Кешка сидел на полу, скрестив ноги, и жевал купленную на углу пиццу. То ли от перца, то ли от нежданного телефонного звонка проснулась застарелая зубная боль. Поморщился и, не вставая, подполз к трубке:
- Алло, Лизка, ты?
- Что делаешь?
- Развлекаюсь.
- С кем?
- Тебе-то какая разница?
- Но ведь мы...
- Что "мы"? Ничего.
- Кеш, ты сегодня, похоже, не в себе. Позвоню позже.
Соврал, лишь бы отвязаться:
- Вряд ли застанешь. Уезжаю.
- Куда?
- Какая разница?
- Пошел на фиг...
И бросила трубку на рычаг. Кешка уполз в давно облюбованный угол, дожевывая на ходу. Ну не дура ли? Если "развлекаюсь", то обязательно - "с кем"?
Чуть успел пристроить остатки пищи в желудке поудобнее - снова телефонный визг. Глухо ворча, как вода в закипающем чайнике, схватил трубку.
- Лизка, блин!.. Ой, дядь Толя, извините...
- Привет, Инок! Что, поклонницы одолели?
Иноком Васильева прозвали в новой школе, едва пришел в седьмой. Думали недолго, попросту сократив имя. Но из взрослых эту кличку знал лишь старый друг отца, дядя Толя.
- ...Слушай, Инок! Город еще не достал?
Пару секунд Кешка мыслил. Чего ждать дальше? Ответил осторожно - на всякий случай:
- В меру.
- На природу вырваться не хочешь?
- На шашлыки, что ли?..
Короткий хохоток, и - вслед:
- Это не та романтика, Инок. Есть место маршрутного рабочего в геологической партии. Осенью в школе порасскажешь - девчонки к ногам пачками падать будут.
Кешка на мгновение представил и содрогнулся.
- Дядь Толя, я согласен.
- Вот сейчас слышу речь не мальчика, но мужа. Значит, так, Инок...
Положив трубку, Кешка минут пять не мог прийти в себя. Окрутили как пацанку. И назад пути нет. Не позвонишь же сейчас дяде Толе, не скажешь: "Извините, я передумал. Костер разжигать не умею, топор в руках никогда не держал, а по городу передвигаюсь не иначе как на трамвае..." А самого уже распирает. Санька не двинется дальше своей деревни - родители рады бы сплавить сыночка куда-нибудь еще, да не выходит. Пашкины еле скопили денег на прогулку к морю, может, тоже отправили в тайгу, когда б случай подвернулся... Лерке давно надоело мотаться по заграницам, и если ей предложить... Хотя для нее романтика исчерпывается шашлыками и кувырканием с кем-нибудь в лесочке. Намекала и ему, Кешке, но он держал ее за подругу, не меньше. Так и сказал. Лерка больше не заикалась, а дружба с той поры, кажется, стала еще крепче. Лизка... Кешка снова скривился. А что если набрать ее номер и выпалить... Дескать, вот он я, какой! Еду. И не просто так, а деньги зарабатывать. Да ведь уколоть не выйдет. Порадуется Лизка. Правда, может, и взгрустнет, что один, что не с ней. Но потом улыбнется (Кешка как наяву видит маленькую щелочку меж Лизкиных верхних зубов, от которой, бывало, сходил с ума...) и попросит:
- Кеш (кажется, она одна из сверстников не зовет его Иноком, а именно - "Кеш"), расскажешь?
Васильев помимо воли подползает к телефону и привычно складывает комбинацию из шести цифр.
- Алло. Это ты, Кеш? Здорово, что позвонил! Костик только что притащил классную комедию, не хочешь посмотреть?
Очередная Лизкина нудь. И звонить не стоило. Вроде, беспокоится она о нем. Но не слышит того, что Кешка хочет сказать. Он для Лизки - лишь зеркало, в котором та хочет видеть свое отражение. Инок вертит в руках холод пластмассы. Кажется, давно пора бросить.., но слишком переполнен Инок новостью, чтобы сделать это.
- Чего тогда трубку швырнула? Я действительно уезжаю.
- ...Бросаешь, да? Куда, КеШ? С кем?
- Лизка, брось ревновать. Ни с кем. С геологами в тайгу, работать.
- Кеш, это здорово! (Искренне.) Я с тобой...
Сейчас уже Иноку хотелось нажать на рычаг. Но сдержался. Смягчил:
- Лизонька, ты же знаешь, что невозможно.
Вздох, когда-то сводивший Кешку с ума:
- Знаю. Но хочется... Надолго?
- До школы.
- Я буду скучать, Кеш. Ты там вспоминай...
Осенне-нудным дождем льются из решета телефонной трубки Лизкины слова. Инок отключает слух.
- ...Кеш, ты меня слышишь?
- Да.
- По-моему, нет. Проводить можно?
- Лизок, я еще ничего не знаю. Перезвоню.
И с чистой совестью перекрыл телефону кислород.
- ...Провожаешь как в армию. Я же скоро...
Лизка смотрела виновато. Кешка, подхватив рюкзак, влез в вахтовку, сделал ручкой и тут же забыл. Поехали!
За баранкой - Олег Николаевич, чуть за тридцать, кепка прикрывает едва наметившуюся ежистую поросль; слева, у окна, начальник отряда - Андрей Павлович, невысокого роста, крепкий, чуть лысоватый, лет, наверное, за сорок. Рядом - Любовь Сергеевна. Ей около пятидесяти, глаза уже подпираются морщинами, слегка полновата. Он, Кешка, невысокий, худой, угловатый. Тоже у окна, но справа. А на одном сидении с ним - Эльвира Викторовна, вроде, только из института. Короткая стрижка, светлые волосы, чуть выше среднего - рост. А фигурка - как у Лизки. И с Кешкой - почти на равных. Только познакомились - шепнула на ухо:
- При всех - Эльвира Викторовна и "вы". Чуть останемся вдвоем - Эля и "ты". Ясно?
Кешка кивнул. И уставился в окно.
- Вот те на! Молодой человек, вас что, в школе этикету не учили? Миссис помирает с тоски, а он в окно уперся! А ну-ка вспоминай, мальчик, школьную программу и читай Прекрасной Даме стихи. Преимущественно о любви.
Кешкина челюсть медленно опала. Да-а, не Лизка! Во всяком случае с этой, кажется, не соскучишься.
Полагающийся ответ Инок вымолчал, впитывая сквозь чуть спрыснутое июльской влагой стекло бредущие по обочинам березки и сосны, которым не было никакого дела до спешащих куда-то людей. Лишь сосенка-переросток, нагнув упрямую голову, пыталась догнать вахтовку, наивно стремясь повидать тайгу, наполненную страшными сказками и всякой нечистью - лешими, бесами, о чем так сладко шумели взрослые.
Элька продолжала свой журчащий монолог, рассчитанный на него, Кешку.
- ...О чем задумался, детина? У тебя что было по литературе? Небось, четыре? Тогда должен знать хотя бы Блока, я уж не говорю о Пушкине... Ну ладно, не хочешь, не настаиваю, потом вспомнишь.
"До чего же она сейчас похожа на Лизку! Неужели и та лет через семь станет такой же нахально-нудной? На "Незнакомку" не тянут ни та, ни другая..."
Мерное покачивание дороги опускает веки долу, и уже через пару десятков берез, промелькнувших за окном, Инок спит. Элю валит время, и ее голова, укрытая всполохами солнца, беспомощным кутенком тычется то вниз, то вбок, пока не находит, наконец, уютное пристанище меж Кешкиным плечом и шеей.
К ночи, как выразилась Эля, "бросили кости" в Полуночном, подновились баней. Инок, непривычный к жару, чуть не угорел. Элька, отпаивая его молоком, конечно, не преминула съязвить, а Любовь Сергеевна заметила:
- Осторожнее нужно, молодой человек! Поле еще только начинается, а вы уже...
Кешка отключил слух.
День прогнал вахтовку сквозь редкий строй северных поселков (Третий Северный... Вижай...), а к Ушме передал с рук на руки юному вечеру. Еще километров двенадцать к северо-востоку, сдержанный привет поляны, там предстоит жить полтора месяца, воспрянувшие души палаток, "буржуйки" у входа, и - провал в сон, укрытый шелестом дождя.
С утра - на месяц - унылой чередой уроков: рюкзак со жратвой и мешочками - на плечи, тряска по буровым профилям, дорогам и бездорожью, и в солнце, и в дождь, и без зонта, наставления и приказы Андрея Павловича, почти старческое брюзжание Любови Сергеевны, тяжеловесные керновые ящики и петляния по тайге...
Пока еще все внове, еще можно жить, можно терпеть, хоть и тянет вниз маршрутный рюкзак, и вспарывают плечи лямки, а к вечеру заплетаются ноги. Пока еще снимает усталость и зуд от укусов мошки баня на берегу Лепли, в старой палатке, баня, для которой Инок до кровавых волдырей и слез в уголках глаз (слава богу, Элька не видела!) колол дрова и таскал издалека кварцевые гальки.
Но исподволь копится усталость. И уже деревья сворачивают листву, сажает солнце за облака вступающая на трон тайги осень, по чью левую руку стеной стоит дождь, по правую - холод. Инок ищет убежища в телогрейке.
- Кешенька, ты похож на гусеницу, завернувшуюся в листок. Согреть, видно, некому. Бедненький!.. Ко мне пойдешь?
Сил смолчать не осталось. Ощерился:
- Старовата.
Пропустив сквозь уши, Элька продолжила:
- ...Или ты молоденьких предпочитаешь?..
На этот раз не ответил ничего - благо, время к обеду, можно сходить за водой, развести костерок, повесить чайник на вогнанную в землю палку.
А с обеда - опять принимать от Эльки этикетки и образцы, бросать в мешочки, мешочки - в рюкзак, рюкзак - за спину, и - до следующей скважины. А там - все сначала: столпы керновых ящиков - по одному, сверху вниз, в длинный пояс, соблюдая метраж; после описания и отбора образцов - опять в стопки. Мышцы ноют, руки отказываются слушаться, подгибаются в самый неподходящий момент. Любовь Сергеевна, кажется, качает головой, Элька улыбается и язвит, Олег Николаевич ни за, ни против, Андрей Павлович что-то говорит, вроде бы, в защиту, но все равно это не то и не так.
- Времени остается в обрез, - Андрей Павлович склонился над картой. - Олег Николаевич, завтра с утра забросите Эльвиру Викторовну с Иннокентием на дальние профили. Задача ваша, - это уже Кешке с Элей, - та же - описание скважин, отбор фауны. Постарайтесь отработать все, но тщательно - не галопом по европам! Машина будет ждать в шесть на сто пятнадцатом профиле.
Кешка скис:
- Андрей Павлович, а с вами никак нельзя?
Начальник отряда сказал жестко:
- Двум женщинам в тайге делать нечего. А ты все-таки мужик.
Инок вздохнул и ушел в палатку. Из последних, нутряных, сил - до раскладушки, под полог - до утра, и слух уже - ноль внимания на тонкий, дискантом, сонный посвист Олега Николаевича, а ведь всего неделю назад бесился Инок от него, не мог уснуть...
...До самого ближнего из дальних профилей - километров шесть подхода. Правда, из них всего два - по тайге, а дальше - по просеке. Кешка загребает тяжелыми болотниками начинающую желтеть траву. Элька шагает широко, уверенно и ловко огибая поросль. Изредка оглядывается:
- Не потерялся еще? Гляди у меня!
"Смотрит как на пацана тринадцатилетнего, - с неприязнью думает Инок. - Институт закончила, и все, что ли?.." Но вслух не говорит.
Вынырнувшей из-за угла машиной бросается под ноги просека. Солнце жарит, как на сковородке.
- Садись, Кешка, отдохнем. Уф-ф, жарко!
Гациозно, не обращая, кажется, никакого внимания на Инока, освобождает молодое тело сначала от оков энцефалитки, после - футболки, оставшись в цветастом, как осенняя тайга, лифчике.
- Чего уставился? А-а, мальчик впервые грудь увидел, слюнки потекли. Дай вытру.
Чуть прикасается губами, тут же отстраняясь.
- Ладно, пошли. У нас еще работы - умотаться.
И - то вверх, то вниз - по просеке. Спускаясь, Кешка чуть не споткнулся на брошенной кедровой шишке. Откатил в сторону ногу в болотнике. Наклонился, поднял недошелушенный таежный ананас. Сковырнул чешуйку, катнул на ладонь светло-коричневый орешек. Протянул Эле. Та сморщилась, как осенний лист.
- Перестань всякую падаль подбирать. Сорока, что ли? Потом съездим, наколотим, домой увезешь, Лизоньке своей. Зацелу-ует...
"А тебе завидно?" - хотел спросить Кеш, но сдержался. Через шаг наткнулся на припорошенный желтыми листьями прошлогодний лосиный рог, уже кое-где подернутый зеленью. Взвалил на плечо.
- Кешка, ты дурак. Зачем он тебе? Еще у самого успеют вырасти. Оставь, назад пойдем - заберешь. Только имей в виду - на нем уже мышки порезвились. Лизоньке не говори, а то еще в обморок брякнется, откачивать придется.
Опять смолчал.
Дошли до первой скважины, разбросали керновые ящики.
- Кешка, готовь обед, я пока поработаю.
Через полчаса, нежась под теплым солнцем, уминали перловку с тушенкой из жестяной банки, разогретой Иноком на углях. В чифир-баке дымился чай.
От скважины - к скважине, через пни, бурелом керновых ящиков, через десятки мешочков с образцами, оставленных под присмотром елей - до обратной дороги. К последней скважине понимает - устал. Не может видеть никого. Даже абсолютно нейтрального Олега Николаевича, ждущего их на сто пятнадцатом. Инок уже еле шагает. Достали все. Тошнит от любого голоса. Успокаивают лишь шум тайги, говор птиц, рокот ручейка, кажется, едва научившегося выговаривать раскатистое "ррр".
Взглянул на часы.
- Эля, мы опаздываем.
- Уже идем.
На белых квадратиках циферблата чернеет: "16 авг". А ведь завтра - день рождения. Угораздило же...
Этот праздник Инок, в отличие от сверстников, недолюбливал. Может, потому, что напоминал тот о приближающейся осени, которую Кешка терпеть не мог (уж лучше зима, чем эта вечная сырость!), может, потому, что встречать его приходилось почти в одиночестве. На лето все разъезжались, в прошлом году к Кешке вообще заявилась одна Лизка. Хотела, правда, завалиться и Лерка, но, узнав, кто будет, бросила:
- Инок, неужели тебя не достала еще эта трахнутая?
- Лерка, перестань!
- Молчу. Я же не знала, что ты... Ладно, жди свою биксу, вдруг что обломится...
- Че бесишься? Сама, что ли?..
- Кешенька, не воображай себя гигантом, а меня - шлюшкой. Лучше посмотрись в зеркало...
Повернулась. Ушла. Инок ничего не понял, но додумывать не стал. Обломись!
...Шумел на газовой плите прокопченный чайник. Эльвира Викторовна резала хлеб, Кешка настраивался на музыкальную волну. Любовь Сергеевна, как всегда, возилась в палатке, готовясь к завтрашнему маршруту.
- Так, господа хорошие - дамы красивые, - Андрей Павлович вертел в руках чайную ложку. - Завтра остаетесь в лагере - готовить вечерний пир. Сколько тебе, Кешка, стукнет?
Покосившись на Элю, буркнул:
- Пятнадцать.
- Совсем взрослый, паспорт скоро получишь.
- Какой же он взрослый, еще целых три года до эротических фильмов...
Андрей Павлович, казалось, что-то хотел ответить, но смолчал.
Кешка потихоньку зверел. В городе можно сбежать, отгородиться от всех и вся. Даже от Лизки. Не подходить к телефону. Задернуть шторы. Не включать свет. Никого нет дома. Все ушли в себя. А здесь куда уходить? В тайгу?
Эля, с ее шуточками и наездами, уже достала. Завтра целый день с ней жить. Загоняет, засмеет. Лизка по сравнению с Элей - сущий ангел. Ну, понудит слегка, а потом все равно будет смотреть почти как на бога.
Палыч все еще что-то говорит, Элька кивает в такт.
- Сильно Иннокентия не гоняй, все же праздник у парня. Почистите всю посуду и, особенно, чайник. Приберитесь немного в палатках, во дворе. Мы вернемся часов в шесть.
Утром, едва вахтовка скрылась среди серой коры елей, взъерошила Эля Кешкину шевелюру:
- Поздравляю, Кешенька! Подарок вечером получишь. А сейчас - брысь картошку чистить. Я пока тесто поставлю.
Инок сидел на корточках перед Леплей, окунал в воду землистые тела картофелин, полоскал и бросал на прибрежную гальку.
- Почистил? Ну и ладушки. На улице приберись, и пока свободен. Можешь полежать, помечтать.
Мечтать Иноку не хотелось. Лежать - тем более. Бежать! Хоть куда-нибудь. Хоть на полчаса, чтобы не видеть ни Эльки, ни лагеря, где все напоминает о ней, об Андрее Павловиче, Любови Сергеевне, Олеге Николаевиче.
- Элечка, пирожки с грибами хочу!
- Я, что ли, тебе их наберу? Иди, только ненадолго - одна я пирожки лепить не буду. Поставь картошку на огонь.
Повесил кастрюлю на крюк и, набросив на плечо лямку маршрутного рюкзака, шагнул на тропку. Три часа.
Через двадцать шагов свернул, стараясь держаться параллельно. Небо хранило равновесие, но ежесекундно его весы могли качнуться в дождь. Срезал подберезовики и красноголовики, незаметно удаляясь в чащу и кружа. Темь пронизала воздух. Упал - пока не вечер - дождь. Инок приютила шатенка-ель. Струи воды стекали по ее подолу и терялись в земле.
Огляделся. Наконец-то один. Ни шороха по земле. Лишь шелестят ветром и дождем когтистые лапы. Небо прорезала молния, и вслед за ней ринулся гром. "Зарядил надолго", - уныло сказал себе Кешка. Кажется, даже вслух. Впрочем, сейчас это уже не имело никакого значения. Да, Инок, ты в одиночестве. Ты сам к этому стремился. Понаслаждайся одиночеством, шепотом дождя и вскриками грома, а когда те смолкнут, вставай и иди к людям. Рюкзак уже полон грибов, нужно лепить пирожки, сегодня - твой праздник и, наверное, негоже оставаться одному, как бы этого ни хотелось.
Но дождь все бредет и бредет, хотя уже, кажется, из последних сил, заплетаясь ногами за миллионолетия папоротников и падая на водянистую землю. Кешка шарит по тайге, нащупывая тропу, но ее нет. Нигде. Относительно время. То ли день, то ли вечер - солнце не терпит проделок дождя. Относительно пространство - в какой стороне дом? Не суетись, выбери одно направление - куда-нибудь да выйдешь. Только не сворачивай.
В кедах - сквозняк. В карманах - ни спички. Терпи! Скоро выйдешь. Успокаивает себя, но, кажется, напрасно. Вера тает с каждой сотней метров подмятой ногами травы.
Тайга еле заметно редеет, уже виднеется впереди просвет. Дорога! Инок почти летит, запинаясь за вековые корни, хватаясь за смолистые тела кедров и лиственниц. Встает еловым подростком, не в силах сдвинуться-поверить. Тайгу надвое сечет река - ни шагнуть, ни перепрыгнуть. Упал на брошенное рекой бревно, развязал рюкзак. Впился голодными зубами в еле белеющую мякоть сыроежки. Еще одна. Еще. И еще. Речка - из горсти.
А небо - все ближе к земле, уже вечер открывает глаза редких звезд, и нет никакой надежды на дорогу. Взгляд шарит по отступающим в ночь кронам. Под самой доброй елью, взбив мох, Кешка засыпает. Спи, Инок! Сегодня ты повзрослел. По меньшей мере на год.
Солнце застает Кешку скрючившимся, подмявшим под себя рюкзак с избитыми телами грибов. Оно медленно согревает Инока, сгоняя с энцефалитки капли росы. Тот нехотя поднимает веко, глядит, как внизу шумит река, и внезапно вспоминает все. Поднимается ванькой-встанькой, вытряхивает из полиэтилена грибную труху, укрывает рюкзаком мох. Садится, скрюченными пальцами рвет завязки кед, выдирает ноги. Бережно кладет их в полиэтиленовые мешки, натягивает обувку (и как раньше не додумался? - воистину - утро вечера мудрее), встает, цепляет на спину пустоту рюкзака и спускается к реке.
Берег то поднимается горкой, поросшей лесом, то падает хлюпающим под ногами болотом. Инок нервно вглядывается в серо-зеленую даль. Река вытекает из бесконечности, лишь в сотне метров, кажется, шумит перекат. Скинув кеды, осторожно ступает Кешка на острое дно. В нежную городскую ступню пиявками впиваются сколы камней, еще не стертых рекой до галек. На середине Инок скользит и рушится. Рука, пытаясь зацепиться хотя бы за воздух, отпускает кед, и тот усатым крейсером дефилирует по водному Бродвею. Инока поводит влево, за ним, но, теряя равновесие и силы, он снова падает на каменное дно. Перекатывается на четвереньки и ползет к берегу. Без сил швыряет полегчавшее тело в пойму и обнимает руками две маленькие кочки. Лизка!..
Солнце уже светит вовсю. Отлежавшись, вырывается Инок из слюнявых объятий носков, вытягивает ноги. Сохнет. Греется. Потом, сунув одну ногу в кед, а другую обмотав полиэтиленом и куском брезента от рюкзака, бредет к тайге.
Где-то вдалеке проехала машина. Тайга эхом размножила звук мотора, и вот уже не меньше десятка (справа, слева, сзади?..) колесят меж елей и начинающих желтеть лиственниц.
Рванул Кешка сквозь сухостой и бурелом. Споткнулся. Упал в распадок. Припал к прохладному зеркалу реки, и тут же разбил его сухими губами, не в силах смотреть на свою измочаленную шевелюру и круги под глазами. Глоток, и осколки стекла ледяными иголками царапают горло. Инок пьет себя, уставшего до безнадеги, бросившегося в серо-зеленую взвесь тайги. Говорят - Бог дал, Бог взял. Тайга, отнявшая было силы, теперь возвращает их - кустом ли брусники, незнакомой ли ягодой, отдающей ананасом, телом ли гриба, влагой ручья. Не понимает еще Инок, что силы у человека отнимает не тайга, а он сам - бездумной суетой, нежеланием понять и принять обычаи страны, пасьянсом раскинутой на семь сотен километров (почти Франция), где все подчинено своим законам, за неисполнение которых - гибель. Попал в эту страну - живи по сводам ее правил, не переписывай их под себя.
Инок сидел на погибшей ели. Впитывал силы. Среди бурелома, покрытого трупными пятнами лишайников, возвышался кедр, чуть склонивший к распадку лысую вершину. Казался он случайно забредшим на кладбище, да так и оставшимся там - удрученным. Одиноким.
Юности претит кладбищенский покой. Кешка поднялся и пошел вниз по распадку, вслед за ручьем, спешащим к мамке-реке. Склоны, до того резкие и холодные, вскоре оттаяли. Ели чуть придвинулись к Иноку, зашумели, пытаясь согреть и ободрить. Но с севера внезапно налетел ветер-зэк, нагнал облака, насквозь просиненные тушью наколок. Тайгу окропили первые капли дождя. Казалось, весь воздух вымок до нитки, пропитался рекой и туманом. Кешкина энцефалитка темнела, вбирая в себя растворенную в тайге влагу.
Взрезав пойму, ручей впочковался в широкое тело реки. Метрах в двухстах на правом берегу средневековым, давно покинутым замком возвышалась скала. Высокие зубцы, срезанные временем, крылись, как бинтами, мохом; заброшенным колодцем зияет "окно" на третьем этаже, а в том, что на втором, мнится знакомый и почти родной Лизкин профиль.
Кешка остановился. Посреди тайги; реки, выкидывающей па; "средневекового замка" и... (всмотрелся почти в небо...) огромного, кажущегося изваянием, лося на его крыше, мельчают до лесных гномов вечные Кешкины перепалки с Лизкой и Элей, нудноватый Пашка, недалекая Лерка... Одному лучше. Даже здесь, в тайге, даже сейчас, под сыпью дождя.
...А он все льет. Натыкаясь на кочки и корни, бредеит Инок вдоль поймы. И вдруг (кажется ли?) в полусотне шагов поднимается над голубоватой дымкой чуть видимый дымок. Из нутра - последние силы, и - в тайгу, сквозь сухостой, не разбирая дороги, переваливаясь, перекатываясь по бурелому.
И как в сказках, затверженных на уроках литературы - по-над рекой - избушка на курьих ножках. Четыре сваи по краям, ни единого окна. Избушка-избушка, повернись... Та, что рядом - приземистее, но крупнее, лицом - к реке. Из трубы - заветный дымок.
Еле хватило сил пошуршаться в дверь. Отворилась. Будто сама.
...Очнулся, поймав пристальный взгляд луны. Отвернулся от окна и тут же уткнулся в еловую ногу. Камин, казавшийся неуместным в этой таежной избушке, освещал восседающего у стола. Окладистая борода отливала серебром. Крупная фигуре еле вмещалась в широкий комель, выделанный под кресло. На вбитых в бревна деревянных гвоздях висели связки сушеных трав. Что-то бесовское чудилось Иноку во всем облике избушки и хозяина.
- ...Проснулся, бродяга?
Встав с кресла, присел у жестких нар и протянул Кешке железную кружку:
- Пей.
Приподнялся Инок. Двумя руками, как хрупкую фигурку Лизки, обнял холодное железо. Горечь разлилась по телу, изгоняя озноб. И вот уже ноги ощупывают незнакомый пол. Охнув, перегибается пополам, наткнувшись на жесткий взгляд.
- Лежать!
С горного кряжа - в распадок, тоном ниже.
- Лежи, тогда к утру будешь как до срока, - произнес "бес" загадочную фразу. - Зови меня Серым. А ты?
- Инок.
- Пусть будет так. Говори. Не по своей воле попал сюда, верно?
Кешка чуть слышно кивнул.
- ...Одиночества, говоришь, захотелось?
Прихватив телогрейку, Серый встал в проеме двери.
- Спи, Инок. До завтра.
И исчез в ночи. Кешка уронил голову на жесткую подушку.
Едва рассвет постучал в избушку, Серый уже шуровал у камина. Инок остановил отуманенный сном взгляд на узком проеме окна, потом навел на бесконечность. Туман белесовато-голубой перериной обвивал стройные тела елей. Солнце отражалось в золотистой шевелюре скрывающих свои имена дерев. В полудрему слабыми ростками врастали неуловимые мысли, еще не успевшие оформиться в слова. Андрей Павлович... Эля... Лизка... Серый...
Приподнялся на нарах, обтер рукавом стекло. Даль прояснило, ели сбросили пелерины, лишь самые мерзлячные подвязались белыми косынками.
"А ведь меня ищут! Андрей Павлович, должно быть, всю Ушму на ноги поставил. Любовь Сергеевна опять поджала губы - дескать, она с самого начала была против..." Эля... Лизка... Эля... Как к этому отнеслась Эля? Наверное, беспокоится. Нет, точно! Инок улыбнулся. Ну, побеспокойся, может, поймешь и перестанешь зудеть над ухом весенней пчелой. А я пока отдохну от вас всех. Лизка... А ведь она ничего не знает. Лерка уже вернулась из Италии (или что там еще со Средиземным - Испания, Франция, Греция, Болгария... Нет, Болгария, кажется, уже у Черного моря...). Ну да Бог с ними, вставать пора.
- Эй, Инок, ну и здоров ты спать - семь уже! Продери глаза да сгоняй к Котлии, сполоснись. Да ведра захвати - воду заодно принесешь.
В последней летней воде гнездился холод осени. Котлия алыми парусами несла осинные листья. Они собирались, как в доке, в тихой заводи. Инок, отогнав флот, зачерпнул пригоршню горной реки и, словно посмертную маску, надел на себя. Холодно.
Черпанул в ведро, в сапог, взятый на время у Серого... Как на эскалатор, поставил ногу на неверную поверхность склона, осыпавшуюся песком. Пошел вверх, качаясь. С каждым шагом поднималась к горлу злость на Серого. Вчера ведь только спасся Инок, рухнул без сил на пороге. А сегодня с утра - с двумя тяжеленными ведрами - почти на верхушку склона. Совсем озверел мужик!
- Очухался?
- Серый, я же только вчера...
- Запомни, Инок, - тайга слабых не любит. Даже если слаб - не показывай. Тогда выживешь. ...Воду - в бочку, она в сенях. И - за стол. Такого ты не ел, век воли...
Вывернутая наизнанку картошка прикрыта толстым слоем лосиной печенки.
- Ешь, это тебе не говядина какая-нибудь. Как на дрожжах, силушка вырастет.
Серый обтер полотенцем бороду и изрек:
- Оставайся, хозяйничай. Я ушел. Не вздумай убрести дальше Котлии!
- Серый, меня уже ищут...
- Здесь не найдут, будь покоен. Я для-ради тебя свои дела бросать не намерен. Откинусь - отконвоирую за милую душу хоть к черту на рога. А пока жди. Вернусь к ночи. Картошка в лабазе, мясо там же. Не помрешь.
Хлопнула дверь. Инок примерил на себя кресло Серого. Слишком щупл для него. Не дорос. Встал, снова оглядел избушку. Взгляд задержался лишь на камине, отделанном крупной кварцевой галькой. Над ним в самопальной деревянной оправе - старое зеркало. Инок подошел поближе, глянул, как вчера в ручей. Не похож. Мать увидела бы - тут же полную ванну шампуня, отец бы взвился: "Ленка, ты чего опять из Кешки девицу-красавицу делаешь? На хрена ему эта пена!" А Лизка отвела бы в сторонку, достала из сумочки массажку, причесала, уложила... Скучает, поди. Интересно, Санька до сих пор в деревне или уже приехал? Пашка-то точно вернулся, по двору на "Каме" гоняет.
Инок подошел к окну, постоял секунд десять, глядя на лабаз - избушку на курьих ножках. После отвернулся и, пересчитав половицы, вышел в тайгу. Спустился к Котлии и долго смотрел на реку, неспешно подминавшую под себя десятки километров поймы - где луговой, где заболоченной; текущую мимо своих старых детских игрушек - галек на бечевниках, уже поросших редким невысоким ивняком. Разбросала их когда-то Котлия, а собирать - лень и недосуг.
Скучно Кешке. Грустно. И неясно, отчего. Кажется, радоваться бы надо - вышел в люди, а ведь каждую осень читал в газетах, что кто-то убрел в тайгу, да там и остался. А он, Кешка... Да, собственно, пока еще и не вышел. ...Чего ждать от этого Серого? Странный он какой-то. Кешке, вроде, пока ничего плохого не сделал, наоборот, откромил-отпоил... Но что тогда означает его страшноватое: "Здесь не найдут, будь покоен..." Но ведь ищут! Андрей Павлович с ума сходит, Эля уже, наверное, клянет себя за подколы в его, Кешкин, адрес. А не дай Бог еще домой сообщили! Мать точно в больницу с инфарктом увезут, а отец будет мерять шагами квартиру, как тогда, когда они с Санькой, не сказавшись, рванули рыбачить на Изоплит. ...А если Лизка позвонит, спросит, как дела, и ей скажут, что я ушел в тайгу и меня не нашли?! Инок представляет растерянно-заплаканное лицо Лизки, некрасивое, с потеками туши... Защемило. Заметался. От Котлии - к избе, от избы - к лабазу. От лабаза - снова вниз. Как в квартире, запертой снаружи на ключ. В окно? Еще разобьешься. Инок понимал: в тайгу ему одному соваться нельзя. Уже раз обжегся. Остается одно: ждать Серого. Сейчас Кешка зависит только от него.
Вернулся в избу, сел в листвяное кресло. Скрестил руки, пытаясь унять дрожь. Подобрался. Чуть успокоился. Так, что там Серый говорил насчет обеда? Время уже, вроде, пришло. Кажется, где-то в лабазе картошка и мясо. Пошуровав в мешках, нашел картофель. Вспомнил, что котелок оставил в избе и придется возвращаться. Ничего, это поможет убить время. (Инок, тебя ищут, все нормально.)
Бросил на алюминиевое дно с десяток картофелин, спустился к Котлии. Отмыл от земли (руки ломит!), кинул на бечевник. Чертыхнулся. Сплюнул. Теперь нож забыл! Что-то уже с памятью. Вверх-вниз, воду - в котелок, очистки - в реку. Потом - к избе. Спички - одну за другой. С третьей, кажется, загорелось. Котелок - на крюк, тело - в кресло. Мяса что-то не хочется. Сейчас бы грибочков! А что если... Так, недалеко. А? Ладно, потом.
Нашел толкушку, размял картошку с водой. Жаль, молока нет. Поел, подождал, пока догорят дрова в камине, прилег на нары.
Проснулся от шороха. Вскинулся.
- Чё вертишься, как вошь в бане? Я это, - бросил Серый. Затопил камин. - Тюрей, говоришь, баловался? Чего ж мяса-то не брал?
- Не хотелось. Думал, за грибами схожу...
- А я тебя потом по тайге шарь? Обойдешься. Говори, какая статья?
- Какая статья?
- По какой статье, говорю, шел?
- Я не по статье, я от геологов...
- Тьфу, а я-то думал...
С утра ушел опять. Инок, в детстве обожавший сказки, вспомнил "Морозко". Он, Кеш, в плену у Серого. Доколе? И снова изнывает от скуки, тоски, уже почти бесится и звереет, как четыре дня назад. К Котлии, избушке, лабазу. И опять - пулей в тайгу. Вечно оглядываясь, будто из опаски погони, наковырял синявок, груздей. Рад - хоть чем-то удалось убить время.
У Котлии начистил-нарезал синявки, грузди - в сторону (и зачем брал? Может, Серый засолит?). Котелок с грибами - в камин, щепоть соли - в воду. Сам - в полюбившееся кресло, набросив на него телогрейку. Лизка... Эля... Андрей Павлович... Мама... Санька... Лерка... Калейдоскоп. Кружит, как давеча по тайге. Пашка, Андрей Павлович, отец, Лизка, Санька, Лерка, Серый...
Встал. Заметался. Вошел хозяин. Постоял в двери незамеченным. Усмехнулся в усы.
- Прям как тигр в клетке.
- Издеваетесь, да?!
- Сядь! Не мечись бисером. Говорить буду. Сядь!
Вмялся Кешка в кресло.
- Слушай, Инок. Вот здесь, - Серый повел рукой, - я без месяца четыре года. Как и ты, от людей ушел. Я-то уже дошаиваю. А ты больно молод от них бегать. До этого дожить надо. А сейчас - спать. Вечер - отбой, утро - конвоир. Завтра выведу к дороге.
Сквозь моросную сырость сна слышал Инок тихую песню Серого:
Это было весною, когда серое небо,
Когда утро сырое нас орет на развод...
Я не помню уже, то ли был, то ли не был,
Снова щерится с вышки вертухай-пулемет.
Хмурый ветер весенний завывает, паскуда,
Мутный мартовский дождь затянул полстраны.
Мы еще не в расходе, еще живы покуда,
Не нужны никому. И себе не нужны...
Едва утро погнало туман по распадку, Серый разбудил Кешку.
- Пора, Инок! Заждались тебя. Рубай да пошли.
...Рвал без дороги, то пересекая, то вдоль - по звериным тропам. Кеш брел за ним, изредка срывая то остатки голубичин, то едва вызревший шиповник. Лес - в обрыв, верстовым столбом перед глазами - буровой профиль. Серый, схрустнув в своей таежной пятерне городские пальцы Кешки, произнес:
- Упрешься в дорогу и шуруй по ней. Иди, Инок. Может, когда и вернешься. Бывай...
10 августа - 1 сентября 1998 г.