Как-то в начале лета, спустя три года после окончания института, Володю с женой (куда же Кораблев без жены!) и Сережу пригласил на, как оказалось, мальчишник их бывший однокурсник и приятель, Миша Ерютин. Они всегда звали его «земелей», поскольку был он из Тихореченска, маленького пыльного поселка в двадцати километрах от Кленовска.
У Миши родилась дочка, и он позвал своих институтских друзей, кого смог собрать, на обмывание пяточек, пока жену еще не выписали из роддома.
– Земеля, бракодел! Дай я тебя расцелую! – воскликнул и обнял уже полупьяного Ерютина Серега, когда неразлучная троица отыскала, наконец, Мишин дом среди частного сектора Тихореченска.
– Бракодел – не то слово! – радостно подхватил кто-то из комнаты. – Еще и поджигатель!
– Да сколько раз вам говорить, что это не я! – обиженно прокричал в ответ хозяин.
И ему в десятый раз пришлось рассказать своим новым гостям, что вчера в его больнице из-за протекшей от ливня крыши случилось короткое замыкание и пожар, от которого выгорел весь второй этаж.
– Ерютин, это точно ты! Ты всегда свет забывал в комнате гасить! – напомнил ему Григорий Довганько, его бывший сосед.
– Иди ты к черту!
– И правда, идите вы все к черту со своим пожаром! – обратился к обществу Володя, обнимая Ерютина. – У человека дочка родилась, радость такая!
– А как же больные? – спросила Аня.
– Да их было-то всего десять человек. В Кленовск отправили. Никто, слава богу, не пострадал, персонал с эвакуацией быстро сориентировался. Вот только приборы погорели, аптека… – ответил Довганько. – Да давно надо было эту шарашку поджечь! – сказал он, наливая три штрафных стопки. – Не больница у них, а профанация одна! Все равно всех, у кого что-то серьезнее мозолей, в Кленовск отправляют!
– Да, рассказывай! У самого в Киевляндии-то поди в каждом хуторе по клинике многоэтажной! – обиженно отрезонировал Ерютин.
– А то! – подмигнул Громову Довганько. Он работал с Серегой в одной больнице и тоже на родину не торопился.
– А жена-то где рожала? – вспомнил Володя.
– Да все там же, у вас, – сказал Миша, мотнув головой в сторону окна, из которого в хорошую погоду были видны полосатые трубы Кленовской АЭС.
Проведя этот вечер на славу в кругу почти полного состава своей старой институтской компании, кленовская диаспора засобиралась на историческую родину. Оставаться на ночевку в пьяном кумаре тесного Мишиного дома, где и без них была полна горница людей, было глупо. Сережа, Володя и Аня отправились на станцию – на последнюю электричку до Кленовска.
На полпути Громов вспомнил, что забыл у Ерютина ветровку, и побежал обратно, велев не ждать его, сказав, что догонит.
Аня и Володя убавили шаг. Они шли, держась за руки, по ночной прохладе улицы, заросшей яблонями и боярышником, и молчали.
– А юность-то – ушла… – нарушил тишину Володя.
Аня вздохнула. Да, ушла.
Лица, казалось бы, те же, разговоры – тоже. Даже одежда на половине народа прежняя, все те же затасканные «парадные» свитера. А юность ушла… Только вот запах этот от мокрой листвы – как в юности. Аня вдохнула полной грудью и грустно заулыбалась.
– Закурить не будет?
Из ниоткуда перед Кораблевыми возникла темная фигура. Из-под тени капюшона была видна только лишенная мимики нижняя часть небритого лица.
– Будет, – настороженно ответил Кораблев и, внимательно глядя на незнакомца, полез в карман за сигаретами.
Пока Аня пыталась разглядеть лицо мужчины, из-за куста вынырнул еще один тип, подскочил к Ане и рывком сорвал с ее плеча сумочку. Володя метнулся за ним, но наткнулся на первого. Ане показалось, что тот просто загородил мужу дорогу. Но мгновение спустя он отступил в сторону и исчез вслед за похитителем сумочки, а Володя остался стоять, удивленно глядя на свой живот и прижимая к нему руки. Из-под его пальцев заструились сразу несколько темных ручейков, побежали на брюки, закапали вниз, сливаясь с мокрой чернотой дороги.
– Сто-ой! – послышался отдаленный крик бегущего из конца улицы Сережки.
Аня прошептала:
– О, господи!..
Она протянула руки к мужу, в ужасе глядя на его рану.
– Володька, что?.. Что делать?!
– Ч-черт!.. – выдавил, наконец, он.
– Скажи же, что делать! – закричала на него Аня.
– Не знаю, – растерянно, через силу сказал Володя шепотом и осел на колени.
Подскочил Громов, бросился рядом на колени, расцепил Володе руки, задрал ему рубашку и мигом оглядел его живот. Сорвав ветровку, Сережа скомкал ее, сунул ее под дых Кораблеву, сам поднырнул под него, прижал ком ветровки плечом к ране и, подстраховываемый Аней, поднял друга на одном плече. Володя простонал и потерял сознание.
– Спокойно, старик! – сказал Сережа, бережно потряхивая и поправляя его, одновременно разворачиваясь вместе с ним.
Придерживая Володю за ноги, Сережа заспешил обратно к Мишиному дому. Володя, как мешок с песком, давил ему на плечо. Было почему-то не страшно. Может быть, алкоголь еще держал мозг в какой-то отрешенности: Громов думал только «на ход вперед», обмозговывая, как бы поаккуратнее преодолеть вон ту колдобину, как бы Кораблев не свалился бы с плеча. Грудь щекотала медленно ползущая тяжелая кровяная дорожка. Сережа смазал ее рубашкой. И как заклинание, всю дорогу Громов твердил то ли Кораблеву, то ли себе: «Спокойно, старик. Спокойно, братишка».
Аня, еле живая, следовала за ним.
– Ерютин, где твоя чертова больница? – закричал с порога Сережа, ввалившись снова к однокурснику.
Миша, стеливший кому-то на полу, от неожиданности потерял равновесие и упал, задев стоящий рядом стул.
– Это что? Как? Что случилось?
– На них грабители напали. Один его ножом ударил, – поспешно ответил Громов. – Земеля, соображай быстрее!
– Где Анечка? – взревел Довганько.
– За мной шла, – бросил ему Громов, оглянувшись. – Ерютин, слышишь, подъем!
– Серега!.. Так там же… Погорело же все!
– Что все?!
– Поликлинические только кабинеты остались… И те залило, когда пожар тушили! Больница не работает!
– А скорая есть?
– Есть одна. Сейчас, подожди… Сейчас позвоню!..
Сережа с помощью однокурсников положил Володю на диван. Вокруг больного тут же собрался консилиум из пьяных друзей.
В дверях появился Григорий Довганько с Аней на руках, ворча: «Громов, пёс! Анечку в обмороке бросил!» Аню положили на кровать в другой комнате и забыли про нее.
– Стас, тебе Ерютин анальгин давал. Где у него аптечка? – сообразил Серега.
Стас кивнул, ответил «щ-ча…» и, еле передвигая ноги, заторопился в другую комнату.
– Скорая на вызове, в Кленовск повезла.., – сказал, вернувшись с кухни, растерянный Ерютин.
– Беги по соседям, ищи машину! – скомандовал Мише Громов. – Вова, холод найди!
– Морозилку разгружайте! – бросил Ерютин уже с порога.
Через минуту уже хлопотали с перевязкой. Довганько своими ручищами бережно и легко приподнимал туловище Володи, когда Громов пропускал бинт ему под спиной. Остальных, мешавших, Сережа разогнал.
– Смотрите, у Ерютина тут целый арсенал! Зачем ему столько капельниц?
– Я для аквариума капельницы использую…
– Так у него ж жена… Этих делает… Рыбок плетет из капельниц, – вспомнил кто-то.
– А невскрытые есть? – оживился Сережа, оглядываясь на аптечку.
– Да тут все невскрытые.
Громов и Довганько закончили с тугой повязкой, по которой сразу же медленно и предательски стало расползаться бордовое пятно. Вова и компания тем временем свалили из морозилки ерютинского холодильника в большой пакет все, что там было, – курицу, мороженые овощи, высыпали туда же пельмени из коробки и, завязав, пристроили этот пакет на животе Кораблева. Сережа за неимением ваты, всей истраченной на Володину рану, оторвал кусок бинта, плеснул на него водки из начатой бутылки, забытой кем-то на серванте, и стал тереть им локтевой сгиб своей левой руки.
– Гриха, Кораблева готовь! – велел он и взглядом показал Довганько на руку Володи и развал капельниц в чемоданчике аптечки.
– Ты что, спятил? – изумился тот.
– У нас одна группа, вторая отрицательная, – сказал Громов, вскрывая пакет с капельницей. – Дайте нож! – обратился он к товарищам.
– Ой, черт тебя дери, рискуем! – недоверчиво проговорил Довганько.
– Мамой клянусь, – успокоил его Громов, полный решимости.
Ножом, также обтертым водкой, Сережа отрезал воздушный резервуар капельницы, воткнул вместо него вторую иглу, а первую засадил себе в вену, которую и пережимать было не надо. От напряжения вены на его руках и так были как карандаши. Довганько открутил на капельнице колесный зажим, и по прозрачной трубочке побежала к иголке на противоположном конце густая темно-красная Сережина кровь, подгоняемая его ритмичным сжиманием и разжиманием кулака. Спустив из системы вместе с воздухом короткую тугую струйку крови, Довганько подтянул зажим, еще раз протер водкой Володину руку, пережатую товарищами, и воткнул ему иглу в вену, еле нащупав ее, спавшуюся от потери крови.
– Ну давай, Громыч, работай, – вздохнул он.
– Бесполезно, по-моему, – негромко проговорил кто-то.
– Кто там умный такой? – отрезал Сережа, метнув злобный взгляд на аквариумиста. В его глазах товарищи отчетливо прочли готовность разорвать любого, кто не верил в успех предприятия.
– Да не, оклемается, – неуверенно успокоил его Довганько. – Володька у нас крепкий…
– Чаю лучше налейте, пьянь проклятая! – проворчал Громов и хмуро оглядел Кораблева.
Всё. Настало время страха. Кораблев был совершенно белым, с зелеными губами. Стало вдруг понятно, что он умирает. Сережка аж задохнулся от этой мысли. Горло его сдавило. Глядя на друга почти с ненавистью, Громов с такой силой сжимал и разжимал свой кулак, что казалось, не будь между ними этой заполненной кровью капельницы, он, наверное, принялся бы сейчас трясти Кораблева, пока не вытряс бы из него душу, требуя ожить.
Довганько, отыскав у Ерютина фонендоскоп, слушал Володино сердце и приговаривал:
– Терпи, хлопчик, терпи, золотой…
Прошло минут пять. Компания застыла в напряженном ожидании.
– Что у них тут, машин совсем что ли нет? – произнес кто-то.
– Это тебе не Москва. Тут машина есть только у председателя колхоза.
– Какой колхоз, это же город! Тихореченск же город?
– Ерютин всегда говорил, что город.
– Какой к черту город? Дыра какая-то!
– Это поселок городского типа…
– Надо было прямо из Кленовска сюда скорую вызвать.
– Надо было… Только уже поздно. Ничего, сейчас Миха найдет машину… Тут сколько ехать? Минут десять? пятнадцать?
– Какой-то абсурд! Толпа врачей собралась! А сделать ничего не можем…
– Гриха, как сердце?
– Ничего. Тянет… – сосредоточенно глядя на вытканную на покрывале розу, ответил не выпускавший фонендоскопа из рук Довганько.
Сережа сидел на стуле рядом с кораблевским диваном, сжимал и разжимал пальцы и отхлебывал горячий чай. Из соседней комнаты раздался тихий скрип кровати, и на свет вышла бледная Аня.
– Анечка, сейчас… Ерютин за машиной побежал – отвезем Володьку в Кленовск, – сказал Довганько.
Аня на негнущихся ногах подошла к Володе и осела рядом с ним на пол.
– Ребят, у кого-то еще вторая отрицательная была, помните?
– У меня, вторая положительная.
– Ты дурак? Это не пойдет!
– У Ирки Прониной, по-моему…
– Слушайте, в экстренных случаях ведь можно и первую отрицательную! Громов, я тебя сейчас поменяю!
– Я тебе запрещаю! Ты своими анти… агглюнти… агглютининами, черт!.. Ты Володьку можешь просто добить!
– Заткнитесь! – велел Сережа.
– Так, надо со скорой в Кленовске связаться. Пусть готовятся принять экстренного… Громов, какой у вас код города? – спросил Довганько, передавая фонендоскоп товарищам.
– Двести тридцать девять.
Григорий пошел на кухню звонить в Кленовск.
Прошло еще две минуты. Во дворе, светанув фарами по окнам, зафырчала мотором машина, из нее выпрыгнул Ерютин и бросился к дому.
– Ребят, выноси! – крикнул он, ворвавшись в комнату.
Здоровенный Довганько, дозвонившийся тем временем до скорой в Кленовске, бережно взял Володю на руки и вынес его на крыльцо. За ними следовали Громов на привязи и однокурсники. На ступеньках Сережу шатнуло, и двое приятелей сразу подхватили его за плечи.
– Громов, вообще-то уже хватит с тебя, – сказал один из них.
– Молчи! – буркнул в ответ Сережа.
– Давай, клади, – скомандовал Григорию водитель, открывая заднюю дверь своего «Москвича».
Володю уложили на заднее сидение, согнув ему ноги в коленях и водрузив на живот ледяной мешок. Следом, слегка подвинув друга, залез и примостился Громов.
– Я с ними поеду, – сказал компании Довганько и стал усаживаться вперед.
– Аню забыли! – напомнил Сережа.
– Я там, на полу… – сказала она, увидев промежуток между водительским сидением и Володей, и побежала открывать другую заднюю дверь.
– Анечка, может ко мне? – предложил ей Довганько.
Но Аня уже забралась в машину между сидениями.
Водитель завел мотор, и «Москвич» рванул по разбитой дороге в сторону выезда из поселка.
Кораблев открыл глаза.
– Володя! – воскликнула Аня и стала целовать его лицо.
– Аня, подожди… Кораблев, ты как? – торопливо спросил Довганько.
– Бывало и получше, – хрипло ответил Володя и увидел в свете фонаря белое лицо Громова и капельницу, соединявшую их руки. – Что-то ты неважно выглядишь, – сказал он Сереге, улыбнувшись одними глазами.
– На себя бы посмотрел, – ответил тот и заулыбался в ответ.
На выезде на шоссе от резкого поворота мешок надавил Володе на рану, и он со стоном отключился.
– Держись, братишка! – проговорил Серега, глядя на дорогу.
Левой рукой Громов без устали накачивал ему свою кровь.
– Громыч, все, вынай капельницу! Нельзя тебе больше! – сказал Довганько и, перегнувшись своим большим телом через спинку, попытался достать до трубки. – Мне с тобой драться что ли? – возмутился он, не пущенный Серегой, злобно отбросившим его руку.
– Не лезь, Гриха, убью! – прорычал ему сквозь зубы Громов.
– Ань! Ну скажи ты ему! Сейчас еще и он тоже угробится!.. – обратился Довганько к Ане.
– Гриха, замолкни! Никто не угробится! Голицына, не слушай его! – воскликнул Громов.
Придерживая мешок на животе Кораблева, он сверлил глазами летящую навстречу дорожную темноту, сжимая и разжимая кулак. Аня тряслась в беззвучном плаче, зарывшись лицом в Володины волосы.
В Кленовске машина затормозила у приемного покоя, Довганько побежал за персоналом.
Слава богу, Володю уже ждали. Громов еще в машине вытащил иглы из рук Володи и своей, чтобы не мешать транспортировке Кораблева. Его переложили на каталку, закатили по пандусу и отправили через длинный коридор к лифту – в хирургию. Аня, Довганько и водитель суетились вокруг каталки, открывая двери, помогая ее разворачивать, объезжать углы. А Сережа постоял вначале у машины, опершись на капот, потом повернулся, сделал несколько шагов к крыльцу приемного покоя и завалился на его ступеньки.
– Громов! – вскрикнул выскочивший из дверей Довганько, который не поместился в лифт. – Куды ж тебя?!
Он поднял Серегу, как прежде Володю, на руки и, чертыхаясь, занес его в приемное отделение.
– Тут еще один – с большой кровопотерей! – сказал он, открывая ногой дверь в кабинет дежурного врача.
Кораблева промывали и зашивали часа три. Бандит не просто воткнул нож, но с силой прорезал Володе рану в несколько сантиметров на выходе, повредив желудок, кишечник и диафрагму.
Сережа попал прямиком в реанимацию. Он около часа тоже провел без сознания, пока ему не подкачали жидкости в кровоток. Два новоприбывших орла за эту ночь выхлебали весь больничный запас донорской крови своей группы, так что пришлось посылать скорую в другую больницу.
К вечеру следующего дня Володя пришел в сознание. Он был страшно слаб и сливался по цвету с больничным бельем. Аня и Вера Михайловна все это время дежурили в холле хирургического отделения. Аню пустили на минуту к мужу.
– Как Громов? – был его первый вопрос.
– Нормально. Обещали, завтра из реанимации в общую палату переведут, – ответила плачущая от радости Аня.
Доктор, оперировавший Володю, сказал Ане, что если бы не срочное переливание крови, которое организовал их друг, то вряд ли Володю довезли бы до Кленовска.
Когда миновала угроза его жизни, раненого доктора и по совместительству прокурорского зятя перевели из послеоперационной в двухместную (блатную) палату. Ну а на вторую койку по Володиной просьбе к нему подселили Громова. И добрую неделю, пока Серегу не выписали, друзья жили как на каникулах в общежитии, целыми днями играя то в преферанс, то в шахматы на кораблевской постели. Аня приносила от Веры Михайловны домашнюю вкуснятину, читала им вслух Пикуля. Сережина мама тоже таскала парням полные сумки фруктов. Но только всю еду за двоих приходилось уплетать Громову, поскольку Володина диета теперь надолго должна была состоять из кашек и протертых супов.
– Ну что, Кораблев, как тебе живется с моею кровушкой в теле? Чувствуешь ли что-нибудь новенькое? – поинтересовался как-то Громов.
– На чужих баб стало больше тянуть, – ответил Володя, подмигивая молоденькой медсестре.
– Да, приятель, «мы с тобой одной крови». Закон джунглей! – вспомнил Серега Киплинга.
А еще Володя пообещал Сереге, что своего первого сына он назовет Сережей, в честь него, Громова.