Май — шестьдесят первый в жизни пенсионера Филатова — начинался, в общем-то, неплохо. Петр Прокопьевич сидел на скамейке возле дома, в котором прожил сорок два года, и, чуть щурясь от полуденного солнца, смотрел на клейкие тополевые листочки. Рядом, в песочнице, щебетала детвора, в пыли возились воробьи, сигналили какие-то авто... Город просыпался от зимней спячки.
Взгляд Петра Прокопьевича, описав по двору полукруг, добрался, наконец, до щита объявлений. Щит поставили во дворе дней десять, а, может, и две недели назад, пытаясь таким нехитрым способом избавиться от назойливых рекламных объявлений, расклеиваемых ушлыми молодыми людьми на дверях подъездов. Объявления наперебой предлагали сахар и муку, квартиры и видеокассеты — в общем, как раз то, на что у Петра Прокопьевича денег не было.
Сейчас на этом щите одиноко висела, точно дразня Петра Прокопьевича, реклама какой-то фирмы, оказывающей интимные услуги. А рядом, на фонарном столбе, телепалась полуотклеившаяся, местами ободранная листовка: «...латов Павел Панкратьевич, кандидат в депутаты по ...скому избирательному округу». Петра Прокопьевича ни депутаты, ни, тем более, кандидаты, давно не интересовали, их столько уже перебывало, они все обещали одно и то же, все как один ругали конкурентов и были для Петра Прокопьевича на одно лицо. Взгляд скользнул по оборванной листовке, перетек на возившихся в песке ребятишек, но что-то заставило Филатова снова взглянуть на листовку.
«...латов Павел Панкратьевич.» ...латов, латов... Кры-латов? Пу-латов? Впрочем, какая разница, что за фамилия у этого кандидата?
Петр Прокопьевич еще раз сощурился на солнце, потом посмотрел на часы. Что ж, пора на обед. Жена, Клавдия Тимофеевна, уже, наверное, сварила его любимый борщ, скоро из школы придет внучка Лерочка, ей нужно помочь с математикой, а потом... Возле подъезда, привлекая внимание Филатова, тормознула иномарка. Хлопнули дверцы. Из машины вышли двое. Один — среднего роста, поджарый, в темном плаще и шляпе («прямо агент какой-то» — отметил Филатов), поддержав ее рукой, запрокинул голову. Петр Прокопьевич проследил за его взглядом. Тот, казалось, был направлен прямиком на окна его, Филатова, квартиры. «Ошибся», — решил про себя Петр Прокопьевич и опустил глаза. Второй — невысокий крепенький «боровичок», что-то сказал «агенту», и они скрылись за железной дверью. Петр Прокопьевич уже не обращал внимания ни на воробьев, ни на копошащихся в песке ребятишек, ни на яркое солнце. Взгляд его был прикован к подъезду. Петр Прокопьевич, не отдавая отчета в своих действиях, еще раз глянул на свои окна. Форточка дернулась, точно от захлопнутой кем-то двери. Филатов снова перевел взгляд на подъезд.
Минуты через две из железных дверей появились те двое. «Интересно, кого ищут? — подумал Филатов. — Странная парочка!» Скользнув по двору цепким взглядом, «агент» прямиком направился к скамейке, где сидел Петр Прокопьевич. «Боровичок» семенил за ним.
Они остановились возле Филатова, один — справа, другой — слева.
— Филатов? — поинтересовался «агент».
— Д-да...
— Петр Прокопьевич? — уточнил «боровичок».
— Д-да... Собственно?..
— Мы присядем? — спросил «агент» и, не дожидаясь разрешения, опустился на скамейку справа от Филатова. «Боровичок» примостился слева.
— ...Дело, собственно, вот в чем, — продолжил тот, что был в шляпе. — У нас к вам чисто деловое такое предложение.
— Слушаю, — справившись с собой, проговорил Петр Прокопьевич.
— Вы человек умный и должны нас понять...
«Напористые ребята, — подумал Филатов. — Чего от них ждать? Хорошего, кажется, не приходится...»
— Что вам нужно?
— Ну зачем же так, Петр Прокопьевич? Вы ж еще не вникли в суть нашего предложения. А суть такова. Мы предлагаем вам поучаствовать в выборах. «Каждый житель страны, достигший восемнадцати лет, имеет право выбирать и быть избранным», — монотонно, точно отвечая скучнющий урок, пробубнил «агент». — Так, по-моему, гласит одна из статей нашей великой Конституции? Вы ведь уже давно достигли восемнадцати лет, не так ли?.. Или я ошибаюсь?..
«Издевается! Причем откровенно», — подумал Филатов. Но смолчал.
— ...От вас не потребуется ровным счетом ничего, — продолжал разглагольствовать «агент». — Наоборот, вы получите определенную ренту за использование... так сказать, за аренду вашей фамилии. Сумму можете назвать сами.
Петр Прокопьевич молчал, глядя на торчащий перед ним столб с полуоборванной листовкой. «...латов, латов, — назойливо крутилось в мозгу. — Ну да, конечно! Филатов!»
— Вы знаете, — произнес Петр Прокопьевич только для того, чтобы протянуть время, хотя не представлял, что это ему даст. — Мне раньше никогда не делали подобных предложений...
— Значит, цены себе вы не знаете? — усмешливо бросил «боровичок».
Поворот головы влево...
— Двадцать пять тысяч. Рублей, — коротко произнес «агент».
Поворот головы вправо... Филатов молчал. Для него не было вопросов — на такие авантюры он не поддавался.
— Тридцать, — сказал «боровичок».
Поворот головы влево...
Филатов молчал. Тридцать тысяч рублей! Значит, вот во сколько они оценивают его фамилию...
— Пятьдесят, — нервно, почти зло, бросил «агент». — Это наше последнее слово. Подумайте, Петр Прокопьевич! Очень советую вам подумать, — со значением добавил он.
Поворот головы вправо...
— Мы вас найдем, — спокойно произнес «боровичок». — До свидания!
«Агент» издевательски приподнял шляпу, только что не поклонился Филатову, и зашагал к иномарке. За ним засеменил «боровичок». Хлопнули дверцы, и машина, дав задний ход, быстро скрылась за домом.
В груди, слева, закололо. Да какое они имеют право!.. Он, Петр Прокопьевич... Нет, нужно успокоиться. Обязательно нужно успокоиться! А то не ровен час... Филатов, осторожно дыша — чтобы не нагружать сердце, сидел на скамейке. Слава богу, его поддерживала жесткая деревянная спинка. Когда немного отпустило, Петр Прокопьевич медленно встал, тяжело дыша, подошел к подъезду и, отдыхая через каждый пролет, поднялся на пятый этаж.
Дверь открыла жена.
— Петя, что с тобой, Петенька? — зачастила она. — Опять? Ну пойдем, тебе нужно лечь. Тебе обязательно нужно лечь!
Она опустилась на корточки (все такая же стройная, как сорок лет назад, когда он впервые ее увидел), чтобы развязать шнурки его туфель. Потом суматошно зашуршала в комнату — стелить постель, взбивать подушку, потом в ванную — доставать «сердечные капли», на кухню — наливать в кружку теплую воду...
Вернулась из школы внучка Лерочка: ножки-спички, два светленьких хвостика. Присела на кровать, где лежал Петр Прокопьевич. Заласкалась-затараторила:
— Деда, а деда, а сегодня у меня пять по русскому, а ты поможешь мне сегодня по математике, или ты сегодня совсем-совсем заболел?
Филатов улыбнулся на внучкино — «совсем-совсем заболел», погладил шелковистые Лерочкины волосы и проговорил:
— Иди переоденься, поешь... Я просто устал, это скоро пройдет.
Лерочка ускакала на одной ножке. В комнату вошла Клавдия Тимофеевна.
— Петенька, выпей, легче станет. С чего это ты так взволновался? Ты же знаешь, тебе нельзя... — говорила она, вливая лекарство в полуоткрытый рот мужа.
— Кстати... Тут к тебе приходили двое, я их на улицу отправила... Так это ты из-за них?.. — только сейчас сообразила она. — Что им от тебя было нужно?
— Фамилию, — коротко произнес Филатов. — И инициалы.
Жена прикоснулась мягкими губами к его лбу, видно, подозревая, что у Петра Прокопьевича жар.
— Я пока еще не выжил из ума! — недовольно пробурчал он. — Им действительно позарез необходима моя фамилия. Они хотят выдвинуть меня кандидатом в депутаты. И обещают за это пятьдесят тысяч.
— Пятьдесят тысяч! — всплеснув руками, ахнула Клавдия Тимофеевна. — Это если даже положить на пенсионный, то...
Она зашевелила губами, высчитывая, сколько они могли бы получать ежемесячно.
— ...Тысяча рублей!
— Ты хоть поняла, за что они предлагают мне такую огромную сумму? Чтобы я своей фамилией в бюллетене отобрал голоса у другого Филатова. Скажи, это честно?
— А разве в наше время можно говорить о честности? — медленно произнесла Клавдия Тимофеевна.
Филатов опешил.
— Но ведь кто-то должен оставаться честным?
— Думаешь, это поможет? — вздохнула жена. — Но все равно — решать тебе. А так мы могли бы... Ты им ответил? — спохватилась она.
— Нет, — признался Петр Прокопьевич.
Не хватило духа. Он всегда пасовал перед наглостью. Кажется, раньше не было столько наглецов. Хотя для себя Петр Прокопьевич все давно решил. Он должен оставаться честным — несмотря ни на что. Пусть эти двое считают совесть рудиментом, это их дело... Их? Но только ли?
Жена ушла на кухню, но между звуками переставляемых кастрюль; воды, льющейся из-под крана, Петр Прокопьевич явственно слышал сдерживаемые ею вздохи. Филатов, прожив со своей Клавой почти сорок лет, знал, что не услышит от нее ни слова упрека. Но лучше бы уж причитала, ругалась, чем вот так вздыхать втихомолку.
Пятьдесят тысяч!.. Огромные деньги. Тысяча рублей ежемесячно — на такую ренту можно жить. На это предложение стоило согласиться. ...Если бы оно не затрагивало совесть. Или если бы совести не было вовсе. Только он, Филатов, не сможет сознательно пойти на обман. Во дворе будут пальцем тыкать: вот, дескать, продался Прокопьич на старости лет! Может, конечно, кто и поймет. А кто и позавидует. Да нет, это бессмысленный разговор! Он, Филатов Петр Прокопьевич, скажет «нет» этим молодым нахалам! А они — пусть продаются, это их дело, когда-нибудь бог покарает их.
...А покарает ли? Ведь если тебя ударили по правой щеке, подставь левую, не так ли? И случилось ли что-нибудь с Каином? Но, может, не бог, но хоть справедливость еще существует на свете? Существует?.. Весь опыт последних лет убеждал Петра Прокопьевича в обратном.
Снова закололо под сердцем, так, что не вздохнуть. Филатов осторожно перекатился на правый бок и постарался больше не думать ни об «агенте», ни о «боровичке».
Спустя полчаса отпустило, и Филатов уснул. Проснулся от мягкого прикосновения руки к волосам. На краю кровати сидела внучка.
— Де-да, да не волнуйся ты так! — наморщив лобик, совсем по-взрослому проговорила она. — И не надо нам ихних денег, правда?
«Значит, Клава ей уже все объяснила...» — подумал Петр Прокопьевич. А вслух сказал:
— Лерочка, «ихних» не говорят. Правильно — «их»...
— Не волнуйся! — повторила внучка, притрагиваясь маленькой ручкой к морщинистой руке деда. — Тебе, с твоим сердцем, нельзя волноваться.
В ее тонком голоске слышались бабушкины серьезные нотки, они так не вязались с Лерочкиной худенькой фигуркой, что Петр Прокопьевич невольно улыбнулся.
— Ну вот, ты совсем почти выздоровел, — затараторила внучка.
Утром Филатов, позавтракав, против обыкновения не вышел на улицу, отговорившись тем, что ему срочно захотелось перечитать «Преступление и наказание». Он и в самом деле достал с полки Достоевского, прилег с книгой, но взгляд его невидяще скользил по строчкам, и Петр Прокопьевич, поняв, наконец, что затея бесполезна, отложил книгу.
Назавтра они не пришли. И напослезавтра — тоже. И Петр Прокопьевич почти успокоился — поняли, что Филатовы не продаются, однако свою любимую скамейку все-таки сменил — слишком уж назойливо болталась перед глазами висящая на столбе полуоборванная листовка. Ему на какое-то время показалось, что те двое просто померещились, да и сумма, которую они предлагали, тоже могла ему только присниться. Значит, не стоит даже и думать об этом, ведь жизнь все равно, несмотря ни на что, удивительна.
Филатов прищурился на солнце. Оно, кажется, за эти два дня стало еще теплее и ласковее. Все так же (или еще бойчее?) дрались и возмущенно чирикали воробьи. В песочнице увлеченно возились дети из домашнего мини-садика.
Петр Прокопьевич улыбался. Но вдруг взгляд его случайно скользнул по углу дома. И замер. Во двор медленно, неумолимо въезжала та самая иномарка. Филатов пытался уверить себя, что все-таки не та, просто похожая, но сердцем чуял — она.
Из машины, остановившейся у подъезда, вышли двое. «Агент» глянул на скамейку, на которой в прошлый раз сидел Петр Прокопьевич, но, не увидев его, не успокоился. Его цепкий взгляд быстро скользнул по двору, наконец, выхватил, вычленил сгорбившуюся фигуру Филатова, и «агент», словно гончая, обнаружившая добычу, не разбирая дороги, можно сказать, даже напролом, двинулся к Филатову. «Боровичок» вихляющей походкой шел следом, чуть поодаль. Петр Прокопьевич распрямился. «Агент» подошел к нему и, даже не присаживаясь, сверху вниз бросил:
— Ну как, Петр Прокопьевич, подумали?
— Нет! — резко произнес Филатов.
— Это ваше последнее слово? — поинтересовался подошедший «боровичок».
— Да.
— Нет, да... — раздраженно прочастил «агент». — Вы, наверное, не знаете, но я просто хочу предупредить вас, что последнее слово все равно останется за нами. Так что я вам советую еще раз подумать. За ответом заедем завтра.
— Нет смысла заезжать, — глухо, но твердо произнес Филатов. — Я уже все вам сказал.
— У вас больное сердце, Петр Прокопьевич! Вам нельзя волноваться, — со значением произнес «агент» и, не прощаясь, зашагал к иномарке. Вслед за ним поспешал «боровичок».
Теперь Петр Прокопьевич окончательно понял: не отстанут. И, уже не обращая внимания ни на солнце, ни на щебечущую детвору и воробьев, поднялся со скамейки и медленно, держась рукой за сердце, побрел к дому.
Дни, до того спокойные и размеренные, нынче летели, принося сплошное зло. И, главное, спасения от него не было. Заявить в милицию? Но станет ли она разбираться? И что он, Петр Прокопьевич, скажет? Что ему угрожают? «Каким образом угрожают?» «Да вы знаете, говорят, что последнее слово все равно останется за ними...» Детский лепет! Соглашаться? Об этом вообще нет речи! Значит, лучше всего — по-старинке — все пустить на самотек. Это всегда помогало, но поможет ли сейчас?
...Всю ночь Филатов проворочался, и сомкнул глаза только под утро. Позавтракав без аппетита, ушел в ближайший парк и долго, до самого обеда, сидел на скамейке, глядя в пруд, на поверхности которого плавали пластиковые и стеклянные бутылки, обрывки газет...
«Загадили мир», — подумал Петр Прокопьевич. В желудке начинало жечь — верный признак просыпающегося голода. Филатов медленно поднялся и, отдышавшись, заторопился домой.
Дверь открыла встревоженная жена.
— ...Были? — побелевшими губами проговорил Филатов.
Клавдия Тимофеевна кивнула.
— Что?
— Говорили, чтобы я на тебя повлияла. Деньги, говорят, для вас немалые, зря отказываетесь...
— Так и сказали: «для вас»?
— Так и сказали, — подтвердила жена.
В кухню заглянула внучка.
— Иди-иди, — раздраженно проговорил Филатов. — Не видишь, мы разговариваем!
Лерочка, обиженно надув губки, убежала в комнату.
— Что ты им сказала? — допытывался Петр Прокопьевич.
— Что все должен решать ты.
— А они?
Все это было похоже на странную игру в вопросы и ответы.
— Сказали, чтобы ты еще раз крепко подумал, что при твоем здоровье они за исход ручаться не могут.
«Сволочи! — подумал Филатов. — Чего творят! Но, видимо, я им нужен позарез, если...» В глазах жены он читал: «Может, ну их, согласиться, ведь не за так предлагают...» Но она молчала.
Петр Прокопьевич с опаской глянул на телефон. Тот не зазвонил. Вероятно, работают они осторожно: на телефонном хулиганстве их поймать не удастся. Скрыться от них можно только дома, за железной дверью. Но они могли подстеречь и его, и жену, и, самое главное, Лерочку, на улице. Пока внучку они не трогали, они даже не заговаривали, но уже принялись за жену. И, если эти наглецы поймут, что от Филатова ничего не добиться... Думать об этом было страшно. Спасения не было. Все-таки оно было. Но лишь в одном: согласиться. Жена, если бы подобное предложили ей, разумеется, сказала бы «да». В этом Филатов не сомневался. В этом случае совесть его была бы относительно спокойна, а теперь...
Ведь пятьдесят тысяч!.. Или тысяча ежемесячно. Им с Клавой много ли надо? — к разносолам не привыкли за шестьдесят-то лет, а дочка их, Леночка, и муж ее перебиваются с хлеба на воду, Лерочка видит конфеты по великим праздникам, и... Может, закрыть глаза на эту чертову совесть, и согласиться? Нет! Он до конца жизни не простит себе этого обмана. Ведь обманываться-то будут не молодые, глазастые, а те, у кого с памятью и зрением не ахти. Пенсионеры, у которых жизнь и так... Но кто знает, что это за Филатов такой, Павел Панкратьевич? Может, проходимец, каких свет не видывал! А может, родственник? Вполне может быть. Да нет, при чем здесь родство? Дело-то — в обмане. Нет, никаких больше сомнений! Нет!
«Агент» изменил тактику. Что в этой связке главным был именно он, Филатов не сомневался. Каждый день, в двенадцать, во двор въезжала знакомая Петру Прокопьевичу иномарка. Она всегда останавливалась напротив скамейки, на которой в тот момент сидел Филатов. Из нее никто не выходил, не угрожал. Она выстаивала с полчаса, после чего медленно трогалась и уезжала. Петр Прокопьевич минут пять сидел, держась за сердце, потом, осторожно дыша, вставал и поспешал в школу — встречать внучку. Обычно она приходила домой сама — школа всего в квартале, дорогу переходить не нужно, но сейчас Филатов боялся. Эти двое способны на все. А вдруг ее похитят, и вместо выкупа потребуют?.. И — никаких денег? Бред! Начитался газет, насмотрелся западных и новых российских боевиков... Они что, враги себе? Ведь за похищение детей... какой-то срок... Нет, они не дураки. Особенно этот, «агент». Но все-таки береженого бог бережет.
Внучка искренне радовалась, когда Петр Прокопьевич ее встречал, щебетала о чем-то своем, но сердце его все равно сбивалось с ритма, и на душе было беспокойно.
Жена сжимала губы, и Петра Прокопьевича не покидало ощущение, что она внутри кипит, и достаточно любого повода, чтобы обжигающий пар вырвался наружу и опалил и виновных, и ни в чем не виноватых.
— Ты совсем исхудал! — она произнесла эту фразу вроде бы участливо, но Петру Прокопьевичу почудилась тщательно скрываемая злость. — Смотри, какие круги под глазами! Не бережешь ты себя...
«Сказала искренне или со смыслом? — пытался понять Филатов. — Намекает, что следует согласиться?» Снова схватило сердце. Скрывая от жены приступ, он едва добрался до кровати, свалился мешком и отвернулся к грязному, в потеках стаявшего снега, окну. Минут через пятнадцать отпустило. Думать об «агенте» и «боровичке» было противопоказано, но мысли никак не хотели запираться на замок.
На кухне Клавдия Тимофеевна включила радио — как всегда, громко. И почти тут же выключила, но Петр Прокопьевич успел услышать: «Продолжается выдвижение кандидатов в депутаты по ...скому избирательному округу. Уже зарегистрировано несколько кандидатов: Крюков Олег Владимирович, Филатов Павел Пан...».
Петр Прокопьевич приподнялся и нашарил на столе газету. Взгляд, будто нарочно, притянулся крупным заголовком: «Выберем достойных». Филатов отшвырнул газету и снова повернулся к грязному окну. Внизу просигналила машина. Петр Прокопьевич невольно глянул на улицу. Возле подъезда стояла знакомая до боли в сердце иномарка.
...Скорая приехала через девять минут. А на следующий день в почтовый ящик Филатовых опустили бесплатную бульварную газетенку, на первой полосе которой красовалось: «Как нам стало известно из осведомленных источников, вчера в больницу с сердечным приступом был увезен кандидат в депутаты Филатов П.П. Избиратели должны серьезно задуматься, нужен ли им депутат-сердечник. Способен ли он бороться с коррупцией, мафией и другими негативными процессами, как спрут, окутавшими все наше общество? Способен ли он вообще на что-нибудь?..»
А Петр Прокопьевич в это время лежал в серо-белой палате и с тоской смотрел в грязное, в потеках стаявшего снега, окно, за которым едва-едва угадывался уже подернутый зеленью больничный парк...
9 февраля — 22 марта 2001 г.