В августе девяносто восьмого года, в памятный день дефолта родилась Женя Громова. Женей ее назвал Маленький Сережка. Когда трехлетнего шпингалета попросили придумать имя для девочки, которая живет в животике у тети Оли, Кораблев-младший заупрямился:
– А почему я? – не понял он своей ответственности.
– Вырастешь – женишься на ней! – брякнула тетя Оля.
– Ну если женюсь… Значит ее надо назвать Женя, – рассудил Маленький Сережа.
На том и порешили.
С появлением Жени в расписании жизни Громовых добавились бесконечные больницы и больничные. У этого непоседливого существа понос сменялся золотухой, и родителям приходилось несладко от вечных диет, процедур и бессонных ночей. Громовы отдалились от Кораблевых. И если раньше не проходило недели, чтобы Сережа с Олей не наведались к своим друзьям, то теперь они не виделись месяцами. Только Володя с Сережей по-прежнему в любой свободный момент пересекались на работе.
Громов иной раз, играя в шахматы с Кораблевым, засыпал и начинал клевать носом фигуры. Тогда Володя запирал его у себя в кабинете, чтобы тот хоть полчаса вздремнул на синем диванчике.
Аня любила Женьку, наверное, даже больше, чем своего Маленького Сережку. (Когда она сама была беременна, то слегка даже расстроилась, узнав, что у нее не девочка). Оле никогда не надо было заботиться о нарядах для своей доченьки. Самые красивые и нарядные «выходные» платья для Жени мастерила Аня, часто даже при участии театральных костюмеров. Маленький Сережка, видя, как мама просиживает вечера напролет над шитьем или вязанием для чужой девочки, страшно ревновал. А Женьку он терпеть не мог. Однажды он даже намекнул папе, что Женю надо бы переименовать, потому что он передумал на ней жениться.
Когда Маленькому Сережке было шесть лет, а Жене почти три годика, Володе по знакомству предложили от профкома за полцены две путевки на юг, в дом отдыха. Но на правах лечащего врача профкомовской начальницы Володя решил обнаглеть и выпросил у нее еще пару путевок – для Громовых. Было решено ехать только взрослой компанией, без детей. Женя уже перестала болеть без перерыва, и Кораблевы уговорили Громовых, что им давно уже пора отдохнуть как следует и побаловать себя курортной жизнью на морском побережье.
Кораблевы наследника отправили в Кленовск, на воспитание к прокурору, а Оля поехала вместе с Женей к маме в Волгоград, чтобы там ее оставить. Но за день до отлета она позвонила и сказала, что Женька просит ее не уезжать.
– Черти что! – сердился Сережа. – С этими болячками вырастили себе маменькину дочку! Всего три недели не может с бабушкой потерпеть!
– Берите Женю с собой! Позвони им, – попыталась разрулить Аня.
– Уговаривал. Но Женька ни за что не хочет без бабушки, а тащить на курорт еще и тещу – это, извините, выше моих психических возможностей.
Пришлось лететь на юг втроем. Оля только напоследок по телефону велела Кораблевым присматривать за ее мужем, а то он бабник…
Их поселили рядом, в двух семейных комнатах со всеми удобствами. Утром и вечером они ходили купаться и млеть на пляже, а днем прятались от жары в своих номерах, объедаясь фруктами и отсыпаясь. Вечернюю жизнь они тоже отнюдь не игнорировали, не пропуская ни одних местных танцев, регулярно выходя в «свет» – в поселок поблизости, а иногда даже выбираясь в город и тратя деньги по ресторанам. Гулять так гулять!
А Сережку и вправду, снова стало слегка заносить. Почувствовав сладкий запах свободы, он сперва так и норовил поволочиться за какой-нибудь юбкой, но бдительные Кораблевы зорко следили за ним, предотвращая эти его попытки. То Володя уводил его курить и загружал чем-нибудь заумным, то Аня начинала некстати спрашивать, как его жена готовит то или это… На десятый день их отпускной жизни Аня почти силой увела от Сережи открыто флиртовавшую с ним кокетку и заявила ей, что если она еще раз сунется, у нее будут неприятности по работе. Как ни странно, но этот невероятный блеф сработал, и Громову перестали строить глазки одинокие дамочки из их дома отдыха.
– Что, ребеночка родителям сдали – воспитывать стало некого? – возмущался Громов. – Вы на мне табличку повесили: «Женат! Под охраной!» Кораблев, ты мне эту путевку подсунул, чтобы издеваться надо мной?
Кораблевы могли бы и обидеться. Но Сережка был настолько искренен, что даже смешон. И было в общем-то действительно жаль его, на целых три недели одинокого. Но если б он на самом деле серьезно хотел бы уйти в загул, он бы сделал это. А так – он послушно волочился за своими надзирателями на пляж, на экскурсии и в ресторан, скучая и поругивая их правильность.
Отпуск подходил к концу. Неразлучная кленовская троица уже начинала потихоньку прислушиваться, как там погода в столице. За оставшиеся дни хотелось впитать в себя максимум южных удовольствий, и они не вылезали из моря, даже уже и в самое полуденное пекло не покидая пляжа.
Было еще утро, часов одиннадцать. Прямо над морем, над купающимися пролетел с оглушительным ревом военный самолет и, перелетев за город, сел на аэродроме. Мальчишки на пляже прыгали и визжали от восторга, едва не перекрикивая гул его двигателей.
– У-у, какие тут серьезные ребята летают, – улыбаясь и щурясь из-под ладони, уважительно сказал Володя вслед самолету.
– «…А город подумал – ученья идут», – процитировал Сережа и довольно передернулся. – Ух, прямо даже в организме что-то отрезонировало…
– Что вы радуетесь, дураки! А вдруг, пока мы тут купались, третья мировая началась и сейчас вас на фронт – ка-ак забреют! – выговорила им Аня. Она как-то не разделяла этих грубых радостей по поводу грохочущей военной техники.
Шутки шутками, а минут через пятнадцать над городом снова раздался гул, и скоро пляжники увидели низко летящий военный вертолет, узкий и черный. Оглушив народ свистом и лязгом, он развернулся над пляжем и сел на территории дома отдыха.
– Какой-нибудь генерал купаться прилетел, – пошутил Володя.
Но почему-то стало вдруг слегка неприятно, даже тревожно. Любопытная ребятня побежала наверх, к корпусам, смотреть вертолет. Через несколько минут к пляжу по широкой каменной лестнице спустились двое в камуфлированной форме и направились к спасательной будке. Все без исключения отдыхающие выжидающе повернули головы в ту сторону, обмениваясь предположениями, что бы это могло значить.
– Кораблев Владимир Николаевич, подойдите, пожалуйста, к посту спасателей, – сказал голос громкоговорителя. Через раскрытое окно будки, которая находилась от них метрах в сорока, было видно, что говорил один из военных.
Аня подскочила на своем месте.
– Господи!
Володя и Сережа переглянулись.
– Я с тобой! – тихо воскликнула Аня и схватила Володю за руку.
Володя встал с лежака, сделал руки рупором и громко крикнул в сторону спасательной станции:
– С вещами?
– С вещами, – увидев его, ответил через громкоговоритель офицер, и в его голосе прочиталось удовлетворение, что Кораблев Владимир Николаевич так быстро нашелся.
Володя собрал в охапку свои брюки и рубашку, подхватил сандалии и сказал Ане и Громову:
– Да успокойтесь вы! Видимо, воякам зачем-то понадобилась моя помощь.
Они втроем подошли к спасательной будке. Володя отдал Ане одежду и поднялся по деревянной лестнице наверх. Дежурный спасатель спешно прикрыл окна и вышел из своего скворечника.
– Что? Что там? – подскочив к нему, стала спрашивать взволнованная Аня.
Спасатель молча пожал плечами.
Через стекло будки было видно, что офицер что-то сказал Володе, потом передал ему конверт, и пока Володя читал, оба военных от него отвернулись. Потом Володя сложил письмо, вложил его обратно в конверт и что-то ответил офицеру, кивая головой. Тот тоже кивнул в ответ и показал рукой в сторону приземлившегося вертолета. Еще о чем-то поговорив, они открыли дверь и стали спускаться по деревянным ступенькам: Володя в одних плавках и двое военных, в форме, при кобурах, в тяжелых армейских ботинках.
Аня поняла: они забирают ее мужа! Она бросилась к нему.
– Володя!
– Ну? – кивнул ему озадаченный Громов.
– Анечка, не волнуйся… Не волнуйтесь! Срочная операция, в Москву вызывают, – объяснил Володя, беря из рук Ани и надевая брюки, потом рубашку.
– Какая операция? Почему такая срочность? Ты же послезавтра возвращаешься! – едва не крича, переводя взгляд то на офицера, то на Володю, волновалась Аня.
– Ну вот такая срочность. Бывает… – спокойно объяснил Володя, застегиваясь.
– Я с тобой полечу! Пожалуйста, возьмите меня тоже! – стала умолять Аня военных.
– Простите, но мы на истребителе. Можем взять только одного человека.
– Да не беспокойся. Вернетесь послезавтра… А я вас встречу.
– Володька!..
Аня прижала к губам стиснутые в кулак пальцы. Он обнял ее, поцеловал в висок и в губы, строго сказал, приставив ей палец к носу: «Жена, не блуди!» – и улыбнулся.
Он отобрал у Ани свои сандалии и за руку попрощался с Громовым.
Кораблев босиком пошел впереди, на шаг от него по сторонам, как конвой, зарываясь тяжелыми ботинками в песок, уходили военные. У Ани, провожавшей их взглядом, защемило сердце. Казалось, что они уводят его навсегда. На каменных ступенях Кораблев повернулся и помахал ей рукой.
Они на минуту зашли в корпус за Володиным паспортом и ключами.
– Сережка, что это? – растерянно спросила Аня, когда черный вертолет, снова оглушив отдыхающих, улетел по направлению к городу.
– Да ну действительно, не волнуйся ты так! – ответил он. – Какой-нибудь большой шишке плохо стало. А Володька кадр ценный, вот и вызвали…
– Я хочу домой, – едва не плача, сказала Аня.
– Ну и как ты себе это представляешь?
– Поехали в город – я поменяю билет на сегодняшнее число, – предложила она.
– Вряд ли получится. Сейчас идет вал отдыхающих, все рейсы в оба направления забиты.
– Громов, я тебя умоляю, поехали! Я не могу здесь сидеть, когда он там… И неизвестно, что там с ним…
– Ты сама себя накручиваешь! – урезонил ее Сережа, потом помолчал и сказал: – …Ну, только если тебе так будет спокойнее… Ладно, поехали. Вещи сразу заберем?
– Мне собраться – минут пятнадцать надо, – оживилась Аня.
– Тогда уж и я тоже полечу. Что мне тут одному делать?
Когда Аня укладывала свои и Володины вещи в дорожную сумку, со стороны города послышался гул истребителя. Аня выскочила на балкон и, вдруг расплакавшись, проводила взглядом удаляющийся самолет, пока он не растворился в небе крошечной точкой.
Сережа и Аня добрались до аэропорта. Свободных мест и вправду на сегодня не было – все было раскуплено.
– Почти на все рейсы, и на сегодня, и на завтра, есть по нескольку невыкупленных забронированных мест. Есть шанс, что кто-то не придет. Мы за час до отлета снимаем бронь, – сказала миловидная кассирша.
– Ну что, – сказал Сережа, повернувшись к Ане. – Будем ждать?
Аня оглядела зал. Духота, все казенное, несвежее… Она опустила голову.
– Ладно, поехали обратно.
Потекло время ожидания. Перекусив в первой попавшейся кафешке, Аня и Громов дождались автобуса и, обливаясь потом, поехали обратно, до своего дома отдыха. Сережа занес сумки в их номера. Аня доползла до душа, чуть остыла под ним и легла спать, не разбирая сумки.
К вечеру они пошли на море, потом долго молча гуляли за территорией, потом поужинали в домотдыховской столовой.
Между ними нарастало напряжение. Аня кожей чувствовала, как поглядывает на нее Сережа, и догадывалась, о чем он думает. Она призналась себе, что ей это было в общем-то приятно… Но она старалась прогонять эти фривольные мысли.
После ужина, меланхолично выпив по бокалу вина на танцах, они пошли в корпус и поднялись по лестнице на свой второй этаж. Сережа остановился у двери в свой номер. Аня прошла по коридору восемь шагов, отделявшие ее дверь от него. Сережа молча наблюдал за ней. Она достала из сумочки ключ, вставила его в замочную скважину. У замка был секрет, который они с Володей за эти двадцать дней вполне освоили: вначале надо было посильнее нажать на ключ, а потом, когда он начнет проворачиваться, на середине оборота потянуть его на себя. Иначе можно было провозиться с дверью довольно долго, крутя ключ в замке вхолостую. Аня провернула ключ один раз, второй, вынула его, рассмотрела, снова вставила в замочную скважину… Она изображала, что не может справиться с замком.
– Да что ж такое? – тихо рассердилась она на ключ.
Сережа подошел к Ане, взял у нее ключ, стал возиться с дверью.
– Володя всегда с первого раза открывал, а у меня – то получится, то нет, – стала оправдываться Аня.
«Зачем я это делаю?» – подумала она.
– Этим хирург и отличается от художника, – усмехнулся Сережа, внимательно изучая замочную скважину после очередной попытки открыть дверь. – Его рука ошибется – человек умрет. Твоя рука ошибется – выйдет… абстракционизм, или что-нибудь еще в этом роде. Все скажут: «О-о-о! Как концептуально!»
Аня с шутливой обидой кольнула Сережу пальцем в бок.
– Ну давай, Громов!.. Человек, живший в общаге, может открыть любой замок! – убеждал себя и Аню Сережа, дергая ключом в замке.
Наконец, он нащупал его секрет. Дверь открылась. Громов картинно распахнул ее перед Аней, держа перед собой в одной руке ключ, а другой делая приглашающий жест. Аня взялась за ключ. Сережа не торопился его отпустить. Взгляд его был серьезен. Слишком серьезен, чтобы можно было в очередной раз отшутиться. Аня, опустив голову, по-детски стала разжимать Сережкины пальцы и пытаться отобрать у него ключ, проклиная себя за эту провокацию с замком. Он медленно коснулся поблескивающих в полумраке синих камешков ее серег и проговорил:
– Как странно, не правда ли? Мы оба понимаем, что будем жалеть, если это случится… И тем более будем жалеть – если не случится…
– Я не буду жалеть, если не случится, – пролепетала Аня, со стыдом понимая, что Сереже прекрасно видно, что она на грани.
– Я должен сделать тебе признание. Я на самом деле очень жалел, что не ответил тогда на твой поцелуй...
– Громов, ты отлично знаешь, что если бы ты тогда ответил, был бы полной свиньей! – парировала Аня.
Подняв подбородок от резкого слова, Сережа отдал ей ключ и подчеркнуто бесстрастно пожелал спокойной ночи.
Аня закрыла за собой дверь и, проклиная себя за грубость, не раздеваясь и не включая света, легла на постель лицом в подушку. Подушка пахла Володиным шампунем. Аня стала жадно вдыхать этот запах, словно пытаясь вместе с ним наполнить себя мыслями о муже. «Как хорошо, что он позвонил, что долетел… Срочная операция… Что за срочная операция, для которой пришлось выдернуть человека из дома отдыха, привлечь военную авиацию? Какую-то действительно важную персону он оперирует. Даже окна в будке закрыли… Государственная тайна, что ли? И ведь не расскажет потом! …А вдруг что-то не получится?»
Аня села на постели, уставившись испуганными глазами в ночное окно. Ведь ей и в голову сразу не пришло, что Володя наверняка рискует… «Да ладно, чем рискует? Сейчас не те времена. Чем он может рисковать? Карьерой только. Ну не защитит он докторскую. Да и так, уже десять лет ее делает… Ну будет он до конца жизни бабушкам своим аневризмы аорты подшивать. Что с того?» – попыталась она себя успокоить.
Но какой-то страх, как ей казалось, полз на нее со стороны моря. Аня подошла к окну и задернула шторы. В номере Громова зашумела вода. Аня подумала, что ей тоже неплохо бы смыть с себя все эти тревоги. Она сняла серьги, прошла в душ и с удовольствием простояла, наверное, полчаса под колючими теплыми струями, подставляя им то лицо, то плечи, то затылок.
Ей не спалось. Перед глазами сменяли друг друга образы этого дня. Черный вертолет, как черный воронок, Володя, уходящий по песку с сандалиями в руках. Сережа, растерянно глядящий ему вслед. Пыльный город, аэропорт с потными пассажирами, ожидающими своего рейса. Она думала, что все-таки хорошо, что они вернулись. Неизвестно еще, сколько бы они там просидели – могли так и своего самолета дождаться. Ничего, полтора дня потерпеть осталось.
Аня вспомнила сосредоточенное лицо Сережи у кассы, капельку пота, медленно сползавшую по его шее за воротник летней рубашки.
«Оля с ним, наверное, счастлива… – подумала она, вздохнув, представляя профиль Громова. – Коснуться бы губами того места, где под ухом у него начинает расти борода. Нет, лучше чуть в стороне от угла рта, там где бугорок. Провести верхней стороной пальцев против шерсти по коротким пенькам однодневной щетины… Нет, лучше языком, кончиком языка дотронуться до щетины над губой, лизнуть щелку между губами. А еще подушечкой безымянного пальца коснуться выпуклой серединки верхней губы… Еще бы поцеловать его веки, сначала одно, потом второе. Поиграться губами с тонкой кожицей, всегда немного влажной, потянуть за ресницы…»
Аню обволакивало томительной темнотой пустой комнаты. С закрытыми глазами, натянув легкое одеяло до самого носа, она медленно сползала в марево этой запретной игры. Давно она не думала так о Сереже, со времен Володиной измены... А фантазия утягивала ее все дальше. Хотелось кончиками пальцев, как при завершающей отделке глиняной скульптуры, прогладить, прочувствовать напряженные мышцы его шеи, ямку между ключицами. Самой серединкой ладони, чуть надавливая, покатать маленькую бусинку соска, почувствовать, как побегут мурашки по его коже. Коленом погладить его бедро, так чтобы стало щекотно от распрямляющихся волосков…
«Но неужели Сережа стал бы терпеть все это, посвистывая в потолок? О-о, что бы он стал делать?» – Аня блаженно закусила губу, представляя, что бы могло быть дальше…
Пофантазировав вволю, сладко улыбаясь, она открыла глаза. Над ней нависала серая плита потолка с круглым плафоном посередине. Она долго изучала его незатейливую пластмассовую «лепнину», потом перевела взгляд на зашторенное окно.
«Бред! – воскликнула она вполголоса и испугалась, что Громов мог ее услышать. – Вот ведь дура похотливая – фу, как не стыдно! – стала думать она, прислушиваясь к тишине в соседнем номере. – Как школьница, ей богу. Все, спать! Еще завтрашний день пережить – а там уже и день отлета, сборы, суета… Володя сказал, что встретит. Хоть бы все у него прошло нормально. Володенька…»
Ну хоть убей, не спалось! Сменяя друг друга, на Аню наползали видения. Она забылась только к утру, измученная чередою мыслей то о Володе, то о Сереже.
Она спала часов до десяти, потом еще час просто валялась в постели, ворочаясь и подбирая для головы положение, в котором она бы не так болела. В дверь постучали. Аня неохотно стянула со спинки стула халат и пошла открывать. В дверях стоял Сережа.
– Что-то ты плохо выглядишь, – сказал он.
– От тебя дождешься комплимента, – проговорила Аня, вернулась к кровати и легла поперек. – Голова раскалывается.
– Давай я тебе кофе принесу, – посочувствовал Сережа.
– Давай.
Минут через пять Сережа принес из столовой поднос с двумя чашками кофе и парой кексов.
– Если кофе не поможет, у меня есть чудо-таблетки. Странно, вроде бы почти не пила вчера, – сказал он, щупая Анин лоб.
Рука его была сухой и прохладной. То что надо. Наверное, больные его просто обожают…
– Да нет у меня температуры, – с усталой улыбкой возразила Аня. – Спала плохо.
– Бедная брошенная женушка! – съязвил Сережа.
– Молчи, змей! – отрезала Аня, махнув на него чайной ложкой.
– Какие планы на день?
– Карусели, желательно побольше центрифуги. И концерт тяжелого рока, пожалуйста…
– Понял. Вялое купание, собирание камешков и мороженое под пальмами.
– Ты прелесть! – ответила Аня, отхлебнув кофе. И было непонятно, что ей понравилось больше, кофе или Сережины планы на день.
Она оделась в легкое голубое платье и, недолго повыбирав между украшениями, снова надела свои любимые синие сережки.
Когда они разделись на пляже, Аня вдруг почувствовала, что краснеет. Громов, бросив свою одежду на лежак, сказал: «Ну я пошел!» и заторопился купаться. Аня смотрела, как он стремительно вошел в воду, развернулся к ней, махнул рукой, приглашая присоединяться, и, подпрыгнув, боком плюхнулся в волну, вызвав веер брызг и недовольный визг двух пожилых матрон. Аня засмеялась.
«Как же хорош! Ну до чего же хорош!» – прошептала она, залюбовавшись, глядя из-под руки на то, как Громов размашисто отмерял водный простор. Солнце, разбившись на волнах на слепящие осколки, резало глаза и мешало смотреть на Сережу. Аня уже устала стыдить себя за мысли о нем. В конце концов, это ведь были только мысли!.. «Во-первых, о них никто и никогда не узнает, а во-вторых… Во-вторых – ничего за ними не последует. Потому что эта тема для нас – табу. Абсолютный запрет. Сережа вон, молодец, даже когда я сама на него вешалась – и то не пошел на это! Мы прежде всего друзья… Будем потом жалеть, не будем жалеть – нет. Мы не допустим», – думала Аня.
Да, ей очень хотелось этого. Да, еще одной такой ночи, как прошлая, она была уверена, она не переживет. Но все равно, Аня понимала, что этого не будет. Потому что тогда жить дальше станет невозможно. Чего стоит всего одна последняя ночь в сравнении со спокойной жизнью, не омраченной безумием воспоминания об этом? «Он несвободен, – напоминала себе Аня, и ей становилось не по себе от похожей формулировки, когда-то подслушанной ею из уст Володи. – Мы прежде всего друзья, мы дружим семьями, и это подлость – так думать о нем. Нет, я выдержу эту ночь. И этот день. Как Хома Брут – умру, но выдержу!» – убеждала она себя.
Ей, конечно, теперь сильно мешало то, что она снова так много думала о Сереже. Конечно, его лицо, его фигура – это все было знакомо ей уже так много лет, что она знала, наверно, как устроен буквально каждый квадратный миллиметр его тела, могла нарисовать его с закрытыми глазами. Но словно сработал невидимый выключатель – и теперь стало невозможно просто смотреть на него: в голову лезли ночные фантазии. Аня пыталась сравнивать свою новую тайну с теми мечтами, которыми она мстительно расплачивалась когда-то с неверным Кораблевым, но это было совсем другое. Не было той ядовитой и спасительной ревности, но была ядовитой – нежность! В своем полубреду-полусне она уже не в отместку, но «для себя» перелюбила, переласкала «каждую Сережину клеточку, каждый волосок». «Надо же, ведь вошла же в душу та его школьная фраза! И что же теперь с этим делать?» – думала она.
Сережа вышел из воды, светясь отражением солнечных лучей в волосах, брызнул Ане в лицо соленым бисером, резко разжав мокрые пальцы. Аня засмеялась, уворачиваясь.
– Чего не купаешься?
– Слушай, давай наберем маленьких ракушек и сделаем твоей Женьке бусы, а?
– А как мы в них дырочки проделаем? – спросил Сережа, прыгая на одной ноге, чтобы вылить воду из уха.
– Берешь покрепче двумя пальцами зубной бор – и вперед, – сказала Аня, придирчиво разглядывая подвернувшуюся ей ракушку.
– Ой… Бр-р! – воскликнул, скривившись, Громов.
– Что, представил? – спросила с лукавой улыбкой Аня. – Да ладно, у меня в Москве масса знакомых умельцев по ювелирной части. На станке просверлим.
– А-а... А я уже слышал скрип железа по раковине... – ответил, смеясь, Сережа. – Ну давай. Женька, я думаю, обрадуется.
Она решила пустить в ход свою тяжелую артиллерию: думать о каких-нибудь затейливых штуках, которые она может сделать, особенно для Женьки. Эти мысли обычно перекрывали любую тему, и голова надолго наполнялась творческими идеями и тонкостями технологического процесса. «Да, точно: бусы в несколько причудливо переплетенных нитей, не на леске, на мягкой проволоке. И маленький браслет – с перламутровым бисером и розовыми жемчужинками»… Воображение уже рисовало эскиз будущего украшения для Сережкиной трехлетней принцессы, а заодно и кремового сарафанчика к нему в стиле «сафари». Ведь родятся же у людей девочки!
– Только тут ракушек приличных на этом пляже уже не осталось – все уже выковыряны, – резонно заметил Сережа, прервав ее фантазию.
– Ничего, я найду, – ответила Аня. – Сейчас, искупаюсь только – и займусь.
«Вот и хорошо, вот и занятие появилось на этот день!» – с облегчением подумала Аня.
Они набрали горсти две маленьких витых раковин, из которых можно было бы что-то сделать. Но это получилось так неожиданно быстро, что Аня задумалась: а дальше-то что делать?
– Пошли теперь есть мороженое, – предложил Сережа. – Оно у нас по программе.
Они вышли за территорию, в расположенный по соседству небольшой поселок, живший курортниками.
Он заказал в кафе шашлык и десерт. Пока они ждали заказа, Аня придирчиво рассматривала ракушки на расстеленном на столе Сережкином носовом платке. Оба молчали, потому что не знали, о чем говорить. Говорить о своих семьях было как-то неловко, о погоде или о еде – банально, друг о друге – страшно… Сережа сидел за столом с мрачным видом и следил за движением Аниных пальцев, перебиравших раковины.
Они поднимались по дорожке к своему корпусу. От асфальта веяло жаром, неприятно гревшим ноги. Аня не любила эту длинную дорожку: пока дойдешь – весь эффект от купания сводится на нет. Она шла чуть впереди, Сережа – за ней. Аня чувствовала, что он на нее смотрит.
Тема бус уже давно была для нее исчерпана, еще в кафе.
«Как красиво едят мужчины! Как светятся удовольствием их лица, когда зубы впиваются в мясо… Как много в этом чего-то такого первобытного, отчего даже мурашки по коже»... Любуясь исподтишка Сережей, Аня снова попала в вязкое течение ночных фантазий. «Ничего страшного, это только мысли. Я хорошая актриса, он ничего не увидит», – думала она. Но от этих мыслей тело стало тяжелым, к концу обеда в нем накопилось противное раздражение, которое отразилось и на Анином настроении. Сережа предложил пойти поспать, пока жара.
Аня чувствовала невыразимую усталость. От долго скрываемого возбуждения начал побаливать низ живота. А еще эта дышащая осязаемой знойной волной дорога к корпусу… Она считала шаги, едва переставляя ноги и чувствуя спиной Сережкин взгляд. Ну вот, еще метров тридцать – и все. Еще чуть-чуть потерпеть осталось… Десять метров. Сейчас она примет холодный душ. Ступеньки.
– Как море?
– Прекрасно! – ответила Аня выходящему из дверей соседу по коридору и не узнала своего голоса.
«Прекрасно! – зло повторила она про себя. – У меня, наверное, вид, как у мокрой кошки. Домечталась, дура несчастная, извела себя совсем! Руки дрожат, Сережка наверняка видит… Ну вот уже и коридор. Все, несколько шагов – и свобода. Что-то необычно темно, надо включить свет...»
Аню качнуло, она схватилась за стену. Сереже показалось, что она пытается нащупать выключатель. Он подхватил ее – она обмякла в обмороке на его руках.
Она пришла в себя на кровати в его номере. Сережа, стоя на коленях, обжимал вокруг ее лба холодное мокрое полотенце.
– Голицына, миленькая, слава богу!.. Очнулась? У тебя тепловой удар. Какой я дурак! Нельзя было выпускать тебя на улицу без панамы…
Крохотные пеньки светлой щетины над верхней губой, его губы – так близко… Аня со стоном стянула со лба полотенце и закусила нижнюю губу, плотно закрыв глаза, словно от боли. Сережа чуть выпрямился, глядя на Аню, потом медленно поднес руку к ее щеке и осторожно коснулся. Аня тут же, не открывая глаз, резко повернула голову и спрятала напряженные губы в его ладони. Время остановилось.
Никто и никогда не любил Сережу так жадно.
Никого он так не любил.
Они не спали этой ночью. Запретив себе думать о чем-то, кроме друг друга, они отпустили на волю свои чувства, все, что накопилось за эти невысказанные, невылюбленные годы. Сладкую усталость насыщения любовью сменяли волны общих воспоминаний. Ночью не было ни тени сожаления о том, что происходит. Сережа, играя губами с синими камешками Аниных сережек, всякий раз счастливо смеялся, тепло щекоча ей ухо.
Эти сапфировые серьги, каждая из трех связанных серебряной цепочкой лучистых камешков, были Сережиным покаянным подарком – в день его вины, в последний день их последних зимних каникул в школе. Выждав на январском морозе полчаса после ухода Кораблева, едва впущенный Голицыным, он стоял тогда перед Аней, не поднимая глаз. Часы на стене с тяжелым шелестом передвигали секундную стрелку – в два раза медленнее, чем бился пульс под белым пластырем на его обожженной ладони. А в руке он сжимал синюю бархатную коробочку. Деньги на эти серьги он взял тогда из отцовской заначки, о чем потом имел с ним крайне неприятный разговор.
Аня иногда подолгу носила эти серьги. Иногда подолгу не носила. Сапфировые сережки, если не приглядываться, представляли вместе с подаренным тогда Кораблевым серебряным кольцом даже некоторое подобие комплекта. «Ювелирный гарнитур», как называла его Аня, проговаривая «у» как французское «ю» и специально акцентно-тяжело понижая голос, что забавно придавало последнему слову мебельный смысл.
Сережа был уверен, что Кораблев ничего не знал о происхождении этих серег. А еще он понимал, всякий раз испытывая поскребывания жалости, что Аня могла носить эти сережки вовсе даже без умысла, без какой-либо памяти, просто как вещь, которая нравилась и действительно абсолютно ей шла. Хотя, конечно, были у него подозрения и в обратном...
И вот теперь, наконец, все расставилось по местам: да! Она носила его подарок – для него!
Вползающий серый рассвет неумолимо завис напоминанием о другой реальности, в которую надо было возвращаться. Аню потянуло в слезы.
«Что теперь делать? За что мне все это? От Володи скрыть не удастся – простит ли он? Эта измена больше, чем его». Поплакав, Аня заснула, словно провалилась в туманную пустоту быстро наступившего утра.
Она проснулась оттого, что Сережа лег к ней сзади и обнял ее. Аня подтянула к носу одеяло и, сжавшись, замерла. Он поцеловал ее в затылок. От Сережи пахло сигаретами и чем-то еще. Городом.
– Сережа, как страшно, что мы с тобой – не чужие, – прошептала Аня, не оборачиваясь.
Громов вздохнул и крепче прижался к ней. Потом он чуть отстранился, залез рукой в карман джинсов, достал оттуда маленькую бархатную коробочку и положил ее перед лицом Ани.
– Что это? – спросила Аня, съежившись еще больше.
– Открой.
– Ты решил добить меня?
Сережа нажал маленькую медную кнопку на синем бархате. В коробочке оказалось золотое кольцо с сапфиром.
– С ума сошел! – сказала Аня, сев на постели и отстранившись от кольца. – Я не приму это. Такие подарки ты жене должен делать!
– Ты моя жена. И тебе прекрасно это известно.
Сережа тоже сел и грустно ссутулился.
– Я люблю тебя. Больше, чем кого-либо... Я никогда не переставал любить тебя.
– Сережа, прекрати, – взмолилась Аня и помотала головой. – У нас с тобой нет будущего.
– Будто я не догадываюсь… – ответил Громов, помолчав. – Знаю, ты никогда его не бросишь. Да я и сам, конечно, уже давно увяз в семейной жизни... – Он тяжело вздохнул и продолжал: – Да, Оля и Женя – они мне очень дороги, я не хотел бы причинить им боль.
Он встал с постели и, глядя в окно, запустил пальцы в свои волосы. Аня с детства знала наизусть азбуку его жестов. Так он искал поддержки, когда на душе было погано. Сережа развернулся и сел на коленях на полу напротив Ани.
– Прошу тебя, прими этот подарок. Если не хочешь, не носи его. Но для меня это очень важно – знать, что ты – моя жена, ты хранишь мое кольцо.
Анино сердце колотилось в тот момент, готовое разорваться. Хотя она и сильно разочаровалась в Кораблеве, когда его так предательски занесло несколько лет назад, в пик ее любования им, но отказаться от него она действительно не могла. Он много лет был ее музой, он был ее опорой, «удобным мужем», отцом ее ребенка... В него так много было вложено, с ним так много было связано! Она, конечно, боялась его потерять, и Сережа едва ли когда-нибудь мог бы занять Володино место. Но отпустить Сережу, отпустить насовсем – у нее не хватало духа – ни до измены Кораблева, ни, конечно, после. Аня понимала, что как бы держит Громова на скамейке запасных, и что сам он прекрасно знает об этом, но безропотно принимает такой расклад. Она постоянно с помощью своих невидимых, едва уловимых приемов проверяла: «Сережа! Ты меня любишь?» – и не успокаивалась, пока не получала безмолвного ответа: «Люблю!» Ей физически требовалось, чтобы этот человек, верный только ей, был рядом. «Дрянь! Эгоистка!» – ругала себя Аня.
Сережа молча ждал.
– Хорошо, – сказала Аня и закрыла руками лицо.
Он уткнулся губами в ее колени, потом поднял голову и отнял ее правую руку от лица, отчего на его пальцы перетекла слеза с ее руки. Сережа взял кольцо из коробочки и надел его Ане на безымянный палец, поверх обручального.
– Спасибо, – сказал он, зарываясь губами в ее ладони.
Володя тоже всегда так целовал, когда дарил ей кольца.
В самолете Аню сразу начало тошнить. Леденцы не помогали. Сережа сидел рядом с парой бумажных пакетиков наготове. Он был белый, как облака внизу. Они летели в десяти километрах над землей, и казалось, что они вырваны, выброшены пространством и временем в пустоту неба, где связь с привычным миром иллюзорнее паутинки.
– Сережка, убери это, – попросила Аня, показывая на бумажные пакеты. – И без того тошно.
Он засунул их в карман кресла впереди, за газету.
– Дай мне лучше носовой платок.
Сережа улыбнулся. Последний раз она вот так же просила у него платок без малого двадцать лет назад, в тот день, когда она должна была выбрать кого-то одного – его или Кораблева.
Володя, конечно, сразу, еще на пляже понял, что, улетая от жены, он дает Громову, попавшему в такие благодатные романтические условия, неплохой шанс наверстать упущенное. Но срочного дела было не отменить, а его маленькая жена, оказывается, не помещалась в истребитель, даже между сидениями...
Ему больше не хотелось думать, как там могло быть у Ани с Громовым. Пока он не знал наверняка, было это, или не было, пока он ждал ее возвращения, он даже за операционным столом нет-нет да воображал себе ужасные для него подробности их возможной близости. Но он уговаривал себя, что это закономерное явление, что оно должно было рано или поздно случиться. Он сотню раз за эти два дня, проведенные без жены, оправдывал и ее, и Серегу, снова увязал в злобной ревности и снова искал оправдание этой измене, которой, может быть, и не было. Он так надеялся, что не было!
Но Володя своим шестым чувством чувствовал: было. И ревность медленно, но верно победила. Кораблев ехал встречать их в аэропорт с мыслью, что если он прав, то простить он уже не сможет. Это было бы слишком серьезным предательством. Предательством от двух самых близких для него людей. И это не было бы симметричным ответом. Как бы там ни было вначале, но Володя не ставил в один ряд – он по-прежнему не расценивал как предательство, когда он увел у Сереги Аню. То полудетское чувство, что испытывал тогда к ней Громов, не шло ни в какое сравнение с почти двадцатью годами, что они прожили с Аней во взаимной любви и счастье!
И уж конечно, он не сопоставлял свой по большому счету так и не состоявшийся загул с Борейко, который, как он знал, все же сильно повлиял на Аню, с возможной Аниной изменой!
«Эх, друг ты мой… Единственный, настоящий. Брат ты мой, Серега!.. Помнил ли ты о своем брате Володьке, когда спал с его женой?..» – мысленно упрекал Громова Кораблев, лавируя в пыльном потоке машин. «А ты, жена моя неверная, – не унималась в нем еще более глубинная, удушающая боль, – любовь ты моя проклятая! За что ты так со мной? Сколько я души в тебя вложил, сколько получил взамен! Неужели ты смогла растоптать все это, не задумавшись?»
Володя, в десятый раз прокручивая свою обиду, отчего она укладывалась в слова с каждым разом все складнее и мелодичнее, стал понимать, что еще немного – и его мысленные воззвания станут напоминать пятистопные причитания Васисуалия Лоханкина. От этой мысли он даже зло ухмыльнулся. «Интересно, а сейчас кто из них первый начал? Аня, наверняка, снова соврет, что она. Да, собственно, без разницы. Если это произошло, то уже без разницы», – холодно рассудил он, выруливая на платную стоянку.
«Младший Сережка уже большой. Надо будет забрать его себе», – подвел он итог своим тяжелым думам.
Аэропорт в Домодедово принимал последние рейсы, которые уже нельзя было развернуть. В Москве начинался ливень. Володя смотрел на грозовое небо и на струйки воды, неожиданно и резво зазмеившиеся по большому пыльному окну в зале прилета. Ему почему-то невыносимо захотелось, чтобы диспетчер своим милым голосом ласково сказала, что Анин самолет направляют куда-нибудь в Казань или в Питер… Ну или во Внуково хотя бы. Кто-то сказал, что там солнце вовсю сияет. Но с потолка послышался мелодичный аккорд, предшествующий радиоинформации, и было объявлено о том, что совершил посадку рейс «Геленджик – Москва».
У терминала начинала собираться озабоченная компания встречающих. Володя, не торопясь примкнуть к ним, стоял в стороне, наблюдая за ливневыми струями, которые ветер стал порывами швырять в стекло. Еще багаж получать будут, еще всякие переходы… Минут двадцать, как минимум.
Показались первые пассажиры. Встречающие, лица которых за эти полчаса стали почти родными, радостно или деловито целовали своих прилетевших и уходили с ними в пеструю суету дождя. Ну вот и Аня с Громовым.
Они шли как-то слишком медленно. Серега впереди сутуло нес на плече две дорожные сумки, Аня, прячась за его спиной, зябко прижимала к себе сплетенные на груди руки. Оба смотрели в пол. Володя сразу разглядел, что Анино лицо припухшее, заплаканное. Ну, все понятно…
Даже как-то легче стало от этого. Володя, засунув руки в карманы, с почти безразличным видом наблюдал за этой приближающейся к нему похоронной процессией. Куда-то подевались все эмоции.
Серега подошел, глубоко втянув голову в плечи, и поставил сумки на пол. Аня остановилась в двух шагах от Володи. Он ждал и внимательно смотрел на нее. Она поджала губы, сильно закусив нижнюю, съежилась вся под этим взглядом, потом, не разжимая стиснутых рук, деревянной походкой подошла к Володе и уткнулась лицом в планку его рубашки. Секунду помедлив, Кораблев вытащил руки из карманов и легко обнял ее, словно утешая. Аня судорожно вздохнула, расцепила, наконец, руки и расплакалась у него на груди, с трудом сдерживаясь, чтоб не в голос. Володя взглянул на Громова.
Серега, отвернувшись от Кораблевых и тяжело накрыв рукой металлическую шишку столбика ограждения, стал склоняться над ней, ниже и ниже. Володя увидел, что он другой рукой держится за сердце. Отстранив жену, Володя подскочил к Громову и, чуть приподняв его за плечи, аккуратно повел к сидениям в центре зала, приговаривая: «Тихо-тихо-тихо…» Усадив стиснувшего зубы Серегу, Володя машинально пощупал карманы своей рубашки и брюк, потом сощурился, метнув взгляд в сторону выхода из аэропорта, прикинул, сколько до аптечки в машине, и чертыхнулся: далеко.
– Володя, Володя! Здесь где-то есть медпункт! – задыхаясь, зачастила испуганная Аня.
– На втором этаже, кажется, есть аптека, – сказала заволновавшаяся женщина на соседнем ряду сидений.
Володя бросился к выходу из зала, припоминая, где тут лифт. Но вдруг он резко остановился и вернулся к удивленной пожилой паре, которую едва не сбил.
– У вас наверняка должен быть валидол, – сказал он лысоватому мужчине в васильковом пиджаке. – Пожалуйста, человеку плохо!
Пожилой мужчина тут же привычным движением достал из кармана таблетки и протянул Володе.
– Громов, открой рот! – скомандовал Володя, подскочив к Сереге, скрючившемуся на подлокотнике. – Валидол, давай…
Сережа послушно взял губами таблетку и заложил ее под язык. Лицо его было серо.
– Сейчас, посиди чуть-чуть, – велел Володя, пощупав пульс, и легонько похлопал Громова по плечу. – Если не полегчает – будем думать дальше… Да сядь ты! – сказал он Ане, направляясь за сумками, оставленными у веревочного ограждения.
Минуты через три Серега стал медленно разгибаться. Володя, напряженно выжидавший в соседнем кресле, вздохнул и полез за платком, чтобы утереть лоб. Аня, сидевшая в стопоре на краешке сидения по другую от него сторону, шепотом сказала «Господи!» и согнулась, закрыв лицо руками. Громов с закрытыми глазами осторожно чуть подвинулся вперед и откинул голову на спинку сидения. Кораблев снова пощупал его пульс и тоже откинулся в кресле, устало прикрыв глаза рукой.
Через несколько минут Володя почувствовал, что на него кто-то смотрит, и открыл глаза. Перед ним стоял тот пожилой мужчина в васильковом пиджаке, у которого Кораблев стрельнул валидол. Его супруга скромно держалась в стороне и, увидев, что Володя поднял голову, присела в кресло по соседству с Аней.
– Простите, я хотел узнать, все ли в порядке? – проговорил мужчина.
Володя с кивком головы вернул пробирку с оставшимися таблетками мужчине, перевел взгляд на Серегу и тихо окликнул: «Громов!» Тот вздохнул, открыл глаза и сказал:
– Да, спасибо. Уже гораздо лучше.
Пожилой мужчина не торопился уйти.
– Простите, молодой человек, – обратился он к Володе. – А как вы поняли, что у меня есть валидол?
Володя окинул его взглядом и улыбнулся одними глазами.
– Вы еще наверняка с собой сальбутамол носите. Вы ведь астматик?
– Да!
Брови василькового мужчины поползли наверх с радостным удивлением.
– Печень так себе, – продолжал Володя, разглядывая его лицо. – Давление частенько скачет…
– Я бы еще почки проверил, – вставил Серега. – Лицо вроде не испитое, а мешки под глазами нехорошие… Может камни?
– Верно-верно! – весело воскликнул мужчина. – Хронический пиелонефрит.
– А еще у него простатит, – подавшись вперед, деловито пожаловалась пожилая женщина и осеклась под смущенным взглядом мужа.
– Ну, зато, наверное, жене не изменяет… – степенно рассудил Володя.
Громов, снова закрыв глаза, хмыкнул и заулыбался.
– Ну что ты вечно!.. – цыкнул на жену мужчина и взял ее под руку, поднимая с сидения и уводя.
– Что, сволочь, очухался? – беззлобно спросил Володя Громова.
– Очухался.
– Ну, поехали домой.
В районе, где жили Громовы, дождь уже превратился в легкую морось. Кораблев молча открыл багажник. Сережа достал свою сумку, навесил ее на плечо. Они посмотрели друг на друга. Володя первым отвел взгляд, захлопнул забрызганный грязью багажник и отер платком руки. По его лицу невозможно было понять, о чем он думает.
– Прости, – сказал Громов.
Володя отвернулся и, глянув, нет ли сзади машин, сел на свое сидение и завел мотор. В зеркало заднего вида он видел, как Серега одиноко стоял рядом с лужей у подъезда, глядя вслед удалявшейся машине.
Володя посмотрел на Аню. Ее лицо было серо, она безучастно смотрела вперед на дорогу.
«Ничего, переживем», – подумал Володя и развернулся на светофоре к дому.
Машина повернула на их улицу. Аня все острее стала понимать, что ей не хочется домой. Что там дома? Маленький Сережка у родителей, дома ее ждут только вещи. Вещи из другого мира – простого, ясного и чужого ей сейчас. Сказанное Сережей слово «жена» заставило ее задуматься о многом: это слово стало венцом материализации последствий ее эгоизма.
То, как она жила, виделось ей теперь во всей своей неправильности. «Смазливая блондинка, щеголяющая своей сексуальностью и талантом. Жестокая, эгоистичная, безответственная вертихвостка!» – укоряла она себя. Спрятавшись за Кораблевым, она никогда не стыдилась влюблять в себя мужчин всех возрастов. Тайная муза талантливого невростеника Поплавского? Ну так это же естественно! И закономерно. Пьяный Довганько под окнами ее общаги трубит: «Ничь яка мисячна»? Естественно и трогательно! Неохватные букеты от соревнующихся друг с другом старого героя-любовника и молодого резонера из их труппы? Не говоря уж о звукорежиссере… Естественно и смешно, на то и театр! И везде – сюжеты, сюжеты, то трагедия, то комедия!.. И всё – в проклятую копилочку, всё – в ее подлую норку под гордой вывеской «Здесь живет художница»! Аня прекрасно и всегда отдавала себе отчет: пусть мечтают о ней другие мужчины, забывая своих жен, в ее представлении почему-то поголовно похожих на общипанных кур. Она же – особенная, одна из немногих, которым дана власть, о чем еще Лариса говорила ей когда-то. Кораблев с Громовым не знают – и ладно! А то, что это всё живые люди, – ничего? Что Сережа – живой человек – ничего? Чем она вообще тогда лучше циничной Ларисы?
Перед мысленным взором, словно спроецированный на лобовое стекло, снова возник образ Громова. «Сережка. Сереженька… Нежное, милое мое чудо, любимый мой брат-близнец … Разве то, что случилось между нами, – это нормально? Чертова Голицына! «Жена» – это слишком глубоко, это другой уровень, другое измерение!» – роняя с ресниц очередную слезу и проклиная свое безволие, упрекала себя Аня. Да, он любил ее всю свою жизнь, но и она ведь его всю жизнь любила! Счастливая привязанность, с самого детства связывающая их, – это ведь тоже род любви? Почему же тогда, оставшись без присмотра Кораблева, она в какие-то считанные часы настолько потеряла над собой контроль, что так глупо спровоцировала эту ненужную близость? Ведь это был его последний шаг к мучительному слову «жена»! «Да я же чуть не убила его!» – осознала Аня, вспомнив мертвенно-серого Громова в аэропорту. И ведь это, само собой, еще не конец! «Сережа, Сереженька, прости! Боже, как больно! Что же теперь будет?» …А ведь он предупреждал: «Не переступить черту... предел прочности…» – припомнила она давнишние кораблевские предостережения.
И тут новая волна упреков накрыла ее, заставив перевернуться сердце. Когда она была с Громовым, она запретила своему сознанию впускать эту мысль, но сейчас... «Кораблев!.. – вспомнила она, наконец, о сидящем рядом муже. – Господи, да это же просто бесчеловечно!.. Как же я так могу? Я же люблю его? Люблю! Люблю!»
Ей вдруг показалось, что она когда-то уже задавала себе такой вопрос – и так же отвечала на него... Да. Это было. И всё тогда же, в тот ее переломный десятый класс. Но только тогда это было про Сережку. «С ума сойти, как всё похоже!» – не смогла она не восхититься композицией. Преданное «старое счастье», неожиданное «новое счастье»… Но ах, кабы счастье!.. Счастье было тогда. А сейчас вместо него – новая боль, новая мука!
«Счастливые семьи счастливы одинаково…» Она знала, что Володя ее ждал, волновался, думал о ней. Радовался предчувствием встречи, наверняка купил чего-нибудь вкусного. Ведь не все это время он провел за операционным столом? Для него их дом был всегда священен. «Муж – стены дома, а жена – его душа», – вспомнила она его слова.
Аня поняла, что отныне она стала чужой в своем доме, она переступила его порог и больше не может вернуться. Она теперь везде чужая. Чужим стало даже вот это тело, которое сидит сейчас на ее месте и ничего больше не чувствует. Так что ни тела у нее нет больше, ни души… И снова ей показалось, что и это уже было. Что-то говорил ей Володя – про душу и тело, там, у гибискуса на четвертом этаже. Что-то очень важное... И был он тогда в своей белой рубахе – словно святой, сияющий в темноте… Про каждую клеточку и каждый волосок она помнила, а вот эти, такие нужные сейчас слова никак не хотели вспоминаться…
«Ты взяла мою душу – бери и тело», – подсказал ей внутренний голос слова шестнадцатилетнего Кораблева.
«И Сережину душу я взяла, а теперь и тело его… И свое не уберегла. Сначала разменяла, раздала, разбазарила – душу свою, а теперь еще и тело!»
«…А еще он сказал тогда: «Я чист перед тобой и перед богом!» Володя-то отработал, отмылся, он давно чист… А ты, голубушка, – грязна! И всегда ты была грязной!»
Володя остановил машину у подъезда и с минуту смотрел на жену, мрачно уставившуюся в одну точку. Он снова завел мотор и, сделав стремительный разворот, выехал на улицу. Снова замелькали дома и магазины, заставив Аню очнуться от своего оцепенения. Она почти облегченно вздохнула, скинула туфли, поджала под себя ноги и снова застыла в своем кресле.
– Ты везешь меня в лес убивать? – прервала, наконец, молчание Аня, когда машина километрах в тридцати от МКАДа свернула с шоссе на узкую дорогу, темной полосой уходившую вглубь густого леса.
– Да. Надоела ты мне, – ответил Володя бесстрастно, и было непонятно, шутит он или нет.
«Вот и хорошо», – подумала Аня. Ей вдруг захотелось, чтобы это было правдой. От этого даже сердце чаще забилось, и руки вмиг вспотели. Как бы он мог ее убить? Ей бы, пожалуй, хотелось бы сейчас разбиться на машине, на полной скорости въехать вон в ту большую елку на повороте. Если бы она была сейчас одна, она бы так и сделала. «И все-таки, куда это мы едем?» – удивленно подумала Аня.
Лес стал редеть, начались заборы то ли деревни, то ли дачного поселка. Большие деревянные дома запестрели за старыми корявыми березами и яблонями с уже розовеющими немногочисленными яблоками. Володя притормаживал у поворотов, припоминая дорогу, и, наконец, заехал, наверное, в самый дальний угол поселка.
Они вышли из машины, Володя достал из кармана ключи и открыл калитку. Аня, ничему не удивляясь, медленно прошла за ним по мощеной плитками дорожке через цветник с поникшими мокрыми флоксами, через заросший малиной яблоневый сад с баданом и папоротниками, посаженными вокруг старых стволов. Воздух был еще влажным после дождя, от листьев веяло свежестью. Да, в таком саду поставить бы кресло-качалку, завернуться бы в вязаную шаль и читать бы целый день Ахматову. Может так можно было бы отмыть душу?
Володя открыл смолистую дверь, и они прошли по домотканым дорожкам через застекленную веранду в большую прохладную комнату. Пахнуло горчинкой печного духа и сладковатым запахом старой деревянной мебели.
– Чей это дом? – спросила Аня.
– Это дача. Профессора Степанова, – сказал Володя, кладя ключи на большой круглый стол под скатертью с тяжелой бахромой.
– Первый раз слышу.
– Я ассистировал ему позавчера. Хороший мужик.
Володя прошел на кухню, открыл холодильник.
– Коньяк будешь?
– Буду, – помедлив, ответила Аня.
Этому дому не хватало только рояля, чтобы напоминать декорацию к какому-нибудь спектаклю по Чехову. Аня открыла в комнате два больших окна, выходивших одно в сад, другое – в лес. Она медленно прошла к большому старинному креслу в углу, сняла с него сложенный квадратом плед с кистями и села, проведя ладонями по гладкому холоду подлокотников. У ее родителей дача была совсем другой – с отцовскими охотничьими трофеями, с разномастными стульями и диванами, которые отдавали им родительские друзья, когда покупали себе новые. Дача родителей всегда была полна гостей, шашлычного запаха и всякого пестрого хлама. Здесь же, среди сдержанных красок темного дерева и гобеленовых штор была атмосфера спокойствия и сосредоточенного уединения.
Володя с кухни объяснял:
– Мы с ним вчера днем сюда вырвались – тещу его забрать. Меня впечатлил этот дом... Я попросил у него разрешения привезти как-нибудь тебя сюда, в гости. Почему-то подумал, что тебе тут должно понравиться. А он мне запасные ключи отдал, велел не стесняться. «Хоть неделю, – говорит, – живите. Все равно, жена в отъезде». Хороший мужик… Вот я и решил тебе сюрприз сделать...
Володя принес поднос с начатой бутылкой коньяка, рюмками и нарезкой.
– Такой дом подошел бы скорее писателю. Или композитору, – сказала Аня.
– Это дача отца Степанова. Он в сталинские времена был членом Союза писателей, – ответил Володя, пододвигая к ее креслу журнальный столик и стул для себя.
«Вот ведь живут же творческие люди! – подумала Аня. – Яблони, лес, воздух. Половицы скрипят… Как бы здесь рисовалось, как бы фантазировалось!» Ей давно казалось, что в юности, в школе она была больше художницей, чем теперь. Вечные стирки, уборки, готовки, детский сад, сопли – вся эта бытовая карусель – все это так отвлекало ее каждый день, так приземляло! Ее творчество, казавшееся ей когда-то священным и таинственным миром, куда она была по чьему-то величайшему разрешению счастливо допущена, сузилось теперь до размера островка. Да и островок этот наполовину уже сполз в какой-то мутный поток под названием «контракты-проекты-договоры». Где она сама, Анна Голицына? Потерялась, запуталась? «А теперь еще и это!..» – Аню даже чуть передернуло от на миг ушедшего на второй план, но нахлынувшего с новой силой чувства вины.
– Налей, пожалуйста, еще коньяка, – попросила она Володю.
– У меня рациональное предложение: напиться как следует и лечь спать, – сказал он, наливая ей и себе. – Я за эти трое суток спал, считай, всего часов пять, наверное.
«Я, пожалуй, чуть побольше», – подумала Аня.
Вяло закусывая бутербродами, они молча допили коньяк. Володя сказал:
– Ты как хочешь, а я – в ту комнату, на боковую.
– Угу, – кивнула головой Аня, заворачиваясь в плед.
На душе было все еще гнусно, но уже не так тяжело. И вправду, тупо лечь спать сейчас – это было бы самое лучшее лекарство. Она услышала, как в соседней комнате заскрипели пружины кровати, и через минуту до нее донеслось ровное посапывание Володи. Небо уже вовсю желтело влажным закатом. Аня закрыла в большой комнате окна, удовлетворенно заметив, что ее пошатывает.
Ей не хотелось спать в комнате с Володей, тем более, на одной с ним кровати. Впрочем, она заметила, что кровать под ним была скорее одноместной. «Вот и хорошо», – подумала она.
Аня подымила над Володей найденной на тумбочке пластиной от комаров, сняла одеяло и подушку с другой кровати, стоявшей у противоположной стены, и, закрыв дверь в Володину комнату, прошла с ними на веранду. Где-то далеко лаяла собака и непрерывным гулом стрекотали кузнечики. Сквозь щели тянуло пряным ароматом флоксов и маттиолы. Постелив себе на маленьком диванчике, Аня, не раздеваясь, легла, укрылась с головой от комаров и тут же заснула под звуки и запахи летнего вечера.
Володя уже который раз за это утро заглядывал к Ане. Она все спала, не меняя позы. Володя сварил себе кофе, который нашел в профессорском буфете на кухне. С кружкой он прошел на веранду, сел в плетеное кресло, пододвинув его к Аниному дивану, и стал смотреть на нее, попивая кофе.
Кораблев думал о том, что жена его, как ни крути, начала стареть… Морщинка между бровей, которая появлялась раньше только тогда, когда Аня сосредоточенно работала, не отпускала ее теперь и во сне. В углах глаз уже образовалась легкая сеточка, на руке, лежащей у щеки, под тонкой кожей по-старушачьи угловато вздулись вены. Раньше он этого, кажется, не замечал. И волос седых у нее уже стало много, уже не по пальцам пересчитать, как было еще пару лет назад... «Моя родная, потертая, но все еще прекрасная кукла», – грустно подумал Володя. Зато Сереге она досталась уже вот такой, не юной!
Володя все утро – теперь уже на свежую голову – старательно анализировал объективную фактологию этой двойной измены и субъективные грани своих переживаний, углублялся в историю проблемы, взвешивал причины прощать или не прощать. В конце концов он пришел к выводу, что, несмотря на то, что боль и разочарование все еще главенствовали сейчас среди его чувств, для него все изменилось еще вчера, в аэропорту. Опухшее от слез лицо Ани, сердечный приступ Сереги… Они явно страдали больше.
И сейчас, лежал этот вот чемодан без ручки перед измученным Кораблевым – жалкая, нахмуренная, все еще опухшая, наверняка еще пьяная его вторая половина. Володя уже не испытывал ни ревности, ни гнева. «Моя родная, потертая, блудливая жена, – грустно думал он. – Никуда мне от тебя не деться».
Скрипнуло Володино кресло. Аня вздохнула, пошевелилась и открыла глаза.
– Что это, кофе? – спросила она и протянула руку. – Можно?
Володя отдал ей кружку. Аня жадно выпила оставшуюся половину теплого кофе, поставила кружку на пол рядом со своими туфлями, утерла рукой губы и, почесывая искусанные комарами руки, снова заползла под одеяло, натянув его до самого носа. Володя понял, что она готовится каяться, плакать и вымаливать его прощение.
– Может еще сварить? – сочувственно предложил он.
– Слушай, Кораблев… Неужели ты меня простил уже? – с вялым раздражением спросила Аня.
– Скажу честно, я еще не решил. Но скорее да, чем нет. Только я не понимаю сейчас твой тон… Это хорошо или плохо? – сказал Володя, пристально глядя на жену.
– Ой, пожалуйста, не надо сейчас про «хорошо или плохо», ладно?
Аня скривилась и болезненно положила руку на глаза.
– Ладно, – помолчав, проговорил Кораблев и встал с кресла. «А вот теперь уже скорее нет, чем да! Надо уйти, чтоб не завестись, не напороть горячки», – подумал он, едва сдерживая волну гнева. «...Это она, это вот эта падшая женщина тебе, законному мужу, будет диктовать, что делать и что говорить? – продолжил уже его гнев. – Ну иди, прячься. Ступай себе, смиренный рогоносец!»
Аня молча дернула сжатыми губами. Володя, злобно зыркнув на жену, направился в комнату. «Волчица ты, тебя я презираю!» – злорадно напомнил гнев.
– Извини, у меня голова болит, – сказала она ему вдогонку.
– Я понял, – ответил он спокойно.
– Понял он… – проворчала Аня тихо, но Володя услышал и вернулся.
Он чувствовал, как в нем начинала вскипать уже не подвластная контролю «ярость благородная». От предчувствия серьезных слов и, наверное, даже действий у него задрожали пальцы. «Руки чешутся! – понял он. – Вот как они, оказываются, чешутся!.. Ну, дай мне только повод, дорогая!»
Не сводя горящего взора с жены, Кораблев сел в кресло и стал ждать объяснений.
– Если бы ты знал, как вы мне надоели… Оба! – прошипела жена, скрестила сжатые в кулаки руки, накрыла ими зло сощуренные глаза и продолжала: – Что бы я ни сделала, все мне прощаете. Вы не мужики, вы просто тряпки какие-то! Я о них ноги вытираю, а им – хоть бы что… Какие-то прямо тургеневские персонажи! – воскликнула вдруг она театральным голосом и расхохоталась. – Я бы сказала, что вас, друзья мои, просто пучит, распирает от вашего благородства! Как же оно меня раздражает, ну просто уже бесит! Как вам не надоест? Кораблев! Как вам не надоест, я спра-ши-ва-ю? – отчеканила она в каком-то разухабистом отчаянье, весело обращаясь к Володе.
Тот молчал, стиснув зубы и кулаки. Лицо его было серо, а на шее заметно пульсировали артерии.
Аня отвела взгляд, глубоко вдохнула и судорожно выдохнула, закрыв глаза ладонью.
– Володя, я устала! Я хочу свободы, – сказала она уже тише. – Мне, наверное, надо уехать куда-нибудь… Одной. Ты слишком хорош для меня, я не могу так больше. О, если б ты знал, что, бывает, творится в моей голове! Ах, Кораблев, если бы ты знал!.. Я увязла в своей «плохости», понимаешь? Я могу теперь только разрушать. Я опасна. Меня теперь можно только убить. Или выбросить. Да!.. – она снова оживилась. – Дать мне пинка покрепче, как собаке! И чтоб улетела вон в тот лес, зализывать себе!..
В злом возбуждении она села на диване, вначале резко откинув одеяло, потом снова прижав его к себе, будто загораживаясь от Володи.
– Знаешь, Кораблев, – продолжала она, – ты, наверное, будешь смеяться... Но мне, ей богу... Да, я скажу это, наконец!.. Мне надоело быть твоей женой!.. Боже, как же часто я завидую Ларисе! Помнишь Ларису Бероеву? А я ее частенько вспоминаю! Вот, свободный человек: живет где хочет, с кем хочет! Одинокая самодостаточная личность. Да, она плохой, очень плохой человек!.. Но она принадлежит себе, она счаст-ли-ва! – воскликнула Аня, заглядывая в глаза мужу. – Я тоже хочу быть счастливой, Володенька! Я не могу больше с вами! Вы подавляете меня своей правильностью, своей преданностью… Вот вы где у меня!
Она стукнула прямой ладонью под подбородок, показывая, до чего они с Громовым ей надоели.
– Ведь я никогда, никогда не была свободна! Громов мне всю школу испортил – своим вечным ухажерством, потом тебе меня передал, из рук в руки… А я художник, а не вещь! Вот эта вот «каменная стена», за которой я – за тобой или за ним… – Аня потрясла указательным пальцем в сторону Володи и пространства улицы… – Это моя тюрьма!
Она вскочила с дивана, тряхнув одеялом, злым рывком набросила его себе на плечи и стала метаться по веранде из угла в угол.
– Что я сделала в своей жизни? «Бал персонажей» написала, который, наверно, уже закрасили давно во время ремонта? Серию детских книжек проиллюстрировала? Да дети их уже и читать перестали – у них телевизор есть, компьютер, зачем им книжки? Декорации к спектаклям обновила? Да кому они нужны?.. Что, Володя, что останется после меня? Младший Сережа и твое доброе воспоминание о моих борщах и сырниках? Так на это любая баба способна... Но я же не любая!
Аня, сжав углы одеяла у груди, на последних словах потрясла кулаками, потом закрыла ими лицо, бросилась на диван лицом в подушку и зарыдала.
Кораблев смотрел на эту сцену с нарастающим недоумением. Вот это были новости! И Громов-то, оказывается, был тут почти ни при чем! Или это она специально перевела стрелки? Неужели его жена так хитра, думал Володя. Что это за ловкий ход, что за шахматная партия? А может проблема действительно намного глубже, чем просто измена, курортный роман? И что ему было теперь с этим делать? Уйти, хлопнуть дверью? Или по щекам ее отхлестать? Да он же ее всю жизнь на руках носил, из кожи вон лез, никогда не расслаблялся! Другие мужья, вон, на диванах себе пивные животы у телевизоров отращивают, а он… Театры, кино, выставки – пожалуйста! Поездки – ради бога! Дома у них – не дом, а выставочный зал, ребенку – ни пошуметь, ни побаловаться – кругом произведения искусства! А он не вмешивался, он радовался… Твори, Анечка, твори! А ей, оказывается, мало!
Володя схватил одеяло за край и сорвал его с Ани. От этого она вскрикнула, резко вскочила, потом схватила Володю за рукава и закричала, сползая ему в ноги:
– Убей меня, убей, Володя-а! Я не могу так больше!
Он подхватил ее за подмышки, тряхнул, обвил ее руками и изо всех сил прижал к себе. Сердце его колотилось, голова кружилась. Он чувствовал власть, он душил ее – сразу всю, как удав, наслаждаясь силой своих рук. «Вали на пол, так эффективнее!» – подсказывал гнев, но Кораблеву словно хотелось раздавить ее о себя, проломить ею свою грудную клетку, расплющить вместе с ней свое проклятое сердце.
– Я тебя ненавижу! Ты мне жизнь сломал! – едва хрипела она, слабо пытаясь вырываться.
– Я тоже тебя ненавижу, – глухо вторил он и сжимал ее еще крепче.
– Пусти, мне нечем дышать! Ты, тряпка, не можешь даже ударить меня! – прерывающимся голосом прошептала она, слабея в его руках.
Володя осознал, что он убивает, да что там – уже почти убил свою жену, но ей почему-то так не кажется. Она, наивная, вероятно думает, что он так ее успокаивает!.. И требует для себя наказания! Эта мысль так вдруг развеселила Кораблева, что он, мгновенно растеряв добрую половину своего гнева и силы, не отпуская, впрочем, жены, стал корчиться от смеха.
– Сволочь, ты смеешься надо мной?!
Она ухитрилась, упершись ему в грудь, заглянуть в его безумные глаза, потом закрыла рот руками и, пользуясь тем, что Володя немного отпустил ее, вырвалась, бросилась на пол ему в ноги и вцепилась пальцами в его брюки.
– Прости-и-и... – пропищала она, сжимаясь в комок.
Кораблева трясло. Он стоял над ней и задыхался. Это дерзкое создание, оскорбившее его своей изменой, незаслуженными претензиями, своей дикой истерикой, – валялось теперь у его ног и – о, наглость! – уже не молило о расправе! Он смотрел, как ее маленькое тело сотрясает беззвучный покаянный плач, и ему не было жаль ее. Ему не было жаль себя. Думая о том, что он с таким злорадным удовольствием своими драгоценными, возвращающими других с того света руками только что чуть не отнял жизнь у любимого человека, Кораблев впервые чувствовал себя просто каким-то всемогущим дьяволом! Это было так для него ново, что снова вызвало улыбку на его губах, переросшую в невольный смех. Он стал хохотать, вцепившись в свои волосы, а жена все крепче прижималась к его ногам.
Наконец, Володю отпустило. Он затих и медленно опустился на колени рядом с Аней, которая, угадав его желание, отстранилась немного, давая ему место рядом с собой. Он крепко сжал ее опухшее лицо в своих ладонях и внимательно, словно в первый раз, изучая ее глаза, подумал, как вовремя умудрились они остановиться!
– Дура ты моя, – глухо сказал он и дал ей, наконец, вдосталь нарыдаться в свой свитер.