Она целый день купается в моей любви. Я рядом с ней. Мы читаем, поем, танцуем, качаемся на качельках, едим шоколадные кексы и рисуем друг дружке шоколадные усы. Мы играем в домик, в доктора (должна же я как-то закапать ей капли в нос, она плачет, если приходится это делать, поэтому мы сначала капаем их на руку, лижем – солененькая водичка! – она капает мне, я ей). Удивительно, сколько успевает за день переделать дел трехлетняя девочка!
Мы считаем ворон на окне…
- Раз ворона, два ворона…
- Тли, сетыле, пячь, сесть, осимь, ведить!
- Папа-ворон, и мама-ворона…
- И их либенок!
Я из-за ее спины показываю язык ее папе-ворону, и с невинным видом отворачиваюсь опять к окну. Нам с ней нельзя гулять: нас могут увидеть. Поэтому она стоит на окне, а я придерживаю ее за маленькую попу, и рассказываю приметы весны: серый снег, снег тает, черные тропинки, а вон опять вороны полетели…
- Смотри, крошка, бабушка пошла!
- Моя бабушка?
Я хохочу, уткнувшись в ее розовое платьюшко с безумными зелеными утками.
Потом мы смотрим мультики (уже четвертый заход!). Снова «Машеньку», и снова про «мачика» («Простоквашино»). И еще с десяток, которые уже плохо откладываются в моем мозгу. После мультиков мы хором скандируем:
- Сейчас меня покоооормят, сейчас мы будем куууушать!
- Оголодали, Машеньки? - отрывается от компьютера ее отец.
Мы обедаем и тут нас смаривает. Мы отправляемся «почитать книжки». Ложимся на ее крошечный диванчик: она враскидку, я – на двух ребрах, обкладываемся книжками. Она дрыгает ножкой, а я глажу всё ее маленькое тельце: льняные волосики, спинку, ножки. Она жмурится от удовольствия, потягивается, задирает подол платья, и хлопает по пузу: - Вотуть! Я глажу старательно выпяченное пузо, и мы засыпаем.
После сна, она капризничает, ссорится с отцом, он орет, а я кусаю губы, чтобы не вмешаться, и смаргиваю слезы. Он грозно возвышается над ней, а она стоит, ростом ему чуть выше колен, поставив руки в боки, и задрав голову вверх. Пусть разбираются сами. Я не могу вмешиваться воспитание чужого ребенка. Я – их выходная... кто? Со временем я перестала искать определения, главное – чувство. Она – моя девочка. Он – мой мужчина. Да, и конечно есть еще их жена и мать. Ее как обычно нет дома, зато именно поэтому у них дома есть я. Я даже не уточняю: гастроли на этот раз или что-то еще.
Эти двое, наконец, мирятся. Я проворно сгребаю детку под мышку, и мы удаляемся с поля боевых действий. В детскую. Пусть наш шеф немного успокоится и подзабудет про весь сыр-бор. Мы забираемся в детскую палатку, собираем приличную шайку из ее кукол. И тут, видимо, осмыслив что-то за этот день, она уточняет: - Ты типель будис моя мама?
От неожиданности я замираю, глажу ее, не зная, что сказать. У нее есть мать. Я – временное явление, которое появляется изредка, но однажды исчезнет - уже навсегда. Я научилась не искать определений. Но она то их ищет!
- Нет, мышка. Я твоя Таня.
Она смотрит на меня, думает. Потом мы выбираемся из палатки и идем добывать чай с молоком. Её отец спит, мы щекочем его пятки, проверяя крепость сна, и в отместку за воспитательные действия рисуем и ему шоколадные усы. Пусть. Потом сюрприз будет.
Я ставлю чайный столик, и мы церемонно прихлебываем чай из деревянных пиалок. И она снова спрашивает: - Ты тепель моя мама?
Вот упорная девочка! Я улыбаюсь вымученной улыбкой и отвечаю, в этот раз уже гораздо быстрее: - Маша, твоя мама – скоро прилетит на самолете домой, а сейчас она поехала в другой город, на концерт. А я - просто твоя Таня.
Серый мартовский день быстро катится к закату, мы еще раз идем к окошку: провожаем алое пятно солнца, исчезающего за серыми домами. Она порывисто обнимает меня за шею, уже усталая, крепко обнимает, как умеют только маленькие дети: будто ты - самый важный человек на свете, и словно, если они разожмут ручки - ты исчезнешь. Она еще раз стискивает меня в объятии и порывисто заявляет: - Моя!
Я переодеваюсь – собираюсь домой, пока сонные папа и девочка чего-то делают на кухне, и я слышу ее: - Папа, а Таня теперь будет жить с нами и будет моя мамочка?
Я зажимаю уши, чтобы не слышать больше ничего.
У порога они машут мне, а я криво улыбаюсь: знаю, какие круги ада ждут меня без них.
Растерянно иду к остановке по раскисшему снегу. Она очень хотела понять. И я могу называть это как угодно, или не называть вовсе никак. Но за этот день я отказалась от нее. Целый день купала в любви, а потом отказалась - трижды прежде чем зашло солнце. Я растерянно брела к остановке, и точно знала, что чувствовал апостол Петр, который трижды до до заката солнца отрекся от Христа.