о прошлом, а у него все хорошо, и внешнее разложение не имеет ничего общего с его внутренним состоянием. Внутри он счастлив и спокоен, потому что скоро вернется туда, откуда был взят, чтобы стать жильем для людей.»
Мой гость сидел, оцепенев. Он погрузился в воспоминания детства, в дни молодости его матери, и дома, в котором они жили. Вода в реке была теплой, а на занавесках, вылетавших из открытых окон, играли солнечные блики.
Мы сидели так очень долго. Нам обоим было ясно, что его матери уже нет в живых, и он винил себя за то, что бросил ее так надолго, а в его настоящем не было ничего, за что стоило бы держаться. Его чувство вины случилось не сегодня. Оно глодало его уже очень давно. Именно это чувство привело его ко мне.
Я сказал, что не могу вернуть его мать, но могу вернуть его в прошлое. В тот летний день, когда он был юн, и все было хорошо. Я могу сделать так, что этот летний день будет бесконечным. Добавил, что насильственная смерть поможет избавиться от чувства вины.
Он согласился.
Мимо проходил Намигур, все это слышал, и сказал, что, мол, не зря он учил меня владеть секирой, можно устроить шоу. Иутугару было все равно. А я подумал, что это неплохая мысль. Почему? Не знаю. Я ненавидел Дейкерен, который меня не принял. Я подумал, что если все так и так считают меня изгоем, и давно вытолкали из общества не без помощи моего отца, то мне уже нечего терять.
Намигур взял денег, и уехал в свою тюрьму за рабочими, которые обычно строили эшафот для осужденных. Через три дня эшафот был построен. Я разбудил Иутугара утром, и мы ехали через толпу народа, растекшуюся аж до городских ворот. Откуда они взялись? Как узнали? Намигур сказал, что строительство эшафота создает прекрасную рекламу, даже никого не нужно специально звать.
Я вывел моего гостя, ставшего жертвой, на эшафот, и это было совершенно сумасшедшее чувство. Я возвышался над толпой, которой было бесконечное море. Они все смотрели на меня, застыв на секунду, не дыша. Ни шепота, ни ветерка. Но зачем они пришли? Что они хотят вынести для себя из этого представления?
Намигур начал связывать Иутугару руки, сказав, что так будет лучше. И последний, шедший за мной до этого, как в тумане, вдруг испугался. Я обнял его, и сказал, что все будет хорошо. Толпа народа заревела. Может быть, от радости. А он вдруг перестал дрожать, успокоился и улыбнулся.
Я обернулся, и прямо за мной стояла женщина. Она куталась в разноцветную кофту, с которой капала вода.
Когда я занес над ним секиру, то увидел, что от ратуши, пробиваясь через людей, идет мой отец. Ему донесли, и он не поверил, что палачом будет его сын. Нужно было видеть лицо папаши! Оно было искажено ужасом и отвращением.
Намигур поправил мои руки, и еще раз проинструктировал о том, как отрубить голову с первого раза. Там, где он учился, второй и третий раз были дурным тоном, и подвергали осужденного страданиям, не указанным в приговоре.
Я еще раз взглянул на отца, улыбнулся, и со всей силы опустил секиру.
Голова откатилась, и упала с эшафота, а из артерий брызнула кровь. Я даже испугался от неожиданности, в основном потому, что до этого отрубал головы только старым трупам со всевозможными исследовательскими целями. Намигур удовлетворенно кивнул, одобрив мою работу.
Но не все обрадовались моему продвижению по «карьерной лестнице». Когда я вернулся домой, Арканд плюнул мне в лицо. Даже если бы я не был связан клятвой молчания, я все равно не смог бы добиться от него понимания ситуации – он никогда бы не поверил, что кто-то вынес себе приговор потому, что его дом медленно умирал под дождями забвения.
В ту ночь мне приснился сон – красивая молодая женщина и мальчик удалялись по песчаной тропинке, неся полные ведра родниковой воды. Она плескалась и искрилась в деревянных ведрах. Я почти чувствовал ее свежую прохладу. Они шли по направлению к бревенчатому дому. Женщину и мальчика я видел только со спины, зато дом стоял, повернувшись ко мне лицом.
Я закончил рассказ, вздохнув. Мидландори не проснулся. Хенессада молчала. Потом пошла, и подкинула дров в затухавший камин.
- Когда-нибудь все это станет янтарем. – Ее тихий голос прозвучал сквозь треск поленьев. – А пока мы все застряли. Каждый на своем эшафоте. Только все прикидываются жертвами, да еще невинными, и только ты не бегаешь от слова «палач».
- Те, кто прикидываются жертвами, избежали общественного осуждения, и клейма изгоя. Они изо всех сил стараются остаться «условно чистыми» в глазах людей. А я был осужден в тот день, когда вышел на улицу, держась за руки с молодым человеком. После проклятия молвы уже не страшен никакой позор. И вот молва уже невесома, а я – невыносим на сцене, которую сколотил сам.
Она кивнула, зябко поежилась, и вышла, не закрыв двери.