13 По дороге домой, из повести На золотом краю Рос
На золотом краю России,
За далью половецких веж -
Мой инкубатор самостийный
И родина моих надежд.
Прячась за стволами тополей, я наблюдал украдкой за бабой-ягой и дожидался ребят попутчиков, или знакомых взрослых, идущих в ту же сторону: одному пацану ходить с хлебом было все-таки опасно. На этот раз попутчиками были ребята постарше меня с нашей улицы. Понемножечку, по крохе, отламывая от довесков или от буханки, мы шлёпали босиком по прохладной, истёртой в пыль и прах тяжёлой дорожной пыли.
Слева от нас тянется длинная стена забора мясокомбината. Забор сложен из кирпича и оштукатурен. Новенький ещё забор; в прошлом году начал работать комбинат. Но кое-где штукатурка уже разрушалась. Мы, мальчишки. Произносили не штукатурка, а «щекатурка». И в связи с этим у нас ходила филологическая (или синтаксическая?) загадка. Примерно такая: «У стены стоял бандит. Солдат выстрелил в бандита. Щека турка залилась кровью. Какой национальности был бандит?». Загадка строилась на ложных омонимах. Но нас кубанских саморосов, с чудовищным южным выговором, она ставила в тупик.
Мы приближались к главным воротам комбината, через них въезжали и выезжали полуторки, телеги, брички. Возле ворот часто можно было видеть отары овец и стада скота, пригнанных на забой. Сейчас пространство перед воротами было свободно от скотины. Справа по дороге, чуть впереди и в глубине, стоял длинный барак. В нем жили люди. В пространстве от барака до дороги были засажены маленькие огородики, как перед каждым частным домом на улицах Армавира. За бараком, мы знали, был охраняемый сад.
Слева тянулась нескончаемая, метров на 800, стена, до самого птичника, а справа, после барака и ещё глубже, на возвышении стоял большой сарай. Это был – собачник: в нём содержались собаки. И в этом собачнике сейчас работал мой отец – Федор Иванович Котляров. Он был собачником: разводил собак по своим постам. Вечером разводил на службу «собачек», а утром забирал их с постов. По всему внутреннему периметру стены-забора были вкопаны столбы, между столбами натянута проволока. За проволоку цеплялась цепь с кольцом, в кольце цепи – ошейник, а в ошейнике – «собачка». Каждая «собачка» (так называл их отец) охраняла определённый участок.
Отец в собачнике брал за цепи по 2-3 собаки в каждую руку и те несли своего каюра к своим рабочим местам. В периметре забора, на фронтальной стене была проделана пара калиток-входов для собак и Фёдора Ивановича. Через них они и входили на территорию комбината. Это же сколько километров за один вечерний развод собак натаптывал сорокалетний казак Котляров?! Периметр комбината был не меньше 2,5 километров. Рано утром, да вечером ежедневно, без выходных проходил этот путь отец несколько лет подряд. Трудная была должность: чреватая соблазнами и сильными желаниями голодных людей. Помню, отец иногда приносил мясо в кармане, а то прямо на теле, под рубахой. Что это было за мясо? Ливер. Кусок лёгкого, почки или желудка. Но чаще всего – требуху. Не знаю, как было на самом деле, но хочется думать, что это собачки делились со своим разводящим. И в любом случае – это был более качественный продукт, чем из Вонючки. И в любом случае – для чрезвычайно осторожного, почти трусливого, Фёдора Ивановича - это был подвиг ради семьи. Напомню, что его бывшая жена Мария, отбывала своё на принудработах за воровство нескольких колосков. Спасибо, отец. Светлая память тебе.
Мы идём дальше и справа по дороге наш путь заканчивается свалкой. Той самой, на которой скапливалась бракованная продукция мясокомбината и его боен. Кладезь! Эльдорадо для крыс, собак и голодных. А может и поле битвы. Поэтому на свалку – в другой раз. Мы поворачиваем налево. Туда же, перпендикулярно, поворачивает и забор комбината. Мы идём между забором и птичником.
Птичник – это небольшая птицефабрика, которая жива по-моему до сегодняшнего дня. В птичнике интересно только одно: индюки. Какие же они важные! Расфуфыренные до невозможности, как Галка с 20-й линии. Та – такая же, только соплей красных, как у индюка, нет. Отец научил меня здороваться с индюками. Через сетчатый забор они видят нас. Мы шепотом считаем: «Раз, два, три» и дружно кричим: «Здравствуйте, молодцы!» Индюки дружным клёкотом отвечают в 100 децибел: «Клее-клё-клё-клё! А-а-а…». Индюки всегда на любой резкий и громкий звук отвечают клёкотом. Как сигнализация машин реагирует на гром. Мы ещё какое-то время развлекаемся, а затем разворачиваемся к забору мясокомбината.
И вот здесь-то старшие ребята отрываются во всю. Показывают нам мастер–класс. Дело в том, что эта сторона периметра забора – стена гласности. Граффити – здесь вольное и бесцензурное. Здесь есть всё! Старшие отважно до озноба выкрикивают написаную похабщину и истерично смеются. Я краснею, сильно краснею. А уйти нельзя: неправильно поймут, затЮкают потом. И я терплю, вымучиваю улыбку. Через несколько лет я уже не буду стесняться этой стены, а творчество любителей гласности станет гуще, но сюжеты не изменятся.
Наконец, мы идём дальше. За нами остаются и стена и птичник. Мы уже шагаем по тропе через небольшое кукурузное поле между птичником и Вонючкой. Кукуруза стоит высокая, в мой рост, толстенькая, сильная. Чья кукуруза? Тех людей, которым дали наделы под огороды. Как в поздние советские времена давали наделы под картошку. На Кубани картошка растёт плохая, да еще и 47 год – поэтому кукуруза: и мука, и крупа, и корм для скота, и топливо. Безотходная агрокультура. Наделы под кукурузу давали не всем, но у нас тоже была посажена кукуруза за свалкой. И это радовало.
Справа, за кукурузными посадками, в полукилометре оставался взорванный мост через Уруп. Мост назывался «Ставропольским». До войны через этот мост шла железная дорога до Ставрополя. Мы перешли поле, подошли к Вонючке, густо заросшей жирной лебедой, по мосткам и камушкам форсировали её, и оказались перед разбитыми вагонами на рельсах. Мы знали: ближе к Урупу стоит мостопоезд. Это большая махина приспособлений и механизмов на колесах. Мостопоезд строил два моста через Уруп: железнодорожный и транспортный. Вот к этим строящимся мостам мы и шли с братом Толиком «кругаля» в прошлом году.
Мы проходим между вагонами через рельсы, спускаемся с насыпи, проходим ещё одни огородики (как перед бараком) и оказываемся на пересечении улиц III интернационала и нашей 19 линии. Дальше по линии будет улица Буденного, а за нею и моя, Ленина. Всё, я дома. Я отдаю обгрызенную по углам булку хлеба матери. Она заворачивает хлеб в чистую тряпицу, даёт мне указания и уходит на работу.
А я остаюсь. Один дома.