В субботу Сережа пришел в школу незадолго до звонка. В раздевалке уже почти никого не было. Он переобулся, повесил свою куртку и направился было в класс, но почему-то обернулся. В конце коридора в этот момент показалась Аня. Прозвенел звонок. Аня в замешательстве остановилась, они с Сережей встретились взглядами. От этого его вдруг обдало жаром, в висках начало стучать. Он поставил свой портфель на скамейку у окна, Аня поняла это так, будто он дает ей знак, что подождет. Она, не глядя на него, проскользнула в раздевалку и долго переобувалась. Аня медлила, потому что догадывалась, что Сережа поймет, что произошло.
Громов по тому, как оробела при виде его Аня, уже давно понял. Он смотрел в окно немигающим взглядом, слушая гулкие удары в своей голове и разливавшуюся боль в грудной клетке. Аня медленно вышла из раздевалки и несмело посмотрела на Сережу. Он повернул к ней голову. Колокол в его голове сменился нестерпимым шумом.
Сережа упал. Аня, вскрикнув, успела подскочить к нему и задержать в падении у самого пола его голову.
Вышедшая вперевалочку с противоположного конца коридора толстая пожилая техничка, видевшая это падение, охнула и побежала к Громову. Аня, стоя на коленях, теребила его за плечи, гладила его щеки, в ужасе шептала «Сережка!».
В коридор с лестницы залетел опаздывавший пацан лет двенадцати. Уборщица поймала его за рукав:
– Мальчик, беги в медкабинет за медсестрой!
Аня вскочила. В нескольких шагах была раковина, где набирали воду. Аня сорвала кран, набрала в ладони холодной воды и плеснула в лицо Сереже. Он вздрогнул, сделал судорожный вдох и открыл глаза. Аня снова упала возле него на колени и схватила руками его мокрое лицо. Глядя на нее, он прижал руку к груди в области сердца.
– Что, сердце?! – вскрикнула Аня в ужасе.
– Что, сердце?! – переспросила, запыхавшись, подбежавшая уборщица. – Сейчас, сейчас!
Она, привычно хватаясь за свое сердце, тяжело подошла к двери своей каморки, попутно закрыв хлещущий кран, исчезла в комнате и через мгновенье показалась с пробиркой валидола в руке. Из конца коридора прибежал пацан и доложил, что у медсестры выходной. Техничка велела Сереже открыть рот и положила ему под язык таблетку, после чего сказала Ане:
– Я сейчас скорую вызову.
– Не надо скорую, – с трудом пробормотал и попытался подняться на локте Громов.
– Лежи! – в один голос закричали ему Аня и уборщица. Аня схватила с пола свой портфель и положила его Сереже под голову. Тот тихо произнес:
– Ой, как глупо… Не надо скорую.
Аня, гладя его лоб и мокрые волосы, шептала:
– Ч-ч-ч… лежи, лежи, лежи…
«Предел прочности, предел прочности…» – ядовитым упреком стучало в ее голове.
Уборщица в холле напротив входных дверей школы набирала номер скорой на настенном телефонном аппарате. В это время в школу, не торопясь, зашел Валерий Никитич. У него не было первого урока.
– Скорая?!
Историк, вздрогнув, торопливо подошел к уборщице. Она, глядя на него, задыхаясь, прокричала в трубку:
– Это из «гимназии»! У нас тут мальчику плохо: упал в обморок. Когда очнулся, за сердце схватился… Лежит, да!.. Валидолу дала ему!.. Что? Едете?.. Хорошо, встречаю!
– Где он?
Валерий Никитич схватил за плечо уборщицу.
– В коридоре у раздевалки. Скорая будет, сказали, через три минуты…
Историк, на бегу расстегивая полупальто, влетел в коридор, где были Аня и Сережа. Мальчишка, которого посылали за медсестрой, уже убежал на урок. Историк, увидев лежавшего на полу Громова, застыл и произнес: «О, господи!» На ставших вдруг ватными ногах он подошел к Сереже и сел над ним на лавку, отложив свой дипломат. Сережа смущенно пробормотал: «Здравствуйте…» – и попытался встать. Историк и Аня снова в один голос сказали: «Лежи!» – и удержали его за плечи.
– Что случилось? – спросил Валерий Никитич у Ани.
– Не знаю… Ни с того, ни с сего… Упал… Вот, сердце болит. Валидол ему уборщица дала.
– Ты принимал какие-нибудь таблетки? – спросил историк, впившись пальцами в плечо Сережи и пристально глядя ему в глаза.
– Так… валидола одну, – ответил тот, немного удивившись.
– И все?..
Историк с выдохом отстранился, легко похлопав его по плечу.
– Ну ничего, ничего… Это у подростков бывает… То ли сердце растет быстрее, чем сосуды, то ли наоборот...
Он встал, поведя подбородком, расстегнул воротник своей рубашки и посмотрел в окно, не едет ли скорая.
– …Вегето-шошудиштая диштония, – шепелявя из-за таблетки под языком, подсказал Сережа.
– Вот. Молодец! – сказал, обернувшись, Валерий Никитич. – И диагноз себе уже поставил… Сразу видно, куда человек поступать собрался. Аня, что ты ревешь? Вытри ему лучше лицо, а то сейчас по морозу в больницу… Простудится.
Аня уже давно вытерла Сережино лицо, влажными остались только волосы. Но она снова послушно достала из фартука все тот же большой, уже когда-то смоченный ее высохшими слезами – и так и не постиранный громовский клетчатый платок. Не стесняясь историка, Аня снова зашептала, подхватывая губами свои новые слезы и гладя платком Сережины виски:
– Сережка, миленький… Все будет хорошо, Сереженька….
Громов, стиснув зубы, закрыл глаза. Историк отвернулся от этой сцены к окну и подумал про себя: «Что же ты с ним делаешь, зараза?..»
Подъехала скорая помощь. Сережа снова попытался встать, утверждая, что ему уже намного лучше, и вообще уже почти отпустило, стал протестовать против носилок. Но его все-таки уложили на носилки. Аня нашла в раздевалке Сережины вещи. Она стояла и в полуобморочном состоянии смотрела, как его укрывают курткой. Валерий Никитич сказал медикам:
– Я поеду с вами.
– Я тоже… – заикнулась Аня.
– Нет, ты иди на урок, – строго проговорил ей историк.
– Я без него никуда не пойду! – опустив глаза, тихо и твердо ответила Аня.
Историк, уже было устремившийся вслед за носилками, услышав это, вернулся к Ане и гневно прошептал ей:
– Это ведь, красотка, из-за тебя он… Довела парня!
Аня смотрела сквозь историка, кулаки и губы ее были плотно сжаты, глаза колючи и полны решимости.
– Поехали, – неожиданно для самого себя сказал Валерий Никитич.
Аня схватила портфель, забежав в раздевалку, сорвала с вешалки свои вещи и Сережин мешок с обувью – и догнала носилки.
Сереже, обнимавшему свой портфель, на носилках было ужасно стыдно. В окна школы выглядывали несколько оказавшихся в коридорах человек.
«Хорошо, что хоть классы все на другую сторону выходят…» – подумал Громов.
Его погрузили в скорую. Следом забрались историк и Аня.
Перед приемным покоем больницы смущенного Сережу, у которого уже практически ничего не болело, переложили на каталку. Историк оставил Аню в холодном коридоре, а сам прошел вслед за врачом в кабинет. Доктор спросила его:
– Вы отец?
– Нет, я классный руководитель.
– Не волнуйтесь и снимите пальто.
Сережу осмотрели, послушали, измерили давление, сделали ЭКГ. Он, не переставая, твердил, что уже совершенно здоров, и что это – вегето-сосудистая дистония. Врач слушала это с улыбкой и гладила Сережку по руке. Обращаясь к историку, она сказала:
– Какой хороший мальчик… У тебя раньше было такое? – спросила она пациента.
– Ну, так… пару раз на этой неделе немного болело, – припоминая, ответил Сережа.
Историк тем временем написал какую-то записку и подозвал доктора жестом. Она прочла в записке: «Не исключена попытка суицида. Мог наглотаться таблеток!» Доктор внимательно поглядела на бледного историка.
– Есть повод? – очень тихо, одними губами спросила она.
– Да, – ответил Валерий Никитич.
Сережа не то что услышал, но скорее понял смысл этого разговора. Врач за локоть увела историка в смежный кабинет.
– Я не думаю, – сказала она, – что это может быть отравление. Мальчик прав, это действительно похоже на ВСД… А почему вы думаете про суицид?
– Его бросила девушка. На днях я был свидетелем его срыва… Но он ни за что не признается, я его знаю.
– Хорошо, мы возьмем анализы. Вы в принципе можете идти, он тут под присмотром.
Доктор обратилась к медсестре:
– Нужно взять кровь на биохимию, по cito.
На направлении она написала: «Вероятность медикаментозного отравления, препарат неизвестен».
Валерий Никитич сказал:
– Я вам девочку оставляю, в коридоре… Если все окажется нормально, она его проводит.
Сережка от этих слов покрылся легким румянцем, что не ускользнуло от внимательного историка. Уходя, тот подумал: «А я что делаю?..»
Сереже сделали какой-то укол и отправили его и Аню в свободную хирургическую смотровую, где стояли два неудобных дерматиновых кресла. Сережа молчал, поглаживая через рукав пиджака комок ваты, закрывавший прокол в вене. Аня сидела в кресле рядом, сцепив побелевшие пальцы и глядя в пол.
– Тебе уже точно не больно?
– Да давно уже «точно не больно», черт побери… Жуть какая-то, – проговорил он, оглядывая стены. – Эта больница, стыд и срам! Я тут последний раз был, когда ногу подвернул…
Это была их давняя детская история, им было по одиннадцать лет. Они летом гуляли во дворе: Сережа играл с друзьями в футбол, Аня с девчонками лазила рядом по деревьям. Девочки, собственно, хотели посмотреть, как играют мальчишки, и при этом не желали уворачиваться от мяча и все сметавших на своем пути футболистов.
Девочки расселись, как русалки, по ветвям старой ивы. Но смотреть на игру быстро надоело, проснулись инстинкты человекообразных предков. Девчонки стали соревноваться, кто опаснее залезет на какую-нибудь тонкую ветку. Аня, у которой с ранних лет в щуплом теле пряталось шило лидерства, залезла выше всех, метров на десять над землей. Громов, периодически поглядывая на девчачий фронт, стал даже слегка беспокоиться и пропускать пасы. И не зря.
Ветка под Аней треснула, Аня, не удержав равновесие, с воплем полетела спиной вниз, раскинув руки и инстинктивно хватаясь за воздух и листву. Сережа в мгновение ока оказался внизу и, как смог, перехватил у земли падение Ани, упав вместе с ней на спину и при этом не успев убрать подвернутую ногу. В ноге что-то сильно хрустнуло.
Подбежали ребята, попрыгали с ветвей девочки. Подняли с Сережи перепуганную Аню. Она всего лишь ободрала руки о частые ивовые ветки, в значительной степени задержавшие ее падение. Стали поднимать белого как простыня Серегу, усадили его на лавку. А он, закусив губу и удерживая стон, держал руки у сломанной голени, которая распухала на глазах. На него было страшно смотреть: кожу на руках, ногах и даже спине он, падая на скорости, стер об асфальт. На футболке сзади медленно проступали пятна крови. Кто-то из наиболее сообразительных побежал домой вызывать скорую помощь.
Стали подходить взрослые. Под девчачьи всхлипы и суету перепуганных друзей Громова погрузили в машину. Аня запрыгнула следом. В отделении Сереже наложили гипс, замазали с ног до головы, точнее, от затылка до пяток зеленкой и оставили точно так же, в этой же смотровой вместе с Аней ждать, когда его заберут родители.
Анин отец тогда назвал дочку безответственной дурой. А Сережа долго ходил потом героем на своих костылях – на зависть Кораблеву и всем остальным.
Громов улыбнулся было от всплывшей в памяти истории, но снова нахмурился, вспомнив кораблевский счет «один-один». Аня плакала, спрятав лицо в его локте на подлокотнике кресла. Ее мучило воспоминание о том ее Сережке, которому она так многим была обязана и с которым всегда было так хорошо, хотя никогда ничего «такого» не было. И теперь сидит он по-прежнему, понимаешь, рядом, но он уже не ее, а она – не его.
– Ань… Не реви.
Она достала из кармана фартука мокрый платок и, шмыгая носом, принялась вытирать слезы.
– С каких пор ты стесняешься высморкаться нормально? – улыбнулся Сережа.
– Громов, но это же твой платок... – напомнила Аня.
– Но его же ты, я надеюсь, будешь стирать? Или, ладно, давай я постираю. Мне твои сопли, если ты не заметила, уже седьмой год как родные, – напомнил Сережа.
Аня рассмеялась.
– О чем вы говорили сегодня со Смольяниновой? – спросила она, посерьезнев.
Сережа вздохнул, помолчал, помял свой чуб.
– Она думала, что я теперь свободен, – сказал он.
– Господи! Неужели она...
Аня осеклась и прижала кулак к губам.
– Голицына, а то ты не знала! – упрекнул Сережа. – Я тебе больше скажу!..
– Ну?
Но Сережа вдруг замолчал. Он понял, что едва не проболтался про Смольянинову и Володьку.
– Громов, ну-ка говори сейчас же, что ты мне больше скажешь? – строго напомнила Аня.
– Что я дурак, – выдохнул Сержа. – Да. Я дурак. Мне надо было давно с ней, а я... Аня, вот скажи, что мне теперь делать с Миляевой?
– Что? Так я мешала тебе со Смольяниновой? Ну и новости! А теперь ему, видите ли, Миляева мешает! И ты меня еще спрашиваешь, что делать? – зашипела Аня. – Вчера весь день с ней ворковал! Вот и воркуй себе дальше! Давай. Со всеми своими бабами! Куницыну еще не забудь до кучи!
Сережа, склонив голову вбок, улыбался, наслаждаясь ее ревностью.
– Громов, ты что, смеешься надо мной? – через слезы обиды разглядела Аня.
– Голицына, ты так смешно сердишься!
– Сережа, а ты не задумываешься, что мне вообще-то больно? – надломленным голосом прошептала Аня, прижимая руку к горлу.
Громов недоуменно вскинул брови и внимательно уставился на нее.
– Больно? Аня, что я слышу? Нет, вы слыхали?
Он сделал жест, будто обращаясь к кому-то третьему.
– Больно? Аня-а! Ну-ка, в глаза смотри... доктору. Посмотри на меня, Голицына! Ты говоришь, что тебе больно? Анечка, любовь моя! Ты говоришь это мне? После того, что ты со мною сделала? – упрекал ее Сережа.
Аня вжалась в угол своего кресла и закрыла лицо рукой. Сережа замолчал и несколько секунд напряженно изучал ее.
– Я ведь правильно понял: у вас с Кораблевым – всё?.. Все серьезно? – спросил он, отвернувшись, сжав кулаки на подлокотниках. – Говори уже как есть. Давай. Добивай. Я под наркозом.
Аня закрыла лицо второй рукой. Громов, не взглянув на нее, тяжело вздохнул и откинулся в своем кресле.
– Ладно. Терпимо. Пока... – медленно проговорил он.
Аня тихо всхлипнула в его платок.
– Надо же, как меня развезло сегодня… От ревности, оказывается, можно, наверное, и сдохнуть даже… – сказал Сережа.
– Молчи, Громов, – буркнула Аня. – Что ты знаешь про ревность?
– Всё, Голицына. Я знаю про ревность – все.
Но тут Сережа вдруг усмехнулся, стал стыдливо чесать переносицу и, наконец, отвернулся к окну. Аня, услышав, что он смеется, шмыгнула и подозрительно скосила на него глаза.
– Но ты права. Действительно, как ни крути… Я же сам первый начал. Так сказать, вышел на новый уровень...
– И ты, я вижу, очень даже доволен этим, – проворчала Аня.
– Ну... Не стопроцентно, конечно. Но ничего. И до Смольяниновой когда-нибудь доберусь. И до Голицыной, чего там. Дело техники... – сказал Громов невозмутимым голосом.
– Вот подлец! Я у тебя уже на третьем месте оказалась? – сердито рассмеялась Аня.
– Скажи спасибо, что не на четвертом, – ввернул Сережа, за что от Ани ему прилетело мокрым комком платка. – Ух ты! Анькины слезки! – развернул он свой платок на просвет. – И по кому, заметьте? По мне, товарищи, по мне! Есть чем Кораблеву похвастать.
Аня, перегнувшись через подлокотники двух кресел, со смехом принялась было бороться и отбирать платок у Громова, но тот быстро сам отдал его ей. Она смутилась.
– Простите, хочу напомнить, Анна Андреевна, – строго сказал Громов. – Вы потеряли Сережку. А также право бить его и швырять в него своими слезами.
Аня, сверкнув глазами, зло сунула платок в портфель, встала со своего кресла и подошла к окну, сжав на груди скрещенные руки. Помолчав, она царственно кивнула в сторону Громова и холодно сказала:
– Вы правы, Сергей Андреевич. Больше я так не забудусь.
Они надолго замолчали.
В комнату зашла врач и сказала, что анализы хорошие, и если Сережа уже нормально себя чувствует, то можно идти домой. Врач выдала ему направление на обследование.
Володя встретил Аню на ступеньках гимназии, взял ее портфель, перевесил к себе на плечо. После своей полубессонной ночи он тревожно ловил ее взгляд, но Аня только стеснительно улыбалась и старалась отвести глаза. Кораблев вдруг понял, что что-то стряслось. Или что-то поменялось в ее отношении к нему. Без причины – после того, что вчера произошло между ними, – она не могла его встретить так… (Володя, во всем любивший упорядоченность, старался подобрать для своих мыслей точное слово) …поверхностно! Он резко остановился и загородил ей дорогу.
– Что случилось?
Аня, опустив глаза, заправила волосы от лица под капюшон.
– У Громова сегодня случился сердечный приступ, его на скорой увезли – спокойно сказала она.
– Как? Почему? Что произошло? Где он? – тут же набросился встревоженный Кораблев.
– Все уже нормально, он сейчас дома.
– Расскажи, что случилось! – велел Володя, переводя дыхание.
– Пойдем, – сказала Аня.
Она стеснялась волнения Володи под взглядами выходивших из школы старшеклассников, многим из которых было уже известно про обморок Громова.
Они молча прошли до аллеи смежного двора, где их уже не было видно, и остановились.
– Ну?
Рядом с ними ненадолго приземлились две галки, одна что-то воровато выклевала из-под снега, и птицы улетели. Аня смотрела на галок и собиралась с мыслями. Володя пристально рассматривал ее лицо.
– Мы с ним сегодня оба опоздали. Я пришла позже. Он сделал знак, что подождет. Я переобулась, выхожу – а он вдруг стал падать… Это в раздевалке было. Я, кстати, успела, подхватила его голову, иначе бы он…
– Он потерял сознание? От чего?
– От ревности.
Володя, опешив, открыл рот.
– От ревности? Ты рассказала ему о нас?
– Нет, – сдвинув брови, обиженно кивнула в сторону Аня. – То есть… Я не знаю как, но он каким-то образом догадался, как только меня увидел. Это он уже потом, в больнице сказал, что от ревности.
– В больнице? Подожди, ты поехала с ним в больницу? – переспросил Володя, тоже в свою очередь уже начиная ревновать.
Его насторожил и обморок Громова, так быстро достигшего-таки своего предела прочности, и сентиментальные действия Ани. А эта ее поверхностная встреча… В представлении Кораблева все это были крайне дурные сигналы. Тем более – после события, которое должно было на его взгляд затмить все на свете!
– Да. Мы с классным поехали.
– Так что ему поставили? Какой диагноз?
– Что-то там на тему аритмии, дистонии… Прости, я не запоминаю такое. Ему там ЭКГ сделали, укол какой-то сделали, кровь на анализ взяли, – перечисляла Аня внимательно слушавшему доктору Кораблеву. – Он из больницы домой уже сам, на автобусе поехал. А я в школу вернулась, – закончила она спокойно, и Володя понял: темнит.
– Так ты сказала ему или нет?
– Володя, да... Я сказала. Он меня спросил напрямую. Ему уже было лучше. Я знаю, знаю, что не стоило. Мне очень стыдно… – проговорила она, не поднимая глаз и запустив руку себе под капюшон.
– Нет, нормально, – выдохнул Володя. – Все равно мы от него не скрыли бы… – Володе вдруг стало болезненно любопытно. – Так как же он спросил?
– Он спросил: «У вас с Кораблевым… все серьезно?» Я сказала, что да, – ответила она смущенно. – А он сказал, что от ревности, оказывается, можно сдохнуть. «Но, – говорит, – я же сам первый начал…»
Аня сказала и осеклась. Она смотрела на Володины ботинки и боялась взглянуть выше. Она уже давно поняла, что зря не удержалась – и рассказала про Сережу, когда еще была под впечатлением от этой истории и разговора с ним. А теперь, получается, она выболтала еще один их с Громовым секрет. Она чувствовала, что сильно провинилась перед Володей, но повернуть назад уже было невозможно.
«Что Громов начал? Что он первый начал?» – мучительно соображал тем временем Володя.
– Это он про Миляеву? – осенило его.
– Да, про Миляеву... Да! – почти выкрикнула Аня и отвернулась.
– Я сейчас, похоже, и сам сдохну от ревности, – проговорил Володя, тоже повернулся и сделал два шага в сторону.
– Но посуди сам, как я могу не ревновать? – воскликнула Аня и заторопилась догонять. – Я же была по твоей милости влюблена в него! Да и вообще. Громов – это же целая эпоха!.. – широко жестикулируя, пыталась убедить она Кораблева.
– Громов, Громов, Громов… Как много между нами Громова! – бурчал в ответ Володя. – Не из-за него ли ты вчера почти отказала мне?..
– Кораблев! Как тебе не стыдно? – сорвавшись на шепот, со слезами в горле проговорила Аня и остановилась.
Володя демонстративно поднял голову, сделал гордый полукруг из трех шагов и встал напротив Ани, сжав зубы и выжидающе глядя на нее сверху вниз. Аня поняла, что стыдно не ему, а ей, потому что с Громовым действительно уже получился перебор. Она взяла себя в руки.
– Володя, прости, я не хотела обидеть тебя, – сказала она, промокнув слезу у глаза. – Просто вчера… Хочу напомнить, что «я до вчера» – это, между прочим, тоже была для меня целая эпоха. Мне вообще-то было страшно покидать ее!
Взгляд Володи потеплел. Пристыженный, выйдя из своей наигранной надменности, он взял Анины руки в свои и закрыл ими свои губы.
Обойдя парочку, в сторону остановки прошла женщина в шубе. Аня пугливо отпрянула, узнав учителя английского. Володя, не отпустивший ее рук, внимательно глядя на нее, притянул ее обратно.
– Я понимаю, почему Громов, как никогда, прочитал тебя. Ты изменилась. И я изменился.
– Да? И как же мы изменились?
– К сожалению – по-разному. Ты выглядишь неуверенной и смущенной. Почему? Ты жалеешь?
– Что вчера «выбрала тебя, а не Громова»? – лукаво напомнила Аня.
– Что теперь мы близки, – сухо уточнил Володя.
– Нет, – твердо ответила Аня. – Но ты прав. Я действительно чувствую смущение. Точнее, его сила теперь удесятерилась. И я знаю, почему...
Володя, услышав первое слово, отчетливо понял, что Аня искренна в своем «нет», и ему заметно полегчало. Он горячо поцеловал ее в переносицу и в губы – и молча стал ждать объяснения.
– Прости, но мне снова придется сказать «Громов»… – уже не сводя с него глаз, предупредила Аня.
– Говори. Я потерплю, – согласился Володя, внимательно глядя в ее лицо.
– Я виновата перед ним, Володя! Я так стремительно променяла его на тебя! – сказала она, заводя прядь волос в глубину мехового капюшона. Кораблев тут же заботливо поправил его. – Я и сама переживаю это, и вижу, как больно ему. И мне кажется, что все, кто знает его, осуждают меня. Я прямо чувствую, что образовался такой, знаешь ли, бойкот вокруг Карениной… А ведь мне должно быть все равно, но мне не все равно, понимаешь? – Она помолчала, хмуро поджав губы. Володя не перебивал. – Я, конечно, осознаю, что стыд перед чужими людьми я скоро переживу… А не переживу – идите к черту! Скоро вокруг будут совсем другие чужие люди, – сердито улыбнулась она и снова посерьезнела. – Но я поняла для себя вот что. И это, к сожалению, – главное. Вину перед Сережей я пережить не смогу.
Володя выдохнул, привлек ее к себе и обнял. Мгновение они не дышали, думая о своем.
– Я тоже, – серьезно сказал он ей в висок.
Двое нежных заговорщиков долго так стояли, замерев, блаженно касаясь сперва торжественными и грустными, но потом все более и более счастливыми лицами: вначале у него дрогнула щека, потом у нее… Их кто-то еще обошел, похрустывая снегом, но они, прикрытые мехом ее капюшона, даже не открыли глаз.
– А как изменился ты? – напомнила Аня, щекоча теплым шепотом Володину щеку.
– Ну… У меня-то все проще, – рассмеялся Володя. – Мое состояние, пожалуй, точнее всего описать фразой «не верю своему счастью», – улыбнулся он.
– Почему?
Володя глубже зарылся в пушистый и уже ставший родным Анин мирок – в аромат ее капюшона. Помедлив, он зашептал, касаясь губами ее волос где-то за ухом:
– Потому что… мы так долго были порознь – и так мало вместе… Я снова и снова представлял себе твое лицо, чувствовал каждое твое прикосновение, каждый поцелуй. Мне снилось, что я пришел к тебе и лег у твоей двери, как пес, только чтобы быть ближе к тебе… Аня, я схожу с ума, я невыносимо жажду подтверждения, что ты моя, и это был не сон. Я счастлив и несчастен одновременно…
– И что же нам делать? Когда? – едва слышно с улыбкой спросила Аня.
– Новый год? Каникулы? – Володя, оживившись, вынырнул из их горячего мехового логова и сжал ее плечи.
– На новый год я приглашена к Свиридовой. Она устраивает большой девичник.
– Зачем тебе Свиридова? Приходи ко мне! – предложил Володя, близко мечась между ее глазами.
– А твои родители?
– Они как раз уйдут в гости!.. Анечка, счастье мое! Правда, ты можешь пойти не на девичник, а ко мне? – спросил он, впившись взглядом в ее левый глаз.
– Теоретически… Не знаю. Надо подумать, – замялась Аня, постукивая одной ногой о другую.
– Ты замерзла? Пойдем думать в кафе! – воскликнул Володя.
Он подхватил Голицыну и так стремительно крутанул ее вокруг себя, что разлетелись портфели на его плече.
– Да и что тут думать! Всё! К черту Свиридову. К черту Громова! Ты – моя!
Он на миг опустил ее, присел, подхватил – повесил себе на плечо, придерживая за ноги, и деловито устремился с ней на остановку.
– Кораблев, поставь меня на землю! – запищала Аня, смеясь и хлопая его по спине.
– Не-ет! Ты моя законная добыча! – басил Володя голосом троглодита.
– Володя, правда, опусти меня. Мне неловко, – уже почти серьезно пожаловалась Аня.
Он поставил ее на землю и, не отпуская рук, медленно проговорил:
– А мне – нет.
Он был прекрасен в этот момент. Щеки его от игры слегка зарумянились, волосы были взъерошены. Серьезное лицо, серьезный тон, а в глазах – сумасшедшинка! Аня, залюбовавшись им, чуть откинула голову и мечтательно сказала, словно ответила какой-то своей мысли:
– Да.
– Что?
Она на миг отвела глаза, потом снова посмотрела на Володю.
– Ты прав. Ты изменился.
– Ты не это хотела сказать, – строго проговорил он, не отрывая от нее сверлящего взгляда. – Скажи то, что хотела.
– Я люблю тебя.
Она отчетливо увидела, как расширились его зрачки, и больше в его напряженном лице ничего не переменилось. Но на самом деле Володя в тот миг потерял сознание – на ногах, на три секунды. Он машинально вдохнул, притянул Аню к груди и обволок ее руками. Аня через толщу его теплого шарфа услышала, как Володю разрывает неистовый стук его сердца.
Вечером Кораблев пришел к Громову. Дверь открыла Сережина мама.
– Сережа! К тебе Володя, – позвала она.
Из комнаты вышел и закрыл за собой дверь Громов, парни пожали руки.
– Хотел убедиться, что ты живой, – сказал Володя, внимательно изучая лицо друга.
– Вашими молитвами, – ухмыльнулся Сережа.
– Что это было?
– Пароксизмальная аритмия на фоне вегето-сосудистой дистонии, – равнодушно выложил Громов.
Володя, обдумывая медицинские термины, прикинул, что могло ведь обернуться и не так радужно!
– Громов… Я убиваю тебя… – сказал он виновато.
– Не-не-не! Не рассчитывайте, молодой человек. Переживу.
Чуть склонившись в сторону Кораблева, Сережа хитро сощурился, подбоченился и с грозной улыбкой тихо добавил:
– А еще хочу предупредить, что я дождусь, когда ты зазеваешься, – и наверстаю упущенное!
Кораблев усмехнулся, отзеркалил его позу и улыбку.
– Знаешь? Здоровее тебе будет усвоить, что я не зеваю, – парировал он.
– Это все до поры, Володенька… – уже громко сказал Сережа, хохотнув, но зеленый глаз его блеснул ледяным.
Из комнаты выглянула Лена Миляева, милым голосом сказала: «Привет».
– Я сейчас, – сказал в ее сторону Сережа, и Лена скрылась. – Альтернатива! – кивнув затылком, тихо прокомментировал Громов и подмигнул Кораблеву.
– Не говори так. Она влюблена в тебя, а ты издеваешься! – отчитал его Володя шепотом.
– Да это я с тобой. С ней-то я более-менее бережно… – вздохнув, ответил Сережа.
Когда Лена ушла, Громов позвонил историку.
– Валерий Никитич, почему вы думали, что я… слабак?
Валерий Никитич после долгой паузы ответил:
– Потому что я сам однажды в аналогичной ситуации был слабаком.
– …Простите.
– И ты, Сергей, прости меня. Я рад, что все обошлось.