Миша зашёл в квартиру, которая на несколько дней стала его домом. В ней был слабый, почти неощутимый запах хозяйки, запах обжитого жилья. Раздевшись догола, зашёл в ванную. Из зеркала смотрело усталоё лицо с укладкой на голове.
– Мыться не буду, только мылся – зачем-то вслух произнёс он. Быстро почистил зубы и лёг. Кровать была широкой, удобной, но сон никак не шёл. Он принялся размышлять о Лиле, но этот процесс происходил как-то странно. Как будто бы внутри него спорили два человека.
– Мишка – говорил один – спи спокойно, завтра увидишься с ней, ты что, девок не видел, не трахал их, что ли? Чего это ты себя заводишь? Жалеешь, что послушал её и не трахнул?
– А я и не собирался – отвечал другой – мне показалось, что я увидел свою будущую жену. Я её такой, в общем-то, и представлял. Тоненькой, светлой, небольшого роста. Согласись?
– Девчонки, пока они замуж не вышли, все тоненькие и для твоего роста небольшие.
– Я, ещё в парикмахерской, удивился – какая хорошая, светлая улыбка у девушки. Подумал, сейчас обкромсает башку по молодости, а смотри, как работает. И вечером, тихо, незаметно всю посуду перемыла, и сидит себе, глазами сияет. Откуда такая искренность?
– Да ладно, Миша. Ты, что, стал верить в искренность? Тебя, помнишь, на какие «крючки» ловили? А как женить пытались?
Да, это ему запомнилось хорошо. Как-то, года через два по окончании института, он познакомился на бардовском концерте с одной девушкой. Она воронежский медицинский окончила. Врач. Внешне – обыкновенная, не красавица. Представилась – Зина, врач-микробиолог. Он с ней, с Зиной, стал встречаться. Встречаются месяца три, ничего он в ней интересного не находит. И вот, она решила его козырной картой взять, – со своей мамашей познакомить, а он, дурак, к ним зачем-то и припёрся. Накрыли стол, мол, чай будем пить, а её мамаша, ещё и за стол не сели, поторопилась заявить, что Зина о нём много хорошего рассказала, но, сколько же можно гулять, надо определяться.
– С чем, определяться?
– С женитьбой. Как это, не собираетесь? А для чего же вы гуляете?
Что только эта мамаша не придумывала. Какие аргументы приводила. Чуть не подкладывала её под него: «Вы, правда, Миша, уже над кандидатской работаете? Вам нужна умная жена, которая сможет оценить вас. Зина институт с отличием закончила, семь лет училась музыке по классу фортепьяно, но мы с мужем решили, что нам не нужен музыкант- профессионал. Живёте трудно, говорите? С бабушкой? Ну, вот, женитесь, смотрите какая у нас квартира. Я – главврач, муж – зам. начальника облздрава. Мы, люди обеспеченные, и отдельная квартира вам будет».
Эти «крючки» он не забудет. Удивило его одно – говорила за столом только эта мамаша. Зина сидела и молчала, слегка потупив взор, делая вид, что этот мамашин монолог – импровизация, а не режиссированный спектакль. И ей, Зине, право, и неудобно даже. Помнится, как он оттуда «улетел», лишь бы не слышать эту херню на постном масле. И как стал эту бессловесную Зинку обходить за три километра. А они всё не могли понять, за что? Что их мамашенька не так сказала, что он ИХ избегает? Привыкли, подлюки, всё покупать, а здесь не прошло. Месяца три наскоки продолжались, всё же мужика для Зинки нашли. Из врачей. Купили, конечно, ей мужа, подлюки.
А эта девочка, Лиля, как он её видит, она совершенно другая! Не как те, подлюки!
– С чего это ты ругаться стал?
– Отстань, спать буду – Мишка повернулся на бок и провалился в сон.
…В большой квартире Киры Исааковны тоже не спали. Эта квартира когда-то принадлежала родителям Шауля. С жилфондом в послевоенной Одессе была великая проблема. Большая и хорошая квартира, когда-то, из-за нехватки жилья, была поделена на две. Моисею и Циле Срулевичам досталась эта половина. Миша-то всю квартиру не увидел и подумал, что она огромная. Да, большими в ней были – прихожая, где спала на диване сладким сном Виорела, кухня и ванная. Правда, и зал был немал, но он был сильно заставлен – стоял овальный обеденный стол со стульями, письменный стол, старинное, дореволюционное пианино«Zimmerman» с подсвечниками и диван с двумя креслами. Обычный диван-книжка, обитый зелёною тканью. В углу – телевизор «Лотос-2» Симферопольского завода. Несуразность квартиры заключалась в полном отсутствии спален. Была в квартире маленькая кладовка без окон, которую приспособили под спальню, и где стояла полуторная кровать. Кира Исааковна спала в этой кладовке. Лилю она уложила в зале на диван, не раскладывая его. Выключили большой свет. Наступила тишина, но ни Лиля, ни Кира не спали.
Лиля лежала с закрытыми глазами. Она вспоминала то пронзительное чувство счастья, ворвавшееся в неё, когда она прижималась к Мише. Сейчас, когда к ней пришёл отсвет этого яркого чувства, она, застонав, старалась лежать так, чтобы не спугнуть его, не отпустить от себя.
Лиля очень хотела замуж. Она не знала реалий семейной жизни, не могла их получить и от своей матери, алкоголички. Да и как могла – она тогда была ещё малым ребёнком. Её цельная, не испорченная современной жизнью натура рисовала ей совершенно другие, сладкие картины замужества. Везде в тех снах, муж был похож на Мишу, которого она сегодня, наконец, увидела в яви, вживую. Увидела и не удивилась. Она знала, что он придёт. Проводив Михаила в квартиру, побежала в церковь, поставила свечи за здравие, за упокой и долго молилась, поставив несколько свечей у Иверской иконы Божьей Матери – своей покровительнице по рождению – Лиля была Тельцом по знаку зодиака.
И Кира Исааковна не спала. Она перебирала в памяти сегодняшние моменты поминок, и горький ком обиды то и дело подкатывал к горлу.
За что ей такая мука? Зачем должны сидеть за столом совершенно чужие люди, не родственники? Почему среди них не нашлось человека, сказавшего доброе слово бы и о ней? Зачем приходит в дом этот Зяма со своей Ривой, молча жрёт, никогда о Шауле и слова не скажет, а строит из себе Большого Пурица.* Только потому, что еврей? Что, мало евреев в Одессе?
*Большой Пуриц на «одесском языке» – человек с большим самомнением.
– Ты не спишь, Лиля – спросила она встающую в полутьме Лилю. – Ты куда, деточка. Я-то решила подойти к тебе поговорить, чувствую – и ты не заснула.
– Счас, пописаю и лягу, мама Кира.
Кира Исааковна, в ночнушке, босыми ногами дошлёпала до дивана, зажгла маленький ночничок в виде слона и, сев в ногах у Лили на диван, заплакала. Она плакала, ощущая духовную близость с Лилей, которую сразу, после смерти её бабушки, забрала к себе на воспитание. Та, сразу стала называть её мамой Кирой, что вызывало и умиление, и трепетание почти забытого материнского инстинкта. Кстати, на людях, она для Лили всегда была Кирой Исааковной и никогда не называлась по-другому.
Мама Кира плакала, а Лиля, успокаивая, гладила её по волосам, как часто делала сама Кира Исааковна, успокаивая Лилю.
Дом, где жила Лиля, собирался в который раз, чтобы решить, куда пристроить после смерти бабушки пятнадцатилетнюю девочку-сироту. На самом деле, никому, по гамбургскому счёту, до Лили не было дела. Собирались, точили лясы, показывая друг другу своё человеколюбие. И тем утешались. А девочка уже жила у мадам Срулевич и называла её мама Кира.
На дворе был декабрь 1968 года. Кира Исааковна давно жила одна. Дочери, Софе, было двадцать семь лет, она жила отдельно, в квартире на Гоголя, куда они с Шаулем должны были въехать, вернувшись в Одессу из Свердловска. С матерью Софа общалась мало. Она разошлась со своим Прохором, прожив четыре месяца! В кампаниях, в которых она, свободная женщина, сейчас кружилась, не поняли бы маму без образования, да ещё парикмахера. В основном, в них были молодые музыканты, артисты, художники, одним словом – богема. Как всегда, среди десятка талантов – сотни бездарей, мнящих себя непризнанными гениями, а алкоголь – непременный атрибут такой среды. Одному богу известно, как и почему так получалось, но Софе, для женских утех, доставались именно такие.
– Ну, не плачь, мама Кира. Завтра вся опухшая встанешь. Да какой там завтра, сейчас вся опухнешь, я же тебя знаю.
– Тяжело мне, Лилечка. Вроде бы ни в чём не виновна я, а беды на меня валятся всю жизнь, начиная с замужества. До замужества я жила как птичка – день прошёл и ладно. Тяжело, в трудах каждый день, но домой придёшь, отдохнёшь, покушаешь, чем Бог послал, и не думаешь ни о чём. Беззаботно.
– А мне казалось, мама Кира, что ты удачно вышла замуж. Я так всегда считала. Разве ты была несчастлива?
– Лилечка, деточка, а что это – счастье в замужестве? Как определить есть у тебе счастье или нет? Его можно понюхать, пощупать? Вот, возьми, моя мама. Вышла замуж в шестнадцать. К тридцати пяти у неё было девять детей. Она в эти годы выглядела на пятьдесят. Располнела, кругленькая, грудь очень большая, тяжёлая, мешала ей на земле работать, рост, я так думаю, где-то метр пятьдесят пять. Руки – как канаты, все в узлах от этой работы беспрерывной, на земле и по дому. Вот такой она меня выдавала замуж.
А отец? Я никогда не думала, сколько ему лет. Он всегда был для меня одинаково немолодым, без возраста. Когда замуж выходила? Отцу – погоди, он на год был старше мамы – значит, тридцать шесть. Когда сидел в доме без картуза – голова лысая, вокруг неё по бокам седые рыжеватые кудряшки, борода лохматая, лопатой, к нему не шла, как парикмахер говорю. Она его, конечно, старила. Без картуза я его помню только в доме, а на дворе, он у него к голове как прирос. Что для него было семейное счастье? Сейчас понимаю – накормить эти рты и выпить рюмку водки за обедом. Мать во время обеда лучший кусок отцу, а он – как она отвернётся – ей. Всё в одном помещении. Конечно, я с детства уже понимала, откуда дети берутся и как они в живот к матери залазят. Потом, не забывай – мы же среди скотины росли, всего насмотришься. Спрашивается, было у них счастье, в замужестве у мамы и в женитьбе у отца. Я считаю, Лилечка, что было. Было счастье. Такое, какое есть, другого они не знали. И у меня, наверное, было бы такое же счастье, да, видишь, Бог захотел по-другому.
Ты знаешь, есть такая сказка, про Золушку, как она становится принцессой? Знаешь? Так это про меня. Ну, что ты хохочешь? Перестань, не зли меня. Зря смеёшься над мамой Кирой. Из маленького лесного местечка девушка попадает в огромный город, в Одессу. Эта девушка умеет работать, как два мужика не умеют, но не знает по русски ни одного слова. Всё местечко у нас же говорило только на идиш. Отец и мать знали немножко литовский, но в Одессе-то он зачем? Это хорошо, что в доме Срулевичей идиш знали все, но я же не могла никуда выйти. Я же без языка! На моё счастье, оказывается половина Одессы говорит на каком-то языке, близком к идиш. Так вот, Лилечка, за год я выучила русский, а вместе со мной и свекровь моя, Циля. Она его тоже не знала. Свекор нанял учителя, и мы с Цилей по четыре часа в день занимались языком и арифметикой. Я писать научилась! Не умела, конечно. Когда мне было учиться? Выучила русский язык, хоть стала с Шаулем вместе в гости ходить, на концерты. Меня выручало, что Одесса, по населению, до войны – еврейский город, как я уже говорила Мише. Я уже чувствовала себя свободно, как в большом местечке. Ходила на рынки, торговалась, узнавала Одессу.
Вдруг, почувствовала, что забеременела. Вот это было счастье. Значит я – нормальная женщина, нормальная баба, могу родить и продолжить род! Перед войной, ты знаешь, у нас родилась Софа. Вот тогда моему счастью не было конца. Да, да, уже в Свердловске. Пятого мая мы приехали в Свердловск, а она родилась девятнадцатого июня. По срокам я ожидала Софу на месяц позже, иначе, конечно бы и не поехала. Куда ехать, когда рожать уже скоро? Но получилось всё удачно и мы с Шаулем были счастливы. Вот это – семейное счастье, лучшее счастье.
Скажу тебе, Лиля, для меня Свердловск был сначала очень счастливый город. А может и самый счастливый, но не всё время.
– Мама Кира, давай я чайку заварю, всё одно, не спим, а воду не хочу дуть.
– Давай, ты знаешь, как я к чаю отношусь. Пошли на кухню.
– Так почему не всё время был Свердловск для тебя счастливым? Ты рассказывай, я похозяйничаю.
– Лилечка, представь. Ты – молодая женщина, у тебя прекрасный во всех отношениях муж, родилась дочь. Есть неплохое жильё, у мужа заработок. Да, идёт война. Но мы не голодаем, нас не бомбят, мужа не забирают на фронт – это же хлебозавод, как оборонное предприятие. Это счастье? Да. Все мы здоровы. Было, правда, разок – в конце сорок первого Шауль заболел свинкой. Положили его в лазарет при заводе, чтоб он нас не заразил ненароком. Полежал пару дней, никаких признаков болезни нет. Пришёл к нему врач, молодой, но, говорят, опытный. Послушал Шауля, поговорил с ним, тот отвечает, вроде всё хорошо. Больше за эти годы из нас никто серьёзно не болел, ну, вот, разве, Софка, детскими болезнями. И живём мы с Шаулем душа в душу, детей делаем каждый день. А их нет.
Дай мне, Лиля, вот ту печенинку, я такие люблю, дай Бог Виореле здоровья. Спит она? Пусть спит, подруга моя единственная. Уважаю её.
Так вот, я и говорю тебе, детей делаем, а их нет. Шауль уговаривает, давай, мол, я договорюсь, чтобы тебя гинеколог посмотрел, наши женщины с завода все в поликлинику к ней ходят. Чего уговаривать, давай. Ну, пришла, та увидела меня и говорит: «Господи, какая вы молодая, у вас, если не болели ничем, должно быть всё нормально». И точно. Всё у меня на месте и в порядке. А детей больше, как не было, так и нет.
Вот здесь стало заканчиваться моё свердловское счастье. А потом уже стало и не до детей. Нет, Лиля, потом расскажу. Пойдём, деточка, попробуем заснуть. День-то придёт. Всё равно придётся вставать и заниматься делами. А Мишка, гляжу, тебе уже и мужем глянулся? Ну, вижу, деточка. И мне он понравился. Вы рядом стояли – скажу, красивая пара была бы!
© Copyright: Владимир Голисаев, 2012