Им было по двадцать восемь лет. После ординатуры Володя быстро защитился, и его взяли в одну из престижных клиник, закрепленных за родным медом. Он был на взлете карьеры: мало того, что он попал в хирургическое отделение к светилу торакальной хирургии, харизматичному толстяку и острослову, профессору Подмаренникову, ему еще и дали полставки доцента. И Володя радостно углубился в практику и в преподавание, пропадая сутками на работе.
Он перевел в эту клинику и Громова, когда в терапевтическом отделении открылась вакансия. Сережу взяли туда с условием срочного оформления на соискательство и с обещанием за два-три года сделать диссертацию, поскольку терапия отставала от других отделений клиники по количеству остепененных кадров.
Громов без особого энтузиазма взялся за научную работу, рассчитывая на то, что если он зарекомендует себя хорошим врачом, его и без диссертации отсюда не выгонят.
Его и не выгнали. Кризис начала девяностых привел к тому, что половина врачей поразбежалась по частным кооперативам, и про степени уже никто и не вспоминал. Наоборот, Сережей тоже стали вначале прикрывать дыры в занятиях у студентов мединститута, а потом, как и Кораблеву, дали постоянные полставки преподавателя.
И началась у Сергея Андреича малина… Молодому красивому доктору стали прохода не давать студентки. Кораблев, стоит отметить, тоже, конечно же, был популярен в этих кругах. Отчасти этому способствовало еще и то, что из-за частой обработки рук свое обручальное кольцо он носил преимущественно не на пальце, а как крест – на цепочке на шее. Но Володя всегда был патологически серьезен в вопросах общения с молодежью, поэтому так открыто, как Громова, девушки его любить побаивались. А Сереже глазки не строили только те студентки, у которых мужья учились в их же группах.
Стали ходить слухи о романах Громова со студентками. Скоро этим озаботился Володя. Он вообще-то старался не лезть в личную жизнь друга, но тут уж он просто запутался в этом потоке откровенно гадких сплетен. Как-то на обеде он зашел в ординаторскую к терапевтам. Громов как раз был там один.
– Серега, это правда, что тебя видели в кафе с Черданцевой с четвертого курса?
– С Черданцевой? Это уже сто лет назад было. У меня сейчас Михалева. И Любимова… периодически. Ты чай будешь?
Он включил в розетку алюминиевый чайник.
– А я, идиот, не верил! А про Раппопорт, Аникееву и Шугаеву – это тоже правда?
Сережа вместо ответа довольно улыбнулся.
– Громов, что ж ты делаешь? Вместо того, чтобы жениться, как все нормальные люди, ты какой-то бардак у всех на виду устроил! – гневно сделал ему выговор Кораблев.
– Знаешь, Володя, они, между прочим, все совершеннолетние. И не я их клею, а они меня. А тебе что, завидно, что ли? Ну да, на тебя-то почему-то студентки не вешаются…
– Вешаются, будь спокоен… Только у меня ума хватает не отвечать им и не провоцировать.
– Я их провоцирую? – воскликнул Сережа изумленно и приложил руку к груди.
– Ты, конечно! Кто ж еще? – ответил Володя, заглянул в грязную кружку с присохшей заваркой и направился с ней к раковине.
– Да это они меня провоцируют! Аникеева, вон… А, хотя ты у нее еще ведешь… Тогда не буду тебе рассказывать.
– Мне и неинтересно знать про эти твои приключения. Знаешь что, Громов! Я уже даже иногда жалею… Мне, честно, уже бывает стыдно за тебя. Ты разве не понимаешь, как ты банален и смешон? Ведешь себя как карикатурный дорвавшийся кобель! Мне как твоему другу вот это все слушать со всех сторон – крайне противно.
– Знаешь что, дорогой папочка!..
Сережа развел сунутые в карман расстегнутого халата руки.
– Будь моей женой блаженная Анечка Голицына, я бы тоже запросто мог бы тут сейчас святого изображать! Но ты же сам отобрал ее у меня. А теперь еще и лезешь ко мне с поучениями!
Эта тема нет-нет – да и всплывала у них иногда. Но Володя сделал вид, что не обратил внимания на «кто старое помянет».
– Да неужели ты не понимаешь, что это гнусно? – сказал он сухо.
– Гнусно, Володя, уводить девушек у друзей. А эти – ничьи. И они, кстати говоря, страшно рады, что их сам «великий Громов» осчастливил!
– Гад ты, «великий Громов»!
Кораблев подошел к столу Сережи, с размаху поставил на него помытую кружку, развернулся и стремительно вышел из ординаторской, хлопнув дверью.
– Посуду мне не бей, пожалуйста, – успел ему в спину крикнуть Громов.
Володя с Сережей довольно долго не общались после этого, почти два дня.
А жизнь текла своим чередом. Аня ушла, наконец, из ТЮЗа, который поднадоел ей бездельем и безденежьем. Она прошла по конкурсу, и ее взяли художником в один из центральных московских театров. А еще Ане вдруг позвонил бывший замдиректора, а ныне – директор издательства детской литературы, тот самый Попугай, с которым она познакомилась когда-то на памятной богемной вечеринке. Он, припомнив ее «мальчишек-победителей», предложил ей долгосрочный контракт с издательством – пока на дошкольный и младший школьный возраст, а в перспективе – на классику для старших. И все свое свободное время Аня стала проводить над иллюстрациями к новым изданиям стихов Чуковского, Барто, Заходера.
Володя был весь в своем любимом деле, Аня – в своем. Они по-прежнему периодически ходили в кино и театры, любили посидеть по окрестным кафешкам. Громов по-прежнему наведывался к ним с завидной регулярностью – то с бутылочкой вина, то с новыми пластинками, а то и с проблемами. И Кораблевы в который раз терпеливо воспитывали, утешали Сережку и брали с него слово завязывать со своими двоечницами, которые его, похоже, начинали просто использовать.
Жизнь в общем-то была полна и работой, и общением… Но у Кораблевых была серьезная проблема. У них не было детей.
У Ани были спайки. Откуда они взялись – никто не понимал. Может быть она простудилась когда-то – и не заметила… Ее уже однажды оперировали, но спаечный процесс начался снова.
Раньше Кораблевы – вместе с Громовым и компанией – вначале каникулы, а потом и отпуска проводили на севере, сплавлялись по рекам или ходили в горы. Но в последнее время Аня стала так беспокоиться, что поездки в более холодную природную зону могут окончательно лишить ее шанса иметь детей, что Кораблевы стали ездить в отпуска на юг, в черноморские санатории и дома отдыха. Оба они терпеть не могли этот дурацкий бездеятельный пенсионерский «отдых», но терпели.
Терпели впустую. Ничего не получалось.
Сережка был в курсе беды Кораблевых и сочувствовал им.
А у него самого что-то совсем стало гадко с его девицами. Новые романы не доставляли ему удовольствия, а о прежних связях даже вспоминать не хотелось.
Однажды он зашел к Кораблевым, когда Володя был в магазине.
– Ты что-то плохо выглядишь, – заметила Аня.
– Какое-то опустошение… Приютите ненадолго, – попросил Сережа.
Он прошел в комнату и сел в кресло, а Аня, поставив чайник, извинилась и продолжила перебирать на полу папки с рисунками. Ей надо было к завтрашнему дню закончить с Чуковским, а по Айболиту еще явно чего-то не хватало.
– Ань, что за беда у меня с женщинами, а? – устало спросил Громов.
– Сереж, почему ты не хочешь, наконец, просто жениться? И не на студентке, а на ровеснице? – спросила Аня. – У меня много интересных знакомых в театре появилось… Я тебя познакомить могу.
– Нет. Ничего вообще сейчас не хочу, – ответил Сережа. – У меня кризис среднего возраста.
– Что-то рано у тебя средний возраст настал… – хихикнула Аня, которой Сережка своей отросшей шевелюрой только пять минут назад сильно напомнил себя-школьника.
– Знаешь, честно говоря, мучает мерзкое чувство пресыщения, – потерев лоб, сказал Громов. – А еще осознание, что что-то важное прямо сейчас уходит от тебя, уходит каждый день и никогда больше не вернется… Завидую я твоему Кораблеву: всегда у человека есть какая-то цель! – Он вздохнул. – …То олимпиаду выиграть, то из тебя хорошистку сделать, то из меня – «человека»… То красный диплом получить, то диссер защитить, то меня к себе поближе перетащить. Теперь вот мастерством прирастает, докторскую делает… А я не знаю: что я делаю и зачем я делаю? Пустота кругом. Такая пустота, что хочется напиться. Или подраться.
– Сережка… Ну-ка завязывай со своим кризисом! – строго велела Аня. – Тебе, знаешь, надо изменить что-то. Хотя бы сменить интерьер. Может тебе снова у нас пока пожить? Или переехать на другую квартиру? Какая разница, где снимать квартиру, если все равно снимать? – предложила она, водя в воздухе рисунком с больными бегемотиками.
– Я тоже уже думал об этом. И чтоб ни одной бабы туда не водить… – ответил Громов с закрытыми ладонью глазами.
– А мне можно?
Сережа внимательно посмотрел на Аню из-под раздвинутых пальцев, одним глазом.
– Ты – не баба.
– А, ну да, жена друга – не баба, – улыбнувшись, вспомнила Аня.
– Ты прекрасно знаешь, что не поэтому, – мрачно сказал Сережа и снова сомкнул пальцы.
– Громов, не пугай меня… – уже без улыбки проговорила Аня и отвернулась от него.
– А то для тебя это новость, что ты в моей жизни – единственная… – проворчал, не открывая глаз, Громов.
Какое-то время они сидели и молчали. Аня на коленях на ковре, Сережа – в кресле.
«Вот бы сейчас интуиту Володьке домой вернуться!» – подумала Аня.
– И что мы с этим будем делать? – спросила она.
– А что мы с этим уже столько лет делаем? – проговорил Сережа, со вздохом лениво открывая глаза и разведя руками. – Ничего!
Аня опустила голову и продолжила перебирать рисунки. Да, это была не новость. Но зачем было это говорить?
На самом деле, Аня, которая не раз после своей несостоявшейся орлянки возвращалась к теме «почему он, а не я?», уже давным-давно поняла, почему она выбрала все-таки Володю, а не Сережу. Поняла уже не сердцем, а умом.
Вначале на ее выбор, конечно, в большей степени повлияли фактор новизны, благодарность за спасение, напористость Володи и его смелый телесный контакт с ней, которого так боялся Громов. Но впоследствии, и очень быстро, Кораблев окончательно утвердился как номер один. С Громовым она, Анна Голицына, была равна. Сережка всегда оставался ей нежным лохматым братом, ироничным, но искренним и трогательным, как точно сказала однажды Лариса. Аня знала, что она и сама – такая. А между тем, Кораблев для нее во многом был существом другого, недосягаемого для нее или для Громова ранга.
Независимый и самодостаточный, неподражаемо сдержанный и интеллигентный, Кораблев никогда не был ведомым. Даже когда он пел вторым голосом – и не только в прямом смысле – было понятно, что он – «альфа». На нем словно все держалось, весь Анин мирок, в том числе Громов. Аня однажды подметила, что если бы Кораблев был их с Сережей одноклассником, он бы стоял в списке сразу за ними с Громовым, отсекая идущих следом Куницыну и Миляеву.
Его голова была мощной аналитической лабораторией и фабрикой по производству единственно верных, часто нестандартных решений. А его ювелирные руки!.. Бледные, но всегда теплые, с длинными пальцами, с нервно струящимися прожилками… Руки Кораблева – это вообще была отдельная тема, и не только для Ани. Володин начальник Подмаренников признавал, что в их ремесле Кораблеву уже сейчас мало было равных. Аня, ничуть не обижаясь, уважала и полностью поддерживала Володин приоритет – его работу. (Сережа, кстати, на тему работы был заметно ленив, что Ане в нем не нравилось).
А еще, кроме всего прочего, в глазах Ани Кораблев обладал еще одним бесспорным козырем – притягательной для нее, немного несовременной, «литературной», как она определяла, внешностью. Он был обладателем красоты незаурядной, но спокойной, без вызова. Она естественно дополняла его ум, а не наоборот, как у Громова, который всегда вначале являл себя-красавца, и лишь потом – небрежного интеллектуала. А уж когда Кораблев был погружен в свою диссертацию, с него можно было такие портреты писать!.. Что там Нестеров со своим Павловым…
Ане для ее вдохновения был просто необходим этот глубокий образ. Володя всегда был для нее немножко далеким, а потому она не просто любила его, она все еще была в него влюблена.
На плите закипал чайник.
– Пошли чай пить. У меня пряники медовые, – сказала Аня и, не глядя на Сережку, направилась на кухню.
Они допивали чай, когда пришел Кораблев. Аня была задумчивая, но не грустно, а скорее конструктивно.
– Что тут у вас за похороны? – поинтересовался Володя, ставя сумки к холодильнику.
– Да вот, у Сережки кризис среднего возраста начался, как он говорит, – объяснила Аня.
– Смешно. Наконец-то есть повод. Я могу еще раз сходить. А, Серег? – предложил Володя, уставший сегодня от больных и поручений Подмаренникова.
– Не соблазняй меня, Кораблев! Мне, не скрою, хочется сейчас запить, но если я запью – то это наверняка снова закончится еще какими-нибудь «развалинами часовни», – урезонил его Громов, вспоминая свой пьяный погром на даче Синельникова в аналогичном депрессивном состоянии.
– Так, всем – тихо, у меня мысль! – неожиданно сказала Аня. – Мы Сережке сейчас будем куклу делать.
– Какую куклу, зачем? – не понял Громов.
– Хозяйку твоего дома. И отнесись к этому, пожалуйста, серьезно.
– Какую куклу? Ему живую хозяйку надо, да чтоб такую, знаешь, покрепче!.. – Володя, выпятив челюсть, напряг кулаки. – Со скалкой.
– Пока пусть такая будет, а потом он и живую со скалкой найдет, – строго ответила Аня.
– Давай-давай, – рассмеялся Серега и лукавым взглядом указал Кораблеву на жену. – Детский сад, штаны на лямках. Пусть тешится.
Аня сходила в комнату и принесла лист бумаги, два простых карандаша, пачку цветных и стерку.
– Сначала сделаем эскиз. Рисуй, – велела она Громову, пододвинув ему лист.
Тот посмотрел на растрепанную Аню, взял карандаш, немного подумал и нарисовал круг.
– Это голова, – прокомментировал он и снова задумался.
– Так, ладно, все с тобой ясно, – припомнила Аня громовские способности к рисованию. – Я буду задавать вопросы и рисовать, а ты отвечай и поправляй. И помни, мы рисуем куклу, а не человека.
Сережа утвердительно кивнул головой.
– Она будет большая, маленькая? Это девочка или женщина? Худая, толстая? Какой длины волосы?..
Володя с любопытством наблюдал, как из-под Аниного карандаша по ответам Громова рождается портрет.
– Нет, скулы пошире нарисуй, а волосы – полохматее… Подожди-ка, лоб закрой, такую челочку сделай… Коротенькую. Нос не надо такой пуговкой, пусть будет нормальный, человеческий нос… – увлекся Сережа.
– Теперь одежду выдумывай, – сказала Аня, когда черты лица будущей куклы стали понятны.
Сережа продиктовал ей, как должна быть одета будущая хозяйка его дома. Аня с предельной серьезностью отразила на бумаге все Сережины пожелания и пододвинула Громову рисунок и цветные карандаши.
– Теперь раскрашивай.
– Я?
– Ну, это и ребенок сделал бы!
– Давай я помогу, – подзадорил Володя, варивший всем кофе и с интересом поглядывавший через плечо Громова на процесс коллективного создания эскиза куклы.
– Обойдемся без посторонних! – ответил Сережа. – Это моего дома хозяйка!
И он раскрасил свитер зелеными полосками («Как когда-то у Миляевой, в тон его дивана», – ревниво отметила Аня), волосы сделал коричневыми, потом, повыбирав между коричневым и зеленым карандашами, он взял коричневый и аккуратно подкрасил им глаза будущей куклы.
– Я думала, она у тебя рыжая будет. Тип лица – как у рыжих бывает, – сказала Аня, тряхнув длинными сапфировыми сережками.
– Не люблю рыжих. Достали, – процедил Громов.
– Чем-то знаешь кого напоминает? Девочку Феньку из сказки Пантелеева. Только она рыжая была, – сказала Аня, опершись подбородком о кулак и любуясь то Громовым, то портретом его Хозяйки.
– Не читал, – ответил Сережа, удовлетворенно рассматривая портрет в вытянутой руке. – А мне нравится! Пусть будет Феня… А из чего ты ее сделаешь? – спросил он, переведя ставший вдруг недоверчивым взгляд на Аню.
– Лицо, кисти и туфли – из пластики, остальное – из ткани, на каркасе с шарнирчиками, чтобы гнуть можно было. Я в ТЮЗе знаешь сколько кукол вот этими вот руками сделала? Не волнуйся, будет как живая! Делаем?
– Делаем! – ответил Сережа, с улыбкой протягивая Ане портрет.
– Ну вот и подняли человеку настроение… Я, пожалуй, сосисок еще сварю под это дело. Кому сколько? – подвел итог голодный Володя, наливая народу кофе.
То ли эта кукла и вправду стала неким оберегом, то ли Сережа сам собой переболел своим кризисом, но скоро его отношения с женщинами действительно как-то упорядочились. Он стал ставить рекорды. Последняя красавица-старшекурсница задержалась у него на целых полгода. Кораблевым Сережа сказал, что подумывает о женитьбе на ней, но так и не женился. И не переехал, как собирался. Очень уж удобно он жил – в пяти минутах ходьбы от работы.
А вот у Володи вдруг появился в жизни тайный раздражающий фактор. На их этаже в соседней с хирургией травматологии взяли на работу новую миловидную докторшу – Нину Борейко. И каждый раз, когда Володя встречал ее в переходах, что-то неуловимое проскакивало между ними.
Нина была года на два старше Кораблева.
Ее белый халат с вышивкой на воротнике был идеально подогнан по фигуре, подчеркивая пышную грудь, а также едва начинающую полнеть, но все равно прекрасно очерченную талию и аппетитный «нижний бюст», что неизменно радовало больных Борейко и ее коллег-мужчин. Ножки ее тоже были выше всяких похвал: точеные, обутые в лаковые туфли на звонких каблучках. Нина всегда очень следила за собой, и никто и никогда не видел ее без макияжа и прически, словно только что из парикмахерской.
Первым ее приметил, конечно же, Серега.
– Кораблев, там у вас, оказывается, такая красотка по соседству работает! – сказал он, искрясь от радостного удивления, когда зашел за Володей, чтобы идти в буфет. – Какой бы повод придумать – в «травму» заглянуть? Давай я тебе руку сломаю!
– Ну и что за красотка? – любопытно спросил оторвавшийся от бумаг будущий профессор.
– Но-но! Ты у нас парень женатый, тебе не актуально! – осадил его Громов с соответствующим движением руки.
– Моя жена, между прочим, говорит, что любоваться красивыми людьми – не грех, – вспомнил Володя, вставая и разминая затекшее тело.
– Хо-хо, Кораблев! Там – сплошной грех, уверяю тебя!
Громов, набрав полную грудь воздуха, гоголем прошелся по кабинету друга.
– А давай тогда лучше я тебе руку сломаю, – предложил Володя и, смеясь, подхватил Громова под локоть, заведя ему руку за спину. Тот в ответ лягнул Кораблева.
Выйдя из буфета, они повстречали в коридоре Борейко с лакированным алым портмоне, торопящуюся перекусить до конца обеда.
– Это она! – шепнул Серега.
– Здравствуйте, – с легким поклоном сказал ей Володя своим «фирменным» голосом.
– Здравствуйте, – удивленно ответила она, подняв на него глаза, будто силясь припомнить, кто это.
Доктора проводили ее взглядом.
– Сволочь, Кораблев! – тихо воскликнул Громов, толкнув Володю. – Я все Ане расскажу!
– Что ты расскажешь? Что я с коллегой поздоровался? – ровно проговорил Володя, глядя вслед покачивавшемуся над каблучками белому халату.
– А то я тебя первый день знаю… Я смотрю, бурлит еще в тебе моя кровинушка, бурлит!..
Через день Володя запускал студентов в учебную аудиторию, а мимо по коридору шла Нина. Она, увидев Кораблева, сама первая кивнула головой и заулыбалась, опустив глаза. Володю от этого аж пот прошиб, и семинар он вел сам не свой.
Их познакомил профессор Подмаренников. Володя относил в его кабинет эпикризы, а у того в тот момент была Нина.
– О, Владимир Николаевич! Вы-то как раз нам и нужны, – сказал Подмаренников, в поисках чего-то шурша на столе своими пухлыми руками. – Тут у коллег из травматологии сложный случай – сходите, пожалуйста, проконсультируйте. А то мне некогда... О! вот она, каналья! – воскликнул он театрально и возвел глаза и бумагу к потолку. – Главный меня вызывает! Молитесь за меня, Кораблев… Как Вы говорите, Нина Ивановна?..
– Нина Ильинична – поправила Подмаренникова Борейко.
– Как помолитесь, Нина Ильинична вам все покажет и расскажет, а я убегаю.
Кораблев с ужасом понял, что начинает краснеть.
На следующий день, когда Серега в обед зашел за Володей, тот смущенно пробормотал на выходе из отделения, что надо еще кое-кого подождать… И Громов не успел удивиться, как из стеклянных дверей соседнего крыла в общий холл вышла к ним та фигуристая докторша, на которую он сам глаз положил. Кораблев представил их друг другу. Серега поздоровался с Ниной очень холодно, а с Кораблевым он за весь обед так и не перекинулся ни единым словом.
Володя не хотел себе признаваться, но от факта, что Борейко ему нравится, никуда было не деться. И это, к сожалению, преследовало его не только на работе, но и вечером, когда он приходил домой и включался в какой-нибудь бытовой процесс, помогая Ане, или, усталый, просто ложился с книгой, задрав ноги на спинку дивана.
Тринадцать лет он был верен своей ненаглядной Дюймовочке, а тут вдруг появилась эта ухоженная лошадка… Он всегда любил смотреть, как Аня, нахмурив брови, рисовала что-нибудь за столом или у мольберта, как она, раскидав по полу эскизы, ходила между ними босая, подметая пол обтрепанными джинсами… Тонкая творческая личность. Тонкая во всех отношениях – тонкие руки, тонкая шея, тонкое маленькое тело… Как Токарева про Беллу Ахмадуллину сказала: «Божья дудочка. Хочется броситься и спасти». Или обнять и заплакать от нежности…
А Нина… Володя представлял себе ее налитую грудь под вырезом белого халата. Такую хотелось просто обнять… И очень настойчиво хотелось.
Громов, дувшийся на него вначале, стал подзадоривать Кораблева. Встречаясь во время обеда, друзья соревновались в шутливом флирте с Борейко в стиле: «Донна Роза, я старый солдат – и не знаю слов любви!..» Громов при этом Нину почему-то откровенно злил, но она старалась не показывать вида.
Прошла пара месяцев с того момента, как Володя познакомился с Ниной. Однажды Сережа засек серию странных взглядов между Кораблевым и Борейко и после обеда серьезно сказал Володе:
– Я не позволю тебе изменять Ане.
– С чего ты взял, что я собираюсь изменять Ане? – удивленно спросил Володя.
– Кораблев, ты влюблен, это видно.
Володя помолчал, достал из пачки пару сигарет и, предложив Сереге одну, показал взглядом на холодный «аппендикс» под названием «место для курения».
– Теперь твоя очередь меня воспитывать? – начал он разговор, прикуривая.
– Нет, ну ладно я, человек свободный. Но ты…
– А что я? Я тебе монах что ли? Когда тут такие сокровища… – проворчал Кораблев с сигаретой во рту, размахивая дымящей спичкой.
– У тебя дома твое сокровище. А то, кстати, давай, разводись с Аней – я с удовольствием сам на ней женюсь, – делано равнодушно сказал Громов, и Володя понял, что он не шутит.
Они надолго замолчали, повернувшись к окну. Голые ветви деревьев гнулись от ветра и стучали друг о друга.
– Что-то такое есть в этой женщине, черт ее знает… А в Ане этого нет, – признался Кораблев, поеживаясь.
– Ха, Володенька! Я могу помочь тебе сформулировать! У Ани нет бюста пятого размера и врожденного вульгарного кокетства! Типаж нашей с Аней одноклассницы Куницыной, к твоему сведению. Володя, Борейко – женщина одного дня удовольствия, поверь моему опыту, – проговорил Сережа, глубоко затягиваясь. – А потом только проблемы будут. Не будешь знать, как отвязаться…
Он повернулся к Кораблеву и прищурился.
– А ты вот скажи, ты вообще что-нибудь знаешь о ней как о личности?
– Ну, то что она в разводе и у нее есть дочь, – ответил, пожимая плечами, Володя.
– А чем она увлекается, чем душа живет?
– Не знаю, – недолго подумав, ответил Кораблев.
– А хочешь знать? – спросил Сережа, внимательно глядя на друга.
– Что-то я не понял, ты знаешь что-то, чего не знаю я? – насторожился тот.
– Да ничего я о твоей Борейко не знаю, успокойся! Мне просто интересно, что ты о ней еще хочешь знать, кроме того, насколько хороша она в постели?
Володя задумался. Пожалуй, он только про постель обычно и думал после общения с Борейко. Он помялся, почесал затылок, потом переменил позу, с невинно поднятыми бровями картинно уставился куда-то вдаль и, описав в воздухе широкий круг сигаретой, громко мечтательно сказал:
– Кхм!
– А-а, змей, теперь понимаешь, как это все происходит? – проговорил, заулыбавшись, Сережа.
– Ну и как же ты поступал, когда вот так – и хочется, и колется? – посерьезнев, спросил Володя.
– Я поступал и поступаю так, как хочется. А тебе не дам!
Доктор Громов хитро сощурился.
– Мстишь что ли?
– Ну почему сразу мщу? Предоставляю другу право выбора – или красавица жена – или красавица любовница. Но жену тогда заберу себе, имей в виду! – произнес Сережа, пыхнув дымом между собой и Кораблевым.
– Гад ты, Громов! …Да ты и не узнаешь ни о чем! – воскликнул Володя.
– Я твою физиономию уже двадцать с лишним лет наизусть знаю, – ответил Сережа. – От меня ничего не скроешь!
На этой полушутливой ноте они и разошлись по своим отделениям.
А потом наступило восьмое марта.
Точнее, наступило шестое марта, а с ним – традиционный концерт для женщин клиники и большой банкет.
Кораблев и Громов везде, где приживались, создавали свою музыкальную группу. В студенческие времена их было даже две – для сцены (со своим факультетом) и для общежития. А теперь вот у них была группа в их общей клинике. Электрогитары и акустика у них были, конечно же, свои, а синтезатор и ударную установку они брали вначале в студклубе, а потом – в прокате. Ну а уж талантливый до музыки народ, желавший играть вместе с ними, находился обычно без труда. Разве что времени стало меньше, когда можно было спеться-срепетироваться. Ну да Громов с Кораблевым и вдвоем могли держать зал хоть час, хоть два. Им обычно отводили место в конце концерта, после на порядок более примитивных самодеятельных номеров.
Аня в этот год перед восьмым марта приболела и на концерт к Володе на работу не пошла. А тому словно того и надо было. Вдруг накатило такое воодушевление, которого давно уже не было. Он пел дуэтом с Серегой и соло, и сам не узнавал своего голоса. Куда-то подевалась хрипотца, которую он заработал, читая лекции. Голос вдруг обрел такую силу и чистоту, какой не было даже в юности. Не казачьи да рок-н-ролльные песни таким голосом петь, а Онегина в Большом театре!
Громов весь концерт недоуменно поглядывал на друга, осознавая, что тот его сегодня первый раз в жизни откровенно перепел. Улучив момент в перерыве между песнями, Сережа шепнул Володе:
– Кораблев, притухни немного!.. Ты даже не представляешь, как ты себя выдаешь!
Володя ему на это ничего не ответил, только пожал плечом.
После концерта все сотрудники клиники собрались в главной столовой – на банкет. С поздравлением женщинам выступил главный врач, потом говорили тосты завы отделений. Это был банкет как банкет. Кто пришел веселиться, тот веселился, кто пришел скучать – тому было скучно. Вначале все сидели за столами своих отделений, потом, когда включили музыку и многие пошли танцевать, началось перемешивание, и все стали ходить друг другу «в гости».
Кораблев пошел к травматологам, а оттуда, взяв Нину, – на «танцевальную площадку» у столовской раздачи. Компанейский Громов прошвырнулся по столикам почти всех отделений, где ему всегда были неизменно рады, выпил там, выпил тут… Ему вроде бы и весело было, но как-то немного беспокойно от того, что вытворял сегодня Володька… Среди танцующих пар Сережа взглядом отыскал друга, топтавшегося с Борейко в медленном танце и шептавшего ей что-то на ухо, от чего она смеялась, потряхивая безупречными кудрями… От этого Сережу передернуло. Захотелось прямо тут, при всех начистить морду Кораблеву. Еле переборов в себе это желание, он взял в компанию Лейбовича из Володиной торакальной хирургии и пошел с ним курить на улицу.
Нина, хохоча, вывела Кораблева за рукав из зала столовой, где на них уже никто не обращал внимания. Володя был немного пьян, Нина – заметно сильнее. Кораблев сделал вид, что слегка упирается, но тем не менее пошел за ней. За дверью столовой они поцеловались. Но здесь было опасно. Борейко выразительно посмотрела на Володю, взяла его за руку и увела в темный спокойный закоулок коридора, где их никто не мог увидеть. Там она прижала его к стене, и они продолжили свои жадные поцелуи. Кораблев выправил из-за ремешка юбки ее заправленную алую блузку и стал мять в руках нежные жировые складочки на пояснице Борейко.
Вдруг в конце коридора мелькнула чья-то фигура. Кораблев перевел взгляд: там, как статуя Командора, стоял Громов и смотрел на них. Володя, глядя на Громова, спешно стал заправлять блузку Нины обратно. Она обернулась, не стесняясь Сережи, оправила свой наряд и прическу и гордо прошла мимо Громова, соблазнительно стуча своими звонкими каблучками.
Сережа, не отрывая взгляда от лица Кораблева, медленно подошел к нему. На его лице читалось брезгливое удивление. Володя не выдержал этого взгляда. Он тоже заправил вылезшую белую рубаху потуже за ремень и, не поднимая глаз, сказал:
– Бей.
Громов, стиснув челюсти, резко ударил Кораблева в солнечное сплетение. Тот, переведя дыхание, медленно разогнулся.
– Так – бесполезно. Я пресс рефлекторно напрягаю. В морду бей!
Ноздри Громова раздулись. Он ударил Кораблева коленом в пах и добил его, согнувшегося, кулаком по шее. Володя упал на колени. Серега выдохнул, отстранился на шаг и только тогда понял, что сделал. Кораблев, не разгибаясь, сдавленным шепотом проговорил:
– Ты что, с ума сошел?
Из открытых дверей столовой послышался смех выходивших сотрудников. Громов поспешно поднял Кораблева, тот оперся одной рукой на него, другой – о стену. Сережа придерживал Володю у стены и, отвернувшись от него, настороженно слушал удалявшиеся голоса. Кораблев, с трудом дыша, сдавленно проговорил:
– Громов, это была не морда!..
Сережа отпустил его, отчего Володя, чуть не упав снова, схватился за стену, потом оперся о нее пятой точкой и застыл, согнувшись, перетерпливая боль. Громов отвернулся, с опущенной головой медленно сделал несколько шагов в сторону и запустил пальцы в шевелюру.
Ударить друга в пах – это действительно, было слишком… Сережа, резко опустив руки, сказал через плечо:
– Прости. Я не хотел. Так получилось.
Он закрыл глаза ладонью, помолчал и проговорил:
– Наболело, наверное…
Громов повернулся, исподлобья вопросительно взглянул на Кораблева. Тот снизу вверх посмотрел на Серегу, потом грустно хмыкнул, прикрыл глаза рукой и начал сгибаться в болезненном смехе, повторив шепотом:
– Наболело…
Сережа посмотрел на это, играя желваками, потом отвернулся, потер нос кулаком и поджал губы, пытаясь сдержать улыбку. Не получилось.
Посмеиваясь, Громов сел на подоконник и достал пачку сигарет. К нему приковылял Кораблев и сел рядом. Они стали молча курить.
– Валер, ты куда? – крикнул Сережа, увидев Лейбовича, который подошел к окну в начале коридора, положил на него пальто и стал наматывать шарф на шею.
– Пойду я уже, – ответил тот через коридор, надевая пальто. – А то меня жена ждет…
Он подошел к Громову и Кораблеву и попрощался с ними за руку.
– Меня тоже… – тихо сказал Володя, когда Лейбович отошел.
– Ну-ну, – грустно подтвердил Сережа.
После той истории в отношениях Володи и Борейко наступило напряженное затишье, как перед бурей. Им только казалось, что никто ничего не замечал. На самом деле, после того вечера многие в клинике стали говорить об их романе. Кто-то даже осмелился поделиться своими наблюдениями с Громовым.
Надо сказать, что когда Володя привел в клинику Серегу, он представил его не только как своего друга, но еще и как родного брата своей жены, благо их отчества это позволяли. В коллективе, где сплетни распространялись со скоростью звука, нужно было максимально обезопасить себя от повторения институтской ошибки, когда кленовскую троицу чуть ли не в глаза незаслуженно называли «шведами».
Теперь уже Сереже пришлось с пеной у рта убеждать народ в исключительной святости Кораблева и его верности своей красавице-жене и его, Сережиной, сестре.
– Володька! Прекрати вообще общаться с Борейко! Про тебя все бабы клиники гудят, – сказал Громов другу, утянув его в курилку неделю спустя после того банкета.
– Если я прекращу общаться с коллегой, все, наоборот, будут думать, что между нами что-то есть, – ответил Володя.
– Кораблев, ты не понимаешь! Черт с ней даже, с этой Борейко... Но ты об Ане подумай! Она же у нас тут часто бывает, ее многие знают. Будут говорить о ней за ее спиной, смеяться над ней! Да и надо мной будут смеяться!..
Володя зло и с силой воткнул окурок в чашку Петри, служившую пепельницей, взял Серегу за грудки и сказал ему:
– Громов! Тебе сколько раз говорить? Между мной и Борейко – ни-че-го нет! И не было…
Сережа сбросил руки Кораблева с воротника своего халата, и, помолчав, проговорил:
– И не дай бог!..
С этими словами он потушил сигарету и первый ушел из курилки, сунув руки в карманы.
Аня заметила, что Володя не то что изменился, но стал каким-то странно задумчивым, усталым. Она решила, что у мужа просто обычные весенние авитаминоз и переутомление, и стала усиленно пичкать его фруктами. Но к ее удивлению Володя от ее заботы только еще больше мрачнел.
Аня решила создать в доме весеннее настроение, взяла отгулы, отмыла весь дом, повесила новые шторы, поменяла скатерти и покрывала на более яркие и радостные. Стала каждый день выдумывать что-нибудь новенькое и интересное на ужин. Володя вроде бы слегка повеселел, но что-то внутри него все-таки осталось, что мешало ему вместе с Аней радоваться, как раньше, приходу весны.
– Сережка, у Володи что, неприятности на работе? – додумалась, наконец, позвонить Сереже Аня.
– Да вроде нет, а что?
– У него тоже «кризис среднего возраста» начался, как у тебя тогда был…
– Да нет, просто сезон весенних обострений сейчас – больные валом повалили… Вот он и устает, – постарался прикрыть друга Громов.
Володя в ту ночь дежурил. Ане после разговора с Сережкой так захотелось к мужу, хоть чем-нибудь скрасить его трудовой вечер… Она зашла в магазин, купила любимых Володиных пирожных с кремом и отправилась к нему в клинику.
Было уже поздно, и Ане пришлось идти через приемный покой, где ее знали и в любое время пропускали, через длинную стеклянную галерею-переход между зданиями, через рентгенологию, где по периметру каждой усиленной свинцом двери ей в темноте мерещилось зловещее смертоносное сияние радиации… Она поднялась на лифте на Володин этаж и тихо вошла в его отделение.
Дверь кораблевского кабинета была второй справа. Аня любила Володин кабинет. Им с царского плеча наградил Володю Подмаренников, сразу после защиты Кораблева. А сам начальник переехал отсюда в более современный и теплый кабинет с предбанником.
Володин кабинет был просторным, как студия скульптора. Кораблев раздобыл для него из библиотеки списанные журнальный стол и пару кресел, а Громов выпросил в терапии давно мешавший всем потертый узкий «дежурный» диван. В старом гараже «скорой», чтобы не беспокоить пациентов, за несколько вечеров друзья надежно починили, отшелушили от облупляющейся краски и покрасили в бархатно-шоколадный цвет все деревянные части мебели. (Мрачноватый цвет Аня вначале не одобрила, но потом все же оценила). Володя выбрал ткань – золотисто-синюю – и за один выходной они с Громовым перетянули в гараже стулья, кресла и диван.
Из досок доктора набили четыре высоких стеллажа, предусмотрев в одном из них нишу и фасадную дверь для маскировки обшарпанного холодильника, который заведующий оставлял Кораблеву по наследству.
Поклявшись, что будут громыхать не больше часа, друзья затащили и прикрутили к стенам свои стеллажи. А потом эти неуемные перфекционисты, нарушив свою клятву, подправили и передвинули в кабинете Володи большой старый шкаф, укрепили полуразваленные тумбы длинного «сталинского» письменного стола и поставили его боком к окну, создав уютное зонирование. Кораблев отстоял эти «пережитки монументализма», которые его начальник настоятельно рекомендовал выкинуть. Доктора приволокли из гаража и расставили всю обновленную мебель. Подмаренников, полюбовавшись на итог, согласился, что и нелюбимые им когда-то старые гиганты, стол со шкафом, если покрасить их в общий цвет, вполне сойдут за современников. Он даже разрешил не выносить этих тяжеловесных стариков из кабинета, благо летом все равно всегда откуда-нибудь да разило краской.
В этот интерьер удивительно органично вписались некоторые старинные генеральские вещи из квартиры Кораблевых: породистая бронзовая пепельница, тихо и мелодично тикающие тяжелые часы на ножках. На стол Володя водрузил большой дедов письменный прибор из серого агата, а светила ему генеральская настольная лампа с широкой полупрозрачной полосой каменной мозаики. По-хорошему, Володя был еще слишком молод для такого кабинета, но из-за своей «литературной» внешности он выглядел в этом тяжелом интерьере не инородно, а словно гордый богатый наследник, разве что без шлафрока. Даже Подмаренников всякий раз подчеркнуто завистливо вздыхал, бывая здесь, и грозил Кораблеву обратной узурпацией.
Аня не раз писала Володю за работой в его кабинете…
Дверь была чуть-чуть приоткрыта, из кабинета в темный коридор лился мягкий желтый свет и… доносился женский голос! Аня на цыпочках подошла к щели и прислушалась.
– …А я ничего не боюсь, – услышала Аня приятное грудное контральто, слишком доверительное, чтобы принадлежать просто медсестре или врачу. – Мне не семнадцать лет, чтобы обращать внимание на мнение чужих людей!
Голос замолчал. Ане показалось, что она услышала характерный «чмок», как, бывает, проскакивает, когда целуешься. От этого вдруг что-то перевернулось в груди, и вначале до рук, а потом и до ног дошла тошнотворная волна холодного оцепенения.
– Нина, я так не могу… – послышался приглушенный голос Володи и звук отодвигаемого стула. – Я не могу. Мы не должны…
– Молчи!.. – ответило страстное контральто, и в кабинете снова зачмокали.
– …Тебе лучше уйти, – прервал этот процесс Володя. – Мне кажется, сегодня жена должна прийти.
– Кораблев, зачем тебе такая жена? Она тебе даже родить не может! А я тебе сыновей рожу, сколько скажешь! Только сделай…
– Нина, прекрати! – сердито зашептал Володя. – Сейчас еще, не дай бог, войдет кто-нибудь…
– Пускай!.. Володька, ты же любишь меня! Чего же ты боишься?
– Нина, тише!
Кораблев подошел к двери и закрыл ее. Аня закрыла рот руками, глядя в пустоту. В кабинете зазвонил телефон.
– Да! Да… Сейчас подойду, – ответил Володя, положил трубку и, обращаясь к Нине, сказал: – Всё, вызывают.
Аня услышала, что Нина рассмеялась.
– Трус… Кораблев, ну какой же ты трус! Радости-то сколько: «Вызывают»!
Аня бросилась к двери, ведущий в холл, где лифты, и скользнула за стенку, отделявшую холл от лестницы.
Открылась дверь хирургии, и одновременно на этаже остановился лифт. Из него кто-то вышел, дверь закрылась, и лифт поехал дальше.
– Владимир Николаевич! Так мы договорились? – услышала Аня ставший вдруг казенным голос Нины.
– Э-э… Да, Нина Ильинична… Спасибо за консультацию, – прозвучал голос Володи.
– Оля, вы карту Соснякова привезли? Пойдемте, – сказала Нина, и две пары ног, постучав каблуками, вошли, очевидно, в двери соседнего отделения.
Аня услышала, как Володя нажал кнопку лифта и шумно вздохнул.
Приехал лифт и увез ее мужа. Аня сползла по стене и села на ступеньке холодной лестницы. Дышать было совершенно невозможно – горло и грудь будто сжимала огромная опухоль, было очень больно. Аня расстегнула верхнюю пуговицу пальто и стала сгибаться, сжимаясь в комок. Закрыв лицо руками, она тихо-тихо заскулила в коленки.
Аня так сидела, наверное, около часа. Она уже давно не плакала, просто она не могла идти. Аня слышала, как вернулся и прошел в свое отделение Володя, она узнала его по шагам.
Клиника жила своей вечерней жизнью. Открывались и закрывались двери, кашляли больные, где-то слышались голоса. Пахло неистребимым больничным духом, составленным из запахов лекарств, хлорки и столовской еды.
Аня поднялась со своей ступеньки и стала спускаться по лестнице. Это она почему-то запомнила… А потом сознание включилось только тогда, когда она уже стояла у двери квартиры и пыталась ключом от почты открыть дом. Куда-то подевалась вся остальная дорога до дома, включая три станции метро. Аня удивленно вошла в квартиру и улыбнулась, вспомнив, что такой провал в памяти у нее уже был. Был в тот день, когда она ушла от Сережки к Володе.
Она разулась, не снимая пальто и не включая свет, прошла в комнату и села в кресле.
Дом и улица шумели еще довольно долго, но потом перестали. Редкие машины, пересекая двор, уже не шуршали подтаявшей слякотью. Дорога под ними характерно потрескивала. Значит, подморозило…
Аня, глядя в одну точку перед собой, досидела в кресле до рассвета. Вначале она пыталась анализировать то, что произошло, но звучавший теперь в голове чужой женский голос, который произносил имя ее мужа, перебивал любые ее попытки убедить себя, что все это не может быть всерьез. Оживляемые памятью, как кадры из любимого кино, перед глазами вставали какие-то эпизоды ее и Володиной жизни, и тут же незримое чужое контральто шептало «Володька», и Аня физически ощущала, как грубая малярная кисть бездушно замазывает привычные светлые образы грязной серой краской. Мысли путались, холодное серое пятно расползалось, душило ее, заполняло все пространство вокруг нестерпимым шумом. Аня чувствовала во всем теле тяжелый серый яд, заполнивший все ее сосуды.
В доме стали включаться краны у соседей и хлопать входные двери, выпуская людей, торопившихся на работу. Аня, наконец, очнулась, встала с кресла и включила настольную лампу. Она сняла пальто и оставила его на столе, потом прошла на кухню и выпила кружку холодного чая. С кухни она пошла не в их с Володей спальню, а в дедов-Сережкин кабинет.
Диван был застелен громовским постельным бельем и пах Сережей. Он по-прежнему иногда ночевал у Кораблевых. Аня отвернула плед, залезла, не раздеваясь, под одеяло и, свернувшись калачиком, крепко прижалась лицом к Сережкиной подушке.
Расставаясь у лифта, Володя и Нина напомнили друг другу о том, что договорились, как им вместе провести утро.
Володя вот уже неделю носил в кармане ключи от громовской квартиры. Серега давно как-то сделал дубликаты своих домашних ключей и принес их Кораблевым. На вопрос «зачем?» он тогда ответил, что у него ведь есть ключи от их дома! Ну и так… Вдруг он свои потеряет, вдруг уедет, а Кораблевы будут его цветы… точнее, единственный кактус поливать…
Сегодня Серега должен был к девяти прийти на работу. И в девять же кончалось дежурство у Нины и Кораблева. Громов ничего и не узнает. А заниматься «этим» на работе Володя отказался наотрез, несмотря на уговоры Нины.
– А твоя драгоценная жена разве не спохватится, что ты не сразу после дежурства домой вернешься? – попыталась она привести последний аргумент в свою пользу.
– Не должна. Ей самой на работу, – ответил Володя.
Крадучись, Володя и Нина проскользнули по лестнице Серегиного подъезда и вошли в его квартиру. Володя очень давно последний раз был у Сереги. Чаще тот приходил к Кораблевым.
У Громова, конечно же, был беспорядок. Постель он не застелил, посуду не помыл. Да и вообще, в этой квартире было какое-то типично холостяцкое запустение, от которого Серега любил укрыться в уютном доме своих друзей.
– Давай, может быть, кофе попьем? – стал тянуть время Володя.
Собственная идея с громовской квартирой начинала нравиться ему все меньше и меньше.
– Братец тогда поймет, что тут были посторонние в его отсутствие.
– А знаешь… – разозлился вдруг Володя. – Поймет – так поймет!
«Правда, почему я всего боюсь?» – подумал он. Да не сдаст его Громов! И Аню у него не заберет, что бы он там ни говорил. Володя Серегу с Аней тоже не первый год знал.
– Ну, вари, – сказала Нина, улыбнувшись и глядя на Кораблева испытующе.
Они попили кофе. Володя через стол накрыл руку Нины своей рукой, взял ее пальцы, стал целовать. Он поднялся и потянул ее за руку в комнату. Они стали целоваться у расстеленного дивана, Володя принялся расстегивать на Нине блузку.
– Подожди! Подожди… – шепотом остановила его Нина. – Я в ванную схожу. А то после дежурства – как после поезда… Не свежо как-то… Ой, смотри! Громов в куклы играет! – сказала она, разглядев на диване у Сережи куклу Феню.
– Да, правда, – натянуто рассмеялся Кораблев.
Нина ушла в ванную. Через минуту Володя услышал, как зашумел душ. А он все стоял перед громовским расстеленным диваном и смотрел на куклу. Она сидела, прислоненная спиной к Серегиной подушке, и ее ноги были уютно прикрыты краем одеяла. Было очевидно, что Громов нарочно посадил ее так. Наверное, для того, чтобы ей было удобнее ждать его…
В том не было ничего особенного. Наверняка Серега каждый день привычно сажал так свою Феню, возможно, уже даже и не задумываясь о том, что он таким образом заботится о ней. Но в этом была какая-то обнимающая душу человеческая теплота… Кукла, сделанная руками Ани, действительно была в этом доме маленькой хозяйкой, любимой и уважаемой.
Володя взял Феню в руки, пригладил нитяные волосы, расправил пальцами маленькие бантики на хвостиках, обрамлявших широкое скуластое лицо. Он помнил, с какой любовью Аня делала эту куклу. Как она лепила это лицо и мимикой своего собственного лица «помогала» рукам формировать правильное выражение глаз и улыбку Фени. Как шила вручную, аккуратно кладя рядом крошечные стежки, туловище, руки и ноги куклы. Как, стуча тонкими спицами, вязала ей полосатый свитер из специально для того купленной пряжи. Столько души и старания она в нее вложила! Это была почти что Анина дочка…
Володя еще раз погладил Феню по голове, посадил ее обратно к подушке и заботливо прикрыл ей ноги одеялом.
В ванной затих звук льющейся из душа воды. Нина вытиралась. Володя снял с вешалки свою куртку и вышел из квартиры. Ключ он оставил на видном месте в прихожей.
Нина услышала только щелчок наружной двери.
На улице Володя вдохнул полной грудью. А ведь весна! Этот любимый специфичный запах почвы, которая еще не понимает, оттаивает она, или еще не оттаивает. Грачи то каркают, то старательно поют смешным голосом свои журчащие брачные трели, перемежая их ворчанием и взвизгами. Вот и сейчас, один уселся прямо перед Серегиным подъездом и гнусаво выводил для невидимой подруги важное: «Ува а! О-о-о…» А он, Кораблев, всего этого даже не замечал, жил эти месяцы как вор!
Володя пошел обратно на работу, но не к себе, а в терапию. Серега был еще на обходе, поэтому Володе пришлось попросить у постовой сестры ключ и подождать Громова в ординаторской, которую тот делил с еще двумя своими коллегами. (Мало кто из обычных врачей и даже замов мог, как Кораблев, похвастать своим персональным кабинетом).
– Кораблев, ты чего? – удивился Сережа, увидев друга. – Что-то случилось?
– Громов, я идиот и трижды сволочь! Побей меня, пожалуйста, еще раз, – почему-то радостно отрапортовал Володя.
– Про идиота и один раз сволочь я в курсе. Остальное потрудитесь объяснить, юноша, – сказал Сережа, садясь за свой стол в типичную позу внимательно слушающего врача.
– Видишь ли, дорогой коллега… Сейчас у тебя дома ждет меня… А может быть, уже и не ждет… Нина Борейко. Я воспользовался твоим ключом и привел ее сегодня туда…
– Ты затащил ко мне домой, в мою невинную холостяцкую постель свою развратную Борейко? – сформулировал Громов. – Ну ты и сволочь! – Он откинулся на стуле.
– Вот и я говорю... – устало проговорил несостоявшийся любовник.
– Ну и как тебе? Борейко в постели… В моей!
– Честно говоря, не знаю. Я удрал оттуда, пока она была в душе, – ответил Володя, глядя в пол, улыбаясь и почесывая свой нос.
– Да ты что! Ну ты и сволочь!
Сережа хохотнул, вскочил и стал нарезать круги по ординаторской.
– Нет, Кораблев, я не верю… Что, так вот и удрал?!
Он остановился и стал вдруг серьезным.
– ...И что, ты даже не объяснился с ней?
Володя ссутулился и принялся катать по столу подвернувшийся под руку громовский карандаш.
– В том-то и дело, что нет. Как-то так порывом все вышло, что даже не хотелось еще раз ее видеть… К тому же – голую…
Володя, закрыв глаза, с кривой улыбкой помотал головой.
– Да ты понимаешь, что это – серьезно? Что ты женщину обидел, как ее, быть может, никто не обижал? – воскликнул Громов, нависая над ним.
– Серег, я все понимаю. Поэтому и предлагаю тебе еще раз набить мне обе морды, – спокойно ответил Кораблев, не поднимая головы, и дважды стукнул карандашом по оргстеклу.
– Кораблев, ты идиот! – покачав головой, резюмировал Громов и снова принялся мерить шагами ординаторскую, размахивая руками. – Уй, бо-оже!.. Она там, бедная… Какое унижение, какой позор! Чужая хата, горе-любовник смылся… Ты бы хоть со мной посоветовался!
– Ну да, ты мне сразу бы стал угрожать, что Ане заложишь! – предъявил встречный иск Володя.
– Слушай, Владимир Николаевич…
Сережа остановился и посмотрел на друга очень внимательно.
– ...У меня такое ощущение, что тебе Нину сейчас совершенно не жалко, – сухо произнес он. – Я прав?
Володя под строгим взглядом Громова помолчал, покрутил карандаш, потом принялся обводить лежащий под стеклом рецепт, пока Сережа не отобрал у него, наконец, этот беспокоящий его предмет. Володя скрестил на груди руки и тяжело вздохнул.
– Я даже не знаю, что я к ней теперь испытываю. Как-то так все буквально в одно мгновенье встало на свои места… И Нина эта… Просто какое-то наваждение, оставшееся в прошлом. Сейчас, откровенно говоря, даже противно вспоминать, что я вытворял. И сегодня, и до этого…
– Прежде чем ты мне объяснишь, как это ты так умеешь «в одно мгновенье» все по местам расставить, ты, Кораблев, знаешь что?.. Ты поклянись-ка мне, пожалуйста, что ты на коленях будешь ползать за Борейко, пока она тебя не простит!
Сережа поводил указательным пальцем, указывая Володе на пол, где он должен ползать.
– ...По-человечески не простит, понял?
Кораблев, нахохлено улыбаясь, кивнул.
– А ты хоть адрес-то ее знаешь? – вдруг забеспокоился Громов.
– Знаю. Она меня давно к себе приглашала...
– Вот ведь вцепилась!.. Кораблев, вот скажи мне, почему? Почему снова ты – чертов счастливчик, а не я?
– Громов, что ты бредишь? – спокойно возразил Володя. – Какой я тебе счастливчик? Я банальный идиот.
– Ну рассказывай тогда, товарищ практический психолог, – напомнил Сережа, сменив грозный тон на более мягкий и снова сев на свое место. – Что за хитроумные приемы ты использовал на этот раз? Я вот так, признаться, не умею. И от этого, сам знаешь, периодически даже страдаю… Итак?..
– У тебя там кукла Феня на подушке сидела. Я вспомнил об Ане…
– А-а-а!
Сережа снова вскочил и радостно затряс Кораблеву пальцем.
– А-а-а! Точно-точно, это такая зараза!.. Я и сам ее побаиваюсь, м-да! И что там Анька с ней наколдовала, прямо в толк не возьму!..
Он остановился, замолчал и сунул руки в карманы халата.
– Твоя жена ведь точно – колдунья. Ты знал об этом? – проговорил он с улыбкой, повернувшись к Кораблеву, накрывшему лицо ладонью.
– Громов, помоги мне, пожалуйста, с Борейко… – сказал тот, не заметив его вопроса. – …Честно говоря, совершенно не понимаю, как теперь просить у Нины прощения?
Он откинул руку, тряхнул ею и почти возмущенно воскликнул:
– Это с Аней все просто. А тут, черт побери!.. Как существо с другой планеты!
– А мне вот с Аней так было, помнишь? – спокойно улыбаясь, сказал Громов.
– Помню, конечно, – успокоился Володя.
– Бедный-бедный Кораблев, горемыка ты наш неотесанный!.. И зачем ты только к Нине этой полез? Сразу же было видно, что моя это женщина... «Знойная женщина, мечта поэта!» Эх ты!.. Я бы может… и женился бы на ней! – подумав, сказал Серега, усаживаясь на свой докторский стул.
– Да вот… Уж больно хороша!.. – вздохнул Кораблев.
– Да… – мечтательно протянул Громов.
– Ну и женись!
– Хы! Я после некоторых… Не подбираю, знаете ли, – откинувшись на стуле, отчеканил Сережа.
– «Один-один?» – улыбнулся Кораблев.
– Не понял...
– Я тебе так однажды про Смольянинову сказал, не помнишь?
– Да? Да... Что-то было. Ну у тебя и память, профессор! – рассмеялся Сережа.
Володя вернулся домой. Аня, как ни странно, была дома. В прихожей валялись ее осенние сапоги. Володя прошел в большую комнату и увидел глупо горевшую среди бела дня настольную лампу, пальто рядом с ней и пакет с пирожными у кресла. В спальне Ани не было. Володя открыл дверь Серегиного кабинета и увидел свою жену.
Она лежала, вся поджавшись, одетая, под сползшим одеялом на Серегином диване. У Володи защемило сердце. Он понял, что что-то случилось, если она спит сейчас здесь, одетая, в половине двенадцатого, когда она должна быть на работе. Он опустился на колени около ее постели и стал целовать ее, пытаясь разбудить.
Аня открыла глаза.
– Володя! – воскликнула она и изо всех сил прижалась к мужу, еще не вполне проснувшись.
– Аня, что? – испуганно спросил Володя и попытался заглянуть в ее лицо. – Что случилось?
Тем временем сознание Ани восстановило картину прошлого вечера, измену Володи и мучительный ночной бред. Засыпая в обнимку с Сережиной подушкой, Аня словно вышептывала ей свою боль и слышала, как Громов утешает ее. И то ли Сережа, то ли она сама себя в конце концов убедила, что совсем променять ее на эту докторшу Кораблев все-таки не способен, а значит ей оставалось только принять его с этим грехом и переждать все это... Он больше не был чист перед ней и перед богом, но он был ей нужен. Это была тяжелая, невыносимо тяжелая рана, но ее внутренний Громов говорил ей: «Терпи, пройдет».
Вязкий серый сон, накрывший Аню перед приходом Володи, вообще был о том, что его забирает у нее какая-то темная, неумолимая и непреодолимая сила – на фронт, на казнь… Насовсем! И вдруг он вернулся – живой, родной!
– Пошел к черту! – воскликнула Аня, оттолкнула Кораблева и бросилась к Сережиной подушке, глуша в ней свой новый плач.
Володя, приговаривая «Аня! Аня!..», прильнул к жене, пытаясь ее успокоить, еще толком не понимая, что произошло, но она дернула плечами, точно он обжег ее, и резко села, загородившись от него подушкой.
– Кораблев, я ненавижу тебя! Ненавижу! – выдавила Аня сквозь слезы. – Как ты смеешь прикасаться ко мне? Ты!.. Ты… целовался с какой-то бабой!.. Володя! Как это возможно, Володя? Как, я спрашиваю?!
– Прости. Прости… – забормотал Кораблев, в замешательстве отпрянул от нее, встал с колен и, схватив голову руками, отвернулся от Ани. – Ой, я дурак! Я же чувствовал, что ты придешь!..
– Убирайся, Кораблев! Убирайся – и делай себе детей… Где хочешь! И сколько влезет! Убирайся, катись к черту!
– Аня! Прости! – воскликнул Володя, развернулся и схватил ее за плечи, заглядывая в глаза. – Аня, прости, я идиот, я потерял контроль!.. Аня, Анечка! Поверь, я люблю только тебя, Аня!
– Не трогай меня! Предатель! Предатель…
Володя резко выдернул Серегину подушку, разделявшую их, и прижал к себе жену. Аня забилась в его охапке, пытаясь вырваться. Он схватил ее голову и умоляюще заговорил ей в висок:
– Аня, прости! Услышь меня! Я люблю тебя, Аня! Я уже порвал с этой женщиной!..
При упоминании «этой женщины» Аня на миг замерла и вдруг резко оттолкнула Володю, и он оказался на расстоянии вытянутой руки. Аня замахнулась и со всей силы ударила Кораблева ладонью по щеке, отчего он сильно мотнул головой. Снова схватив подушку, Аня отпихнула ею от себя мужа, который после своей заслуженной пощечины опять, было, полез к ней, и забилась с подушкой в угол дивана, сверкая на Кораблева гневными глазами.
Володя бросил тщетные попытки обнять Аню, вздохнул, помял глазницы, потрогал свою горящую щеку и сел на полу напротив жены, опершись спиной о переплет дедова книжного шкафа.
– Если тебя это успокоит… – не глядя на Аню, проговорил он и качнул рукой. – Близки мы с нею не были. Так только… глупый флирт. Да и вообще… Я ведь сегодня не просто прекратил это, я позорно сбежал от нее!..
Аня вспомнила, что его, точно, вызвали по телефону, и эта женщина еще назвала его трусом. Возможно, муж не врал. Аня взглянула на часы на столе, и подозрение вновь накрыло ее. Он должен был прийти с работы еще полтора часа назад.
– Ну и где тогда ты был все это время? – воскликнула она.
Володя грустно усмехнулся куда-то в угол комнаты и развел руки.
– У Громова спасался, конечно!.. – сказал он, почти не соврав.
Аня еще раз свела концы с концами. Это был, конечно, не просто флирт, раз дошло до подлых поцелуев. Очевидно, Володя щадил ее. Вероятно, эта баба ждала его, караулила после дежурства, а ее умный муж прятался, оказывается, в ординаторской у терапевтов? «Да, но ведь это как раз время утреннего осмотра, – думала Аня. – Ну ладно, так, наверное, даже лучше прятаться, когда все заняты, меньше вопросов… А Громов, небось, забегал к нему в перерывах между палатами – доложить обстановку. – Аня так и представила, как Громов с Кораблевым, заговорщицки посмеиваясь, тайком курят в форточку. – Значит, Громов все знает. И наверняка давно знал! А ведь мог бы и сказать, друг называется! Кораблева он спасал… Предатель! А я ему тут плакалась! Предатели!»
Аня вытерла последние слезы углом Сережиной подушки и отложила ее в сторону.
– А знаешь, Володя… – выдержав паузу, демонстративно спокойно начала Аня и встала, наконец с дивана. – Меня ведь тоже есть, кому спасти.
Сказав это, она принялась заправлять Сережину постель, ласково разглаживая складки его одеяла. Володя, не меняя позы, молча смотрел на это исподлобья. Покрыв диван пледом, Аня села на него, скрестила руки на груди и холодно улыбнулась. Муж вздохнул и переполз от шкафа к дивану.
– Клянусь, это больше никогда не понадобится, – низко обняв Анины ноги, глухо проговорил он.
По щекам у Ани, гордо отвернувшей лицо к окну, снова поползли непрошенные слезы, губы ее задрожали. Володя вжался своей горящей щекой в ее правую коленку, но Аня отодвинула ноги и сказала:
– Всё, Кораблев. Уйди!
Муж послушно встал и вышел из комнаты. Аня судорожно расплакалась, но уже тихо, не в голос. Поэтому она слышала, как в прихожей легко топнули высокими каблуками ее вставшие на место сапоги, как зашуршал вначале в комнате, а потом на кухне пакет с пирожными, как, звякнув плечиками, Володя повесил ее пальто на вешалку. Зажужжала кофемолка, открылся и закрылся, снова открылся и закрылся холодильник. Зашипело масло, запахло поджаренной докторской колбасой, весело заскворчала яичница на сковородке. Серой пелены больше не было. Аня отчетливо представила оранжевые желтки глазуньи, возвышающиеся над нежным, задорно пузырящимся белым опалом. И красивые руки под закатанными рукавами рубашки: одна звонко и точно бьет ножом, другая тут же ловко разводит длинными аристократическими пальцами половинки скорлупы, прерывая скользкую нить последних капель белка отточенным дирижерским взмахом. Аня попробовала воскресить чужой ночной голос, зовущий ее мужа, но привычные домашние звуки и запахи, пополнившиеся еще и ароматом сварившегося кофе, помешали такому кощунству. Вместо этого собственный голос Анны Кораблевой в ее мыслях удовлетворенно произнес: «Чертов Володька!»
– Тебе завтрак сюда принести? – бархатно спросил Кораблев, деликатно протягивая Ане чашку кофе с молоком.
– Естественно. Я одинокая женщина и живу теперь здесь, – строго ответила она.
В этом, впрочем, Володе удалось переубедить свою благоверную уже ближайшей ночью, причем, что было для него символично, – на громовском диване. И переубежденная жена позволила вернуть себя на место.
На следующий день Володя гордо носил по отделению, к студентам и даже в столовую свой красивый фингал, в который превратилась скуловая часть Аниной пощечины. Тем, кто по наивности спрашивал, что случилось, он с достоинством коротко объяснял, что это ему жена врезала. (Подмаренников, который первым спросил у Кораблева об этом украшении, аж крякнул от удовлетворения).
А вечером, улучив момент, когда Аня была занята в театре, Володя заявился к Борейко с букетом хризантем.
– Нина Ильинична, я трус и подлец. Простите! – сказал он, протягивая букет и не глядя при этом на Нину.
– Ну и пошел вон! – отрезала Борейко, швырнула хризантемами Кораблеву в лицо и захлопнула перед его носом дверь.
Потом она снова открыла, бросила в Кораблева громовские ключи и вновь хлопнула дверью.
– Ну и прекрасно, – помолчав, подвел итог Володя и заулыбался мысли, что правильно выбрал хризантемы, а не колючие розы, как велел ему Громов.
Когда Володя был на работе, Аня достала из дальнего угла ящика со всякими побрякушками коробку со старыми цепочками и серьгами. Нырнув рукой, она нащупала свой рубль с двумя решками... Еще в студенчестве, когда она как-то убиралась в комнате Кораблева и Громова, она случайно нашла на полу этот проклятый рубль. Видимо, он выпал откуда-то из вещей Сережи. Аня, не задумавшись, сунула тогда этот рубль к себе в карман и потом спрятала его в коробке под слоем своих старых украшений.
Рубль с тех пор почти не потускнел. Сидя перед раскрытым ящиком на полу, Аня зажала монету в кулаке и прижала к губам. На глаза снова навернулись слезы. «Кораблев, я такой ценой выбрала тогда тебя, а ты с нами – вот так!..» – думала она. «Молоток!» – вспомнила Аня и решительно встала.
Порывшись в Володиных инструментах в кладовке, она нашла молоток, клей и растворитель, в своем ящике с инструментами – верный тонкий штихель. Повозившись пятнадцать минут, она сделала, наконец, то, что, как ей сейчас казалось, она всегда хотела сделать. Обновленная монета была бережно спрятана на груди. «Это тебе, сволочь, последнее предупреждение!» – удовлетворенно произнесла вслух Аня.
Прошло три дня.
Сережа в своем потертом кресле допивал вечерний чай, почитывая Довлатова. И тут раздался звонок. На пороге стояла напряженная Аня.
– Сережа, помоги мне. Я запуталась, я не понимаю, могу я его простить или не могу, – не раздеваясь, нервно зачастила она, едва Сережа закрыл за ней дверь. – Громов, я знаю, что ты все знаешь! – вдруг вцепившись в его домашний свитер, почти прокричала она ему искаженным от слез голосом. – Умоляю, скажи честно, он спал с этой женщиной или нет?
– Нет! – твердо сказал Сережа, тряхнув разведенными руками.
Аня, закрывшись ладонями, ненадолго затряслась в плаче облегчения на его груди, но скоро снова скомкала Сережин свитер и с упреком воскликнула, заглядывая ему в глаза:
– Громов, не смей его прикрывать! Я тоже твой друг, я заслуживаю правды!
– Это правда. Ничего такого между ними не было, – сказал Сережа максимально убедительно, легко удерживая Аню за плечи.
– Сережа, ты не заинтересован меня обманывать, – продолжала она пытать его своими подозрениями. – Я надеюсь, ты понимаешь, что если он с ней спал, я к нему больше не вернусь.
Громов опустил руки, но не отвел взгляда. Мучительная пауза повисла в воздухе.
– Не спал он с ней, успокойся. Он вообще – сбежал от нее, – хмуро пробурчал Сережа.
Аня еще раз всхлипнула, молча подавила короткую судорогу плача, вытерла слезы и прижалась к Громову.
– Сережа, я хочу отомстить ему. С тобой, – прошептала она ему в шею.
– Голицына! Как ты можешь говорить такое – мне? Аня! Это нечестно. И жестоко, – возмущенно высказал Сережа, пытаясь отстраниться от липнущей к нему Ани. – Да и Кораблев – он точно не заслуживает такой мести. Он, конечно, идиот, но он – молодец...
– Сережа, вот и давай – пошлем к черту этого идиота-молодца! – сквозь новые слезы расхохоталась Аня.
– Ты не понимаешь. Он сам – опомнился, остановился!.. Голицына, родная, и ты – остановись, пожалуйста!
– Громов! – она вытаращила на него оскорбленные глаза. – Я написала твое имя на монете! А ты отвергаешь? Меня?
– Какое имя? На какой монете? – не понял Сережа.
– Короткая же у тебя память, Громов!
– А, на том рубле? Так он нашелся? Отлично. Но позволь спросить: а имя Кораблева-то ты зачеркнула?
Губы Голицыной дрожали.
– То-то. Аня. Просто успокойся. Ты же не думаешь, что я могу воспользовался таким твоим состоянием, – выдохнув, строго сказал Сережа.
– А я вот сейчас тебя поцелую – и ты поймешь, что все ты можешь!
Она притянула его за лицо и горячо впечаталась в его сомкнутые губы. Громов, стараясь сохранять хладнокровие, сунул руки в карманы и терпел это испытание. Аня отпустила его. Он долго смотрел на нее с укором, пока Аня не сжалась в комок стыда, заведя за ухо растрепанные волосы, и так и застыла, больно вцепившись в свое ухо.
– Все. Будем считать, что ты отомстила. А теперь уходи, – холодно сказал Сережа и молча отвернулся.
Оглушенная Аня, тяжело дыша, открыла входную дверь, несколько долгих секунд постояла у порога, потом, наконец, перешагнула его и тихо закрыла за собой.
Сережа неровно вздохнул, глаза его защипало. С минуту его трясло от негодования, но потом он взял себя в руки, обулся, набросил куртку и вышел следом. Догнав недалеко ушедшую растерянную Аню, он просунул ее руку под свою и бесстрастно зашагал с ней в сторону улицы. Там он поймал такси, они доехали до дома Кораблевых, в полном молчании Сережа запустил Аню в подъезд и, сев в такси, дождался, когда в кораблевских окнах добавился свет, означая, что чертова Голицына дошла.
Сережа назвал водителю адрес одной из своих студенток, живущей неподалеку на съемной квартире, и сказал «поехали».
Аня потом долго проклинала себя за эти кошмарные минуты. Ей было нестерпимо жаль, что она впутала в свою беду несчастного Громова, повинного только в том, что он ей не наябедничал вовремя про похождения неверного мужа. На следующий день она позвонила Сереже, пытаясь оправдаться рассказом, как она спасалась на его диване, сокрушенно переживала о своей ошибке и воспевала его благородство. Громов в ответ только сухо заметил, что уже давно привык к Аниным истерикам. Аню это, конечно, мало утешило.
Ей безусловно полегчало от слов Сережи, что Кораблев действительно не дошел в своей измене до конца. Но боль осталась, и хотелось расплаты и даже развода. Не открывая деталей своего позорного визита к Громову, она много раз высказывала Кораблеву, что не осталась бы с ним ни на секунду, если бы Сережа не подтвердил ей его «невинность». Володя смиренно сносил ее упреки, вновь и вновь каялся и клялся в любви, баловал ее чаще обычного цветами, брошками-колечками и билетами на лучшие места. Но Аня еще долго – во всех красках и подробностях – представляла себе, как она становится любовницей Сережи и с наслаждением ответно изменяет Кораблеву. В этом сложном лабиринте Аня прожила около года.
Но потом она, наконец, забеременела. И это, конечно, сильно отвлекло ее от Володиной измены. Он и так с утроенным старанием ухаживал за своей женой – и на людях, и наедине, а с наступлением долгожданной беременности Кораблев и вовсе превратился в сверхзаботливого будущего папочку и ничего не давал Ане делать по дому. Они купили машину, и Володя каждый день забирал жену из театра, делая после работы крюк через полмосквы. В клинике над ставшим вдруг рассеянным Володей коллеги шутили: «Кораблев у нас беременный!»
Пару раз Аня все-таки полежала на сохранении, но это была в большей степени перестраховка. А когда УЗИ показало, что Кораблевы ждут мальчика, то «слегка беременным» несколько дней ходил еще и Громов, когда ему объявили, что нового человечка будут, как и обещано, звать в его честь – Сережей.
Аня не сразу, но простила Громову то предательство, когда он мог рассказать ей про шашни Кораблева, но не рассказал. Ей, конечно, было понятно и даже приятно, что дружба с Володей и мужская солидарность для Сережи были все-таки важнее.