Через пару недель у Кораблева было ночное дежурство. Вечер прошел в целом спокойно, было время и поужинать, и пару раз чай попить, и дела в порядок привести. Но в половине второго засыпавшего на своем синем диване доктора разбудила медсестра.
– Владимир Николаевич, скорая вызывает!
Кораблев поднялся, кивнул и взял трубку радиотелефона. На скорой сегодня дежурила Никольская, пожилая дама-гренадер, огромная, крепкая, одним видом внушавшая всем больным, к ней попавшим, спокойствие и уверенность. Но сегодня голос ее, прорывавшийся через шум рации и мотора, казался взволнованным.
– Володя, это Мария Степанна! – кричала она в трубку. – Мы на Третьем транспортном, едем с аварии: грузовик подмял легковушку. Водитель – молодой мужчина. Состояние критическое. Перелом трех или четырех ребер, очевидно внутреннее кровотечение, – Никольская перевела дыхание и продолжала: – Пульс нитевидный, тоны нестабильные. Подозреваю повреждение перикарда. Дыхание поверхностное, судорожное. В левом легком хрип, стало быть тоже повреждено… Ну и так, по мелочам. Перелом левого плеча, наверняка сотрясение мозга…
Кораблев, вникая в суть проблемы, «угукал» на каждое повреждение, обдумывая его. Вообще-то это была, конечно, не совсем его работа, их отделение занималось в основном плановыми больными. Но раз Никольская связалась прицельно с ним, значит был в том резон… С трубкой, зажатой между ухом и плечом, Кораблев обулся в свои мягкие рабочие мокасины, включил электрочайник, подошел к раковине, чтобы помыть кружку для кофе.
– Володь, думай: к тебе или в Склифосовского? У нас поворот через полкилометра, надо решать.
– Ко мне, конечно. Вы его до Склифа точно не довезете. Да и до меня, скорее всего… Эх, а ведь у нас АИК не работает, а новый никак не дойдет! Без подстраховки, вообще-то, как-то немного страшновато... А где у нас ближайший АИК?
– Да в Склифе как раз, наверное…
– Черт… Точно. Мария Степановна, голова цела?
– Голова цела.
– Это хорошо. Голова – не моя сфера. Сколько ему лет примерно? И на вид как он – крепкий? – Кораблев посмотрел в зеркало.
– Твой ровесник… Крепкий... Володя, к перекрестку скоро подъедем. Решай. Может в Склиф?
– Была – не была! Рискнем. Давайте ко мне.
– Рискнем, Володенька!..
Голос Никольской как-то странно оборвался. Кораблев вдруг понял, что она плачет. Эта мощная невозмутимая женщина, через руки которой проходили умирающие старики и дети, жены, избитые мужьями… Она плакала! Володя, глядя в глаза своему отражению в зеркале над раковиной, вдруг представил ночное Третье, изжеванную легковушку, водителя, обмякшего на руле. Третье… По нему обычно возвращается из Кленовска Серега. А он ведь утром сказал, что съездит к родителям. Ровесник… Никольская плачет… В виски тяжело ударила кровь. Кораблев вмиг охрипшим голосом спросил у своего отражения:
– Это Серега?
– Да... – не сразу ответила Никольская.
Тяжелая тягучая волна накрыла Кораблева, в ушах зашумело, перед глазами все сделалось размытым и будто черно-белым.
– Володя, твое последнее слово, – стала торопить Никольская.
– Ко мне, – глухо сказал Кораблев, видя вместо своего лица в зеркале лицо Громова.
– Ну с богом, Володенька. С богом! Мы уже рядом, – Мария Степановна облегченно вздохнула и, обращаясь к водителю, проговорила: – Миша, к нам!
Володя машинально домыл кружку, отставил ее на край раковины и, открыв на полную мощность холодную воду, подставил голову под кран.
Через пять минут привезли Громова и сразу отправили на рентген. Анестезиолог докуривал сигарету, операционная сестра, обжигаясь, большими глотками допивала свой кофе. Кораблев мыл руки по Фюрбингеру. Ждали еще одного хирурга, Валеру Лейбовича, которому позвонил домой Володя, и дежурного травматолога, занятого пока у себя в отделении.
Громова закатили в операционный блок. Его раздели операционная и постовая медсестры, разрезая на нем одежду ножницами, наскоро обтерли антисептиком, обработали искореженную рулём грудную клетку и накрыли зеленой тканью, оставив только поле для хирурга. Володя, уже готовый к операции, смотрел то на подготовку Громова через большой стеклянный проем между операционным залом и предоперационной, то на экран с рентгеновским снимком. Перед ним был очередной тяжелый больной, жизнь которого, как и жизни многих его пациентов, зависела от него, Владимира Кораблева, уже семнадцать лет вытаскивавшего их с того света.
Володя привычно разминал пальцы в перчатках, чуть поскрипывавших при его движениях. Звук этот всегда был для него чем-то вроде того сдержанного гула оркестра, когда музыканты последний раз проверяют, как настроены их инструменты перед тем, как дирижер поднимет свою палочку. И только в тот момент, когда пожилая постовая медсестра, поправив Серегину маску с кислородом, бережно отвела ему вихры от лба, и на лоб Громова капнула ее слеза, по невозмутимому и сосредоточенному лицу хирурга прошла нервная судорога.
На четвертом часу операции сердце Громова остановилось. Уже было сделано практически все: удалены разбитая кровоточившая селезенка и рваная доля легкого, зашиты порванные сосуды и перикард, медленно травивший кровь в околосердечную полость. Действительно, с развивавшейся тампонадой сердца до Склифа бы Серегу не довезли… Травматолог, ползая между ворчавшими на него хирургами чуть не на четвереньках, уже исхитрился свести обломки плечевой кости и наложить гипсовую повязку. Уже были поставлены титановые скобы на сломанные ребра и грудину. Володя нашел то ребро, которое он сломал Громову…
Тогда, три года назад, в пик семейного кризиса в обеих семьях, Кораблев и Громов привезли с Кольского этот маленький секрет. Женам они сказали, что Серега неудачно съехал с горы. На самом деле, это Володя сломал ему ребро.
Угорев от пьяных баек и громкого братания с соседями по маленькой гостинице, Кораблев позвал Громова на улицу, перекурить. Звезды были словно рассыпавшиеся из копилки монеты – огромные, близкие и наглые. Сухой тридцатиградусный мороз после душного алкогольного марева приятно заползал под капюшоны теплых курток. Громов, сунув в зубы сигарету, раскинул руки и блаженно подставил небритую физиономию под звездный свет.
Что-то переключилось в голове Кораблева. Перед ним со счастливой рожей «загорал» человек, всего полгода назад переспавший с его женой! И не только переспавший – переокольцевавший ее после него, законного мужа! Нагадил – и подпись поставил! Ладно хоть Анька с тех пор ту проклятую коробку с кольцом не открывала, оставила для Женькиного приданного…
Володя выплюнул сигарету в снег и поиграл желваками, с ненавистью изучая лицо своего заклятого друга. Резким движением он сбил сигарету Громова, задев его перчаткой по носу. Тот открыл глаза и, нисколько не удивившись, проговорил:
– А-а, ну я так и знал… Наконец-то. А то я уже начал волноваться. Пошли…
Они спустились под горку, туда, где начинался широкий язык еловой тайги. Володя, прикрывая лицо от ветвей, большими шагами шел впереди, углубляясь в лес по знакомой тропе. Громов сзади только и успевал отмахиваться от распрямлявшихся после Кораблева еловых лап, которые тот задевал.
– Пришли, – сказал Володя, когда они вышли на небольшой пятачок более-менее свободного пространства между елками. Снега было немного, он тут не задерживался, выдуваемый ветрами.
Злобно глядя на Громова, Володя скинул куртку и отбросил ее на торчащие верхушки молоденькой еловой поросли. Серега тоже снял свою куртку, невозмутимо улыбаясь, подчеркнуто аккуратно сложил ее, положил рядом и похлопал по ней. Кораблев смотрел на его манипуляции, стиснув зубы.
Сладко поежившись от мороза, Серега подошел к Володе на расстояние вытянутой руки и сказал:
– Ну, давай!
Володя тут же засадил ему под дых. Потом он схватил за грудки, выпрямил и тряхнул Громова:
– А ну, защищайся, зараза!
– Не хочу, – сдавленно прохрипел Серега. – Бей, не стесняйся.
– Защищайся! – стал настаивать Кораблев, вытрясая из громовского нагрудного кармана два полтинника.
– Давай, вкати мне по полной! Мне не больно, я пьяный, – сказал Серега, поправив свитер. – Не выходит у нас с тобой без анестезии...
– Защищайся! – прорычал Кораблев.
– Вот интеллигент поганый! – сплюнув, воскликнул Сережа, вытаращил на Кораблева глаза и, вытянув шею, проорал ему: – Я спал с твоей женой!
Тут уж Володя перестал играть в благородство и принялся месить своего друга. Тот только вяло вжимал голову в плечи и слегка прикрывался от ударов. Володя, конечно, не слишком усердствовал. Так только, навалять, что называется…
Закончилось все это плохо. Серега, услышав нутряной хруст, подставил блок следующему удару Кораблева и, охнув, глухо сказал:
– Стоп! Хватит…
Обратно на горку Володе пришлось затаскивать Громова почти что волоком. Тот, задыхаясь от кашля и боли, шутил:
– Сестра! Брось комиссара!
– Вот идиот! – ворчал Кораблев. – Говорил же – защищайся!
Сросшийся перелом выдержал, ребро сломалось в другом месте. Ассистировавший Лейбович готовил шовный материал для наружного шва. Уже давно атмосфера напряженности в операционной сменилась твердой уверенностью в победе. Пальцы Кораблева не дрогнули ни разу, каждое действие его было как всегда ювелирно выверенным. И вдруг кривая на кардиографе дала один сбой, другой. Лейбович с анестезиологом с минуту пытались справиться с перебоями Серегиного сердца, но ЭКГ, мелко подрожав, предательски вытянулась в линию. Как гром среди ясного неба в операционной раздался долгий звук «пи».
– Твою мать, Громов!.. – прошептал Лейбович.
Володя смотрел на желто-зеленую линию на мониторе и не верил своим глазам. Он перевел взгляд на свои окровавленные перчатки. «Кораблев, соберись!» – велел он себе, и правая рука его скользнула под грудину, отодвигая пузыристую ткань легких от сердца.
Ритмично сжимая Серегино сердце, Володя про себя считал до шестидесяти, потом снова до шестидесяти, потом снова… Только что сшитые перикард и сосуды не выдержали бы никакой другой манипуляции, кроме единственно возможного в этой ситуации прямого массажа сердца.
Кораблев с горечью представил, как они сейчас подсоединяли бы Серегу к давно ожидаемому новому аппарату искусственного кровообращения, выписанному из Германии взамен сломавшемуся старому, если бы его не задержали на таможне. Он вспомнил еще и про «тещин» инфаркт, впечатавшийся постнекротическим рубцом в Серегину сердечную мышцу. Вспомнил и простонал.
Жизнь в операционной, казалось, замерла не только в Громове, но и во всех остальных. В полном молчании прошло пятнадцать, двадцать, двадцать пять минут… Шансов практически не было. Это понимал рассудок, но не желала понимать душа. Кораблев отрешенно сжимал и разжимал пальцы. Медсестра плакала. Лейбович стал переглядываться с анестезиологом и травматологом.
Сереженьку Громова, любимца всей клинической больницы, артиста и ловеласа они потеряли, это было ясно всем. К горлу подступал ком, но с этим надо было смириться. Но Громова не отпускал Кораблев, словно погрузившийся в транс.
Володя давно сбился, которая идет минута. Да и чувств у него уже не осталось – после того, как отголоском шевельнулось: «Он умирает». И Володя вдруг понял, что и сам он – тоже умирает. Вся его жизнь, казалась ему, сконцентрировалась комком в его руке, и единственное, что он мог для нее сделать – сжимать и разжимать, сжимать и разжимать.
На двадцать седьмой минуте линия на мониторе дрогнула, звук «пи» неуверенно прервался, стал выдавать подобие ритма, и на экране, наконец, появилась собственная Серегина кривая. Лейбович изумленно вскрикнул: «А! Вы это видели?», медсестра захохотала от радости. Анестезиолог, губами подвинув на место съехавшую маску на лице, схватился за свои шприцы. Володя, подстраховывая развивающийся ритм, медленно отпустил сердце Громова и вынул занемевшую руку из его грудной полости. Невидящими глазами он посмотрел на медсестру, сделал шаг от стола и, обмякнув, завалился боком на анестезиолога, смягчившего это падение, поддержав Володю за подмышки.
Лейбович бросился к лежащему Кораблеву и прильнул ухом к его груди. Сердце Володи вытворяло черти-что, трепетало, как птица между оконными рамами, дыхание было едва ощутимое, поверхностное. На его штанах расползалось мокрое пятно.
– Коля, держи Громова! – прокричал Лейбович анестезиологу. – Хлорида кальция еще ему вколи! А этому – лидокаина! – скомандовал он медсестре. – Юра, дефибриллятор готовь! – крикнул он травматологу.
Он надрезал скальпелем, разорвал операционную робу на груди Кораблева и приложил «утюги». После разряда Володино сердце забилось нормально, он сделал глубокий судорожный вдох и задышал.
Через две минуты он пришел в себя. Лейбович и медсестра тем временем уже переключились на Громова. Володю приводил в чувство травматолог, наладив ему кислородную подушку. Медсестра, увидев, что Кораблев открыл глаза, прижала лицо к плечу Лейбовича и разрыдалась, проклиная «этот сумасшедший дом».
– У-у, чё-ёрт – облегченно взревел Лейбович, не отвлекаясь от разреза Громова.
– Что случилось? – спросил Кораблев, удивленно оглядывая операционную с необычного ракурса и пытаясь встать. – Что с Громовым?
– Жив он, все нормально! – ответил ему травматолог. – Лежи, сейчас мы тебя перенесем…
– Ну, Кораблев! Ну, чертяка бессовестный! – радостно орал Лейбович, отплевываясь от западающей в рот маски. – Чуть ведь сам не сдох! Мы тут все с вами – чуть не сдохли!
– Да будьте же людьми! Что с Громовым? – взмолился Кораблев, пытаясь отстранить травматолога.
– А ну лежать, начальник! – приструнил его тот. – Я уже из реанимации за тобой вызвал. Не буянь, пока не выясним, что это было.
– Что-что… Громова ты вытащил, вот что! Завел ему чертов пламенный мотор, чтоб его! – успокоил Володю разгоряченный Лейбович. – Тут теперь только дошить осталось, это мы и без тебя справимся. А ты валяйся там – и кислородик свой посасывай. До прибытия настоящих докторов… А не тех, что в сговоре… С кем ты в сговоре, Кораблев, а? Небеса тебе помогают, или рогатый ворожит?
– Я что, тоже «клинику» поймал? – приподняв голову и глядя на намокшие штаны, прервал этот возбужденный монолог Володя.
– Нет, вы слыхали? Этот доходяга нас, профессионалов, еще и оскорбляет! Да кто ж тебе тут даст «клинику» поймать, а? Наглец… Фибрилляцию желудочков ты всего лишь навсего поймал, умник проклятый! – ворчал Лейбович.
– Валерий Ильич, вы всегда такой кроткий… Я вас таким первый раз вижу, – смеясь, сказала медсестра.
– Да, похоже еще и Лейбовича придется откачивать, – заметил травматолог.
– Отстаньте, демоны! Понабились тут – дармоеды, халтурщики, тунеядцы... – ругал кого-то хирург, ловко завязывая между делом очередной хитрый узелок.
– Не откачивать, Юра. Отпаивать! – со знанием дела улыбнулся через маску анестезиолог, набирая очередной раствор.
– Алкоголики. Иезуиты… – бурчал под нос сосредоточенный Лейбович.
– Жив еще. Реагирует, – прокомментировал травматолог, подмигнув Володе.
Кораблев вернулся домой с ночного дежурства позже обычного. Аня была дома и заметно встревожена.
– Сережка не ночевал сегодня, не звонил. Телефон отключен. Я Женю в школу отвела всю в слезах: папа потерялся! Я не знаю, что и думать. Где он может пропадать, ты не в курсе? Родителям в Кленовск я побоялась звонить…
Володя, сидя на тумбочке, устало развязывал шнурки и слушал Анин монолог. Поскольку у него ничего не болело, реаниматолога он уговорил отпустить его. Но ему было все еще нехорошо. Клятвенно пообещав коллегам сегодня же начать обследоваться, он приехал домой на такси, оставив свою машину у больницы.
– Серега попал в аварию. Я оперировал его ночью.
Аня, ахнув, села на колени у стены. Володя внимательно посмотрел на свои руки с дрожащими пальцами, потом закрыл лицо ладонями, с силой надавил на глазницы и засопел носом.
– Володя, что? Что?! – прокричала Аня, схватив его за руки и пытаясь заглянуть в его лицо. – Говори сразу! Что? Умер?!
Володя, не отнимая рук от лица, замотал головой. Потом он шумно вздохнул, сел на колени рядом с Аней и прижался к ней, зарывшись лицом в ее волосах.
– Жив он, все хорошо. Просто я, кажется, устал быть сильным...
Обследование Кораблева обнаружило бессимптомный миокардит. А по антителам в крови Володя понял, что зря он кичился иммунитетом. Месяц назад Маленький Сережа с Женькой перенесли «свинку», а Володя, не болевший ею в детстве, гордо утверждал, что к порядочному врачу такая ерунда не прилипает.
Володя отказался сидеть дома: уж если он паротитом с миокардитом на ногах умеет болеть, то значит лечиться от них – и подавно. Он не хотел бросать Громова.
Ане Володя ничего про свою фибрилляцию рассказывать не стал: ей хватило слез и от Сережиной аварии.
Через четыре дня Серега, лежавший в реанимации, пришел в сознание. Конечно же, сразу позвонили в хирургию и вызвали Кораблева. Тот, забыв про свой «свинский» миокардит, бежал к Громову по коридорам так, будто сдавал норматив.
– Жив, курилка! – воскликнул он, ворвавшись в палату интенсивной терапии.
– Привет, спаситель! – ответил улыбающийся бледный Серега, протягивая руку Кораблеву. – Ну давай, рассказывай, что ты мне отрезал?
– Громов! Неужели ты при мозгах?..
– Разумеется при мозгах. Ты же в них не ковырялся, я надеюсь?
– В мозгах – нет. Ну а первым делом – сам знаешь, что я тебе отрезал… – сказал Володя, попытавшись строго нахмурить брови и щупая лоб Громова.
– Не ври, не ври, не наболело! – проговорил он, слабо рассмеявшись. – Это я уже посмотрел – на месте.
– Не смейся, Громов, швы разойдутся! Селезенку я тебе отрезал. И маленький кусочек легкого. Все остальное обратно пришил, – успокоил его Володя.
Он осмотрел Серегу, расспрашивая его о всех мельчайших деталях самочувствия, и был в целом удовлетворен. Громов в качестве пациента провел в больнице три недели. После этого еще месяц он долечивался дома, где был так вкусно закормлен Аней, что, выйдя на работу, стал получать комплименты о том, что размордел.