СТАРАЯ ПЛАСТИНКА
Говорят, что сильнее всего ассоциативная память связана с запахами. Поэтому индейцы вешали в своих вигвамах пучки пахучих трав, напоминающих о важных событиях их индейской жизни.
Но и мелодии также в большой мере обладают этим свойством.
Альплагерь «Накра» располагался на небольшом плато в ущелье реки Накры, притока Ингури, в Сванетии.
Вниз к реке вела широкая деревянная лестница. И каждое утро, взвалив на плечи Лёньку Альшуллера, (он потом стал министром рыбного хозяйства в Израиле), я для тренировки бегал по её ступеням, сперва вниз, а затем и вверх. Потом мы менялись.
Сразу за палатками начиналась тропа, ведущая через заросли малины к нарзанному источнику. Малина только готовилась созревать, и, конечно, не было никакого терпежу дождаться положенных ей сроков. Лазая в самую гущу за каждой ягодкой, я был изукрашен шипами, что тебе тигра полосатая – но нельзя же было дрогнуть и отказаться от самых коротеньких в лагере шорт, подпоясанных ремнём с такой «крутой» застёжкой, какой ни у кого не было, позаимствованной со списанного ИЛ-18.(«Не курить, застегнуть ремни…» – да, та самая; я специально ездил на велосипеде за 20 км от Баку, где я вырос, на самолётное кладбище, которое, ввиду отдалённости, или ещё по какой иной причине, в те времена никем не охранялось).
Когда мы вернулись с первой вершины, спелых ягод уже было столько, что достаточно было сесть на камень крупной осыпи, сделать на "пятой точке" оборот в 360 градусов, и малина начинала уже вылезать чуть ли не из ушей. Так что мы брали с собой кружки, чтобы унести полную – «на потом, про запас».
Но не тут-то было: на повороте тропы одинокого путника поджидала «пограничная застава».
В основном, в лагерь приезжали поодиночке. Но из Новосибирска приехала команда «Медведей": четыре здоровенных парня и одна дева, едва достававшая макушкой до подмышки любого из ребят. Их все любили – уж очень они были славные. Поэтому никто не возмущался, когда эти самые Медведи собирали с каждого, проходящего через их заставу, «подорожную дань». Такая была игра.
На ближайшем из многочисленных ручьёв, спускавшихся через наше плато к Накре, соорудили запруду, и образовалось небольшое озерцо, вода в котором была чуть теплее, чем с ледника. И в неё можно было, затаив дыхание, влезть «по шею».
Однажды Медведи притащили откуда-то толстенное бревно. И, усевшись на него верхом, все четверо, каким-то чудом удерживая равновесие, плавали по этой акватории, дружно гребя руками, как вёслами, и при этом распевали пиратскую: – «…Чернеют дыры в парусах, пропоротых ножом, ХА-ХА!». Громовое это «ХА-ХА!» разносилось по всем окрестностям, отдаваясь многослойным эхом.
Это днём. А когда синие сумерки сменялись ночью, особенно непроглядной в глубине нашего ущелья, на центральной площадке зажигали костёр, и его живое пламя высвечивало из тьмы лицо и волосы Люси «Солнечной», стоявшей за кругом сидящих, – стройной и гибкой, как ящерица, блондинки-манекенщицы, в которую я, конечно же, был влюблён всю смену.
(Была ещё и Люся «Лунная», – полная, томная брюнетка, в которую, конечно же, всю смену был влюблён мой приятель Слава Гуревич, с которым мы ранее, ещё до "посвящения", ездили из Баку покорять тропы и перевалы Тянь-Шаня, мечтая о вершинах, куда путь нам, "презренным турикам", был тогда заказан).
А если отвернёшься от костра и глянешь за невидимую в ночи, но всегда слышную речку, то увидишь, что вся чернота на той стороне прочёркнута, подобно нитям зеленоватых сверкающих бус, "трассами" летающих светлячков. (Этот светит не постоянно, как сидящие на листьях, а на лету сгибает-разгибает своё брюшко, где и находится «фонарик», так что ночной полёт между голыми понизу стволами горных сосен, которыми порос противоположный склон, отмечен серией вспышек).
И были ещё наши вершины. И каждый раз с трепетом шёл к врачу измерять давление, (а вдруг не пустит на восхождение), а потом к «начспасу», утверждать маршрут. Жена начспаса, работавшая по совместительству медсестрой, всегда щеголяла в одной и той же белой сорочке с полуоторванным рукавом, – такова была у нас мода и шик…
Я так живо вспоминаю этот её рукав, и загорелое плечо через прореху,... я так тщательно смакую каждую деталь, каждую, самую незначительную сохранённую в памяти подробность той, «иной» жизни, потому что, … ну, понятно, почему!
О восхождениях принципиально не пишу. У Визбора, который сам бывал на вершинах, – «Вот это для мужчин – рюкзак и ледоруб…», и у Высоцкого, который сам не бывал, – «…только горы, на которых ещё не бывал!», – про это написано достаточно много и красиво.
А можно ещё почитать, напр. журнал «Ветер странствий», или книгу «Тигр Снегов» Тенцинга-Хиллари.
Слава был на год, на класс и на курс впереди меня. Но на поприще альпинизма он отставал: в Накре я был уже разрядником, а он – новичком, так что покорять свою первую вершину, с толпой таких же чайников, отправился в самом конце смены. Мы же, асы, к тому времени уже своё отходили, поэтому все нерастраченные силы были направлены на коллективное творчество по подготовке встречи героев.
Существовал, конечно, «канон», включающий традиционный холодный компот из сухофруктов в количестве «от пуза», а также торжественное вручение значков «Альпинист СССР». (О значке см. «Бес и Ангел», эпизод 2) .http://www.proza.ru/2011/05/05/467
(Кстати, мне почему-то при выходе на предвершинный гребень каждый раз томительно вспоминался компот. Но не из сухофруктов, а из свежей вишни. До сих пор обожаю. В крайнем случае, из мороженой).
Но и вариации помимо канона всячески поощрялись.
Путь к «Значку» начинался с преодоления моста через реку и по тропе через лес, по склону, «Вперёд и вверх, а там…». Вот эту тропу мы и постарались украсить для возвращающихся не только всевозможными плакатами, но и завалами из камней и веток. А за последней баррикадой по моему предложению была установлена растяжка: – «Значкист! Падая брюхом, не падай духом!» Славка мне потом рассказал, что, прочитав сие напутствие, все героически приосанились и гордо хохотнули: – «Да ну, чего пугают, это не про нас, не такое видывали…», итп.
И напрасно.
Правда, дальше сюрпризов на тропе не было. За последним поворотом – наш мост. Конец мучениям?
Но невысокие перила были переплетены поперёк моста «основной» верёвкой толщиной с мизинец, так, что преодолеть его можно было только ползком, «на брюхе», да ещё рюкзак на спине за ту верёвку цеплялся.
А на нашем берегу, у выхода с моста, расположился безжалостный палач с ручным пожарным брандспойтом, заборный шланг которого был погружён в студёную Накру, а «дуло» направлено,... – это ж ясно, куда!
Так что, когда Славка вылез, наконец, из-под последнего шлага верёвки и распрямился, а я протянул ему, мокрому и обалдевшему от последнего испытания, первую кружку с компотом, он отпрянул: – принял этот жест за ещё одну, последнюю «атаку»…
Вот. А ещё был в лагере радиоузел, (электричество тоже было). И чаще всего из динамика неслось: – «Танго, эта старая пластинка…». Видимо, радисту эта песня особенно нравилась.
И правда, было в ней нечто такое, непохожее, чернооко-аргентинное, незнакомо-знакомое, печально-весёлое, ещё неизвестное и непонятное, но нас, тогда ещё отчаянно молодых, безотчётно тревожащее.
Наверное, сверхсознательным ощущением того, громадно-радостного, что ещё не начиналось, но обязательно будет, и того, бесконечно-печального, когда всё пройдёт, и лишь воспоминания будут согревать остывающее сердце…
А в общем-то, – ну что же, – танго, как танго…
Помнишь, в годы юные встречали ночи лунные
Мы в нашем парке старом,
Помнишь, как под клёнами, под кронами зелёными
В ночи звенят гитары,
Помнишь грозы дальние и ночи карнавальные,
Мотив знакомый танго,
И казалось нам с тобою, друг,
Что не разнять навек горячих рук!
Танго,
Эта старая пластинка,
И полон счастья
Для нас мотив любимый тот,
И кто-то грезит
О черноокой аргентинке, –
Грустя и веря,
Любовь далёкую зовёт…
Недавно мне удалось, наконец, разыскать эту мелодию в ИНЕТе:
www.youtube.com/watch?v=5hSonnTKxuIр