Пришла весна. Наверное, слишком все было хорошо. Аня и Володя прожили эти месяцы после Володиного поединка с прокурором так, словно весь мир вокруг них договорился окутать влюбленных счастьем. Проявленная в том эпизоде безрассудная храбрость и завидная мальчишечья ловкость Володи, чего уж там, впечатлили тогда Андрея Геннадьевича. Ну а общая настороженность его в отношении Кораблева прошла окончательно спустя несколько дней, когда во время деловой поездки в Москву он случайно оказался в одной служебной машине с Володиным профессором – заведующим хирургическим отделением. Обнаружилось это, когда профессора понесло в рассуждения об идущей им на смену талантливой молодежи.
Андрей Геннадьевич, видя, что от этого налегающего на уроки ухажера никакого для Аньки вреда нет, одна только польза, однажды даже намекнул, что хватит молодым шифроваться по библиотекам – дома удобнее готовиться к олимпиаде и выпускным экзаменам.
И Володя стал после школы часто бывать у Голицыных. Аню, много времени посвящавшую рисованию, он не отвлекал, наоборот, в его присутствии – даже когда он просто сидел, зарывшись в книги, – ее упражнения в графике или живописи приобретали необычайную степень легкости и вдохновения. С особенным упоением она рисовала иллюстрации-впечатления к его стихам.
К марту Володя с блеском расправился со своими олимпиадами, став Всесоюзным призером. Аня везде ездила с ним – и на областной этап, и на Всесоюзный. Володя, конечно, был несколько расстроен итоговым результатом, но Аня убедила его, что его второе место – это вовсе не повод для харакири. По определению Голицыной, Кораблев уступил свою победу «абсолютному шизику с другой планеты». Ехидная Аня отметила, что поскольку подобному персонажу полноценная личная жизнь, вероятно, вообще не светит, то ему, бедолаге, в отличие от Володи, ничего и не остается, как только стать маньяком от науки. Ну а Володе она в качестве утешительного приза – помимо прочего – подарила свой многозначительный автопортрет, где на черном фоне тонким контуром лунного цвета, превращающимся в надпись «Иди ко мне, мой триумфатор!», был обведен ее зовущий силуэт.
Володя, освободившись от изнурительной подготовки по биологии, продолжил натаскивать Аню по алгебре и физике, присоединив еще и химию – на шлифовку. Голицыны, намеревавшиеся перед выпускными экзаменами нанять для Ани репетитора по математике, раздумали, видя, что с этой ролью вполне справляется Володя.
А по выходным, сидя друг напротив друга за большим Аниным письменным столом, молодежь соревновалась в написании сочинений на время. Володя утверждал, что Аня бьет его по части гармоничности композиции и художественности деталей, а Аня почти всегда признавала за Володей победу в понимании психологических нюансов во взаимодействии героев.
Апрель баловал их чудесной солнечной погодой. Пресыщенные совместной ударной учебой, Володя и Аня по вечерам отправлялись дышать весной. Они до темноты катались на велосипедах, то заезжали по каким-нибудь буеракам в невероятно сказочные, шуршавшие прошлогодней листвой укромные уголки пригородных лесов, то отправлялись на реку «за пейзажами», то просто гоняли по дворам. Когда было невозможно ехать рядом, Аня всегда чувствовала спиной, как Володя любуется ею.
Иногда они звали кататься Серегу и Лену. Но однажды Лена на проселочной дороге неловко заехала колесом в колею и больно упала вместе с велосипедом, после чего «Громовы» (как между собой звали их «Кораблевы») перестали кататься по лесам.
А «Кораблевы» к концу апреля обнаружили, что в лесу зацветают первоцветы. Вооружившись определителем растений, Аня с Володей с головой ушли в ботанику, «охотясь» за новыми, еще не известными им первыми лесными цветами. А Володя, наконец, научился использовать по назначению отцовский бинокль вкупе с определителем птиц.
По ночам, когда от избытка впечатлений не спалось, Володя открывал окно в своей комнате, завернувшись в любимый клетчатый плед, садился на подоконнике, слушал звуки ночного города и писал стихи, которые потом он читал Ане. Она, прослушав его, обычно выхватывала у него исписанные листы с возгласом «Дай срисовать!», несколько раз перечитывала его строки и тут же выводила на листе какой-нибудь вдохновенный образ.
Это была весна. Это была любовь.
Все было слишком хорошо. Поэтому новость о том, что Кораблевы уезжают во Владивосток, застала Володю и Аню врасплох.
Однажды вечером Николай Кораблев позвал сына на кухню и, стараясь не встречаться с ним взглядом, поставил Володю перед фактом. Старший Кораблев сказал, что срок его службы в городе Кленовске подходит к концу, ему дают звание майора и переводят на родину, во Владивосток. Оттуда уже пришел запрос из военного госпиталя.
– Я попросил оформить наш переезд июлем. В приказе сначала было назначено на июнь, но тебе ведь надо спокойно сдать выпускные…
Володя встал из-за стола и подошел к окну. Атланты перестали держать небо на каменных руках… Действительность тяжело накрыла младшего Кораблева: ему предстояло выбирать между родителями и Аней.
На фоне светло-зеленой дымки, окутавшей кроны кленовских деревьев, длинной волной зашуршал перед Володей по песку Тихий океан, переворачивая истрепанную ветошь ламинарии.
– …Это, конечно, неожиданно, – будто оправдываясь, прервал Володины мысли отец. – Я думал, что мне еще года два здесь служить.
– Аню родители не отпустят… Пап, я остаюсь, – твердо сказал Володя и развернулся к отцу. – Поступлю в Москву, дадут общежитие…
– Не так все просто, сын, – ответил Кораблев-старший, еще ниже опустив голову. – Мама предвидела, что ты захочешь остаться. И она очень просит тебя, чтобы ты пожил с нами еще хотя бы год. Хотя бы до восемнадцати лет. Во Владивостоке тоже есть мединститут. Потом, если захочешь, переведешься… И кстати, можно попробовать уговорить Аню и ее родителей, чтобы она поехала с нами. У нас там тоже вроде какой-то вуз с художественным направлением есть…
Отец не сказал Володе, что мама Люба просила его поговорить с сыном на тему, что им с Аней этот годик провести бы врозь… Маме очень хотелось, чтобы ее ребенок побыл бы еще ребенком, без нагрузки в виде чужой девочки. Тем более что Володина мама, откровенно говоря, не очень любила эту бывшую Сережину Аню, считая, что ее уникальный сын заслуживает девушки и посвежее. Не «б/у».
Дав мужу это тяжелое задание, мама Люба предусмотрительно уехала с ночевкой в Москву на день рождения подруги.
Володя вздохнул, зажмурившись, провел ладонью по лицу и стал мерить кухню шагами.
– Оставить Аню на попечение Громова?.. – озвучил он свои мысли. – Пустить козла в огород?.. И так, вообще, в Москву хотелось, и ей тоже... Ведь не отпустят ее со мной, ты же понимаешь!
– Давай я с ее отцом поговорю, – предложил старший Кораблев, промолчав о проскочившем Володином недоверии к Ане и Сереге.
Наутро Николай Кораблев заехал в прокуратуру. Андрей Геннадьевич, как и предполагал Володя, ответил старшему Кораблеву, что дочку они в такую даль не отпустят, по крайней мере, пока она несовершеннолетняя. Вот будет ей восемнадцать – пусть тогда молодые женятся и определяются, где им жить. А до тех пор пусть невеста живет со своими родителями. А вообще они, Голицыны, кстати, будут не против, если Володя останется при них. Спокойно сдаст экзамены вместе с Аней, поступит себе в свой первый мед. Чего человека дергать? Уж как-нибудь присмотрят тут за ним Голицыны…
Николай Иванович, приехав домой на обед, рассказал пришедшему из школы сыну, как обстоят дела, умолчав, впрочем, о последнем предложении прокурора. Володя, выслушав отца, оттолкнулся плечом от дверного косяка, решительно метнулся в прихожую, обулся, сорвал с вешалки любимую штормовку и, хлопнув дверью, ушел.
Николай Иванович вспомнил, как он сам в этом возрасте вот так же хлопал дверью и уходил на много дней из дома – из-за Любы. «Да куда он денется? С подводной-то лодки…» – успокоил себя старший Кораблев любимой в его учебном центре поговоркой.
Володя встретил Аню у гимназии. Она по его виду сразу поняла, что что-то случилось. Когда Кораблев обрисовал ей проблему, она почему-то осталась спокойной. Володя не ожидал. Он думал, что она как минимум расплачется.
– Ты знаешь… Ты, наверное, будешь смеяться, – начала она, отрешенно глядя в сторону, – но я часто думала, что вот мы с тобой так счастливы… А вдруг случится война, вдруг отменят отсрочку, и тебя в Афган пошлют, вдруг что-то произойдет… Вдруг мне придется ждать тебя, как раньше женщины ждали своих любимых с фронта, из лагерей… Я думала, что я, наверное, смогу ждать тебя бесконечно. Знаешь, как Сольвейг ждала Пера Гюнта…
Она посмотрела на хмурого Володю.
– Я, наверное, что-то не то говорю?..
Вместо ответа он изо всех сил прижал ее к себе.
«Господи! Да что же это?!» – пробилось, наконец, осознание реальности. Аня простонала, уперевшись губами в брезентовую ткань Володиной штормовки.
Неделю спустя Аня случайно встретила старшего Кораблева на улице. Они шли друг навстречу другу, поздоровались и разошлись. Аня резко встала и обернулась вслед офицеру. Кораблев тоже замедлил шаг, остановился, обернулся, посмотрел на маленькую девушку с большим портфелем и медленно вернулся к ней.
– Николай Иванович… Почему? – спросила Аня.
Старший Кораблев вздохнул и мягким голосом принялся объяснять.
– Мы очень привязаны к Володе, особенно Любовь Ивановна. Нам нужен этот год, мы еще не привыкли, что наш сын уже взрослый. А для вас этот год будет… – ну таким вот испытанием вашего чувства. Это ведь полезно?..
– Это эгоистично! Вам с Любовью Ивановной не устраивали таких испытаний! – упрекнула Аня.
– У нас была другая ситуация. Мы слишком рано родили Володю.
– Неужели это единственный выход, чтобы вы нас не разлучали?
Взгляд этой девочки был тяжел, и Николай Иванович его не выдержал и опустил глаза.
– Это плохой выход, – ответил он. – В семнадцать лет невозможно стать хорошими родителями. Сначала жалеешь о загубленной юности: у всех она есть, а у тебя – нет. А потом жалеешь о том, что недодал собственному ребенку, потому что сам был еще практически ребенком.
Аня помолчала, опустив глаза.
– Но ведь Володя вырос. А вы с Любовью Ивановной все еще молодые. Почему вы не родите второго ребенка?
– Не такие уж мы молодые, – улыбнулся старший Кораблев. – …Мы бы хотели, но у нас уже не получается, – добавил он.
На самом деле, не получалось-то как раз только у Николая Ивановича, и не то, что могла подумать Аня. Он уже много лет никак не мог уговорить жену на второго. Мама Люба вначале была занята учебой, потом воспитанием одаренного ребеночка, который не знал, как отвязаться от ее опеки, потом карьерой… А последние года два она и вовсе стала твердить, что с тем грузом мутаций, который они накопили за тридцать лет, вероятность рождения у них полноценного ребенка сводится к минимуму. Хотя их знакомые рожали здоровых детей и за сорок.
– Если бы у вас родился ребенок, вы бы легче отпустили Володю, – сказала Аня. Из ее глаз выкатились слезы. Она отвернулась от Кораблева и зашагала к остановке, на ходу вытирая мокрые щеки рукой.
Май с его запахами черемухи и сирени, с его упругим теплым ветром, с его нежными красками стал для Володи и Ани месяцем долгого и тяжелого прощания, их пиром во время чумы. У Кораблева в предчувствии разлуки обострилось вдохновение. Он мог сочинить стихотворение за одну минуту, и уже не только ночью, но и днем, в школе, что раньше было для него необычно. Каждый день он встречал Аню с ворохом исписанных листов, вырванных из тетрадей по разным предметам.
И хотя до их расставания оставалось еще больше месяца, они остро чувствовали, как летят короткие дни. К тому же май у них, и особенно у Ани, был просто сожран подготовкой к бесконечным изматывающим итоговым контрольным, сдачей последних сочинений, подготовкой последних докладов.
Но вот, двадцать пятого мая, вся школьная суета закончилась, были получены годовые оценки – без троек у Ани и без четверок у Володи. Кораблев, плюнув на Последний звонок в своей школе (о чем потом, кстати, жалел), был в это время у Ани в гимназии, пел со сцены вместе с Громовым, и зал рукоплескал им, прощаясь с ними. А потом они с Аней шли в кафе через полгорода в большой компании ее одноклассников с колокольчиками на шеях и с разноцветьем воздушных шариков в руках. Все дружно хором пели песни, от детсадовских до битловских, а Аня с Володей молчали, держась за руки, и были мрачными, как на похоронах.
В кафе гимназистами была съедена гора мороженого и даже выпита бутылка водки на десятерых парней, включая Кораблева. (Водку, подаренную гимназистам чьим-то старшим братом, разливали под столом в вазочки из-под мороженого, а персонал кафе, состоявший из грудастых тетенек, в это время делал вид, что ничего не видит). Потом снова было шествие по городу, купание в холодной реке, вялая бутафорская драка «стенка на стенку» с физико-математическим классом, неожиданный горячий поцелуй при полклассе народу, подаренный Громову Кирой Смольяниновой, и вечерний костер до небес, от искры которого Свиридова подпалила подол своего уходящего в историю школьного платья.
Аня и Володя, устав от грустного праздника, лежали под звездным майским небом на расстеленном на прохладной душистой траве Володином пиджаке в стороне от компании, слушая песню соловья с другого берега и мерный гул майских жуков.
– «Я небо приоткрою, как старый клавесин»… – задумчиво сказал Володя, глядя в пространство, и вдруг добавил: – А давай убежим!
– Сейчас? – спросила Аня.
– Нет. Завтра.
Аня приподнялась и, облокотившись, внимательно посмотрела на Володю.
– А экзамены как?
– А мы ненадолго. До первого числа. Куда-нибудь в лес, на реку… А? Как тебе?
– Ты серьезно?
– Аня, я когда-нибудь говорю несерьезно? – строго сказал Володя и сел, улыбаясь. В его глазах блеснула сумасшедшинка.
– И родителям не скажем? – заколебалась Аня.
– Так от них же убежим!
Аня тоже села и обхватила колени руками. Убежать! Точно! И хоть несколько дней побыть только вдвоем!
– Так, смотри, – стала деловито рассуждать она. – Палатка у нас есть, спальники – тоже. Тебе, я думаю, братов спальник вполне подойдет. Костер ты разжигать умеешь… Остается только определиться, куда мы убежим. И на чем.
– Можно на велосипедах, – предложил Кораблев.
– А можно, кстати, и на байдарке! Я очень красивую реку знаю, но до нее на двух электричках ехать.
– Да не вопрос! Чем дальше, тем лучше!
В радостном возбуждении Аня и Володя принялись обсуждать план побега. К ним подошел Серега, с сигаретой и без Миляевой, которая до этого побила его ни за что при полклассе народа.
– Вы чего такие довольные? – удивился он.
– Так весна же! – ответила Аня.
– Какая весна, проснулись… Лето уже, – буркнул Громов и ушел к костру. Даже несмотря на то, что с Миляевой у него был, можно сказать, полноценный роман, его раздражало, когда «Кораблевы» так откровенно светились счастьем.
На следующий день, вернувшись с работы, старшие Кораблевы вместо сына нашли записку «Буду 31 мая. Не волнуйтесь». То же нашли Голицыны вместо Анечки, байдарки с палаткой да пары спальников с надувными матрасами.
– Ну и что нам теперь делать? – обнаружив пропажу сына, тут же позвонила Голицыным мама Люба.
Андрей Геннадьевич спокойно сказал:
– Мы с Верой Михайловной сейчас к вам подъедем. Будьте дома.
Четверо взрослых сели за стол на кухне у Кораблевых. Прокурор взял председательство.
– Так вот, товарищи родители. Следует констатировать, что дети наши любимые от нас с вами – уд-рали! Как принцесса с трубадуром!
– Я не понимаю, – вставила мама Люба. – Мы же им все условия создали! Встречайтесь себе сколько влезет! А они… Да еще перед выпускными экзаменами!.. Почему?
– Анька учебники взяла, я проверил, – сказал прокурор.
– Володя, кстати, тоже, – произнес Николай Иванович.
– Ну а насчет «почему», – продолжал Андрей Геннадьевич, – так тут все ясно. Условия условиями, но им нужна свобода. Они никак налюбиться не могут перед такой долгой разлукой.
– Это просто блажь какая-то! Их надо срочно искать и срочно вернуть! У вас есть версии, где они могут быть?
– Не то что версии, я просто знаю, где они. На природе, свежим воздухом дышат… Только вот, Любовь Ивановна, ответьте, пожалуйста, зачем вы хотите их вернуть?
– Им надо доучиться, экзамены нормально сдать! И вообще, Володька в последнее время просто от рук отбился!
Мама Люба начала кипятиться.
– ...И если хотите знать мое мнение, то я вообще – против таких ранних отношений!
Николай Иванович не смог сдержаться, чтобы не заухмыляться из-под нахмуренных бровей от такой строгости молодой мамы своего взрослого сына. Вслед за ним заулыбались Голицыны, а под конец – и сама Любовь Ивановна.
– Ну я, может быть, немного не так сказала… – попыталась сгладить она.
– Мы тоже вначале не очень-то были «за», особенно после Нового года… – сказала Вера Михайловна. – Но препятствовать детям в таком сложном деле, как любовь, нельзя.
– И возвращать их сейчас не надо! – вставил старший Кораблев, обращаясь к жене. – Неужели ж они сочинение не напишут, если вернутся за день до него?
– Да вот именно! – подытожил прокурор. – Так что я предлагаю отменить поиски.
– Боже мой, но неужели вы не волнуетесь за вашу дочку? – спросила мама Люба у Голицыных. – Мало ли, что у них может случиться? Они же наверняка не с компанией, а всего лишь вдвоем! И что значит, вы говорите, «на природе»?
– На реке они, на Жиздре. Байдарку взяли, палатку… Все как надо, Люба, не беспокойтесь.
– Да Володя же у нас ни разу в походах не был…
– Ну как же, а на рыбалке? – напомнил Николай Иванович.
– Да ну, эти рыбалки твои… – бросила мама Люба, махнув на него рукой.
– Андрей, ну ты скажешь, наконец, или нет? – стала торопить прокурора Вера Михайловна.
– Да. Ладно. Не буду вас больше интриговать… Короче, мы с Верой Михайловной завтра с утра едем туда же. Так сказать, «по следам Бременских музыкантов». И приглашаем вас присоединяться.
Николай Иванович оживился.
– А я, кстати, скорее всего смогу. У меня отгулы накопились. Что у нас завтра, среда? А сочинение у них в понедельник... Выходит, на три дня нужно брать. К начальнику только съезжу, отпрошусь. Он мне очень кстати денег должен. Кину кадровичке конфет – она мне потом задним числом оформит.
– Если не будут отпускать – сами понимаете: один звонок… Можно даже через Свиридова.
– Ну нет, эту последнюю гранату лучше приберечь, – рассмеялся Николай Иванович. – …Только вот у нас снаряжения практически нет. Если не считать старой палатки.
– Снаряжение – не проблема, когда в турклубе есть прокат, а председатель турклуба – мой друг старинный.
– Андрей Геннадьевич, а почему вы так уверены, что дети именно на Жиздре? Да и вообще… Это же река, как мы их там найдем, если, к тому же, будем там с суточным опозданием?
– Так значит вы, Люба, тоже едете? Вот и прекрасно! …Ну а уверенность у меня не на пустом месте. Во первых, это наш любимый маршрут для коротких походов, и Анька его хорошо знает. Ну а во-вторых, я связался час назад со своим приятелем из тех краев, он с недавнего времени там инспектором в рыбнадзоре работает. Он мне сказал, что сегодня в известном мне месте на реке действительно встала лагерем парочка – парень с девушкой. И описал их.
– Только вот обрадуются ли они, когда мы им на голову свалимся? – спросил Николай Иванович.
– А мы им не прямо на голову, а рядышком… Они и не узнают. А мы будем в полукилометре держаться. Я с Ильичом, с рыбинспектором моим договорюсь за бутылку – он нас будет держать в курсе всех их перемещений. Все равно он дважды за день по реке снизу доверху и обратно на моторе проходит.
На этом родители и договорились. Они выпили бутылочку коньяка, дружно перешли на «ты» и посвятили остаток вечера планированию своего похода.
Аня и Володя наслаждались своей свободой. Май бушевал красками и запахами. По вечерам влюбленные засыпали под густые переливы соловья, а утром просыпались от монотонных звонких капель теньковки: «Тень-тинь-тянь-тюнь!»
Володя быстро освоил все навыки бродяжьего дела – и палатку ставить научился, и костровое хозяйство рационально организовал. И байдарку они с Аней собрали довольно быстро: Аня догадалась захватить свой прошлогодний рисунок собранного байдарочного каркаса во всех подробностях и с подписями деталей. И веслом Кораблев орудовал сносно, хотя в первый день с непривычки устал. Он раньше только на распашных веслах с отцом плавал.
Они вставали поздно, лениво завтракали, лениво полистывали до обеда учебники и часа в три – в четыре грузились и выплывали. (Хотя Аня учила, что настоящие водники на маршрут не «выплывают», а «выходят»!) Часа три они гребли, потом начинали подыскивать стоянку, чтобы с хорошим подходом к воде, с дровами, пейзажем и, желательно, с кострищем.
Они были не одни на реке. Им нередко попадались рыбаки по берегам, чаще всего, судя по одежде, – местные, из окрестных деревень. Регулярно мимо молодежи совершали свой рейсовый заплыв «туда и обратно» двое в брезентовых костюмах на моторной лодке. Володя сказал, что скорее всего это рыбнадзор.
Часто по вечерам река приносила далекий стук топора, то выше, то ниже по течению. Наверное, это рыбаки оставались с ночевкой, а может быть где-то шла компания туристов. Аня вначале опасалась, что ей будет страшно, но эти вечерние звуки почему-то навевали покой.
Вечером Володя пел для Ани. Хотя их скарб на двоих был и без того велик, но он все-таки взял с собой в этот поход еще и гитару. Аня слушала его и иногда подпевала, зачарованно глядя на языки пламени под закопченным походным чайником.
Ну а родители от молодежи практически не отставали. В первый же день – по опросу Ильича с напарником и местных рыбаков – Андрей Геннадьевич с Николаем Ивановичем оценили характер и скорость передвижения по реке Володи и Ани. Поэтому родители тоже наслаждались ленивым отдыхом – поздно вставали, поздно собирались, перед темнотой становились лагерем.
Пару раз было очень просто сориентироваться с местом для ночевки, когда где-то впереди слышался звон гитары. Молодой баритон старательно выводил: «Я поля влюбленным постелю!» и «...пока вытечет из ран кровь моя живая».
И была еще у родителей традиция: вечером, перед тем как лечь спать, они ходили проверять, как дела у молодых. Ходили парами, в один вечер Голицыны, в другой – Кораблевы. Это называлось у них «сходить в разведку».
Володя и Аня во время родительских обходов обычно уже спали или тихо разговаривали. В последнем случае взрослые, боясь быть услышанными, уходили побыстрее. А в предпоследний вечер, когда в разведку пошли Кораблевы, с ними произошла такая история.
У молодежи на поляне было все спокойно, и слышался только приглушенный разговор. Николай и Люба собирались уже уходить, но тут раздался звук резко расстегиваемой молнии новой гэдээровской палатки. Из палатки выскочил Володя в одних трусах и с топором в руке. Старший Кораблев и мама Люба, предусмотрительно одетые в темное, залегли за кустами. Спустя мгновение, раздался встревоженный шепот Ани:
– Ну что там?
– Да вроде ничего… – ответил Володя после паузы.
– Да нет тут никого, я же говорю! Это, наверное, ежики шуршали.
Аня высунула голову из прорези входа.
Володя поиграл топором, подбрасывая его в руке и оглядывая тени окрестных кустов вокруг их полянки. Помолчав, он сказал, обращаясь к кустам:
– Ну вот что, ежики! Еще раз шуркнете – отведаете топора. Ясно?
С этими словами он резко развернулся и метнул топор в сторону пня рядом с кострищем. Топор с приятным звуком точно вошел лезвием в волокна старой древесины. Николай Кораблев, у которого был небольшой кусочек обзора в зарослях густой крапивы между стволиками орешника, сглотнул слюну. Он припомнил, как на рыбалках Володька днями напролет, бывало, оттачивал метание ножей и топоров. А друзья, мирно посасывая коньяк на берегу, оправдывали свою лень в метании блесен тем, что неуемный кораблевский сын своим стуком всю рыбу распугал.
Володя, еще раз оглядев лесную черноту вокруг маленькой поляны, вынул топор из пня и со своим оружием залез обратно в палатку.
Старшие Кораблевы лежали без движения каждый под своим кустом. Любой шорох мог их выдать. Звонкую тишину ночи нарушало только далекое журчание хоровой песни лягушек. Минут через двадцать почти прямо над ними запел соловей. Голосов в палатке уже не было слышно. Мама Люба, потрескивая предательскими веточками, приподнялась из своего укрытия и стала делать мужу знаки, что пора двигаться назад.
Но вдруг на поляне раздался шорох. Кораблевы снова прижались к земле, укрытые спасительными кустами. Николай Иванович через крапиву стал наблюдать, как по мискам, оставленным у кострища, шарит большой наглый еж. Но на этот раз никакой вооруженной реакции со стороны палатки не последовало. Еж позвенел посудой и спокойно побежал дальше по своим делам. Кораблев-старший махнул жене рукой в сторону взрослого лагеря.
На полпути Кораблевым попались навстречу встревоженные Голицыны.
– Вы что так долго?
– Да нас тут собственный сын чуть топором не зарубил! Мы в засаде ждали, пока они заснут, – все еще шепотом сказал Николай Иванович. – Пошли в лагерь, там расскажем.
– Ой, я больше не пойду в разведку, – смеясь, пожаловалась Вере Михайловне мама Люба.
На следующее утро в лагере взрослых состоялся тяжелый разговор. Андрей Геннадьевич сказал:
– Знаете что, Кораблевы… Вы, конечно, хороший народ, я к вам привязался и полюбил вас, но вы, дорогие товарищи, – сволочи!
– Андрей, ты что, спятил? – изумленно выговорила ему Вера Михайловна.
– А я согласен, – серьезно сказал Николай Иванович, дожевывая бутерброд с оплывшим на солнце салом. – Сволочи и есть. Эгоисты! Только о себе думаем…
– Они же дети еще! – снова завела свою волынку Любовь Ивановна. – Им нужна наша поддержка…
– Да ничего им не нужно! – возразил муж. – Ты вчера не видела, что ли? Это давно уже абсолютно самодостаточные существа. Мне за те вчерашние полчаса в крапиве это совершенно ясно стало, – сказал он, почесывая ужаленное запястье.
– Я не хочу его отпускать! – воскликнула мама Люба, закрыв лицо руками.
Вера Михайловна подсела к ней на бревнышко и обняла за плечи.
– Любочка, ну перестань… Конечно, тяжело, когда ты уже не нужна собственному ребенку. У нас, вон, тоже: Андрюшка уже давно оперился, мы его видим раз в полгода… Если мальчик стал мужчиной, обратно уже не повернешь. Их сколько ни облизывай – все на свободу норовят поскорее…
– И он нам не простит потом, что мы его удерживали. Да и с чего мы взяли, что для него будет в радость этот год? – высказал жене Николай Иванович.
– И с переводом, кстати, тоже не все так просто, если он надумает из Владивостока в Москву переводиться. Может мест в институте не оказаться, может, с общежитием проблемы возникнут, – урезонивал Любу Андрей Геннадьевич.
– Вот поссорятся они, расстанутся… И останется наш мальчик тут один, гол как сокол, вдали от нас. Я как представлю, что такое может быть!.. Это же первая любовь, ребята! Все так иллюзорно… Ну как же вы не понимаете? – возражала со слезами Любовь Ивановна.
– Любочка, это у тебя просто такое клише, Гончаровым навязанное или не знаю кем… Ну почему, если первая любовь – то непременно плохо должна закончиться? – постаралась успокоить маму Любу Вера Михайловна, припоминая не лишенную справедливости новогоднюю отповедь своей дочки.
– Да даже если такое и случится, Володька ваш, я уверен, не пропадет, – ответил прокурор. – В конце концов, я буду курировать его, даже если они с Анькой расстанутся. У меня связи есть везде, и в Москве – в том числе. Ну а если… совсем критично вдруг станет… Из Москвы во Владивосток проще, я думаю, перевестись, чем наоборот.
Кораблевы замолчали. Весь день они были грустными и вздыхали, то Николай Иванович, то мама Люба. В необычно мрачном настроении прошли сборы лагеря и загрузка байдарок.
На реке экипаж Кораблевых отстал от Голицыных. Вера Михайловна стала всерьез волноваться, что их друзья могли поссориться друг с другом. Но скоро донеслось спешное шлепанье весел по воде, и из-за поворота показались Кораблевы. Николай Иванович был сосредоточен, глаза Любови Ивановны были красными. Приблизившись к байдарке Голицыных, Кораблев притормозил веслом. Встретившись взглядом с прокурором, он приподнял брови и с обреченной улыбкой картинно кивнул с шумным вздохом. Вера Михайловна закричала: «Ура-а!», притянула за борт байдарку Кораблевых и полезла обниматься с Любовью Ивановной, которая от этого стала одновременно плакать и смеяться.
– Женщины! Лодки не переверните! – удовлетворенно проворчал Андрей Геннадьевич, уравновешивая качающуюся байдарку и собирая с брезентовых штанов рассыпавшийся табак, которым он набивал трубку в ожидании Кораблевых.
Вечером Володя и Аня сидели спиной к спине на крутом берегу над песчаной осыпью. Они молчали. Это был их последний вечер здесь, на Жиздре, вдвоем…
Петь Володе не хотелось. Гитара одиноко желтела в темноте, прислоненная к бревну у костра. Это был тот вечер, когда пела природа вокруг, наполняя воздух гармонией засыпающей в ожидании лета реки. Где-то тихо журчала вода у прибрежной коряги. На другом берегу, вдалеке, слышался неутомимый деревянный скрип коростеля. Над головой, поцвиркивая, черными тенями пронзали наискосок пространство неба летучие мыши. Ветер играл узкими листьями шуршащего под самым берегом тростника. В догорающем костре потрескивали угли, уже не рассыпавшие при этом искр. Все искры давно улетели в небо, где остыли и стали звездами.
Вдруг еще довольно далеко, но явно по их берегу послышался звук шагов. Несколько человек шли по лесу, и их шаги приближались. Володя замер. Ане стало не по себе, она принялась напряженно вглядываться в темноту. Володя притянул ее за плечо и шепнул ей в самое ухо: «Быстро за палатку! Если что – беги в лес!» Потом он схватил ее за руку и, пригнувшись сам и вынуждая пригнуться Аню, преодолевая ее молчаливый протест, буквально зашвырнул ее в тень за тентом палатки.
Аня, спрятавшись, замерла на корточках, не сводя глаз с видимого из ее убежища профиля Володи, освещенного медным отблеском костра. Возмущенная его предложением бежать, она нащупала в заднем кармане джинсов плоский складной ножик, тихо открыла его и зажала покрепче в кулаке, лезвием вниз. А Кораблев, взяв в руку свой верный топор, поднял с земли кол, на котором они с Аней вешали над костром чайник с котелком, и принялся невозмутимо счищать с него топором закопченные куски коры и остатки мелких сучков. Попутно Володя пытался вычислить, могла ли Аня быть увиденной с ближайшего к ним поворота реки – и как ему распорядиться пространством, если придется орудовать и колом, и топором одновременно.
Шаги становились все громче. И тут знакомый голос, посмеиваясь из темноты за кустарником, прокричал:
– Нихт шиссен, Володя! Свои! Нихт шиссен!
Аня, узнав папин голос, ахнула, вскочила с корточек и застыла, сунув в зубы свой вооруженный кулак. Володя от неожиданности чуть не смазал себя топором по колену.
Из леса вышли… Родители!
– Здравствуйте, дети! Садитесь! – поприветствовал их шедший впереди Андрей Геннадьевич. – Анька, а ты где? – крикнул он в темноту, откуда ему послышалось ее «Ах».
Аня с вытаращенными глазами, на негнущихся ногах вышла из сумрака, держа перед собой нож, от костра отсвечивающий алым, будто она им только что кого-то зарезала. Она встала рядом с Володей. Он изумленно посмотрел на нож, потом – с гневным упреком, тряхнув колом и топором в разведенных руках, – уставился на нее. Ее сердитая ответная гримаса вызвала звонкий смех и аплодисменты старшего Кораблева, внимательно наблюдавшего за этой пантомимой.
– Смотри, какие у нас дети, оказывается, опасные. Что один, что другая! – удивленно заметил ему Андрей Геннадьевич, указывая на них, как на музейные экспонаты.
– А я и говорю, любому ежику друг за друга глотку перегрызут! – ответил Кораблев-отец.
– Ой, не напоминайте мне про ежиков… – махнув на мужчин рукой, попросила мама Люба.
– Вот не послушались меня! Надо было песню хором петь, хотя бы метров за сто, – сказала Вера Михайловна. – Хоть не так бы рисковали… Еще немного – и были бы мы с Любой уже горькими вдовами, а мужья бы наши валялись – один с осиновым колом в груди, а другой – с топором в черепе.
– Ну у тебя и фантазия! – хмыкнул Голицын.
– Нет-нет, Андрей был прав, – обратился к Вере Михайловне Николай Иванович. – Так у нас вышел полноценный смотр боевой готовности. Когда бы мы еще смогли полюбоваться такой прелестной героической картиной? Самурай со своей самураечкой!
– Да. Только вот самурая-то вашего мы, конечно, знаем, пробовали... Этот-то – ничего, парень надежный. Ну а вот этой вот тщедушной самураечке с кинжалом... я бы, ребят, ей богу, не торопился бы довериться, – скептично проговорил прокурор.
– Знаешь, Андрей, не стоит недооценивать разъяренную женщину, – защитила Аню мама Люба.
Во время милой беседы родителей несчастные дети стояли в полной недвижимости, не понимая, как на это все реагировать, и только переводили взгляды с одного говорящего на другого. Взрослые общались между собой так, словно Володя с Аней были чем-то неодушевленным.
Родители, посмеиваясь, стали рассаживаться вокруг костра.
– Так, что тут у нас молодежь пьет? – спросила Вера Михайловна, заглядывая в чайник. – Хозяева, напоите родителей чайком, пожалуйста.
Слив остаток на дне, она протянула чайник Ане. Та, наконец, сложила пополам свое оружие, сунула его в карман, смущенно взяла чайник и пошла по косой тропинке к реке за водой.
– Сын, огонек-то погромче сделай… – сказал Николай Иванович, показав на тусклый костер.
Володя молча поднял заготовленную на дрова сухую ветку и стал топором обрубать сучья для костра.
– Да не возруби на земле, ибо топор затупишь!.. Тебя сколько учить надо? – урезонил сына Кораблев-старший.
– «От злой тоски не матерись. Сегодня ты без спирту пьян…» – пропел Андрей Геннадьевич, взяв гитару.
– Ой, подожди, подожди! – сказала мама Люба и потянулась за инструментом. – Дай струну подтяну.
Володя подложил дров в костер, Аня вернулась с полным чайником и встала рядом с Володей. Он нащупал ее руку и сжал. Происходящее казалось нереальным. У костра, как самые закадычные друзья, сидели их родители и не ругали их, а вместо этого хитро-прехитро улыбались…
– Ну что, молодежь… – начал Андрей Геннадьевич, забирая у дочери чайник. – Володь, подай-ка мне вон ту вещицу. Только аккуратно, не убий, пожалуйста… – сказал он, указывая на костровой кол. – Ну так что, отроки непослушные!.. Молитеся и трепещите! – протрубил он, вешая чайник над огнем и держа театральную паузу. – У Любови Ивановны есть для вас новость!
Аня и Володя посмотрели на маму Любу. Та опустила глаза, вздохнула над гитарой, отставила ее в сторону и сказала:
– Ладно, Володь. Мы тут подумали… Оставайся.
Младший Кораблев так сжал руку Ане, что та вскрикнула от боли. Володя, глянув на нее, ослабил свою хватку, стремительно поцеловал обиженную им руку, подхватил Аню и закружился с ней на обрыве крутого песчаного склона. Кусок дерна поехал под его ногой, и молодые закувыркались вниз по песчаному обрыву. Мамы, ахнув, замерли. Старший Кораблев мгновенно сиганул за молодежью.
Внизу раздался нервный хохот. Аня, вскочив на ноги, погнала младшего Кораблева вдоль берега, швыряя в него песком.
Прокурор протянул руку Николаю Ивановичу, помогая забраться обратно с осыпающегося песка на твердую почву.
– Жить будут, – смеясь, констатировал доктор.
А и вправду, стало гораздо лучше, когда молодым было разрешено остаться вместе. Они благополучно сдали выпускные экзамены, отгуляли Выпускные вечера, причем на этот раз им повезло: четвертая школа гуляла днем позже гимназии, поэтому они побывали и там, и там. В конце своей напутственной речи выпускникам директор Анна Иоанновна вдруг обратилась к Володе Кораблеву с разрешением снять теперь пластырь, закрывающий его драгоценное кольцо. Кораблев вежливо поблагодарил, но, извинившись, признался под хохот одноклассников, что все это время он налеплял пластырь только перед уроками алгебры, ну и сейчас вот. На что директриса с улыбкой сказала, что конечно же прекрасно знала об этом, и сорвала бурю аплодисментов выпускников и учителей.
Вместе с Громовым Аня и Володя съездили в Москву и подали документы в свои институты. Родители Володи были заняты сборами к переезду, поэтому Володя готовился к вступительным экзаменам у Голицыных.
Они все без труда поступили, особенно дважды подстрахованный Кораблев, который как медалист и Всесоюзный призер был зачислен после успешно сданной химии и собеседования.
После этого Кораблевы всем семейством полетели во Владивосток – вдогонку за своими вещами, отправленными поездом. Аня прилетела к Володе в середине августа. Мама Люба, уже давно признавшая равноценность Аниного таланта Володиным способностям, в походе впечатлилась приличностью ее семьи, а напоследок – еще и верностью самой «самураечки с кинжалом». Ей, конечно, было понятно, что эта девочка тогда действительно серьезно собиралась воевать – вместе с ее сыном или за него… Любовь Ивановна почти оттаяла по отношению к Ане, по крайней мере, смирилась с ее присутствием, считая, что из знакомых ей девушек – да – все-таки эта, наверное, наиболее достойна ее сына. А еще Люба в разговорах с мужем перестала называть Аню бывшей громовской пассией.
В конце августа Аня и Володя вместе вернулись в Кленовск, чтобы первого сентября стать московскими студентами.