Весной, на презентации фильма, к которому Аня делала костюмы, ей повстречалась Лариса.
– Ну привет, – окликнул Аню знакомый ласковый голос.
Бероева заметно изменилась, но при этом ухитрилась по-прежнему остаться красоткой. Стильная прическа, безупречная фигура, минимум морщин для ее-то пятидесяти.
– Зачем ты здесь? – спросила Аня.
Нельзя сказать, что она обрадовалась Ларисе.
– А почему бы и нет? – ответила та и улыбнулась своей мягкой кошачьей улыбкой.
– Давно тебя не было видно.
– Я живу в Бельгии...
Она глазами поискала кого-то среди гостей, взяла Аню под локоть и поставила ее на свое место, чтобы никто ей не загораживал обзор.
– Мужик в золотых очках, видишь? Это мой муж.
– Новый?
Ане почему-то было немного брезгливо, что Лариса дотрагивается до нее.
– Новый старый, – улыбнувшись, сказала Лариса. – А ты, я смотрю, все такая же…
– Какая?
– Такая... правильная такая, честная, хорошая...
Аня, наконец, тоже заулыбалась.
– Просто вокруг меня всегда были только хорошие люди. Мне, знаешь ли, везет…
– Как он? – став вдруг серьезной, спросила Бероева, и Аня поняла, что она о Сереже.
– Женат и счастлив, – соврала Аня. – У него дочка. О тебе он уже двадцать лет как не вспоминал.
– Да-а, время-то как летит… Ты не волнуйся, я не хочу с ним встречаться… – сказала Лариса, не удержалась и вздохнула. – Мы вечером улетаем… Сама-то как? – перевела она разговор в другое русло.
– Работаю.
– Я вижу… – проговорила Лариса, оглядывая развешанные по стенам огромные фотографии – кадры из фильма и моменты съемочной жизни. – Ты хорошо раскрутилась, молодец. Я тебе завидовала тогда… Да и сейчас, пожалуй, завидую.
– А знаешь, мне это даже не льстит, – ответила Аня, скрестив руки на груди.
– Знаю, ты считаешь меня стервой. А я изменилась. Сильно.
– Что-то слабо в это верится, – подколола Аня, с улыбкой смерив Ларису оценивающим взглядом.
Бероева снова вздохнула, поежилась под норковым палантином и продолжала:
– Знаешь, бог меня наказал. Может быть за твоего Громова. А может – за все остальное… Через пару лет после тех событий, о которых мы с тобой помним, у нас с Синельниковым родилась дочка… Я закурю, ты не против?
Она достала из сумочки длинный черепаховый мундштук, вставила в него сигарету и затянулась.
– ...Все было хорошо, я стала, наверное, такой, как ты… Ей было пять лет. Он взял ее с собой в экспедицию – и они пропали без вести.
Аня, округлив глаза на Ларису, испуганно покачала головой, потом отвела взгляд и сказала:
– Прости.
Бероева молча сделала несколько затяжек.
Да. Это была прежняя Лариса. Лариса, вызывавшая восхищение. Лариса, несмотря на свой изысканный образ подкупавшая собеседника откровенностью и простотой. Лариса, которую было всегда почему-то немного жалко.
Лариса, которую любил Сережа.
– Я поэтому и вышла за этого, – продолжала она, указав подбородком на своего седовласого денди, который в тот момент общался с режиссером картины. – Хотелось уехать куда-нибудь, подальше от всего…
Лариса вздохнула и улыбнулась.
– Мы хорошо живем. И дочку я еще одну родила. Поздно, в сорок три, представляешь? На меня очень похожа… У тебя-то дети есть?
– Да, сын. Сережей, кстати, зовут, – ответила Аня.
– А муж у тебя все тот же, Володя Кораблев?
– Ну да, – рассмеялась Аня. – Мне другого не надо.
– Да… Какие они тогда были красивые… Расскажи мне еще про Сережу, – попросила Лариса. – Я почему-то о нем часто думаю. Если бы я сейчас его встретила... Я бы на него молилась!..
Аня немного напряглась.
– Я уже все рассказала.
– Боишься меня… Ты ведь сама его любишь. И тогда любила, – проговорила она со вздохом.
– Не упрощай, – строго сказала Аня. – У тебя, наверное, друзей никогда не было.
– Ты права. Чего не было, того не было, – ответила, грустно рассмеявшись, Лариса.
Аня пожалела ее, эту ухоженную красотку в мехах, у которой никогда не было друзей.
– Я ему скажу, что тебя видела, – сказала она.
Лариса достала из сумочки крошечную серебряную пепельницу с крышкой, погасила в ней окурок и спрятала пепельницу с мундштуком обратно в сумочку.
– Нет, не надо. Не говори. Это все в прошлом, – ответила она Ане после паузы и снова улыбнулась своей обаятельной улыбкой, в которой явно читалась грусть.
Они попрощались, и Лариса направилась в другой конец зала – к мужу. Вслед ей оборачивались мужчины всех возрастов.
Как ни странно, у Володи той же весной тоже состоялась маленькое свидание с прошлым.
Кораблев, услав Аню и Громова распорядиться на тему мини-фуршета, принимал поздравления после долгожданной всеми защиты докторской в холле перед актовым залом. К нему подошли двое и скромно дождались, пока он пожмет руки седым бородачам и проводит их жестом по направлению к столовой. Кораблев перевел взгляд на ожидающую пару и сощурился, пытаясь припомнить, кто это.
– Здравствуйте, Владимир Николаевич! С защитой вас, – сказала молодая женщина.
Ну конечно, этот голос, эта манера!.. Это была Колунова, его бывшая студентка.
– Людочка! Здравствуйте, какая встреча! – обрадовался Кораблев.
– Неужели вы помните меня?
– Конечно помню! Люда Колунова, девушка – Шерлок Холмс.
Они рассмеялись и пожали друг другу руки.
– Как ваши дела, как жизнь? – стал интересоваться Володя.
– Спасибо, хорошо... Я уже не Колунова, а Ситникова. Тоже вот недавно защитила диссертацию. Пока только кандидатскую, правда…
Она заулыбалась.
– ...Кстати, это мой научный руководитель… – сказала она, обернувшись к мужчине, стоявшему позади нее, – …и муж. Ситников Роман.
Кораблев пожал протянутую Ситниковым руку.
Ситников был высоким, немного сутулым, с приятным процентом седины в темных волосах, в тонких очках и при галстуке под благопристойно-модным пуловером. Он выглядел как типичный условно молодой ученый, лет на десять старше самой Люды. Володя, улыбнувшись, отрефлексировал, что и сам он как-то примерно так выглядел.
– Очень приятно. Владимир Кораблев… Я вот что придумал! – сказал он, обращаясь к Люде и Роману. – Пойдемте сейчас – по коньячку с бутербродами – за здоровье именинника... А вечером приходите, пожалуйста, на банкет. Кафе «Калинка», тут недалеко. Буду очень рад... Люда, вы будете моей собеседницей, мы ведь когда-то с вами об этом договаривались!
– Огромное спасибо за приглашение, но у нас в полпятого поезд. И уже нужно бежать, – сказала она, взглянув на часы.
Кораблев грустно развел руками, за руку попрощался с Ситниковым, и тот пошел в гардероб за одеждой, а Люда задержалась еще на несколько секунд.
– Владимир Николаевич, еще раз: поздравляем вас с защитой! – горячо сказала она. – Успехов вам и… Спасибо вам за все. Вы очень много значите для меня… Прощайте.
– До свидания, – тихо сказал ей вслед удивленный Володя. – Будьте счастливы.
Он понял, что Колунова «слепила» себе своего Ситникова по его образцу.
Посреди банкета Громов с новоиспеченным доктором наук пошли покурить на улицу. Вернулись они загадочные и красные.
– Что это с вами? – спросила Аня.
Громов и Кораблев переглянулись и надулись от смеха. Переведя дыхание, Кораблев сказал:
– А пойдемте все на улицу. Мы тут кое-что обнаружили...
Многоуважаемый диссертационный совет, кряхтя, стал вставать со своих мест. Друзья и сотрудники, кто помоложе, с охотой повыскакивали на улицу. Но пока никто ничего особенного не видел.
– А теперь посмотрите сюда! – велел Кораблев, когда все собрались, и показал на название кафе над козырьком. Все обернулись.
В неоновой надписи «КАФЕ КАЛИНКА» светились не все буквы. Когда банкет только начинался, было еще светло, и никто не обратил на это внимания. Но сейчас, в темноте, над уютным видом светящихся окон, задрапированных вишневыми шторами, было написано красивыми малиновыми буквами: «…ФЕ КАЛИНКА». Тишину улицы взорвал дружный хохот.
– Володя, ты куда нас привел? Ты чем нас накормил? – приставали к Кораблеву с вопросами ученые мужи.
Долго потом припоминали Кораблеву это заведение… А Аня сделала мужу выговор, что ему пора бы уже стать более гордым: мог бы и не опошлять такой важный момент, никто бы и не заметил!
Аня вернулась от костюмеров в свою каморку на втором этаже. Зазвонил внутренний телефон.
– Анна Андреевна, к вам посетитель, – сказала вахтерша.
В дверь постучали, и в комнату Ани вошел… священник. Среднего роста, русоголовый с проседью, с бородой и в черной рясе. Все как положено.
– Здравствуйте, – оторопела Аня.
– Здравствуйте, – сказал ей с поклоном и заулыбался батюшка. – Анна Кораблева, я не ошибся?
Он наклонил голову, словно припоминая что-то.
– Пожалуйста, назовите мне свою девичью фамилию.
– Голицына, – удивленно ответила Аня.
Ей показалось, что священник даже слегка подпрыгнул. Глаза его засияли счастьем. Он определенно знал ее, а она никак не могла его припомнить.
– А не та ли вы Анна Голицына, что в восьмидесятом году в своей школе на стене бал литературных героев написала? – спросил батюшка.
– Э-э… Да… Вы проходите, присаживайтесь!
Аня сделала приглашающий жест.
– Ну, слава тебе, господи! Нашел, – сказал священник, усаживаясь на маленький списанный диван у стены. Откуда-то из складки рясы он вытащил носовой платок, вытер лоб и руки.
Аня, пока что ничего не понимая, стояла перед ним и рассматривала его. Он был явно не из московских. Пыльные ботинки, сдержанный, не «акающий» говор… Ему было где-то под шестьдесят. Вокруг глаз его глубокой сеткой по загорелому лицу лучились морщины.
Он перевел взгляд со своих рук на Аню.
– Что же вы стоите? Сядьте. У меня к вам серьезный разговор.
Аня села на стул напротив дивана.
– Прежде всего, хочу спросить: вы верующая? Православная?
– Э-э… Да.
– А что же крест не носите? – упрекнул священник, кивнув на глубокий вырез Аниной футболки.
– Я периодически ношу… Просто с другой одеждой, – промямлила Аня.
Батюшка укоризненно покачал головой.
– А в церковь ходите?
– Очень редко, простите...
– Это, конечно, очень плохо, – сказал священник и опустил глаза, будто что-то обдумывая. Потом он вздохнул, тряхнул головой, встал и поклонился Ане. – Я Даниил Верещатников, настоятель храма Рождества Богородицы в селе Новоизмайловское под Смоленском.
Он снова сел и переплел пальцы, уже с улыбкой глядя на Аню.
– Ну что ж, художница… Я ведь просить вас приехал. А впрочем, по порядку, – сказал он и мельком посмотрел на чайник.
– Давайте, я чаю согрею, – догадалась Аня и нажала на чайнике кнопку.
– Вот спасибо, добрая душа, – облегченно вздохнул священник и уселся поудобнее на диване. – Так вот, я ведь тогда еще в семинарии учился, когда в новостях по телевизору сюжет про одну маленькую художницу и ее «Бал персонажей» увидел. Не запомнил ведь, ни в каком городе дело было, ни фамилии вашей… А вот картина та мне в душу на много лет запала.
Аня отметила интересную особенность взгляда отца Даниила – вроде бы все время немного смешливый, но при этом удивительно серьезный. От такого человека ничего не скроешь, такому не соврешь.
– Вот, сейчас приехал в Москву, в том числе и по этому делу, – и у телевизионщиков в архивах нашел ту запись… – продолжал священник. – Позвонил в Кленовск, в школу – выяснил, что пошла та девочка, слава богу, по призванию своему, по художественной линии. Побывал в Суриковском, там и узнал, что вы теперь Кораблева, и что на работу они вас в ТЮЗ направили. Ну а оттуда меня уже сюда прислали…
– О чем вы меня хотите просить?
Отец Даниил снова заулыбался.
– Храм наш – новый, с божьей помощью только отстроен. Теперь его расписать надо… Не откажите, матушка.
– Ой!.. Это же ведь очень ответственно! Я же никогда этим не занималась… – опешила Аня.
– Так ведь никто ж и не торопит! Подучитесь, почитаете книги, посмотрите другие храмы. В этом деле спешки быть не должно. Вы, главное, не отказывайте сразу. Ваша это работа.
Отец Даниил утвердительно покачал головой, словно подтверждая, что он-то наверняка это знает.
– Меня, признаюсь, на самом деле отговаривали: много есть опытных, состоявшихся церковных художников, кто бы взялся. А я как лица ваших героев снова в тех новостях увидел, так сразу и уверился – не зря вас разыскиваю.
– Это, конечно, была бы большая честь для меня, но… – сказала Аня и ненадолго задумалась. – Я, наверное, не подойду для такого дела, – продолжала она. – Я ведь нецерковный человек, и не сказать, что испытываю потребность, вы уж простите. Кроме того, я, чего уж там скрывать, большая грешница... А потом, у меня двое детей, в школе учатся… А вы говорите, что храм под Смоленском.
– Что грешница – это не беда, если вы это осознаете. В истории примеров много, когда даже бандиты на награбленные деньги храмы строили, и их господь прощал. Невоцерковленная – это, конечно, хуже, но тоже поправимо. Ну а дети… Мужа-то нет у вас что ли? – спросил отец Даниил, глядя на Анино обручальное кольцо.
– Есть, – сказала Аня, – «…и не один!», – подумала она про себя.
– И он не инвалид?
– Нет.
– Ну так о чем же тогда переживать? Когда на такое благое дело зовут, и муж отпустит, и дети…
Аня напоила священника чаем. Они обменялись адресами и телефонами.
– Электронный адрес мне тоже напишите, – попросил батюшка.
– У вас есть интернет? – удивилась Аня.
– Да уж не в тундре живем, наверное, – ответил, смеясь, отец Даниил.
Прощаясь, он сказал:
– Отпрашивайтесь у мужа и на работе – и приезжайте поскорее. Прежде чем начнете обдумывать роспись храма, надо будет серьезно духовно подготовиться.
Аня медленно шла от метро домой сквозь пыльные дворы, разглядывая кроны деревьев. Как давно не было дождя! Кленовые ладони, казалось, ссохлись от обезвоживания и жары. Березы невесело и сухо шуршали в потоке горячего ветра своими мелкими листочками на длинных повислых ветвях. Измученные зноем и пылью, городские деревья молили о воде.
…Аня часто думала о том, что ее творчество порой похоже на тоненький голос флейты в бездушном оркестре городской суеты. А ее дети – ее книги, костюмы, декорации – как ноты, уносимые сухим безразличным ветром в единую огромную бездну под названием жизнь. Как беспомощные и несчастные герои сказок Андерсена, увлекаемые судьбой в жестокую реальность… (Аня недавно по заказу детского издательства работала над иллюстрациями по Андерсену).
Она была вполне успешной художницей, реализовавшей многие свои возможности и замыслы. Ее работы жили, хотя мало кто обращал внимание на фамилию их автора. Но то были лишь капли, лишь звонкие или грустные брызги того, на что была способна ее душа. А душа требовала симфонии, требовала вечности…
Расписать храм! Аня представляла себе холодок шершавых отштукатуренных сводов, запах сосновых досок, тонкие неструганые перилла за спиной… И эхо! Многократно усиленное в тишине шуршание щетины на крупных мазках, звонкое перестукивание деревянных кисточек в ладони, поскрипывание лесов. Душа ее словно уже начала наполняться какой-то неизъяснимой благодатью, которой ей так давно не хватало. Пыльный ветер посылал ей вслед сухие березовые пряди, вторившие шепотом: «Сможешь! Сможешь!», и в том шепоте словно была их последняя надежда. То было предчувствие чего-то огромного, чего-то, что, наверное, должно было перевернуть всю ее жизнь…
Два года спустя, солнечным летним днем Аня лежала на полу церкви.
Над ней был голубой свод храма – небосвод, с которого грустно и внимательно взирали на нее люди и ангелы. Святые лики их были добры и строги. Из уголков глаз Ани ползли два тонких соленых ручейка, уже полчаса затекавшие ей в уши. Но она не замечала этого.
С тех пор, как она уволилась из театра и приехала в Смоленскую область расписывать храм, прошла, казалось, целая жизнь. Жизнь, включавшая в себя титанический труд по воспитанию своих души и тела и вдохновенный труд собственно росписи.
Это чувство часто было и раньше. Чувство, что ее рука воспринимает не голос ее разума, а что-то, что над ним… Что композиция выстраивается не согласно законам живописи, а по наитию, сразу, без проб и ошибок. Что краски складываются в нужный оттенок сами собой, а мазки независимо от ее воли ложатся то тоньше, то гуще – именно там, где это необходимо.
Раньше это было, но не всегда. А здесь же, в храме Рождества Богородицы в селе Новоизмайловское, только Аня переступила порог храма, как это чувство накрыло ее, словно новая стихия завладела ею. Это было именно вдохновение, когда в нее вдохнули силу творить. Вдохновение, не отпускавшее ее даже зимой, когда она надолго приезжала в Москву, к своим…
И вот теперь, спустя два года, Аня смотрела снизу вверх на дело рук своих и плакала, осознавая, что это, наверное, было лучшее, что она могла сделать. И она уже сделала это. Последний мазок лег вчера на стену.
После утренней службы она отпустила своих помощников, справлявшихся, не нужно ли что-нибудь еще. Близнецы, сыновья отца Даниила, месяц назад закончившие роспись алтаря по эскизам Ани, пошли в столярную мастерскую доделывать резные лавки, узор для которых придумала тоже она.
Аня попросила отца Даниила оставить ее наедине с храмом. И сейчас она лежала на полу в своей рабочей одежде – в сером просторном платье поверх тренировочных штанов, в кедах, в заляпанной красками косынке, освещенная краем широкого луча солнца, струящегося в окна. Снаружи жара уже набирала свои неумолимые градусы, а внутри храма каменные плиты пола приятно холодили спину и ноги. Аня лежала и думала: «Господи, забери меня к себе прямо сейчас, пока так хорошо и чисто на душе!»
Она проснулась от звука голосов. Отец Даниил позвал ее от входа:
– Анна!
Она вздрогнула от неожиданности и, пошатываясь со сна, поднялась с пола, надвигая сползшую косынку.
– Простите, отец Даниил, – проговорила она и посмотрела на него.
За священником стояли и молча смотрели на нее Володя с Сережей и дети.
– А я к тебе гостей привел. Думал, что обрадуешься, – сказал ей священник.
– Ой, а я вас вечером ждала… – смущенно ответила Аня и подошла к ним. – Володя, что ж ты не позвонил, что вы едете?
– Я звонил, но у тебя телефон отключен, – ответил ей муж.
Володе вдруг показалось, что Аня вовсе не рада их приезду. Даже дети чувствовали это. Они не бросились к ней обниматься, как всегда. Это была сейчас совсем другая мама Аня. Она как-то устало расцеловала всех, и они направились к ее дому – собирать ее домой.
Она шла впереди за руку с Женькой. Сзади молча шли мужики.
– Кораблева, ну ты и чучело, – не выдержал, наконец, Серега.
Он первый раз за эти два года застал ее здесь в таком виде. И хотя он уже много раз видел на ней и это странное платье со штанами, и многий другой хлам, который она надевала на себя для работы, но всегда, в любом мешке, всегда она была неизменно хороша, сосредоточенна и подтянута. А сегодня она выглядела как какая-то старая бабка. Или как алкоголичка. Громова распирал смех.
Аня, казалось, даже не заметила реплики Большого Сережи.
– Не трогай ее сейчас, – тихо сделал ему замечание Володя и едва слышно добавил: – Не видишь, что ли, что с ней творится?
Они зашли в ее дом, точнее, полдома, которые ей предоставила какая-то родственница отца Даниила. Аня привычным движением сбросила свои кеды, прошла к кровати с железными спинками, села на нее и попросила:
– Ребят, можно я немного полежу? Мы же не торопимся?
– Ложись, ложись, – сказал ей Володя и подошел к ней, чтобы укрыть. – Честно говоря, неважно выглядишь, – проговорил он больше для себя и пощупал лоб жены. – Мы тут сейчас сами похозяйничаем, обед приготовим… Лежи.
Аня отвернулась к стене.
«Может не уезжать никуда? Они, вон, и без меня прекрасно справляются», – подумала она.
Володя, пока Аня работала в Новоизмайловском, строго распределил все домашние обязанности между четырьмя оставшимися в Москве членами семьи Кораблевых-Громовых и ввел в практику еженедельные семейные советы, на которых все на равных правах отчитывались о своих делах и занимались планированием. Громов вначале слегка сопротивлялся, обзывая Кораблева занудой и бюрократом, а его отчеты – «марлезонским балетом». Но Женька с таким пионерским энтузиазмом подхватила идею дяди Володи, что ее папе пришлось подчиниться. Маленький Сережа, который был уже вовсе не маленьким, посерьезнел, ушел с головой в моделирование и стал на этой почве таким умелым мастером, что любая домашняя починка выходила у него даже ловчее, чем у Володи. Когда Аня приезжала домой, она с удивлением обнаруживала, что у них и быт налажен даже лучше, чем было при ней, и оценки у детей стали выше.
Кроме того, к Громову после очередного вечера встречи выпускников стала на выходные приезжать из Кленовска Кира Смольянинова. Она наготавливала на всю большую семью всякой вкуснятины, выгоняла всех в культпоходы по театрам, даже руководила пару раз генеральными уборками в доме. Женька, правда, не воспринимала тетю Киру, в отличие от Ани, как родного человека. Поэтому, наверное, Большой Сережа и не торопился жениться на Кире. Ну да у Громова всегда на этот счет находились отговорки…
Там, в Москве, била ключом совсем другая, налаженная жизнь.
Ну и зачем тогда она была им там нужна, в их коммуне?
Здесь, в Новоизмайловском, было все намного проще. Аня жила очень уединенно. Она заметно одичала, могла даже тарелки не мыть за собой хоть неделю и полы протирать, только если ждала кого-то в гости. А самое главное, здесь было ее дело. Дело, которым жила и питалась душа. Когда она приезжала в Москву, она никуда не выходила, слонялась по комнатам, словно сомнамбула. Она даже отказалась от новых заказов от детского издательства. Потому что душа ее была все время полна святыми образами, которые проявляла на своды и стены храма ее рука.
А теперь – все закончилось. Она так долго была блаженной хозяйкой в расписываемом ею храме, и вот она превратилась в гостью. За два года она так и не смогла стать ни церковным, ни даже по-настоящему религиозным человеком. При ее-то непростой душе, в которой то спокойно уживались, то начинали «пилить» друг друга такие разные чувства и мысли, для того, чтобы достичь покоя, нужно было бы, наверное, сделать еще один шаг. Может быть надо было где-то отречься от того приземленного, что, казалось, было свойственно ей по определению, как обычной современной женщине. Может надо было больше читать, больше думать… А может быть, наоборот, меньше думать и просто всей душой внимать словам молитв, читаемых отцом Даниилом, как большинство прихожан, которых она видела каждый день вокруг себя.
Она сказала однажды об этом отцу Даниилу. Тот ответил ей, что такое часто бывает с творческими людьми. Тот, чей дух недостаточно крепок, не может пребывать в гармонии с собой, не может спокойно нести свой дар.
– Тебе просто надо раз и навсегда понять и принять то, что ты не генератор своего творчества, а ретранслятор, – настаивал отец Даниил, радиофизик по своему первому образованию. – Ты ведь не сама сочиняешь сюжеты, тебе их дарят – господь, литераторы, Володя твой – вон сколько понадарил… У твоего вдохновения, согласись, всегда внешний источник питания. Я-то, конечно, знаю, какой источник полезнее для людей, но у каждого творческого человека, как я понял, – свой, особый путь богоискания.
...Маленький Сережа и Женька о чем-то поспорили, Громов, чертыхаясь, что-то искал на кухне, Володя, кажется, пошел к колонке за водой. Какую тоскливую суету они привезли сюда… Как без них было хорошо!
Вернулся Кораблев, поставил на лавку ведра.
– Володя, – тихо позвала его Аня.
Он подошел к ней и сел на постель.
– Володь, – после паузы просительно сказала Аня, – можно я сегодня не поеду?
– Почему? – спросил он, изучая ее лицо.
За те две недели, что он ее не видел, она сильно похудела и оттого стала казаться лет на десять старше. Нос ее заострился, как у покойницы, вокруг глаз были серые круги. Когда у всех было лето, и не только деревенские, но и городские жители ходили загорелые, она видела свет только через стекло узких церковных окон, работая и работая над своими фресками.
– Не могу. Не обижайтесь… – ответила она, сомкнув веки, и из-под них по сухой коже снова заструились ручейки.
Володя помолчал.
– Ладно, – вздохнул он. – Мы тогда только в магазин сходим, еды тебе принесем, а то у тебя тут, оказывается, шаром покати… И поедем.
– Спасибо, – не открывая глаз, ответила Аня, накрылась с головой покрывалом и снова отвернулась к стене.
– Так, мелкие – гулять, Громов – пошли в магазин, – скомандовал Володя и хлопнул ладонями по коленям, вставая.
На улице Серега недоуменно спросил:
– Кораблев, что происходит?
– Сейчас еды и воды наносим и поедем домой, – спокойно ответил Володя.
– А Аня?
– Она пока останется. Ей нужно побыть одной.
– Володька, тебе за нее не страшно? Ты посмотри, на кого она похожа? Баба Яга в тылу врага! – обеспокоенно и строго сказал Сережа, заглянув в лицо Володи.
– Прорвемся, – не слишком уверенно ответил Кораблев.
Ему было действительно страшно оставлять ее здесь в такой депрессии. Но насильно тащить ее в Москву было бы, наверное, и того хуже.
Скомканно проводив своих, Аня вышла из дома и пошла куда глаза глядят. Она дошла до опушки леса, выбрала себе старую трещиноватую у основания березу, села возле нее и прислонилась спиной. Перед ней, как на ладони, было Новоизмайловское, ее дом, ее храм с золоченым куполом и гнездами ласточек под карнизами… Она сорвала колосок тимофеевки и стала жевать его. Трава остро пахла детством.
Посидев полчаса под березой, Аня поняла: все, больше тянуть было нельзя! Надо было что-то делать с этой не приносящей удовлетворения неспокойной жизнью. Отец Даниил был прав: надо было уже, наконец, серьезно заняться богоисканием. Лучше поздно, чем никогда. Она решила, что дальше ее дорога должна была лежать в монастырь.
Она уже много раз размышляла об этом. В миру ее больше ничего не держало, только вот это тело… Маленький Сережа и Женька стали уже практически самостоятельными. Володя… Володя сильный, он справится, он поймет. Громов – тоже. «Надо только сказать отцу Даниилу. Он наверняка посоветует, в какой мне монастырь лучше...» – подумала Аня. Она встала успокоенная и счастливая.
Назад Аня шла как канатоходец по проволоке, стараясь не расплескать то душевное равновесие, которое она вдруг обрела.
– Ну я так и думал! – рассердился священник, когда Аня подошла к нему после вечерней службы и рассказала о своем намерении. – Ох уж мне эта артистка!
Аня оторопело молчала. Она не понимала отца Даниила.
– Анечка, милая, ну почему же сразу в монастырь, объясни, бога ради! – уже мягче попросил ее батюшка.
– Я приехала сюда за душевным покоем, а его и здесь больше нет. Пока расписывала – был, а теперь – пустота.
– Пустота! – с сарказмом вернул ей ее слово отец Даниил и развел руками. – Да откуда ж пустота? Ты, матушка, снова увязла в своих фантазиях! У тебя уж, если что заклинит в мозгу, – так пока в лоб не дашь – не отпустит. Оглянись вокруг! – призвал он и обвел рукой стены с местами еще сыроватыми фресками. – Это все сделала не какая-нибудь «монахиня Устинья», а московская художница Анна Кораблева, которая собрала у бога все, какие только можно для женщины, дары: любящего мужа, родного ребенка, приемного ребенка, дом… Не говоря уж о таланте и признании. И сейчас, стоит тут передо мной эта счастливая земная женщина, которая просто устала, и твердит о том, что хочет идти в монастырь! Да ты же удерешь оттуда, прости господи, на следующий же день! К мужу удерешь! Ты уж извини, матушка, но напомню тебе… Ты ведь уже пробовала ему изменять – и что вышло, а?.. Неудачная, конечно, аналогия, прости господи… Но для тебя, я думаю, самое то.
Аня достала из кармана тряпку, которой она вытирала кисточки, и злобно промокнула ручейки, предательски вытекшие из уголков глаз.
– Прошу тебя, не взваливай на себя не свою, да и непосильную для тебя ношу. Твое место не среди трудниц с послушницами, не среди монахинь, а в миру! Мои внуки, вон, с твоими картинками, оказывается, книги читают! А тебе кажется, что ты уже все, что могла, совершила… Да, матушка, не спорю: то, что ты сейчас сделала – это пока что было твое самое большое дело на Земле. Но не последнее. Хочу напомнить, что тебя давно и с нетерпением ждут на русскую классику в «Детской литературе»! Я, быть может, и сам давно мечтаю «Анну Каренину» с твоими иллюстрациями почитать!.. Ну чем тебе не дело, чем не пища душе? Это же, между нами, даже больше твое, чем роспись храма, прости господи! Иди, иди в мир, слушай голос божий и твори дальше. И будь, наконец, счастливой женой и матерью! Это и есть твой путь к душевному покою. В монастырь она надумала… С жиру бесишься, милая! …А то и с голоду... что, кстати, скорее, – добавил отец Даниил уже гораздо мягче, глядя на исхудавшую за последние дни Аню.
Она вернулась домой, как побитая собака, села за столом на кухне, уронила голову на руки и долго-долго плакала.
Володя решил не звонить Ане, не беспокоить ее. Но ему было действительно страшно. Он уехал от нее с чувством, что оставляет свою жену умирать на смоленской земле. Так плохо она никогда еще не выглядела.
Не выдержав, на следующий день он отпросился пораньше с работы, поручил детей Громову и отправился в Новоизмайловское. Оставив машину на въезде в деревню, укрытый поздними сумерками, Володя пробрался огородами к Аниному дому, встал в простенке между окнами в ее комнате и медленно настроил захваченное из дома Анино карманное зеркальце на происходящее в комнате. С улицы он виден не был – его загораживал густой куст отцветшей сирени. Отведя от лица ветку с приятно постукивающими друг о дружку еще зелеными плодиками-листовками, Володя почувствовал состояние дежавю и улыбнулся своему воспоминанию о кленовской сирени, отцовском бинокле и подглядывании за Аней.
Вначале через зеркало, потом сквозь щель между занавеской и оконным переплетом Володя до самой ночи наблюдал за женой. Может в силу того, что он видел ее не при ярком дневном свете, а при тускловатом теплом электрическом освещении, ему показалось, что она была уже не такая бледная, какой он ее оставил. Она заварила китайской вермишели (которую Володя вообще-то запрещал ей есть), поела, потом уселась с ногами на кровати с любимым потертым альбомом Билибина и долго листала его, сжевав при этом два яблока. Потом она села к столу, что-то сосредоточенно нарисовала на листе бумаги, скомкала его и бросила под стол, закрыв лицо руками. Посидев так несколько минут, она помяла глазницы, глубоко вздохнула, снова взяла карандаш и сказала себе, тряхнув руками и глядя на новый лист бумаги:
–Так, Кораблева, соберись!
Володя не слышал ее голоса, он прочитал это по ее губам. Эта фраза была у нее от него.
«Вот именно, соберись! Работай, Кораблева, работай! Мы с тобой одной крови», – мысленно убеждал он, не сводя с нее серьезного взгляда.
Аня еще долго рисовала, периодически придирчиво разглядывая нарисованное и уже не выкидывая листы. Потом она отсортировала и сложила несколько листов в папку, а остальные, еще раз оценив, разорвала привычным жестом и вместе со скомканным листом из-под стола отнесла в мусорное ведро.
Володя ехал домой полностью удовлетворенный. Он увидел свою жену в обычном ее рабочем настроении. Значит, скоро она вернется.
Аня приехала домой следующим вечером, как раз к ужину, которым сегодня кормили народ Кира с Женькой. Услышав звук ключа в замочной скважине, все выскочили встречать Аню в прихожую.
– Анька, а мы думали, что ты в монастырь решила сбежать, – упрекнул ее Большой Сережа, обнимая ее после всех.
– Да куда ж я от вас денусь? – сказала она, сощурившись на него.
– С подводной-то лодки, – смеясь, добавил Володя, целуя усталую жену.